Страница:
Леопольд фон Захер-Мазох
Женщина на сторожевом посту
По всем военным дорогам на юг России походным порядком продвигались полки, тянулись орудия и обозы с боеприпасами и амуницией. «Грядет война с турками, – говорили солдаты, – наша матушка-царица хочет мира, а Потемкину подавай войну. Вот и грядет война».
Несчастные солдаты, внешне воодушевленные предстоящими схватками, с задорными песнями вступали в лагерь под Херсоном [1], но при этом с тяжелым сердцем мысленно возвращались к родным горницам с потемневшими иконами в красном углу или вспоминали оставленных далеко-далеко голубоглазых возлюбленных. Но в своем простодушии они весьма точно угадывали подлинную подоплеку происходящего. Екатерина Вторая охотнее всего предпочла бы и далее почивать на лаврах, пожатых ею в прежних кровопролитных сражениях, и прилагала все усилия к тому, чтобы избежать столкновения с Портой [2]. Однако Потемкин, светлейший князь Таврический, настаивал на войне и в своем высокомерии с беспримерной дерзостью бросал вызов султану.
Вокруг Херсона уже все кишело полками регулярных линий и кавалерии, казаками и вновь навербованными татарами. В окружении Потемкина (в Петербурге его называли потемкинским серале [3]из-за присутствия красивых амазонок, задававших в нем тон), о военной кампании говорили как о деле вполне решенном, и спешили вознаградить себя еще несколькими шумными празднествами за предстоящие опасности и лишения, когда в лагере неожиданно появился статс-секретарь князь Безбородко. [4]
Потемкин в сердцах топнул ногой, когда ему сообщили о прибытии последнего, ибо ни секунды не сомневался в том, что миссия князя в его предприятиях могла означать только перемирие и была делом рук его недругов при дворе, главным образом Воронцова, которого Безбородко поддерживал. Но заносчивый тавриец так же хорошо понимал, что князь является любимцем императрицы и что в данном случае следует проявить предупредительную обходительность и тонкость, а посему он принял статс-секретаря с подчеркнутой любезностью.
– Мой дорогой Безбородко, – воскликнул Потемкин, хватая того за руки, – что привело вас к нам, вас, голубя мира, сюда, где главное слово говорят пушки?
– К сожалению, к сожалению, ваше превосходительство, – ответил Безбородко, – я здесь, где еще совсем недавно императрица была очарована мирным трудом, перенесшимся в военный лагерь, совершенно не представляю себе, какие, собственно, цели вы преследуете этими походами и наращиванием вооружений.
– Разве вы, опытный прославленный дипломат, действительно не догадываетесь, что увиденное здесь вами является прелюдией войны? – с насмешливой улыбкой произнес Потемкин.
– Мне кажется, сегодня мы находимся в самых мирных отношениях со всеми державами Европы, – возразил Безбородко.
– Конечно, – воскликнул Потемкин, – но мои приготовления касаются только державы, которая относится к Азии и которую, я надеюсь, мы в скором времени снова туда и загоним.
– Ваша давняя любимая идея, – промолвил в ответ статс-секретарь, – вытеснить турок из Европы, какое русское сердце осталось бы к этому равнодушным, однако мы не всегда можем действовать так, как нам хочется, есть очень влиятельные страны, заинтересованные в том, чтобы поддерживать турок. То, что вы, ваше превосходительство, здесь затеяли, рискованная игра, и я прибыл, чтобы удержать вас, ибо она могла бы иметь для нас, да и для вас тоже, непредвиденные последствия.
– Вы говорите от имени государыни?
– Разумеется, – продолжал Безбородко, – Их величество послало вам те войска, которые вы запрашивали. Собственноручным письмом, которое я доставил сюда, императрица назначает вас главнокомандующим армией и дает неограниченные полномочия действовать во всех направлениях на случай войны.
Потемкин с нескрываемой радостью торопливо схватил письмо, протянутое ему статс-секретарем.
– Я настоятельно повторяю, – сказал Безбородко, – на случай войны, однако ни до какой войны дело, конечно же, не дойдет.
– Предоставьте мне об этом позаботиться, – перебил его Потемкин.
– Напротив, мы создали все предпосылки, чтобы сохранить мир, – произнес Безбородко. – Императрица надеется на этом пути достичь большего, чем победоносными сражениями. Французское министерство послало курьера к своему послу Шуазо в Константинополь с миссией успокоить диван. [5]
– Успокоить диван, – взорвался Потемкин, – как будто у нас есть причины бояться его гнева. Ах, вот она – нерешительность женщины! Какими грандиозными категориями еще совсем недавно мыслила эта Екатерина [6], как отважны были ее речи, а теперь ее единственная забота состоит в том, чтобы успокоить диван.
Безбородко даже брови не повел в ответ на эту тираду.
– Мне также дано поручение проследить за тем, чтобы вы как можно дольше избегали любого столкновения с турками.
– Итак, короче говоря, мы не должны объявлять туркам войну?
– Нет.
Потемкин широкими шагами принялся расхаживать взад и вперед по комнате.
– Конечно, в Петербурге весьма сожалеют, что выдающийся полководец опять упускает удобный случай одержать победу, – с уничтожающим ехидством присовокупил теперь статс-секретарь.
Остановившись на мгновение, Потемкин пристально посмотрел на него, затем подошел вплотную и крепко хлопнул его по плечу.
– Вы намекаете на орденскую ленту святого Георгия, – произнес он с холодным спокойствием, – которой у меня нет и которую полководец может получить только в случае какой-нибудь решающей победы. Будьте покойны, князь, и не забудьте сказать своим друзьям в Петербурге, что я буду вести войну с турками именно потому, что у меня нет еще орденской ленты святого Георгия, и буду бить их так основательно, что в России не останется ни одного человека, который не признал бы, что я по праву ее заслужил. Прощайте!
