Страница:
Леопольд фон Захер-Мазох
Дидро в Петербурге
Дидро
[1]энциклопедист, философ и критик, одаренный новеллист, его «Племянника Рамо» и «Жака-фаталиста» мы и сегодня еще читаем с тем величайшим удовольствием, какое доставляют лишь поистине классические творения – в повседневном существовании проявлял тот же хлесткий и едкий юмор, то же неизменно находчивое остроумие, что и в своих писаниях, которые, по меньшей мере, столь же заставили опасаться его, как и снискали любовь к нему не только в его отечестве, но сделали писателя опасным и любимым везде, где в ту пору французский язык господствовал, – в науке, литературе и обществе, а это без малого весь образованный и полуобразованный свет.
Дидро высмеивал все и прежде всего своих друзей: поэтов, философов и монархов, с которыми состоял в переписке. И «Северная Семирамида», как полульстиво-полузло Вольтер [2]окрестил русскую царицу Екатерину II (ибо Семирамида [3]тоже взошла на забрызганный кровью престол, переступив через труп супруга), также относилась к друзьям Дидро и вела с ними оживленную переписку, равно как с Вольтером, гримом [4]и другими великими умами своего времени.
На сколь красивом, столь и гениальном «папе в женском обличии», как Дидро называл царицу, он тоже упражнял свое остроумие. Но особенно безудержно высмеивал он французских ученых, которые прибывали ко двору Екатерины, завернув все свое состояние в носовой платок, чтобы впоследствии возвратиться на родину осыпанными бриллиантами с головы до ног и петь дифирамбы великой женщине и святой Руси. Он высмеивал их долго, пока в один прекрасный день не решил, наконец, посетить «философа на троне».
Два письма, написанные женской рукой, подвигли его на это решение. Выражение «нежной рукой» в отношении этих писем было бы, пожалуй, неуместным, ибо руки, о которых идет речь, в свое время отважно размахивали шпагой, предводительствуя мятежными солдатами против их императора, пролили кровь, ныне же одна из них твердо сжимала скипетр огромного государства, тогда как другая [5]золотым жезлом правила Академией наук. Точнее говоря, по письму исходило от двух Екатерин: от «большой Екатерины», царствовавшей в России, и от ее очаровательной подруги «Екатерины маленький», как двор в шутку называл княгиню Катеньку Дашкову, которая помогла царице свергнуть с престола супруга, Петра III, и теперь в качестве самой образованной русской возглавила Петербургскую академию. [6]
Императрица среди прочего писала: «Если Вы вскоре не прибудете ко мне, мой дорогой философ, то я сама прибуду к Вам, но не одна, а в сопровождении своей армии, и уж тогда-то в одночасье силой уведу из Франции все ее лучшие умы. Если Вам угодно избежать того, чтобы Ваше отечество, которое я так высоко ценю и люблю, превратилось в поле сражения, то безотлагательно пакуйте сундуки».
А княгиня Дашкова писала: «Императрица, абсолютная владычица пятидесяти миллионов крепостных, снова скучает. А знаете ли Вы, что значит, когда скучает царица? Сие ни много ни мало означает: Россия трепещет и чает в Вас избавление от гнева императрицы. Говоря же серьезно, мой гениальный друг, Вы – единственный, кого мы все, и прежде всего императрица, считаем способным разогнать те хмурые тучи, которые уже добрые три месяца собираются на ее небосклоне. Императрица горит желанием лично познакомиться с Вами, и не только она. Екатерина Великая ожидает Вас; Екатерина Малая по Вам вздыхает; двор, государство и в особенности Академия наук – все жаждут Вас видеть. Следовательно, приезжайте незамедлительно, но коль скоро Вы окажетесь настолько жестокосердным и станете и далее лишать нас возможности лицезреть Вас, то пришлите хотя бы свое изображение. Мы велим изготовить с него сотни миниатюрных копий и все будем носить их на сердце».
Этого фимиама с избытком хватило даже для такого философа, как Дидро. А Дидро был не только философом, но и светским человеком. Он был галантен, любил женщин, особенно молодых и красивых, а к каждому из петербургских писем было приложено также по портрету.
Один изображал гордую головку с огромными, выразительными серыми глазами и весьма маленькими устами; широкая орденская лента прикрывала пышную грудь. Второй же – тонкое, страстное личико с полузакрытыми темными бархатистыми очами. И оба лика одухотворены, оба прекрасны, оба соблазнительны.
Дидро стоял меж двумя портретами, в полном смысле слова как буриданов осел [7]между двумя охапками сена, о котором повествует его циничный Рамо. В правой руке философ держал портрет императрицы, в левой – портрет очаровательной президентши, и, в конце концов, наш герой отправился к своему портному и заказал себе новый костюм в кредит – кредит же философа в те времена был неисчерпаем – сменил свою шляпу, во всем Париже известную как «потертый фетр Дидро», на новую модную треуголку, собственноручно вычистил опойковый дорожный мешок, упаковал вещи, затем закутался в широкую синюю пелерину, унаследованную им от отца, и сел в почтовую карету.
Париж приуныл, прослышав об отъезде Дидро, а Петербург возликовал.
Столь много в ту эпоху значил умный человек.
Петербург ликовал. То есть, ликовал он за небольшим исключением. И это маленькое исключение представлял из себя крупный философ и естествоиспытатель Павел Иванович Лажечников.
Едва ли не единственное преимущество Лажечникова состояло в его гренадерском росте, его фигура была на голову выше всех петербургских ученых. Как деятель науки Лажечников был весьма невысок. Как же случилось, что он, тем не менее, засиял на петербургском небосводе звездой первой величины?
Лажечников стал ученым так же, как в те времена в России становились министрами или генералами – благодаря милости императрицы. Он родился в Москве, в семье зажиточного мещанина и получил такое же образование, как и прочие мужи, которые в те времена управляли российским государством, выигрывали сражения, и которые преимущественно и составляли высшее общество Петербурга. До двадцатилетнего возраста он помогал отцу и, между прочим, занимался изготовлением чучел зверей, уж это-то, надо сказать, он проделывал с известной смекалкой и юмором, и прежде всего с той оригинальностью, которая в любом ремесле имеет решающее значение. Он не довольствовался тем, что просто придавал чучелам видимость живых зверей. Со свойственной русскому народному характеру хитрецой он умел намекнуть на особенность и образ жизни каждого животного и нередко удачно объединял их в комичные и даже сатирические группы, выставляя за стеклами окон родительского дома. Эти чучела неизменно привлекали толпы любопытных и покупателей.
