Захер-Мазох Леопольд фон. Елизавета и Фридрих Великий

   Императрице ежедневно докладывали о результатах очередного допроса; когда же дело так и не сдвинулось с места, она потеряла терпение и без долгих колебаний объявила о своем согласии с предложением Шувалова допросить обвиняемого с пристрастием.
   На следующий вечер Лестока как обычно привели в зал судебных заседаний, где его встретила та же презрительная улыбка графа Шувалова, Апраксина и других инквизиторов, сидевших за длинным, покрытым черным сукном столом. Для проформы ему еще раз предложили все те вопросы, что задавались ему с самого начала процесса, и он так же спокойно и беззастенчиво, как делал это до сих пор, снова отказался признать свою вину.
   Допрос еще не закончился, когда в зал вошла императрица в роскошном туалете. Лесток воспринял ее появление как благоприятный знак и поспешил упасть перед ней на колени.
   – Какая великая милость, ваше величество, – воскликнул он, – что вы лично соизволили прийти сюда, чтобы порасспросить своего преданнейшего слугу и убедиться в его невиновности.
   Елизавета ничего не ответила, только лоб ее гневно нахмурился.
   – Как вы смеете, – прикрикнул сейчас же Шувалов, – обращаться к их величеству. Вы здесь обвиняемый, вы преступник, и должны говорить только тогда, когда вас спрашивают.
   Императрица уселась в приготовленное для нее в конце судебного зала кресло, обитое красным бархатом, и затем с холодной величавостью обратилась к Лестоку, по-прежнему стоящему перед ней на коленях.
   – Я пришла сюда как ваш судья, Лесток, справедливый, но строгий судья, от которого вам не следует ожидать ни снисхождения, ни пощады. Только одно могло бы спасти вас и побудить меня проявить милосердие: чистосердечное признание.
   – Мне не в чем сознаваться, ваше величество, – ответил Лесток, – у вас не было более преданного слуги...
   – Избавьте нас, пожалуйста, от этих фраз, которые ничего не доказывают, по крайней мере, ничего в моих глазах, с которых уже давно спала повязка, которой вы ослепили их, – перебила царица своего бывшего доверенного друга. – Подумайте хорошенько, что говорите, прежде чем ответить мне еще раз. С какой целью Франция платила вам значительное ежегодное содержание?
   – Я никогда не получал от французского двора никаких иных сумм, – ответил быстро Лесток, – кроме той, которая потребовалась, чтобы проложить вашему величеству дорогу к трону.
   – Ваше величество имеет теперь возможность лично убедиться в бессовестности обвиняемого, – вмешался Шувалов.
   – Зачитайте ему, пожалуйста, признание Шапьюзо, – крикнула Елизавета.
   – Я отвергаю это признание, ибо оно было вырвано только под страхом пыток, – воскликнул Лесток.
   – Тогда уличите обвиняемого его собственными письмами, – раздраженно бросила царица.
   По ее знаку Апраксин разложил на столе стопку бумаг. Лесток поднялся с колен и просмотрел их – это были его перехваченные в Петербурге и в Вене письма к французскому министру иностранных дел в Париж и французскому послу при дворе Марии-Терезии. Увидев их, он побледнел, однако быстро взял себя в руки.
   – Только теперь я могу разгадать ту паутину лжи, которой опутали мою добрую государыню, – сказал он наконец, – все эти письма поддельные.
   – Ваше величество видит, что обвиняемый не заслуживает снисхождения, – перебил Шувалов лейб-медика, – тем более после того, как уже доказано, что он собирался отравить ваше величество, чтобы поставить у кормила власти престолонаследника.
   – Да кто осмеливается утверждать такое? – крикнул Лесток.
   Однако не был удостоен ответа.
   – Стало быть, допросите его под пыткой, дорогой граф, – сказала царица.
   – Вы не можете приказать это всерьез, ваше величество, – вскричал Лесток, в ужасе отступая на шаг.
   – Я говорю это совершенно серьезно, – ответила Елизавета, – не вы ли сами, вспомните, посоветовали мне допросить с пристрастием молодого Лапухина, его мать и графиню Бестужеву, когда они упорно не сознавались. Следовательно, вы вполне принимаете справедливость и полезность такого метода расследования. И если тогда, когда основания для подозрений были самые незначительные, я все же дала свое согласие на его применение, то почему сегодня, когда вы так основательно уличены как признанием своего доверенного лица, так и своими собственными письмами, я должна колебаться в выборе средств дознания.