Не обращая внимания на распоряжение императрицы, Потемкин продолжил свои военные приготовления и начал, к ужасу статс-секретаря, который намеревался было остаться при нем, выдвигать войска к турецкой границе. Уже в Петербурге Потемкина представляли ослушником, однако фортуна, любившая его как немногих, и на сей раз повернулась к нему лицом.
Когда в его дворце за игрой собрались красивые авантюрные женщины, которых привлек зов боевой трубы, и часть его офицеров, вдруг появился бледный как смерть Безбородко с депешей в руке.
– Вы оказались правы, – проговорил он дрожащим голосом, – посланный к Шуазо курьер по дороге был убит турками, и Порта объявила нам войну. [7]
– Ура-а! – закричал Потемкин. – Подать шампанского, у нас война, чады мои; до встречи, Безбородко, через год в Константинополе!
– Моя миссия, однако, завершена, – сказал статс-секретарь, – теперь начинается ваша.
– Поезжайте с богом, – ответил Потемкин, – скажите, пожалуйста, в Петербурге, что вскоре они обо мне услышат.
Пока во дворце звенели бокалы с шампанским и ликование через город передалось в лагерь, где под неистовые крики «ура» сто пятьдесят тысяч воинов принялись украшать головные уборы дубовыми листьями, Потемкин не мешкая послал за генералом Суворовым [8], человеком, пользовавшимся его доверием как никто другой.
Когда Суворов вошел в кабинет, Потемкин сидел за столом, на котором была разложена карта, одновременно с ним, положив свои красивые руки ему на плечи, ее разглядывала его племянница, графиня Браницкая; позади стола помещалось турецкое канапе, на котором, нежно обнявшись, подобно восточным владычицам, сверкая драгоценностями в волосах, возлежали две женщины, одетые в длинные свободного покроя наряды из персидской, вытканной золотом ткани, отороченные дорогой пушниной. В изголовьи у них стояла молодая женщина в зеленом бархатном костюме для верховой езды, высокорослая и пышнотелая, с густыми светло-русыми волосами и таким взглядом, который укрощает зверей и подчиняет людей; она поддразнивала обеих красавиц на оттоманке хлыстом, который держала в руке, и потому вокруг стоял крик и хихиканье, пока тщедушный, поджарый мужчина с бледным и болезненным лицом, в выцветшем мундире своего полка, не подошел к столу и небрежно не оперся на него рукой. Тотчас же воцарилась мертвая тишина.
– Хорошо, что вы здесь, генерал, – воскликнул Потемкин, протягивая ему руку. – У нас война, как вы знаете, следует быстро продвигаться вперед, мой план уже готов, а теперь я хотел бы выслушать ваше мнение.
Суворов бросил взгляд на красивых женщин, которые с любопытством рассматривали его; он знал графиню Браницкую и двух фавориток на оттоманке, одна их которых, с иссиня-черными волосами и благородным лицом Аспазии [9], была гречанкой Зинаидой Колокотонис, а вторая, с прелестным курносым носиком, дочерью знаменитого своими красивыми женщинами семейства Потоцких. Амазонку в зеленом бархатном наряде он не знал, но она, похоже, произвела на него впечатление, ибо его глаза гораздо дольше, чем обычно смотрят на женщину, задержались на ее фигуре.
– Я уже хорошо продумал эту кампанию, – ответил Суворов с той сухостью, которая была для него столь характерна, – однако здесь, пожалуй, было не к месту рассуждать о ней. Планы, пока они не осуществились и не претворились в дела, должны сохраняться в секрете, а женщины проболтаются.
– Вы слышите, милые дамы, – со смехом воскликнул Потемкин, – генерал настолько невосприимчив к вашим прелестям, что даже не рассердится, если вы нас оставите наедине.
Нехотя, с вальяжной медлительностью обе восточные владычицы поднялись, графиня Браницкая последовала их примеру, в кабинете осталась только женщина с повелительными глазами.
– Меня, надеюсь, ваш вердикт не касается, генерал? – сказала она спокойно.
– Почему же не касается? – так же спокойно спросил Суворов.
– Потому что я состою в армии.
– Вы? В армии? Как это?
– Графиня Софья Салтыкова командует Симбирским полком, – вмешался Потемкин.
– В мирное время извольте, когда солдатские игры являются времяпрепровождением вроде балов или амурных приключений, – произнес Суворов, нахмурив брови, – однако турки заряжают не холостые заряды, как гвардейцы на маневрах в Петербурге.
– Вы нас, женщин, не больно жалуете, генерал, – воскликнула Салтыкова, – мне это известно.
– Особенно тогда, – перебил ее Суворов, – когда вместо поварешки они размахивают шпагой.
– Стало быть, вы тоже относитесь к числу тех героев, которые боятся женщин и охотно отводят им подчиненное место, поскольку нутром чуют, что женщина от природы предназначена быть повелительницей мужчины, – парировала прекрасная амазонка. – Однако до тех пор, пока в России на престоле сидит женщина, вам придется смириться с тем, что мы обладаем такими же правами как и вы, и, следовательно, также важнейшим из них правом сражаться и умереть за отечество. Милость царицы доверила мне полк, генерал, и я надеюсь под градом пуль представить вам доказательство, что я тоже достойна этой милости.
– Вам с ней не справиться, генерал, – с улыбкой воскликнул Потемкин, – давайте заключим с ней мир, пусть она примет участие в нашем военном совете, она не проговорится, я за нее ручаюсь.
– Тогда к делу, – сказал Суворов, – нам, я думаю, следует начать с того, что мы блокируем Очаков [10]и возьмем его прежде, чем успеет подтянуться турецкая армия.