Во время коронации Екатерина II находилась в Москве. В сопровождении княгини Дашковой и других придворных дам и кавалеров она нередко отправлялась гулять по улицам древнего города, чтобы позабавиться переменчивыми и многокрасочными сценами народной жизни.
Однажды проходя мимо домика Лажечниковых, она увидела чучела зверей, остановилась, привлеченная забавной их необычностью, и принялась разглядывать их с улыбкой, вскоре перешедшей в громкий смех. В окне перед ней предстала забавная картинка: снегирь, с высоты церковной кафедры читающий проповедь пестрой и набожной общине зябликов, чижей, щеглов, синиц, овсянок, трясогузок и воробьев [8]; орел с царским венцом на голове разрывал петуха, тогда как полдюжины куриц, казалось, покорно желали успеха этому акту патриархально-отеческой любви. Но наибольшее удовольствие императрице доставила белая кошечка, которая миловалась на заборе со своим супругом, огромным черным котом, и, как настоящая женщина, ластясь к супругу, тайком совала любовное письмецо притаившемуся за забором поклоннику.
По приказу царицы сопровождавший ее адъютант справился об имени оригинального художника. Екатерина собственной персоной вошла в увешанную иконами сумеречную горницу, чтобы познакомиться с молодым Лажечниковым. Бедный юноша ни жив ни мертв стоял перед прекрасной, всесильной женщиной, которой его неуклюжая покорность и его страх доставляли едва ли не большее наслаждение, нежели чучела, им изготовленные.
Лажечников был высок и ладно сложен. У него было одно из тех лиц, которые располагают к себе с первого взгляда.
Он понравился императрице, и судьба его была решена, счастье улыбнулось ему. Императрица умела распознавать таланты. Она открыла в Лажечникове зоолога, как прежде в Орлове открыла государственного мужа, а в Потемкине – полководца.
Благодаря императрице Лажечников стал ученым, философом и естествоиспытателем, ибо науки в ту пору еще не подразделялись так строго, как в сегодняшние дни. Получив необходимое предварительное образование, он продолжал обучение в нескольких немецких университетах и затем на один год был направлен в Париж.
Оттуда Лажечников возвратился на родину совершенно светским человеком: элегантным, галантным и опасным для женщин. Симпатичный молодой человек превратился в красавца-мужчину, а галантный любимец дам – в прославленного ученого.
Однако за время заграничных вояжей Лажечников лишь разучился делать то, в чем прежде был так искусен и виртуозен, изготовлять чучела животных, а ничему путному взамен не научился. Впрочем, он ловко жонглировал научными терминами и, как попугай, повторял фразы парижских философов.
Кто бы отважился усомниться в его научном величии?
Ни одна душа, кроме него самого.
Как все невежды, он питал неутолимую ненависть ко всем, кто обладал знаниями, либо эрудицией, либо просто был талантлив. И вследствие этого, в тот момент, когда он узнал о предстоящем приезде Дидро в Петербург, в нем пробудилось замешанное на ревности и страхе чувство, и, из опасения оказаться разоблаченным великим энциклопедистом, в нем возникло навязчивое убеждение, что Дидро-де направляется сюда лишь с той целью, чтобы сделать из него посмешище и повредить его репутации. Он возненавидел Дидро еще до того, как познакомился с ним, замыслил месть задолго до обиды, даже еще до того, как Дидро вообще что-либо узнал о существовании Лажечникова, великого набивателя чучел и мелкого историка природы.
Опрометчивое высказывание выдало императрице душевное состояние Лажечникова, а в Екатерине Второй было достаточно желчи, чтобы отныне вдвойне радоваться предстоящему визиту Дидро.
Автор «Племянника Рамо», в лютую зимнюю стужу, трясясь по ухабам, в скверном экипаже, не раз успел раскаяться в своем решении, но встреча, устроенная ему в Петербурге императрицей, с лихвой вознаградила его за все перенесенные страдания. Гильдии купцов, корпорации, школы, академия вышли ему навстречу. В сопровождении графа Орлова ему пришлось подняться в парадную карету, запряженную шестеркой лошадей. Она была целиком изготовлена из стекла, что не только позволяло самому Дидро все видеть, но и праздной толпе зевак лицезреть великого философа. Воинские подразделения образовали шпалеры вдоль всего пути. У основания лестницы Зимнего дворца его ожидала Екатерина Вторая в окружении всего двора. И теперь, когда она в тронном одеянии, с короной на прекрасной голове, воплотившейся мечтой предстала перед ним, то показалась ему исполненной еще большего очарования, еще более соблазнительной, нежели на полученном от нее портрете.
Он восхищенно поцеловал руку, сердечно протянутую ему, и от удовольствия и восторга дважды споткнулся, когда царица взяла его под руку, и они начали подниматься по мраморным ступеням.
Екатерина не могла отказать себе в удовольствии самолично проводить гостя в апартаменты, устроенные для него во дворце вблизи ее покоев. Она сама ознакомила его с ними, а затем подвела к массивному шкафу, заполненному самыми значительными произведениями французской литературы. Она извлекла один из фолиантов и раскрыла крышку книги. Это были диалоги Дидро.
– Не могу выразить вам, господин Дидро, – присовокупила она с любезнейшей улыбкой, – как я счастлива, что вы посетили меня, да, вы теперь принадлежите мне, и никакая сила на свете не отнимет вас у меня.
– Распоряжайтесь мной, – ответил Дидро. – Отныне вы зрите у своих ног на одного верноподданного больше.
И философ в это мгновение действительно опустился на колени перед прекрасной тиранкой и словно русский мужик приложился губами к краешку ее одежд.
Екатерина Вторая поспешила поднять его и за эту поистине варварскую лесть приколола ему орденскую звезду, до сей поры сверкавшую на ее собственной пышной груди.