   Шувалов позвонил. В зал вошел палач со своими помощниками и занялся Лестоком, который, когда ему связывали руки и ноги, дрожал всем телом и выкрикивал проклятия в адрес Бестужева. Но брань его, как прежде его отпирательства, была напрасной, помощники отволокли его к жуткой балке, на которую и подвесили его за заведенные назад руки.
   – Предложите ему еще раз все вопросы по порядку, – приказала императрица.
   – В каких отношениях вы находились с де ля Шетарди, д'Аллионом и французским двором? – начал допрос Шувалов.
   – Я посещал их как посещают добрых друзей, у которых всегда найдешь изысканный стол и приятное общество, – проговорил в ответ Лесток, – с версальским же двором у меня совершенно никакой связи не было.
   – Второй вопрос, – продолжал Шувалов.
   – Погодите, давайте-ка остановимся на первом, – вмешалась царица, – пока он не ответит на него удовлетворительно.
   – Я все сказал, – простонал Лесток, превозмогая боль.
   – У нас имеются доказательства, – возразила царица, – и уж мы-то заставим вас сделать признание, будьте в этом уверены.
   Однако, несмотря на все страдания, которые он испытывал, Лесток оставался непоколебимым.
   – Мои намерения по отношению к вам всегда были честными, ваше величество, я всегда жертвовал собой ради вас, – сказал он, – тогда как вы еще не раз раскаетесь в том доверии, которое сейчас оказываете Бестужеву, ибо он негодяй, прожженный мерзавец.
   После получаса безуспешной пытки Шувалов заявил, что теперь настало время прибегнуть к аргументам кнута.
   Елизавета коротким кивком подтвердила свое согласие. Палач опустил Лестока до земли, но не развязал его, а принялся бить кнутом. Однако и теперь маленький француз не потерял мужества и стойкости, какие сохранял до сих пор. После того, как он получил более пятидесяти ударов, императрица приказала освободить его.
   Другие, когда их в такой ситуации развязывали, обычно валились на пол без чувств, Лестоку же даже не потребовалась посторонняя помощь, когда его отводили обратно в тюрьму.
   – Какое упрямство, – сказал Шувалов, – мне кажется, что он скорее расстанется с душой под ужасными истязаниями, чем позволит выжать из себя хоть одно слово, которое он нам говорить не хочет.
   – Ну, это мы еще посмотрим, – молвила императрица, – не думайте, что на сегодня я прекратила его мучения из сострадания, нет, просто подошло время спектакля, а его без меня не начнут.
   Елизавета милостивым кивком головы попрощалась с инквизиционным судом и поспешила сесть в карету, доставившую ее в театр.
   Весь Петербург с нетерпением ожидал первого представления новой комедии Сумарокова и новой роли в ней Волкова. Зрительская аудитория состояла из знатных красивых женщин, офицеров и кавалеров, а также из купцов в национальных костюмах, студентов и людей из самых низких слоев населения.
   Императрица появилась в театре под руку с графом Разумовским и заняла место в своей ложе. Оркестр заиграл увертюру, затем поднялся занавес и спектакль начался. Елизавета с таким веселым участием следила за ходом действия, как будто еще совсем недавно перед ее глазами не разворачивался совершенно другой, жуткий спектакль, и первая хлопала в ладони. После первого акта она пригласила к себе сидевшего в партере Ломоносова и принялась оживленно обсуждать с ним разыгрываемую пьесу, а также успешную игру актеров.
   В это же время на сцене стояли Сумароков и Волков и через небольшое отверстие в занавесе разглядывали публику.
   – Я никогда еще не видел в нашем театре такого количества красивых женщин как сегодня, – сказал Сумароков, – когда вот так сверху взираешь на лилейные округлости грудей и на эти пары глаз самых различных цветов, которые, кажется, сверкают наперебой, смеются и по кому-то тоскуют, хотелось бы хоть на один день стать султаном.
   Волков улыбнулся:
   – Меня очаровывает только одна.
   – И кто же?
   – Царица.
   – Попытай у нее свое счастье! Она никогда не отличалась суровостью, как ты знаешь.