– Таков и мой план, – ответил Потемкин.
– Но для того, чтобы окружение крепости было полным и осаде нельзя было помешать, – продолжал Суворов, – отдельный корпус должен незамедлительно форсировать Буг [11]и действовать против тех турецких соединений, которые собираются под Троицким.
– И вы хотите лично командовать этим корпусом?
– Да.
– Хорошо, я поручаю вам командование им, – согласился Потемкин, – однако вы ни в коем случае не должны ввязываться в сражение, поскольку вам будут противостоять превосходящие силы противника.
– Кто это говорит?
– Мои лазутчики. Там сосредоточивается главная армия неприятеля.
– Не верю, – сухо проговорил Суворов.
– Петр Огриш, мой лучший разведчик, видел в лагере великого визиря [12], следовательно, нет никаких сомнений, что это именно так.
– Кто сказал Петру Огришу, что тот, кого он видел, действительно был великим визирем?
– Он видел его скачущим на коне, на нем была должностная шуба из белого атласа с черным собольим мехом, учтюрк, который, как вы прекрасно знаете, кроме великого визиря никто не смеет носить. И еще он видел на его тюрбане великолепный султан из двух перьев цапли. Итак, осторожность, прежде всего осторожность, и никакого сражения.
– Я выступаю завтра утром на рассвете, – сказал Суворов.
– Григорий Александрович, – теперь быстро обратилась к Потемкину графиня Салтыкова, – позвольте, пожалуйста, мне со своим полком присоединиться к корпусу генерала Суворова.
– Прошу вас, ваше превосходительство, – вмешался Суворов, – избавить меня от всех нижних юбок.
– Почему, генерал? – возразил Потемкин. – Научитесь все-таки галантно относиться с дамами.
– Избавь меня Господь от эдакого учения, я никогда не научусь этому, – пробормотал Суворов.
– Ну, может быть, вы все-таки попробуете, генерал, – рассмеялся Потемкин, – если мы дадим вам с собой такого хорошего наставника, как красивая и неустрашимая графиня.
– Стало быть, я присоединяюсь? – обрадованно спросила она.
– Да, графиня, однако не забывайте, пожалуйста, что отныне вы находитесь под командованием Суворова, – ответил тавриец.
– Ах! Я приложу все усилия, – воскликнула она улыбаясь, – чтобы вскоре он оказался под моим.
На следующий день, едва занялась заря, Суворов со своим корпусом вышел из лагеря под Херсоном и форсированным маршем, оставляя крепость Очаков слева, двинулся навстречу туркам. Симбирский полк под командованием Салтыковой совместно с несколькими казачьими сотнями составлял арьергард. Во время всего перехода генерал не видел прекрасную амазонку. Когда он получил от лазутчиков известие, что неприятельская армия заняла позицию под Кинбурном, и после разведки местности убедившись в достоверности этого сообщения, он пошел прямо на нее.
Стоял дождливый летний день, пасмурный и облачный, войска сделали привал на промокшей земле, а в это время казаки уже вошли в боевое соприкосновение с неприятелем и выдержали небольшую стычку с иррегулярной турецкой конницей. После заката солнца Суворов собрал свой штаб и всех офицеров.
– Завтра я намерен дать туркам сражение, – сухо проговори он. – К восходу солнца каждый должен быть наготове, спокойной ночи, товарищи. – Затем он обратился к графине Салтыковой: – Еще несколько слов с вами, мадам!
Когда они остались одни, он, заложив руки за спину и расхаживая взад и вперед, сказал:
– Графиня, я еще раз советую вам покинуть меня, я не какой-нибудь парадный генерал, экспедиция, к которой вы присоединились, чревата серьезными опасностями. Потемкин ничего не смыслит в войне. Я не стану безучастно наблюдать за турками, как он предполагает, а буду атаковать и сражаться.
– Простите меня, генерал, если я осмеливаюсь напомнить вам о полученных вами приказах и о согласованной тактике, – возразила графиня, – и делаю я это из симпатии к вам, поскольку мне было бы очень жаль, если б вас постигло несчастье.
– Моя тактика проста: «Наступай и бей!» – холодно ответил Суворов. – Что же касается вашей озабоченности, то исходите из того, что я одержу победу либо погибну.
– Ладно, если вопрос ставится так, то позвольте мне разделить с вами опасность, генерал.
– Поле битвы не будуар.
– Если вы с вашим тщедушным болезненным телом сумели стать героем, Суворов, – парировала красивая отважная женщина, – то почему же мне с моим крепким и здоровым не стать, по меньшей мере, хорошим солдатом?
– Я мужчина, графиня.
– А я женщина, это еще больше.
– Таково ваше мнение.
С такими словами Суворов вскочил на коня и, совершенно не заботясь о турецких передовых постах, неоднократно открывавших по нему огонь, проскакал в непосредственной близости от вражеских позиций, убедившись, что те основательно укреплены и что турки выдвинулись вперед на обоих его флангах.
– Ага, они собрались нас обойти, – пробормотал он, – хорошо, очень хорошо, я только хотел бы узнать, какой дурак ими командует.
Наступило утро, солнце светило ярко и вскоре разогнало туман, который подобно столбам дыма поднялся в небо. Русские выстроились в боевой порядок. Суворов в своем неприметном мундире проскакал на коне вдоль их рядов и приказал пехоте снять патронные сумки.
– Неприятель окопался крепко, – пояснил он, – нам придется идти в штыковую атаку. Кто сделает хоть один выстрел, будет расстрелян по закону военного времени.
Симбирский полк был оставлен в резерве.
– Что бы ни произошло, – сказал Суворов графине, – вы не двигаетесь с места, и только в крайнем случае, если начнется массовое бегство и нависнет действительно серьезная угроза, вы ударите своим полком по врагу!