Покончив с этим, всемогущая фея покинула гостя. Дидро еще раз благословил фортуну и бросился переодеваться в новый парижский костюм. Полчаса спустя он появился в огромном зале для приемов, где уже собрался весь двор.
Здесь его сначала поприветствовала грациозная президентша Академии, очаровательная княгиня Дашкова. Она тоже показалась Дидро намного обаятельнее, чем на портрете. Да, в жизни она выигрывала даже больше царицы, ибо обладала одним из тех изящных, одухотворенных лиц, которые лишь во время беседы проявляют свои достоинства, а в волнении полностью открывают свое очарование. Вскоре появилась императрица. Она уже успела сменить туалет и теперь предстала в декольтированном платье из тяжелого голубого шелка со шлейфом по обычаю того времени [9]. Ее густые волосы словно снегом были припорошены пудрой, а голову украшала маленькая бриллиантовая корона, увенчанная греческим крестом, – ни дать ни взять Венера в кринолине.
Она взяла Дидро под руку и представила его, бедного философа, присутствующим дамам, высокопоставленным сановникам и кавалерам.
Затем она оставила двор и вместе с Дидро, княгиней Дашковой, графами Паниным [10]и Орловым, графиней Салтыковой и госпожой фон Меллин уединилась в салоне, убранном в китайском стиле.
Тесным кружком избранные расположились вокруг камина, источающего уютное тепло и, словно компания добрых друзей, предались непринужденной, оживленной беседе о науке и литературе, о международном положении, о Франции. Дидро увлекся беседой, говорил складно, блестяще и привел в восхищение всех присутствующих, особенно императрицу.
Все благодарили судьбу. В императрице не осталось больше и следа утомления и скуки, от которых в последнее время ее приближенные приходили в такой ужас. Она проявляла скорее какое-то беспокойное нетерпение. Она будто ожидала чего-то.
Время от времени она наклонялась к княгине Дашковой и едва слышно переговаривалась с ней. Наконец, камергер доложил о господине Павле Ивановиче Лажечникове.
Лицо царицы просияло.
В изящнейшем французском придворном наряде вошел Лажечников, свеженапудренный и благоухающий духами. Он поклонился монархине, потом всей компании и остановил взгляд лучистых голубых глаз на Дидро.
– Господин Дидро, позвольте мне представить вам Лажечникова, – промолвила императрица, намеренно не упоминая научного звания последнего. – Вам, вероятно, уже хорошо знакомо его имя?
Дидро, ни сном ни духом не ведавший о научном величии Лажечникова и введенный в заблуждение атлетическим телосложением ученого, предположил, что видит перед собой одного из героев баталий, и ответил, учтиво склонившись:
– Безусловно, господин генерал, слава о вашей отваге, о вашем военном гении уже давно докатилась до Франции.
Вся компания, получив к тому знак императрицы, залилась громким смехом, таким громким, хотя и сердечным, каким при дворах и уж тем более при дворе Екатерины, где нос каждого чует ледяное дыхание Сибири, смеются нечасто.
Дидро покраснел до корней волос. А Лажечников?..
У Лажечникова побледнели даже губы, он, казалось, готов был рухнуть.
– Дашкова, – воскликнула императрица, – подайте ему, пожалуйста, стакан воды, господин профессор, похоже, вот-вот упадет в обморок.
В числе празднований, устроенных в честь Дидро в Петербурге, на первом месте стояло торжественное заседание основанной и щедро дотируемой Екатериной Академии наук, на котором Дидро должен был быть провозглашен ее членом и сделать доклад.
Картина, представлявшая это заседание собравшихся на галереях бесчисленных зрителей из высших сословий, была достаточно своеобразной. Академики в черных тогах, с огромными париками allonge [11]на головах, расположившись полукругом, занимали одну сторону зала, на президентском возвышении взору представала княгиня Дашкова в длинной мантии из красного бархата. Под локонами тяжелого парика ее юное личико выглядело тем более цветущим и привлекательным. На шее у нее висела массивная золотая цепь, а маленькая ручка сжимала тяжелый, украшенный глобусом жезл, – символ ее сана.
Сбоку помещался трон царицы. После того, как она в полном императорском убранстве заняла свое место, окруженная придворными, президент в образе красивой женщины весьма серьезной речью открыла заседание. Она поприветствовала собравшихся, сообщила им о знаменательном для науки событии – приезде Дидро – и внесла предложение принять чествуемого философа в члены Академии.
Все до единого присутствующие, не исключая императрицу, в знак одобрения поднялись со своих мест.
После этого княгиня попросила господина Лажечникова ввести в зал Дидро. Монаршая особа отдала на этот счет особое распоряжение.
Хотя Лажечников по-прежнему оставался очень бледным, он, однако, проворно выполнил возложенную на него задачу. Ведомый его рукой Дидро появился в зале и был встречен рукоплесканиями собравшихся.
Красавица президентша поднялась со своего возвышенного места и пригласила Дидро принять присвоенное ему звание как «ничтожный знак» восхищения, испытываемого к нему Академией. Дидро поблагодарил. Затем Дашкова проводила его к президентскому месту и попросила прочитать доклад, которого с огромнейшим нетерпением ожидал весь образованный Петербург.
В ту эпоху, надо сказать, философ был естествоиспытателем, историком, критиком и поэтом одновременно. Дидро взялся освещать вопрос, который уже тогда активно обсуждался во всех областях человеческих знаний революционными философами Франции, а именно вопрос о родстве человека с животными и о его происхождении от обезьяны.
Доклад Дидро по понятным соображениям уже самим своим содержанием произвел сенсацию. Едва он закончил, академики бросились к трибуне, чтобы излить на ученого потоки лести.
Когда буря оваций несколько улеглась, из глубины зала чей-то голос воскликнул:
– Превосходно, господин Дидро! Однако нам требуются доказательства вашей остроумной теории, вы нам их задолжали.
Это был голос Лажечникова. За его словами последовала долгая мучительная пауза. Орлиным взором огромных глаз императрица пыталась обнаружить нарушителя спокойствия – и вот обнаружила.