   – Ах! К несчастью, я слишком поздно появился на свет, – посетовал Волков. – Вступи я на эти подмостки лет на десять пораньше, она, возможно, сделала бы меня самым блаженным человеком под солнцем. Но сейчас приходится отказаться от всяких надежд. С тех пор как она вышла замуж, она, похоже, стала олицетворением добродетели, стала такой холодной, гордой и неприступной. А все дело в христианской морали, которая всех нас делает жалкими, в этом иудействе, которое разрешает нам иметь только одного бога, равно как и только одну женщину или единственного мужчину. В этом вопросе я разделяю позицию древних греков, которые умели жить счастливо и гармонично. Разве не смертный грех, когда такая женщина как царица связывает себя с одним мужчиной? Красивая баба, как и красивое стихотворение или картина, должна принадлежать всему миру.
   – Ты все перевернул бы с ног на голову, если б от тебя это зависело, – сказал в ответ Сумароков, – благо для всех нас, что своим фантазиям ты можешь давать волю, слава Богу, только на сцене. Однако все же попытай счастья у императрицы, она ведь благосклонно к тебе относится.
   – И тем не менее, если бы я в отношении ее забылся, она вполне могла бы приказать высечь меня как Лестока, – проговорил молодой актер, – а потом улыбаться так же беззаботно, как в этот момент она улыбается Ломоносову.
   По окончании пьесы императрица сама поднялась на сцену, чтобы выразить поэту свою признательность. Волков стоял за кулисами на почтительном расстоянии и пожирал ее взглядом. Когда императрица внезапно обратилась к нему и похвалила его характерную игру, он сперва побледнел под слоем грима, потом покраснел и запинаясь пробормотал что-то, чего никто не понял. От опытной женщины не ускользнуло его замешательство и ей тут же стала ясна его причина, однако она не помогла молодому гениальному актеру выйти из затруднительного положения, а легко шлепнула его веером по щеке и сказала:
   – Как так получается, Волков, что у вас хватает смелости выступать перед всей публикой, а когда дело коснулось...
   Она не закончила фразу, однако он быстро опустился перед ней на одно колено и воскликнул:
   – Мне весь мир не страшен, но женщина вашей красоты нечто большее, чем весь мир.
   Царица улыбнулась.
   На следующий день тайный трибунал снова принялся за допрос Лестока и пригрозил ему самыми мучительными пытками. Однако тот невозмутимо возразил:
   – Коли я уже попал в руки палача, то на милость мне рассчитывать не приходится.
   К нему еще раз подослали его жену. Однако и ей оказалось не под силу склонить его к признанию.
   Разумовский, самый большой противник Лестока, оказался тем человеком, кто теперь настраивал императрицу проявить мягкость. Он высказал предположение, что те бумаги, которыми можно было бы неопровержимо доказать его государственную измену, шведский посланник Вольфеншерна, по-видимому, увез с собою в Стокгольм, и посоветовал ограничиться тем, что этот опасный интриган нынче разоблачен и навсегда обезврежен.
   Таким образом был, наконец, вынесен приговор, согласно которому имущество Лестока подлежало конфискации, а сам он, публично высеченный кнутом, ссылался в Великий Устюг в Архангельской губернии, куда за ним последовала и супруга.
   Так честолюбивый лекарь на себе испытал ту участь, которую в свое время уготовил Лапухиным и замышлял Бестужеву.

7
Мир наизнанку

   Царица заперлась в кабинете со своей фавориткой, графиней Шуваловой. Похоже, шло очень серьезное и важное совещание, ибо как очаровательно и свежо ни выглядела Елизавета в обвитом белыми кружевами домашнем халате из розового шелка в духе полотен Ватто, все же светлую гармоничность ее лица несколько нарушали морщинки глубокого размышления, а ее обычно такие живые глаза то и дело сосредоточенно и огорченно смотрели в паркет.
   – Тебе ничего не приходит в голову, Лидвина? – заговорила монархиня, прервав затянувшуюся паузу.
   – Ничего, ваше величество, – ответила графиня.
   – Абсолютно ничего?
   – Абсолютно ничего.
   – Ты, видно, не очень стараешься, – рассердилась царица.
   – Ах! У меня уже голова раскалывается от всех этих размышлений и раздумий, – быстро возразила фаворитка, – и все напрасно. Мы перебрали уже весь реестр удовольствий, и я не думаю, что в этом огромном мире есть еще что-то для меня новое.