Прямо перед фронтом полка возвышался невысокий холм, на котором разместился Суворов со своим штабом, рядом с ним на горячем вороном скакуне держалась графиня. Сколь бы нечувствительным ни был обычно прославленный герой, эта женщина ему положительно нравилась, и справедливости ради надо признать, что графиня в высоких черных сапогах для верховой езды, белых кавалерийских панталонах, в зеленом, отделанном золотом мундире и треугольной, увенчанной дубовыми листьями шляпе на повязанных зеленой лентой светло-русых волосах действительно являлась самым красивым солдатом, какого только можно было себе представить. Суворов тоже оказался сейчас гораздо словоохотливее обычного.
– Они начинают развертываться в предбоевой порядок, – произнес он, указывая в сторону турок, флаги и ружья которых стали видны за линией земляных укреплений. – Это янычары [13], превосходные воины, видите их белые шапки, похожие на вывернутые рукава?
– Откуда у них взялись такие странные головные уборы? – спросила графиня.
– Когда эти войска создавались, их благословлял шейх дервишей [14], отрезав рукав своего белого бурнуса и водрузив его на голову одного из солдат, он сказал: «В таком виде вы должны пугать врагов и будете называться янычарами». Они немало гордятся этим. Даже султан является янычаром первого ранга. В день коронации, то есть когда его опоясывают саблей, эджабом, он проезжает мимо казармы 61-го полка, пьет там кофе и шербет, и говорит янычарам: «Если на то будет воля Аллаха, то в следующий раз мы увидимся в Риме или Регенсбурге». Невинное удовольствие, которым вполне можно удостоить.
– А что означает красное знамя, которое виднеется там? – спросила графиня.
– Это спаги [15], их лучшая конница, – ответил Суворов, – однако нам пора!
Он перекрестился и затем дал сигнал к наступлению.
Сразу по всей русской линии послышалась дробь барабанов, и все полки двинулись вперед. Орудия открыли огонь, а когда русские приблизились к турецким укреплениям с уничтожающими залпами вражеской пехоты, одновременно раздалась команда к штурму, и все с ружьями наперевес, под громкие крики «ура» кинулись в штыки на врага.
Пороховой дым и взметнувшаяся пыль на короткое время скрыли от глаз генерала поле боя. Когда же серые облака рассеялись, он увидел, что его соединения откатываются обратно на всех участках. Он пришпорил коня и во весь опор поскакал с холма вниз, чтобы личным примером придать им мужества.
Быстро организовались шеренги, и вся линия снова пошла на приступ, однако столь же безрезультатно, как и в предыдущий раз.
Турки принялись неистово славословить Аллаха, большие барабаны, литавры и хальбмонды [16]их военных оркестров подняли оглушительный шум.
Атака за атакой захлебывалась. Тогда Суворов лично возглавил своих людей и под ожесточенным градом пуль довел их до самых укреплений, в некоторых местах русские солдаты уже взобрались было на них, когда Суворова поразил вражеский выстрел и адъютантам пришлось унести его в тыл; теперь все начали в беспорядке откатываться.
Благодаря убогой турецкой тактике, не предусматривавшей преследования, полкам еще раз удалось сосредоточиться воедино, и они в очередной раз бросились на штурм. Но и сейчас их отход превратился в бегство, и одновременно турецкая конница ударила по русским во фланг.
Безуспешно навстречу спаги послал Суворов своих казаков, те были отброшены, в их рядах возникло неописуемое замешательство, близкое к панике, каждый думал только о собственном спасении.
Тогда, несмотря на тяжелое ранение, Суворов взобрался в седло, поскакал навстречу откатывающимся казакам и в самой гуще соскочил на землю.
– Ну давайте, удирайте теперь, – закричал он, – бросьте своего генерала, пусть он попадет в лапы туркам!
Эти слова подействовали как волшебное заклинание.
В один миг вся беспорядочно отступающая армия встала стеной и в следующую минуту повернулась лицом к неприятелю. Одновременно в атаку из засады бросилась графиня со своим полком и, высоко подняв шпагу, повела его на оборудованные позиции, которые янычары оставили, чтобы преследовать убегающих русских. Ее мало беспокоили ожерелья ядер, которые посылали навстречу ей турецкие пушки и которые сломали было весь изначальный порядок ее полка, и вот она уже стояла на земляном укреплении, вокруг нее ощетинились штыками солдаты, турецкие артиллеристы были перебиты, пушки захвачены, и высоко над позициями теперь развевалось русское знамя, воодушевляя полки, сражавшиеся на равнине.
«Наступай и бей!» – на тысячу голосов звенел вокруг хорошо знакомый девиз их генерала. Завязалась жуткая рукопашная схватка, турки под напором русских подались назад и попали под обстрел со стороны своих собственных укреплений. Битва под Кинбурном была выиграна.
Пока казаки преследовали противника, Суворов, сев на барабан, на спине одного из солдат написал следующее достопримечательное донесение:
«Сегодня враг встречен под Кинбурном и разбит наголову. Насколько он был силен, судить не берусь, потому что не осведомлялся об этом. Суворов».
Наступила ночь, Суворов лежал в маленькой палатке, наскоро поставленной для него, на соломе, поверх которой была расстелена его вошедшая в историю овчина. Фельдшер только что вынул из него пулю и наложил повязку, когда вошла графиня, с ног до головы забрызганная кровью и покрытая пылью, с желто-красным раздвоенным знаменем 37-го янычарского полка в руке. Солдаты ее полка следовали за ней с котлами, которые у янычаров считались еще более священной реликвией, нежели знамя.
– Я приношу вам трофеи, генерал, – гордо произнесла она, – как доказательство того, что временами женщина может вполне справиться с более сложными вещами, чем поварешка.