– А, это вы, Лажечников! – насмешливо проговорила она. – Какие же у вас есть возражения?
– Господин Дидро, – ответил истерзанный ревностью ученый, – выдвинул блестящую гипотезу, но при всем том не привел никаких доказательств.
– Вы, стало быть, сомневаетесь, что человек произошел от обезьяны? – сочувственно улыбаясь, спросил Дидро.
– Я возьму на себя смелость сомневаться в этом до тех пор, – воскликнул Лажечников, – пока господин Дидро не заставит обезьяну говорить.
Новая сенсация.
Дидро готов был уже парировать: «Но я ведь уже заставил говорить вас, господин Лажечников!» – однако воздержался от этой злой шутки и с видимым спокойствием ответил:
– Меня удивляет, что естествоиспытатель такого ранга как вы не знает, что есть говорящие обезьяны.
– Говорящие обезьяны? – промолвил Лажечников, несмешливо пожав плечами. – О них мне действительно ничего не известно. И где же, скажите на милость, обитают эти говорящие обезьяны?
– На Мадагаскаре, – пояснил Дидро с холодным спокойствием.
На самом деле Дидро был убежден в существовании говорящих обезьян столь же мало, сколь и его оппонент. Сильный в утверждениях, теориях, умозрительных построениях, как все матадоры восемнадцатого столетия, он был, однако, не очень щепетилен в доказательствах своих научных построений. Там, где факты припирали его к стенке, он, как и все его современники, тотчас же готов был пустить в ход фантазию.
– Если говорящие обезьяны действительно существуют, – продолжал Лажечников, – то я вношу предложение, чтобы Академия обратилась с просьбой к господину Дидро продемонстрировать одну из них, а до тех пор признать его теорию недоказанной, несостоятельной и вздорной.
Императрица метнула в Лажечникова гневный взгляд и поднялась в знак того, что заседание закрыто. Академики последовали ее примеру и предложение Лажечникова, таким образом, не дошло до голосования. Но глубокое убеждение, с которым последний выступил против Дидро, против знаменитого Дидро, заронил в душе всех присутствующих крошечный зародыш сомнения.
Екатерина с того дня даже загорелась страстным желанием иметь говорящую обезьяну, которое вскоре стало таким же сильным, как ее прежнее желание иметь при себе Дидро.
– Вы уже приняли меры, чтоб получить обезьяну? – интересовался Орлов.
– Обезьяна уже в дороге? – любопытствовал граф Панин.
– Когда же прибудет обезьяна? – задавалась вопросом графиня Салтыкова.
– Дидро, я знаю, что в скором времени вы поразите нас, – говорила Дашкова.
– Чем же, княгиня?
– Ну, этой говорящей обезьяной.
– Дидро, вы что-то совсем приуныли? – негромко обратилась однажды вечером княгиня Дашкова к философу, который в кружке царицы сидел в углу, понурив голову.
– Да, это правда, – запинаясь, сознался он.
– И я даже знаю, почему, – продолжала очаровательная княгиня.
– Знаете? – приходя в еще большее замешательство, пробормотал Дидро.
– Сказать вам?
– Гм… ради бога, не надо!
– Единственная причина вашего дурного настроения, – прошептала княгиня, наклоняясь к его уху, – заключается в говорящей обезьяне.
Дидро с изумлением посмотрел на нее.
– В обезьяне? – наконец выговорил он. – Нет, дело не в обезьяне.
– Тогда в чем?
– Могу ли я вам признаться? – произнес философ и сжал ее маленькую ручку.
– Ах, погодите! Я попробую угадать, – любезно молвила та в ответ, не пытаясь отнять ее.
– И что же?
– Вы влюблены!
– Да, я влюблен, – ответил Дидро едва слышно, но со всей страстью, – нет, не то слово, я без ума, я боготворю… я в полном отчаянии.
– Стало быть, вы влюблены без надежды на взаимность?
– Похоже, что так и есть.
– Ах! – воскликнула княгиня. – Вы любите императрицу!
– Нет… Императрицу я чту больше любой другой женщины, – ответил Дидро, – я восхищаюсь ее высоким умом, ее мужественной волей, я созерцаю ее исключительную красоту, как с немым восхищением созерцают изваяние греческой богини, но люблю я другую.
– Другую? – проговорила Дашкова, по-прежнему не отнимая руку. – Позвольте-ка, я отгадаю! Графиня Салтыкова?
Дидро отрицательно покачал головой.
– Ядвига Самарина?
– Тоже нет.
– Тогда это, может быть, госпожа фон Меллин?
– Да кто бы еще это мог быть, – страстно подхватил Дидро, – как не вы сами, самая пленительная из женщин, и наилюбезнейшая покровительница философии!
– Я? Вы любите меня?! – воскликнула Дашкова. – Разве вам не известно, какой ревнивец мой муж?
– О, я это знаю, но я знаю также, что именно этому таланту он обязан постом губернатора на юге России.
Удар веером был наказанием дерзкому.
В этот момент к парижскому философу приблизился Лажечников.
– Поздравляю вас, – начал он, коварно улыбаясь.
– С чем же, господин профессор?
– Ну, только что рассказали, что вы таки пустили меня ко дну.
– Вас? Ко дну? Каким образом? – спросила Дашкова.
– Ну, ведь у господина Дидро теперь есть обезьяна.
– Обезьяна?! – обрадованно воскликнула княгиня и, кинувшись навстречу входящей Екатерине, закричала как довольный ребенок, хлопая в ладоши:
– У Дидро есть обезьяна!
Императрица опять заскучала.
Дидро, как источник развлечений и новых впечатлений, иссяк. Лажечников с его намеками на «говорящую обезьяну» тоже, в конце концов, впал в однообразие. Орлов уже давненько наводил зевоту на прекрасную деспотиню.
Что делать?
Этот вопрос все снова и снова задавала себе «маленькая Екатерина», однажды вечером сидя после утомительного заседания Государственного совета у ног неразговорчивой, зевающей подруги.