   – У меня та же картина, – вздохнула Елизавета, – мне также ничего не приходит на ум и я многое отдала бы сейчас за оригинальную мысль; если дело пойдет так и дальше, мы, того гляди, помрем от скуки и меланхолии.
   – А как ваше величество посмотрит на то, – внезапно предложила графиня, – если мы еще кого-нибудь привлечем к совещанию.
   – Да кого же тут привлечешь? Разумовский слишком серьезен, чтобы придавать значение увеселениям нашего двора, твой муж стал слишком тяжелым на подъем, Воронцов занят только политикой...
   – Нет, никто из них, разумеется, не подходит, – оживленно затараторила маленькая графиня, – это должен быть молодой человек, смышленый и остроумный, он должен быть не из нашего придворного круга, ибо все наши господа в том, что касается выдумок, совершенно исчерпали себя, либо с малолетства были слишком трезвы и тупы, чтобы изобрести что-то стоящее. Как вы полагаете, а не пригласить ли нам Волкова?
   – Великолепная идея, – воскликнула Елизавета, радостно захлопав в ладоши. – Да, Волков поможет нам выпутаться из безвыходной ситуации, пусть тотчас же пошлют за ним, он должен быть здесь немедленно.
   Графиня поспешила отправить придворного лакея с каретой, которому было поручено доставить молодого актера в императорский дворец. Две дамы между тем оставили все попытки выдумать развлечения для двора и играли в домино, пока не доложили о прибытии Волкова.
   – Пусть войдет, – распорядилась Елизавета.
   Дежурный камергер отворил двери и ожидаемый визитер вошел в кабинет. Такой уверенный и смелый на сцене, такой элегантный в общении в придворном кругу, куда был привлечен, сейчас, когда он впервые вступил в апартаменты богоподобной женщины, которой он поклонялся и которая одновременно была его неограниченной владычицей, молодой актер оказался крайне смущенным, даже неуклюжим, и отвечал на вопросы обеих дам с тем заиканием, которое у обычно столь красноречивого человека производило неподражаемо комичный эффект. В конце концов императрица громко расхохоталась ему прямо в лицо, а графиня безжалостно над ним подшутила, и все это лишь затем, чтобы привести его в еще большее замешательство.
   Волков стоял посреди кабинета как провинившийся мальчик, в смертельном страхе вместо платка вытирал лоб старой театральной программой и только тогда уселся, когда язвительная фаворитка царицы энергично втолкнула его в кресло.
   – Эдак мы вперед никогда не продвинемся, – наконец сказала Елизавета, – стало быть, к делу...
   – Да, к делу, – механически аукнулся Волков, который уже не соображал, что говорит.
   Обе дамы снова звонко расхохотались.
   – Мы пригласили вас, дорогой Волков...
   Волков залился румянцем.
   – Чтобы посоветоваться с вами в одном важном вопросе, – продолжала Елизавета.
   – Но у меня напрочь отсутствует талант государственного деятеля, – запинаясь пролепетал актер, который под «важным вопросом» ничего менее значительного, чем политический акт, какой-нибудь договор или нечто тому подобное, представить себе не мог, однако улыбки обеих дам быстро его вразумили.
   – Речь идет вовсе не о государственном процессе, – воскликнула графиня.
   – Тогда конечно...
   – Вы должны изобрести что-нибудь такое, Волков, – объяснила царица, – чего тут еще никогда не бывало, что-то совершенно оригинальное, какое-нибудь развлечение для двора и прежде всего для нас, но напрягите, пожалуйста, весь свой ум и фантазию, потому что нет ничего такого, чего бы у нас уже не осуществлялось.
   – Но ведь это совсем непросто, – возразил Волков.
   – Разумеется, – усмехнулась графиня, – но именно поэтому мы и пригласили такую тонко мыслящую голову как ваша, чтобы разрешить возникшую проблему.
   – Итак, думайте, Волков, думайте, – предложила императрица.
   – Здесь?..
   – Не сходя с места.
   – Это невозможно.
   – Невозможно, когда этого хочу я? – воскликнула Елизавета.
   – Я, конечно, попробую, однако... при этом дамы не должны смотреть на меня, – попросил Волков.
   Царица шлепнула его веером по щеке:
   – Смелее, – прошептала она, – смелее, мой дорогой.
   – Он может устроиться там, в углу, – решила графиня.
   – Да, в углу, – с облегчением согласился молодой актер.
   Графиня поставила туда стул и предложила ему сесть на него лицом к стене. Волков охотно послушался.