Суворов улыбнулся в ответ и протянул руку.
– Вы, надеюсь, остались невредимы, – сказал он.
– А вот вы, как я вижу, ранены! – с живым участием воскликнула графиня.
– Рана неопасная, – пояснил фельдшер, – однако генералу требуется покой и уход, я проведу ночь возле него.
– Нет уж, я сама обо всем позабочусь, – быстро решила графиня, – женщина, пролившая кровь, тем более обязана исцелять раны, только вы позволите, генерал, прежде мне немного привести себя в порядок.
Она покинула палатку, чтобы в скором времени возвратиться туда в турецких чувяках [17]и легком домашнем халате; затем она отослала всех и всю ночь просидела возле раненого, подавая ему лекарства и меняя повязку.
Когда наутро в палатку вошел один из адъютантов Суворова, генерал сделал ему знак держаться потише и, указав на графиню, которая уснула на пучке соломы, подложив под голову перевернутый походный котелок, сказал:
– Вот посмотрите, могли бы вы представить себе более красивую женщину?
Как ни велика была радость Потемкина победе под Кинбурном, он все же почувствовал к Суворову что-то похожее на зависть. Он, конечно, в лестных выражениях поздравил его, однако большинство полков его корпуса, и среди них полк графини Салтыковой, поспешил отозвать под свое непосредственное управление, чтобы лишить Суворова возможности оперативно и самостоятельно действовать дальше. Таким образом, кинбурнский победитель был вынужден в течение всего лета безучастно наблюдать за турецкой сухопутной армией, тогда как сам Потемкин в июле 1788 года начал осаду расположенной на Черном море крепости Очаков. Время шло, а блокада не давала ощутимых результатов, артиллерийский обстрел наносил туркам куда меньший урон, чем установившаяся как раз в этот период жара русским, и, когда в довершение в лагере распространилась чума, казалось бы, столь счастливо начинавшаяся кампания стала принимать неожиданно скверный оборот.
Наступившая зима, правда, положила конец ужасной эпидемии, унесшей в рядах русского воинства каждого десятого, но зато теперь из-за непродуманных мер Потемкина по своевременному обеспечению людей продовольствием, на смену ей пришел голод.
Потемкин послал генерала Гана принять командование корпусом, стоявшем на Буге, и вызвал Суворова к себе.
Несчастные солдаты, внешне воодушевленные предстоящими схватками, с задорными песнями вступали в лагерь под Херсоном [1], но при этом с тяжелым сердцем мысленно возвращались к родным горницам с потемневшими иконами в красном углу или вспоминали оставленных далеко-далеко голубоглазых возлюбленных. Но в своем простодушии они весьма точно угадывали подлинную подоплеку происходящего. Екатерина Вторая охотнее всего предпочла бы и далее почивать на лаврах, пожатых ею в прежних кровопролитных сражениях, и прилагала все усилия к тому, чтобы избежать столкновения с Портой [2]. Однако Потемкин, светлейший князь Таврический, настаивал на войне и в своем высокомерии с беспримерной дерзостью бросал вызов султану.
Вокруг Херсона уже все кишело полками регулярных линий и кавалерии, казаками и вновь навербованными татарами. В окружении Потемкина (в Петербурге его называли потемкинским серале [3]из-за присутствия красивых амазонок, задававших в нем тон), о военной кампании говорили как о деле вполне решенном, и спешили вознаградить себя еще несколькими шумными празднествами за предстоящие опасности и лишения, когда в лагере неожиданно появился статс-секретарь князь Безбородко. [4]
Потемкин в сердцах топнул ногой, когда ему сообщили о прибытии последнего, ибо ни секунды не сомневался в том, что миссия князя в его предприятиях могла означать только перемирие и была делом рук его недругов при дворе, главным образом Воронцова, которого Безбородко поддерживал. Но заносчивый тавриец так же хорошо понимал, что князь является любимцем императрицы и что в данном случае следует проявить предупредительную обходительность и тонкость, а посему он принял статс-секретаря с подчеркнутой любезностью.
– Мой дорогой Безбородко, – воскликнул Потемкин, хватая того за руки, – что привело вас к нам, вас, голубя мира, сюда, где главное слово говорят пушки?
– К сожалению, к сожалению, ваше превосходительство, – ответил Безбородко, – я здесь, где еще совсем недавно императрица была очарована мирным трудом, перенесшимся в военный лагерь, совершенно не представляю себе, какие, собственно, цели вы преследуете этими походами и наращиванием вооружений.
– Разве вы, опытный прославленный дипломат, действительно не догадываетесь, что увиденное здесь вами является прелюдией войны? – с насмешливой улыбкой произнес Потемкин.
– Мне кажется, сегодня мы находимся в самых мирных отношениях со всеми державами Европы, – возразил Безбородко.
– Конечно, – воскликнул Потемкин, – но мои приготовления касаются только державы, которая относится к Азии и которую, я надеюсь, мы в скором времени снова туда и загоним.
– Ваша давняя любимая идея, – промолвил в ответ статс-секретарь, – вытеснить турок из Европы, какое русское сердце осталось бы к этому равнодушным, однако мы не всегда можем действовать так, как нам хочется, есть очень влиятельные страны, заинтересованные в том, чтобы поддерживать турок. То, что вы, ваше превосходительство, здесь затеяли, рискованная игра, и я прибыл, чтобы удержать вас, ибо она могла бы иметь для нас, да и для вас тоже, непредвиденные последствия.
– Вы говорите от имени государыни?
– Разумеется, – продолжал Безбородко, – Их величество послало вам те войска, которые вы запрашивали. Собственноручным письмом, которое я доставил сюда, императрица назначает вас главнокомандующим армией и дает неограниченные полномочия действовать во всех направлениях на случай войны.