Дидро высмеивал все и прежде всего своих друзей: поэтов, философов и монархов, с которыми состоял в переписке. И «Северная Семирамида», как полульстиво-полузло Вольтер [2]окрестил русскую царицу Екатерину II (ибо Семирамида [3]тоже взошла на забрызганный кровью престол, переступив через труп супруга), также относилась к друзьям Дидро и вела с ними оживленную переписку, равно как с Вольтером, гримом [4]и другими великими умами своего времени.
На сколь красивом, столь и гениальном «папе в женском обличии», как Дидро называл царицу, он тоже упражнял свое остроумие. Но особенно безудержно высмеивал он французских ученых, которые прибывали ко двору Екатерины, завернув все свое состояние в носовой платок, чтобы впоследствии возвратиться на родину осыпанными бриллиантами с головы до ног и петь дифирамбы великой женщине и святой Руси. Он высмеивал их долго, пока в один прекрасный день не решил, наконец, посетить «философа на троне».
Два письма, написанные женской рукой, подвигли его на это решение. Выражение «нежной рукой» в отношении этих писем было бы, пожалуй, неуместным, ибо руки, о которых идет речь, в свое время отважно размахивали шпагой, предводительствуя мятежными солдатами против их императора, пролили кровь, ныне же одна из них твердо сжимала скипетр огромного государства, тогда как другая [5]золотым жезлом правила Академией наук. Точнее говоря, по письму исходило от двух Екатерин: от «большой Екатерины», царствовавшей в России, и от ее очаровательной подруги «Екатерины маленький», как двор в шутку называл княгиню Катеньку Дашкову, которая помогла царице свергнуть с престола супруга, Петра III, и теперь в качестве самой образованной русской возглавила Петербургскую академию. [6]
Императрица среди прочего писала: «Если Вы вскоре не прибудете ко мне, мой дорогой философ, то я сама прибуду к Вам, но не одна, а в сопровождении своей армии, и уж тогда-то в одночасье силой уведу из Франции все ее лучшие умы. Если Вам угодно избежать того, чтобы Ваше отечество, которое я так высоко ценю и люблю, превратилось в поле сражения, то безотлагательно пакуйте сундуки».
А княгиня Дашкова писала: «Императрица, абсолютная владычица пятидесяти миллионов крепостных, снова скучает. А знаете ли Вы, что значит, когда скучает царица? Сие ни много ни мало означает: Россия трепещет и чает в Вас избавление от гнева императрицы. Говоря же серьезно, мой гениальный друг, Вы – единственный, кого мы все, и прежде всего императрица, считаем способным разогнать те хмурые тучи, которые уже добрые три месяца собираются на ее небосклоне. Императрица горит желанием лично познакомиться с Вами, и не только она. Екатерина Великая ожидает Вас; Екатерина Малая по Вам вздыхает; двор, государство и в особенности Академия наук – все жаждут Вас видеть. Следовательно, приезжайте незамедлительно, но коль скоро Вы окажетесь настолько жестокосердным и станете и далее лишать нас возможности лицезреть Вас, то пришлите хотя бы свое изображение. Мы велим изготовить с него сотни миниатюрных копий и все будем носить их на сердце».
Этого фимиама с избытком хватило даже для такого философа, как Дидро. А Дидро был не только философом, но и светским человеком. Он был галантен, любил женщин, особенно молодых и красивых, а к каждому из петербургских писем было приложено также по портрету.
Один изображал гордую головку с огромными, выразительными серыми глазами и весьма маленькими устами; широкая орденская лента прикрывала пышную грудь. Второй же – тонкое, страстное личико с полузакрытыми темными бархатистыми очами. И оба лика одухотворены, оба прекрасны, оба соблазнительны.
Дидро стоял меж двумя портретами, в полном смысле слова как буриданов осел [7]между двумя охапками сена, о котором повествует его циничный Рамо. В правой руке философ держал портрет императрицы, в левой – портрет очаровательной президентши, и, в конце концов, наш герой отправился к своему портному и заказал себе новый костюм в кредит – кредит же философа в те времена был неисчерпаем – сменил свою шляпу, во всем Париже известную как «потертый фетр Дидро», на новую модную треуголку, собственноручно вычистил опойковый дорожный мешок, упаковал вещи, затем закутался в широкую синюю пелерину, унаследованную им от отца, и сел в почтовую карету.
Париж приуныл, прослышав об отъезде Дидро, а Петербург возликовал.
Столь много в ту эпоху значил умный человек.
Петербург ликовал. То есть, ликовал он за небольшим исключением. И это маленькое исключение представлял из себя крупный философ и естествоиспытатель Павел Иванович Лажечников.
Едва ли не единственное преимущество Лажечникова состояло в его гренадерском росте, его фигура была на голову выше всех петербургских ученых. Как деятель науки Лажечников был весьма невысок. Как же случилось, что он, тем не менее, засиял на петербургском небосводе звездой первой величины?
Лажечников стал ученым так же, как в те времена в России становились министрами или генералами – благодаря милости императрицы. Он родился в Москве, в семье зажиточного мещанина и получил такое же образование, как и прочие мужи, которые в те времена управляли российским государством, выигрывали сражения, и которые преимущественно и составляли высшее общество Петербурга. До двадцатилетнего возраста он помогал отцу и, между прочим, занимался изготовлением чучел зверей, уж это-то, надо сказать, он проделывал с известной смекалкой и юмором, и прежде всего с той оригинальностью, которая в любом ремесле имеет решающее значение. Он не довольствовался тем, что просто придавал чучелам видимость живых зверей. Со свойственной русскому народному характеру хитрецой он умел намекнуть на особенность и образ жизни каждого животного и нередко удачно объединял их в комичные и даже сатирические группы, выставляя за стеклами окон родительского дома. Эти чучела неизменно привлекали толпы любопытных и покупателей.
Во время коронации Екатерина II находилась в Москве. В сопровождении княгини Дашковой и других придворных дам и кавалеров она нередко отправлялась гулять по улицам древнего города, чтобы позабавиться переменчивыми и многокрасочными сценами народной жизни.