   Просидев некоторое время тихо и продержав обеих дам в напряженном ожидании хорошей выдумки, он внезапно сказал:
   – Я прошу ваше величество не сосредотачивать на мне свое внимание, иначе я действительно не в состоянии...
   – Тогда мы пока поболтаем, – ответила царица.
   – Ни в коем случае, нет, – взмолился Волков, – ваш голос будет сбивать меня с мысли не меньше, чем ваш взгляд.
   – Ладно, тогда мы поиграем в домино.
   – Да... да.
   – Да, да.
   Обе дамы снова уселись за игру, и долго ничего не было слышно, кроме постукивания маленьких костяшек да тиканья массивных, выполненных в виде храма Дианы часов на камине.
   Вдруг Волков повернулся к ним вместе со стулом и воскликнул:
   – Придумал!
   – Ну? – в один голос спросили обе женщины.
   – Маскарад!
   – Ах! – разочарованно выдохнула царица.
   – Такое здесь уже тысячу раз бывало, – молвила в тон ей графиня.
   – Пожалуйста, позвольте мне все-таки объяснить вам свою идею.
   – Итак?
   – Давайте-ка сыграем в «мир наизнанку».
   – Как это?
   – Маскарадное празднество, когда дамы переодеваются мужчинами, а господа, в свою очередь, появляются в дамских туалетах.
   – Превосходно, – возликовала Елизавета, – это что-то совершенно новенькое, невиданное. Вы гений, Волков, настоящий гений, я готова расцеловать вас...
   Волков подпрыгнул со стула.
   – Нет, нет, – засмеялась царица, – однако вы можете поцеловать мне руку.
   Молодой актер быстро опустился на одно колено перед прекрасной императрицей и робко поднес к губам ее пальцы.
   – Я вами очень довольна, очень довольна, дорогой Волков, – продолжала Елизавета. – Стало быть, просите для себя какой-нибудь милости.
   – Я не смею, – запинаясь выговорил артист.
   – Хорошо, тогда я сама хочу вознаградить вас по заслугам, – ответила монархиня, – и притом с такой же оригинальной фантазией, какой оказалась ваша, а следовательно, теперь вы должны набраться немного терпения, потому что я в этом деле не столь плодовита как вы. А пока давайте-ка займемся маскарадным балом, организацию и проведение которого отныне я поручаю вам.
   Теперь к Волкову разом вернулось опять прежнее присутствие духа и живость, он вскочил на ноги и принялся развивать перед дамами свой план, который вызвал полное одобрение императрицы. И каким смущенным и несчастным он выглядел вначале, таким окрыленным и полным энтузиазма чувствовал себя молодой актер, когда поздним вечером покидал императорский дворец; он казался сейчас самым счастливым человеком на свете. Остановившись под освещенными окнами той части дворца, где, как он знал, жила Елизавета, он громко запел итальянскую арию, точно первый итальянский тенор, размахивая при этом руками, он то вставал на колено, то снова вскакивал, чтобы взъерошить волосы, и жестикулировал так, что два гренадера, стоявшие в карауле у больших ворот, обратили на него внимание.
   – Похоже, этот человек с ума спятил, – сказал один.
   – Или, скорее, нализался до чертиков, – со знанием дела заметил другой, еще при Минихе сражавшийся с турками, и глотка которого выдержала не одно серьезное испытание.
   На следующий день императрица распространила циркуляр ко всем членам своего придворного круга, в котором назначала на следующий четверг маскарадный бал и одновременно в связи с этим отдала приказание, чтобы все дамы явились на указанный бал в мужских костюмах, а мужчины, соответственно, нарядились дамами. Сия директива вызвала среди женщин такое же великое ликование, в какое отчаянное уныние она повергла мужчин, о большинстве из которых, пожалуй, можно было сказать, что в женском наряде они выглядели бы до нелепости отвратительно, в то время как каждая стремящаяся к завоеваниям красавица радовалась удобному случаю показать свои прелести с новой стороны в необычном и нарядном костюме. В самом же дворце тем временем были приняты надлежащие меры, чтобы самым приятным образом поразить избранное общество, которому предстояло собраться на праздничном вечере.