Потемкин с нескрываемой радостью торопливо схватил письмо, протянутое ему статс-секретарем.
– Я настоятельно повторяю, – сказал Безбородко, – на случай войны, однако ни до какой войны дело, конечно же, не дойдет.
– Предоставьте мне об этом позаботиться, – перебил его Потемкин.
– Напротив, мы создали все предпосылки, чтобы сохранить мир, – произнес Безбородко. – Императрица надеется на этом пути достичь большего, чем победоносными сражениями. Французское министерство послало курьера к своему послу Шуазо в Константинополь с миссией успокоить диван. [5]
– Успокоить диван, – взорвался Потемкин, – как будто у нас есть причины бояться его гнева. Ах, вот она – нерешительность женщины! Какими грандиозными категориями еще совсем недавно мыслила эта Екатерина [6], как отважны были ее речи, а теперь ее единственная забота состоит в том, чтобы успокоить диван.
Безбородко даже брови не повел в ответ на эту тираду.
– Мне также дано поручение проследить за тем, чтобы вы как можно дольше избегали любого столкновения с турками.
– Итак, короче говоря, мы не должны объявлять туркам войну?
– Нет.
Потемкин широкими шагами принялся расхаживать взад и вперед по комнате.
– Конечно, в Петербурге весьма сожалеют, что выдающийся полководец опять упускает удобный случай одержать победу, – с уничтожающим ехидством присовокупил теперь статс-секретарь.
Остановившись на мгновение, Потемкин пристально посмотрел на него, затем подошел вплотную и крепко хлопнул его по плечу.
– Вы намекаете на орденскую ленту святого Георгия, – произнес он с холодным спокойствием, – которой у меня нет и которую полководец может получить только в случае какой-нибудь решающей победы. Будьте покойны, князь, и не забудьте сказать своим друзьям в Петербурге, что я буду вести войну с турками именно потому, что у меня нет еще орденской ленты святого Георгия, и буду бить их так основательно, что в России не останется ни одного человека, который не признал бы, что я по праву ее заслужил. Прощайте!
Не обращая внимания на распоряжение императрицы, Потемкин продолжил свои военные приготовления и начал, к ужасу статс-секретаря, который намеревался было остаться при нем, выдвигать войска к турецкой границе. Уже в Петербурге Потемкина представляли ослушником, однако фортуна, любившая его как немногих, и на сей раз повернулась к нему лицом.
Когда в его дворце за игрой собрались красивые авантюрные женщины, которых привлек зов боевой трубы, и часть его офицеров, вдруг появился бледный как смерть Безбородко с депешей в руке.
– Вы оказались правы, – проговорил он дрожащим голосом, – посланный к Шуазо курьер по дороге был убит турками, и Порта объявила нам войну. [7]
– Ура-а! – закричал Потемкин. – Подать шампанского, у нас война, чады мои; до встречи, Безбородко, через год в Константинополе!
– Моя миссия, однако, завершена, – сказал статс-секретарь, – теперь начинается ваша.
– Поезжайте с богом, – ответил Потемкин, – скажите, пожалуйста, в Петербурге, что вскоре они обо мне услышат.
Пока во дворце звенели бокалы с шампанским и ликование через город передалось в лагерь, где под неистовые крики «ура» сто пятьдесят тысяч воинов принялись украшать головные уборы дубовыми листьями, Потемкин не мешкая послал за генералом Суворовым [8], человеком, пользовавшимся его доверием как никто другой.
Когда Суворов вошел в кабинет, Потемкин сидел за столом, на котором была разложена карта, одновременно с ним, положив свои красивые руки ему на плечи, ее разглядывала его племянница, графиня Браницкая; позади стола помещалось турецкое канапе, на котором, нежно обнявшись, подобно восточным владычицам, сверкая драгоценностями в волосах, возлежали две женщины, одетые в длинные свободного покроя наряды из персидской, вытканной золотом ткани, отороченные дорогой пушниной. В изголовьи у них стояла молодая женщина в зеленом бархатном костюме для верховой езды, высокорослая и пышнотелая, с густыми светло-русыми волосами и таким взглядом, который укрощает зверей и подчиняет людей; она поддразнивала обеих красавиц на оттоманке хлыстом, который держала в руке, и потому вокруг стоял крик и хихиканье, пока тщедушный, поджарый мужчина с бледным и болезненным лицом, в выцветшем мундире своего полка, не подошел к столу и небрежно не оперся на него рукой. Тотчас же воцарилась мертвая тишина.
– Хорошо, что вы здесь, генерал, – воскликнул Потемкин, протягивая ему руку. – У нас война, как вы знаете, следует быстро продвигаться вперед, мой план уже готов, а теперь я хотел бы выслушать ваше мнение.
Суворов бросил взгляд на красивых женщин, которые с любопытством рассматривали его; он знал графиню Браницкую и двух фавориток на оттоманке, одна их которых, с иссиня-черными волосами и благородным лицом Аспазии [9], была гречанкой Зинаидой Колокотонис, а вторая, с прелестным курносым носиком, дочерью знаменитого своими красивыми женщинами семейства Потоцких. Амазонку в зеленом бархатном наряде он не знал, но она, похоже, произвела на него впечатление, ибо его глаза гораздо дольше, чем обычно смотрят на женщину, задержались на ее фигуре.
– Я уже хорошо продумал эту кампанию, – ответил Суворов с той сухостью, которая была для него столь характерна, – однако здесь, пожалуй, было не к месту рассуждать о ней. Планы, пока они не осуществились и не претворились в дела, должны сохраняться в секрете, а женщины проболтаются.
– Вы слышите, милые дамы, – со смехом воскликнул Потемкин, – генерал настолько невосприимчив к вашим прелестям, что даже не рассердится, если вы нас оставите наедине.