Однажды проходя мимо домика Лажечниковых, она увидела чучела зверей, остановилась, привлеченная забавной их необычностью, и принялась разглядывать их с улыбкой, вскоре перешедшей в громкий смех. В окне перед ней предстала забавная картинка: снегирь, с высоты церковной кафедры читающий проповедь пестрой и набожной общине зябликов, чижей, щеглов, синиц, овсянок, трясогузок и воробьев [8]; орел с царским венцом на голове разрывал петуха, тогда как полдюжины куриц, казалось, покорно желали успеха этому акту патриархально-отеческой любви. Но наибольшее удовольствие императрице доставила белая кошечка, которая миловалась на заборе со своим супругом, огромным черным котом, и, как настоящая женщина, ластясь к супругу, тайком совала любовное письмецо притаившемуся за забором поклоннику.
По приказу царицы сопровождавший ее адъютант справился об имени оригинального художника. Екатерина собственной персоной вошла в увешанную иконами сумеречную горницу, чтобы познакомиться с молодым Лажечниковым. Бедный юноша ни жив ни мертв стоял перед прекрасной, всесильной женщиной, которой его неуклюжая покорность и его страх доставляли едва ли не большее наслаждение, нежели чучела, им изготовленные.
Лажечников был высок и ладно сложен. У него было одно из тех лиц, которые располагают к себе с первого взгляда.
Он понравился императрице, и судьба его была решена, счастье улыбнулось ему. Императрица умела распознавать таланты. Она открыла в Лажечникове зоолога, как прежде в Орлове открыла государственного мужа, а в Потемкине – полководца.
Благодаря императрице Лажечников стал ученым, философом и естествоиспытателем, ибо науки в ту пору еще не подразделялись так строго, как в сегодняшние дни. Получив необходимое предварительное образование, он продолжал обучение в нескольких немецких университетах и затем на один год был направлен в Париж.
Оттуда Лажечников возвратился на родину совершенно светским человеком: элегантным, галантным и опасным для женщин. Симпатичный молодой человек превратился в красавца-мужчину, а галантный любимец дам – в прославленного ученого.
Однако за время заграничных вояжей Лажечников лишь разучился делать то, в чем прежде был так искусен и виртуозен, изготовлять чучела животных, а ничему путному взамен не научился. Впрочем, он ловко жонглировал научными терминами и, как попугай, повторял фразы парижских философов.
Кто бы отважился усомниться в его научном величии?
Ни одна душа, кроме него самого.
Как все невежды, он питал неутолимую ненависть ко всем, кто обладал знаниями, либо эрудицией, либо просто был талантлив. И вследствие этого, в тот момент, когда он узнал о предстоящем приезде Дидро в Петербург, в нем пробудилось замешанное на ревности и страхе чувство, и, из опасения оказаться разоблаченным великим энциклопедистом, в нем возникло навязчивое убеждение, что Дидро-де направляется сюда лишь с той целью, чтобы сделать из него посмешище и повредить его репутации. Он возненавидел Дидро еще до того, как познакомился с ним, замыслил месть задолго до обиды, даже еще до того, как Дидро вообще что-либо узнал о существовании Лажечникова, великого набивателя чучел и мелкого историка природы.
Опрометчивое высказывание выдало императрице душевное состояние Лажечникова, а в Екатерине Второй было достаточно желчи, чтобы отныне вдвойне радоваться предстоящему визиту Дидро.
Автор «Племянника Рамо», в лютую зимнюю стужу, трясясь по ухабам, в скверном экипаже, не раз успел раскаяться в своем решении, но встреча, устроенная ему в Петербурге императрицей, с лихвой вознаградила его за все перенесенные страдания. Гильдии купцов, корпорации, школы, академия вышли ему навстречу. В сопровождении графа Орлова ему пришлось подняться в парадную карету, запряженную шестеркой лошадей. Она была целиком изготовлена из стекла, что не только позволяло самому Дидро все видеть, но и праздной толпе зевак лицезреть великого философа. Воинские подразделения образовали шпалеры вдоль всего пути. У основания лестницы Зимнего дворца его ожидала Екатерина Вторая в окружении всего двора. И теперь, когда она в тронном одеянии, с короной на прекрасной голове, воплотившейся мечтой предстала перед ним, то показалась ему исполненной еще большего очарования, еще более соблазнительной, нежели на полученном от нее портрете.
Он восхищенно поцеловал руку, сердечно протянутую ему, и от удовольствия и восторга дважды споткнулся, когда царица взяла его под руку, и они начали подниматься по мраморным ступеням.
Екатерина не могла отказать себе в удовольствии самолично проводить гостя в апартаменты, устроенные для него во дворце вблизи ее покоев. Она сама ознакомила его с ними, а затем подвела к массивному шкафу, заполненному самыми значительными произведениями французской литературы. Она извлекла один из фолиантов и раскрыла крышку книги. Это были диалоги Дидро.
– Не могу выразить вам, господин Дидро, – присовокупила она с любезнейшей улыбкой, – как я счастлива, что вы посетили меня, да, вы теперь принадлежите мне, и никакая сила на свете не отнимет вас у меня.
– Распоряжайтесь мной, – ответил Дидро. – Отныне вы зрите у своих ног на одного верноподданного больше.
И философ в это мгновение действительно опустился на колени перед прекрасной тиранкой и словно русский мужик приложился губами к краешку ее одежд.
Екатерина Вторая поспешила поднять его и за эту поистине варварскую лесть приколола ему орденскую звезду, до сей поры сверкавшую на ее собственной пышной груди.
Покончив с этим, всемогущая фея покинула гостя. Дидро еще раз благословил фортуну и бросился переодеваться в новый парижский костюм. Полчаса спустя он появился в огромном зале для приемов, где уже собрался весь двор.
Здесь его сначала поприветствовала грациозная президентша Академии, очаровательная княгиня Дашкова. Она тоже показалась Дидро намного обаятельнее, чем на портрете. Да, в жизни она выигрывала даже больше царицы, ибо обладала одним из тех изящных, одухотворенных лиц, которые лишь во время беседы проявляют свои достоинства, а в волнении полностью открывают свое очарование. Вскоре появилась императрица. Она уже успела сменить туалет и теперь предстала в декольтированном платье из тяжелого голубого шелка со шлейфом по обычаю того времени [9]. Ее густые волосы словно снегом были припорошены пудрой, а голову украшала маленькая бриллиантовая корона, увенчанная греческим крестом, – ни дать ни взять Венера в кринолине.