   Наконец наступил этот для одних долгожданный, для других такой пугающий день. Ровно в восемь часов под разнообразные звуки янычарской музыки были распахнуты настежь двери большого бального зала и тем самым был дан сигнал со всей помпезностью тех дней инсценировать придуманный Волковым мир наизнанку. Рота прелестнейших женских гренадеров, одетых в зеленый бархат, в высоких, сверкающих металлической окантовкой шапках на кокетливо завитых головах, заступила в караул и выставила свои посты у всех входов, тогда как расположившаяся на галерее мужская музыкальная корпорация в национальных костюмах швабских крестьянок красными чулками, коротенькими юбчонками, рукавами фонариком и белыми чепцами с крылышками производила гротескно-комическое впечатление. Ко дворцу одна за другой быстро подкатывали кареты и за короткое время зал наполнился пестрой толпой, где каждый с любопытством разглядывал другого и дивился фантастическому убранству зала в стиле барокко. По эскизам Волкова искусными художниками было выполнено пять живописных полотен в форме больших гобеленов, которые покрывали потолок и четыре главные стены. Они аллегорически представляли мир наизнанку рядом сюжетов, на которых в подлинно юмористической манере мужчинам доставалась не только роль женщин, но иной раз и роль животных и неодушевленных предметов, чтобы воистину наглядно и убедительно продемонстрировать господство женщины.
   На потолке была изображена женщина на троне в образе правительницы Земли: красивая женщина в греческой тунике, которая улыбаясь поставила обутую лишь в легкую золотую сандалию ногу на земной шар. Вокруг нее, подобно боготворящим идолопоклонникам, стояли на коленях мужчины, внешний вид и одеяние которых символизировали различные сословия.
   На стенных панно одно изображало счастливые композиции различных стадий любви и брака. В середине его помещалось здание в итальянском стиле с открытой верандой. Слева от него в пышном саду, затененном зеленым навесом виноградных лоз, можно было увидеть исключительно забавную любовную парочку: симпатичный молодой человек стыдливо прикрывал зардевшееся лицо носовым платком, тогда как смелая красавица, обвив его шею рукой, явно признавалась ему в пылкой любви. На веранде сидел мужчина с грудным младенцем на коленях и пытался кормить его кашей, в то время как его супруга внизу собралась вскочить на отважного рысака. Справа от дома злющая жена ухватила за волосы плачущего мужа и немилосердно колотила его палкой.
   На второй картине красивая крепкая женщина пахала поле, но вместо волов запрягла в плуг четверых мужчин, которых подгоняла большим бичом. На заднем плане две женщины работали в кузнице, в то время как их мужья сидели перед нею и пряли пряжу, а в стороне высилась открытая лавка, в которой две госпожи творения, используя мужей как стулья, заключали торговую сделку.
   На третьей стене был изображен ратный хаос большой битвы; два женских войска, беспощадно сражавшихся друг с другом, на переднем плане видна артиллерийская батарея, в орудия которой запряжены мужчины, и отряд вражеской кавалерии верхом на мужчинах вместо лошадей, намеревался овладеть ею.
   Последняя картина представляла женскую юстицию. В просторном зале, открытые колоннады которого позволяли бросить взор во все стороны, пять очаровательных молодых женщин вершили суд над преступником, который, стоя на коленях, тщетно клялся в своей невиновности.
   Ибо по знаку председательствующей его уже схватили две помощницы палача и собрались связать ему за спиной руки, тогда как дама-палач, одетая в кроваво-красное сукно, с жестокой улыбкой готовила для него пытку. В просветах аркады перед зрителем разворачивалась череда мелких сцен: преступник, схваченный двумя женщинами и сопровождаемый толпой любопытствующего народа, доставлялся на лобное место, приговоренного к каторжным работам подгоняла плетью женщина-надсмотрщик, и эшафот посредине четырехугольника амазонок, на котором красивая женщина высоко подняла в обнаженной руке окровавленную голову казненного, показывая ее глазеющей черни.
   Присутствующие на балу господа и дамы со своей стороны сделали все, чтобы это причудливо-красочное убранство зала как можно больше соответствовало их переодеваниям; тут можно было увидеть симпатичную женщину в костюме камчадала на нартах, запряженных вместо собак мужчинами, которые бежали на четвереньках, несколько истинно русских кормилиц мужского пола со всевозможными гротескными детьми-уродцами на руках, мужчин в облике цветочниц, слегка прикрытых тряпицами танцовщиц, одалисок и дам рококо под руку с женщинами-гусарами, аббатами, докторами и судебной палаты чиновниками.