Нехотя, с вальяжной медлительностью обе восточные владычицы поднялись, графиня Браницкая последовала их примеру, в кабинете осталась только женщина с повелительными глазами.
– Меня, надеюсь, ваш вердикт не касается, генерал? – сказала она спокойно.
– Почему же не касается? – так же спокойно спросил Суворов.
– Потому что я состою в армии.
– Вы? В армии? Как это?
– Графиня Софья Салтыкова командует Симбирским полком, – вмешался Потемкин.
– В мирное время извольте, когда солдатские игры являются времяпрепровождением вроде балов или амурных приключений, – произнес Суворов, нахмурив брови, – однако турки заряжают не холостые заряды, как гвардейцы на маневрах в Петербурге.
– Вы нас, женщин, не больно жалуете, генерал, – воскликнула Салтыкова, – мне это известно.
– Особенно тогда, – перебил ее Суворов, – когда вместо поварешки они размахивают шпагой.
– Стало быть, вы тоже относитесь к числу тех героев, которые боятся женщин и охотно отводят им подчиненное место, поскольку нутром чуют, что женщина от природы предназначена быть повелительницей мужчины, – парировала прекрасная амазонка. – Однако до тех пор, пока в России на престоле сидит женщина, вам придется смириться с тем, что мы обладаем такими же правами как и вы, и, следовательно, также важнейшим из них правом сражаться и умереть за отечество. Милость царицы доверила мне полк, генерал, и я надеюсь под градом пуль представить вам доказательство, что я тоже достойна этой милости.
– Вам с ней не справиться, генерал, – с улыбкой воскликнул Потемкин, – давайте заключим с ней мир, пусть она примет участие в нашем военном совете, она не проговорится, я за нее ручаюсь.
– Тогда к делу, – сказал Суворов, – нам, я думаю, следует начать с того, что мы блокируем Очаков [10]и возьмем его прежде, чем успеет подтянуться турецкая армия.
– Таков и мой план, – ответил Потемкин.
– Но для того, чтобы окружение крепости было полным и осаде нельзя было помешать, – продолжал Суворов, – отдельный корпус должен незамедлительно форсировать Буг [11]и действовать против тех турецких соединений, которые собираются под Троицким.
– И вы хотите лично командовать этим корпусом?
– Да.
– Хорошо, я поручаю вам командование им, – согласился Потемкин, – однако вы ни в коем случае не должны ввязываться в сражение, поскольку вам будут противостоять превосходящие силы противника.
– Кто это говорит?
– Мои лазутчики. Там сосредоточивается главная армия неприятеля.
– Не верю, – сухо проговорил Суворов.
– Петр Огриш, мой лучший разведчик, видел в лагере великого визиря [12], следовательно, нет никаких сомнений, что это именно так.
– Кто сказал Петру Огришу, что тот, кого он видел, действительно был великим визирем?
– Он видел его скачущим на коне, на нем была должностная шуба из белого атласа с черным собольим мехом, учтюрк, который, как вы прекрасно знаете, кроме великого визиря никто не смеет носить. И еще он видел на его тюрбане великолепный султан из двух перьев цапли. Итак, осторожность, прежде всего осторожность, и никакого сражения.
– Я выступаю завтра утром на рассвете, – сказал Суворов.
– Григорий Александрович, – теперь быстро обратилась к Потемкину графиня Салтыкова, – позвольте, пожалуйста, мне со своим полком присоединиться к корпусу генерала Суворова.
– Прошу вас, ваше превосходительство, – вмешался Суворов, – избавить меня от всех нижних юбок.
– Почему, генерал? – возразил Потемкин. – Научитесь все-таки галантно относиться с дамами.
– Избавь меня Господь от эдакого учения, я никогда не научусь этому, – пробормотал Суворов.
– Ну, может быть, вы все-таки попробуете, генерал, – рассмеялся Потемкин, – если мы дадим вам с собой такого хорошего наставника, как красивая и неустрашимая графиня.
– Стало быть, я присоединяюсь? – обрадованно спросила она.
– Да, графиня, однако не забывайте, пожалуйста, что отныне вы находитесь под командованием Суворова, – ответил тавриец.
– Ах! Я приложу все усилия, – воскликнула она улыбаясь, – чтобы вскоре он оказался под моим.
На следующий день, едва занялась заря, Суворов со своим корпусом вышел из лагеря под Херсоном и форсированным маршем, оставляя крепость Очаков слева, двинулся навстречу туркам. Симбирский полк под командованием Салтыковой совместно с несколькими казачьими сотнями составлял арьергард. Во время всего перехода генерал не видел прекрасную амазонку. Когда он получил от лазутчиков известие, что неприятельская армия заняла позицию под Кинбурном, и после разведки местности убедившись в достоверности этого сообщения, он пошел прямо на нее.
Стоял дождливый летний день, пасмурный и облачный, войска сделали привал на промокшей земле, а в это время казаки уже вошли в боевое соприкосновение с неприятелем и выдержали небольшую стычку с иррегулярной турецкой конницей. После заката солнца Суворов собрал свой штаб и всех офицеров.
– Завтра я намерен дать туркам сражение, – сухо проговори он. – К восходу солнца каждый должен быть наготове, спокойной ночи, товарищи. – Затем он обратился к графине Салтыковой: – Еще несколько слов с вами, мадам!
Когда они остались одни, он, заложив руки за спину и расхаживая взад и вперед, сказал:
– Графиня, я еще раз советую вам покинуть меня, я не какой-нибудь парадный генерал, экспедиция, к которой вы присоединились, чревата серьезными опасностями. Потемкин ничего не смыслит в войне. Я не стану безучастно наблюдать за турками, как он предполагает, а буду атаковать и сражаться.