Она взяла Дидро под руку и представила его, бедного философа, присутствующим дамам, высокопоставленным сановникам и кавалерам.
Затем она оставила двор и вместе с Дидро, княгиней Дашковой, графами Паниным [10]и Орловым, графиней Салтыковой и госпожой фон Меллин уединилась в салоне, убранном в китайском стиле.
Тесным кружком избранные расположились вокруг камина, источающего уютное тепло и, словно компания добрых друзей, предались непринужденной, оживленной беседе о науке и литературе, о международном положении, о Франции. Дидро увлекся беседой, говорил складно, блестяще и привел в восхищение всех присутствующих, особенно императрицу.
Все благодарили судьбу. В императрице не осталось больше и следа утомления и скуки, от которых в последнее время ее приближенные приходили в такой ужас. Она проявляла скорее какое-то беспокойное нетерпение. Она будто ожидала чего-то.
Время от времени она наклонялась к княгине Дашковой и едва слышно переговаривалась с ней. Наконец, камергер доложил о господине Павле Ивановиче Лажечникове.
Лицо царицы просияло.
В изящнейшем французском придворном наряде вошел Лажечников, свеженапудренный и благоухающий духами. Он поклонился монархине, потом всей компании и остановил взгляд лучистых голубых глаз на Дидро.
– Господин Дидро, позвольте мне представить вам Лажечникова, – промолвила императрица, намеренно не упоминая научного звания последнего. – Вам, вероятно, уже хорошо знакомо его имя?
Дидро, ни сном ни духом не ведавший о научном величии Лажечникова и введенный в заблуждение атлетическим телосложением ученого, предположил, что видит перед собой одного из героев баталий, и ответил, учтиво склонившись:
– Безусловно, господин генерал, слава о вашей отваге, о вашем военном гении уже давно докатилась до Франции.
Вся компания, получив к тому знак императрицы, залилась громким смехом, таким громким, хотя и сердечным, каким при дворах и уж тем более при дворе Екатерины, где нос каждого чует ледяное дыхание Сибири, смеются нечасто.
Дидро покраснел до корней волос. А Лажечников?..
У Лажечникова побледнели даже губы, он, казалось, готов был рухнуть.
– Дашкова, – воскликнула императрица, – подайте ему, пожалуйста, стакан воды, господин профессор, похоже, вот-вот упадет в обморок.
В числе празднований, устроенных в честь Дидро в Петербурге, на первом месте стояло торжественное заседание основанной и щедро дотируемой Екатериной Академии наук, на котором Дидро должен был быть провозглашен ее членом и сделать доклад.
Картина, представлявшая это заседание собравшихся на галереях бесчисленных зрителей из высших сословий, была достаточно своеобразной. Академики в черных тогах, с огромными париками allonge [11]на головах, расположившись полукругом, занимали одну сторону зала, на президентском возвышении взору представала княгиня Дашкова в длинной мантии из красного бархата. Под локонами тяжелого парика ее юное личико выглядело тем более цветущим и привлекательным. На шее у нее висела массивная золотая цепь, а маленькая ручка сжимала тяжелый, украшенный глобусом жезл, – символ ее сана.
Сбоку помещался трон царицы. После того, как она в полном императорском убранстве заняла свое место, окруженная придворными, президент в образе красивой женщины весьма серьезной речью открыла заседание. Она поприветствовала собравшихся, сообщила им о знаменательном для науки событии – приезде Дидро – и внесла предложение принять чествуемого философа в члены Академии.
Все до единого присутствующие, не исключая императрицу, в знак одобрения поднялись со своих мест.
После этого княгиня попросила господина Лажечникова ввести в зал Дидро. Монаршая особа отдала на этот счет особое распоряжение.
Хотя Лажечников по-прежнему оставался очень бледным, он, однако, проворно выполнил возложенную на него задачу. Ведомый его рукой Дидро появился в зале и был встречен рукоплесканиями собравшихся.
Красавица президентша поднялась со своего возвышенного места и пригласила Дидро принять присвоенное ему звание как «ничтожный знак» восхищения, испытываемого к нему Академией. Дидро поблагодарил. Затем Дашкова проводила его к президентскому месту и попросила прочитать доклад, которого с огромнейшим нетерпением ожидал весь образованный Петербург.
В ту эпоху, надо сказать, философ был естествоиспытателем, историком, критиком и поэтом одновременно. Дидро взялся освещать вопрос, который уже тогда активно обсуждался во всех областях человеческих знаний революционными философами Франции, а именно вопрос о родстве человека с животными и о его происхождении от обезьяны.
Доклад Дидро по понятным соображениям уже самим своим содержанием произвел сенсацию. Едва он закончил, академики бросились к трибуне, чтобы излить на ученого потоки лести.
Когда буря оваций несколько улеглась, из глубины зала чей-то голос воскликнул:
– Превосходно, господин Дидро! Однако нам требуются доказательства вашей остроумной теории, вы нам их задолжали.
Это был голос Лажечникова. За его словами последовала долгая мучительная пауза. Орлиным взором огромных глаз императрица пыталась обнаружить нарушителя спокойствия – и вот обнаружила.
– А, это вы, Лажечников! – насмешливо проговорила она. – Какие же у вас есть возражения?
– Господин Дидро, – ответил истерзанный ревностью ученый, – выдвинул блестящую гипотезу, но при всем том не привел никаких доказательств.
– Вы, стало быть, сомневаетесь, что человек произошел от обезьяны? – сочувственно улыбаясь, спросил Дидро.
– Я возьму на себя смелость сомневаться в этом до тех пор, – воскликнул Лажечников, – пока господин Дидро не заставит обезьяну говорить.
Новая сенсация.
Дидро готов был уже парировать: «Но я ведь уже заставил говорить вас, господин Лажечников!» – однако воздержался от этой злой шутки и с видимым спокойствием ответил:
– Меня удивляет, что естествоиспытатель такого ранга как вы не знает, что есть говорящие обезьяны.
– Говорящие обезьяны? – промолвил Лажечников, несмешливо пожав плечами. – О них мне действительно ничего не известно. И где же, скажите на милость, обитают эти говорящие обезьяны?
– На Мадагаскаре, – пояснил Дидро с холодным спокойствием.
На самом деле Дидро был убежден в существовании говорящих обезьян столь же мало, сколь и его оппонент. Сильный в утверждениях, теориях, умозрительных построениях, как все матадоры восемнадцатого столетия, он был, однако, не очень щепетилен в доказательствах своих научных построений. Там, где факты припирали его к стенке, он, как и все его современники, тотчас же готов был пустить в ход фантазию.
– Если говорящие обезьяны действительно существуют, – продолжал Лажечников, – то я вношу предложение, чтобы Академия обратилась с просьбой к господину Дидро продемонстрировать одну из них, а до тех пор признать его теорию недоказанной, несостоятельной и вздорной.
Императрица метнула в Лажечникова гневный взгляд и поднялась в знак того, что заседание закрыто. Академики последовали ее примеру и предложение Лажечникова, таким образом, не дошло до голосования. Но глубокое убеждение, с которым последний выступил против Дидро, против знаменитого Дидро, заронил в душе всех присутствующих крошечный зародыш сомнения.
Екатерина с того дня даже загорелась страстным желанием иметь говорящую обезьяну, которое вскоре стало таким же сильным, как ее прежнее желание иметь при себе Дидро.
– Вы уже приняли меры, чтоб получить обезьяну? – интересовался Орлов.
– Обезьяна уже в дороге? – любопытствовал граф Панин.
– Когда же прибудет обезьяна? – задавалась вопросом графиня Салтыкова.
– Дидро, я знаю, что в скором времени вы поразите нас, – говорила Дашкова.
– Чем же, княгиня?
– Ну, этой говорящей обезьяной.
– Дидро, вы что-то совсем приуныли? – негромко обратилась однажды вечером княгиня Дашкова к философу, который в кружке царицы сидел в углу, понурив голову.
– Да, это правда, – запинаясь, сознался он.
– И я даже знаю, почему, – продолжала очаровательная княгиня.
– Знаете? – приходя в еще большее замешательство, пробормотал Дидро.
– Сказать вам?
– Гм… ради бога, не надо!
– Единственная причина вашего дурного настроения, – прошептала княгиня, наклоняясь к его уху, – заключается в говорящей обезьяне.
Дидро с изумлением посмотрел на нее.
– В обезьяне? – наконец выговорил он. – Нет, дело не в обезьяне.
– Тогда в чем?
– Могу ли я вам признаться? – произнес философ и сжал ее маленькую ручку.
– Ах, погодите! Я попробую угадать, – любезно молвила та в ответ, не пытаясь отнять ее.
– И что же?
– Вы влюблены!
– Да, я влюблен, – ответил Дидро едва слышно, но со всей страстью, – нет, не то слово, я без ума, я боготворю… я в полном отчаянии.
– Стало быть, вы влюблены без надежды на взаимность?
– Похоже, что так и есть.
– Ах! – воскликнула княгиня. – Вы любите императрицу!
– Нет… Императрицу я чту больше любой другой женщины, – ответил Дидро, – я восхищаюсь ее высоким умом, ее мужественной волей, я созерцаю ее исключительную красоту, как с немым восхищением созерцают изваяние греческой богини, но люблю я другую.
– Другую? – проговорила Дашкова, по-прежнему не отнимая руку. – Позвольте-ка, я отгадаю! Графиня Салтыкова?
Дидро отрицательно покачал головой.
– Ядвига Самарина?
– Тоже нет.
– Тогда это, может быть, госпожа фон Меллин?
– Да кто бы еще это мог быть, – страстно подхватил Дидро, – как не вы сами, самая пленительная из женщин, и наилюбезнейшая покровительница философии!
– Я? Вы любите меня?! – воскликнула Дашкова. – Разве вам не известно, какой ревнивец мой муж?
– О, я это знаю, но я знаю также, что именно этому таланту он обязан постом губернатора на юге России.
Удар веером был наказанием дерзкому.
В этот момент к парижскому философу приблизился Лажечников.
– Поздравляю вас, – начал он, коварно улыбаясь.
– С чем же, господин профессор?
– Ну, только что рассказали, что вы таки пустили меня ко дну.
– Вас? Ко дну? Каким образом? – спросила Дашкова.
– Ну, ведь у господина Дидро теперь есть обезьяна.
– Обезьяна?! – обрадованно воскликнула княгиня и, кинувшись навстречу входящей Екатерине, закричала как довольный ребенок, хлопая в ладоши:
– У Дидро есть обезьяна!
Когда на следующий день княгиня проснулась, был уже полдень, ибо дамы той эпохи устраивали свой lever [12]довольно поздно. На столике у ее по-восточному пышного ложа она нашла надушенное письмецо:Прочитав эту billetdoux [13], княгиня сначала улыбнулась, склонила голову на руки и задумалась.
«Богиня! Неприступная!
Я люблю Тебя. Я так безумно люблю Тебя, что отдал бы всю свою философию за один поцелуй Твоих благоухающих уст, свою свободу и свою жизнь за один лишь час блаженства в Твоих объятиях. Я ощущаю непреодолимое стремление делать глупости. Я боюсь, что мог бы однажды забыть, как высоко, недостижимо высоко Ты стоишь надо мной. Поспеши же наложить на меня свои сладостные оковы, или прикажи мне удалиться в ледяные поля Севера, где все коченеет и где, быть может, угаснет и этот пыл, который грозит испепелить меня, угаснет вместе с последним вздохом Твоего верноподданного.
Дидро».
Императрица опять заскучала.
Дидро, как источник развлечений и новых впечатлений, иссяк. Лажечников с его намеками на «говорящую обезьяну» тоже, в конце концов, впал в однообразие. Орлов уже давненько наводил зевоту на прекрасную деспотиню.
Что делать?
Этот вопрос все снова и снова задавала себе «маленькая Екатерина», однажды вечером сидя после утомительного заседания Государственного совета у ног неразговорчивой, зевающей подруги.