– Простите меня, генерал, если я осмеливаюсь напомнить вам о полученных вами приказах и о согласованной тактике, – возразила графиня, – и делаю я это из симпатии к вам, поскольку мне было бы очень жаль, если б вас постигло несчастье.
– Моя тактика проста: «Наступай и бей!» – холодно ответил Суворов. – Что же касается вашей озабоченности, то исходите из того, что я одержу победу либо погибну.
– Ладно, если вопрос ставится так, то позвольте мне разделить с вами опасность, генерал.
– Поле битвы не будуар.
– Если вы с вашим тщедушным болезненным телом сумели стать героем, Суворов, – парировала красивая отважная женщина, – то почему же мне с моим крепким и здоровым не стать, по меньшей мере, хорошим солдатом?
– Я мужчина, графиня.
– А я женщина, это еще больше.
– Таково ваше мнение.
С такими словами Суворов вскочил на коня и, совершенно не заботясь о турецких передовых постах, неоднократно открывавших по нему огонь, проскакал в непосредственной близости от вражеских позиций, убедившись, что те основательно укреплены и что турки выдвинулись вперед на обоих его флангах.
– Ага, они собрались нас обойти, – пробормотал он, – хорошо, очень хорошо, я только хотел бы узнать, какой дурак ими командует.
Наступило утро, солнце светило ярко и вскоре разогнало туман, который подобно столбам дыма поднялся в небо. Русские выстроились в боевой порядок. Суворов в своем неприметном мундире проскакал на коне вдоль их рядов и приказал пехоте снять патронные сумки.
– Неприятель окопался крепко, – пояснил он, – нам придется идти в штыковую атаку. Кто сделает хоть один выстрел, будет расстрелян по закону военного времени.
Симбирский полк был оставлен в резерве.
– Что бы ни произошло, – сказал Суворов графине, – вы не двигаетесь с места, и только в крайнем случае, если начнется массовое бегство и нависнет действительно серьезная угроза, вы ударите своим полком по врагу!
Прямо перед фронтом полка возвышался невысокий холм, на котором разместился Суворов со своим штабом, рядом с ним на горячем вороном скакуне держалась графиня. Сколь бы нечувствительным ни был обычно прославленный герой, эта женщина ему положительно нравилась, и справедливости ради надо признать, что графиня в высоких черных сапогах для верховой езды, белых кавалерийских панталонах, в зеленом, отделанном золотом мундире и треугольной, увенчанной дубовыми листьями шляпе на повязанных зеленой лентой светло-русых волосах действительно являлась самым красивым солдатом, какого только можно было себе представить. Суворов тоже оказался сейчас гораздо словоохотливее обычного.
– Они начинают развертываться в предбоевой порядок, – произнес он, указывая в сторону турок, флаги и ружья которых стали видны за линией земляных укреплений. – Это янычары [13], превосходные воины, видите их белые шапки, похожие на вывернутые рукава?
– Откуда у них взялись такие странные головные уборы? – спросила графиня.
– Когда эти войска создавались, их благословлял шейх дервишей [14], отрезав рукав своего белого бурнуса и водрузив его на голову одного из солдат, он сказал: «В таком виде вы должны пугать врагов и будете называться янычарами». Они немало гордятся этим. Даже султан является янычаром первого ранга. В день коронации, то есть когда его опоясывают саблей, эджабом, он проезжает мимо казармы 61-го полка, пьет там кофе и шербет, и говорит янычарам: «Если на то будет воля Аллаха, то в следующий раз мы увидимся в Риме или Регенсбурге». Невинное удовольствие, которым вполне можно удостоить.
– А что означает красное знамя, которое виднеется там? – спросила графиня.
– Это спаги [15], их лучшая конница, – ответил Суворов, – однако нам пора!
Он перекрестился и затем дал сигнал к наступлению.
Сразу по всей русской линии послышалась дробь барабанов, и все полки двинулись вперед. Орудия открыли огонь, а когда русские приблизились к турецким укреплениям с уничтожающими залпами вражеской пехоты, одновременно раздалась команда к штурму, и все с ружьями наперевес, под громкие крики «ура» кинулись в штыки на врага.
Пороховой дым и взметнувшаяся пыль на короткое время скрыли от глаз генерала поле боя. Когда же серые облака рассеялись, он увидел, что его соединения откатываются обратно на всех участках. Он пришпорил коня и во весь опор поскакал с холма вниз, чтобы личным примером придать им мужества.
Быстро организовались шеренги, и вся линия снова пошла на приступ, однако столь же безрезультатно, как и в предыдущий раз.
Турки принялись неистово славословить Аллаха, большие барабаны, литавры и хальбмонды [16]их военных оркестров подняли оглушительный шум.
Атака за атакой захлебывалась. Тогда Суворов лично возглавил своих людей и под ожесточенным градом пуль довел их до самых укреплений, в некоторых местах русские солдаты уже взобрались было на них, когда Суворова поразил вражеский выстрел и адъютантам пришлось унести его в тыл; теперь все начали в беспорядке откатываться.
Благодаря убогой турецкой тактике, не предусматривавшей преследования, полкам еще раз удалось сосредоточиться воедино, и они в очередной раз бросились на штурм. Но и сейчас их отход превратился в бегство, и одновременно турецкая конница ударила по русским во фланг.
Безуспешно навстречу спаги послал Суворов своих казаков, те были отброшены, в их рядах возникло неописуемое замешательство, близкое к панике, каждый думал только о собственном спасении.
Тогда, несмотря на тяжелое ранение, Суворов взобрался в седло, поскакал навстречу откатывающимся казакам и в самой гуще соскочил на землю.
– Ну давайте, удирайте теперь, – закричал он, – бросьте своего генерала, пусть он попадет в лапы туркам!
Эти слова подействовали как волшебное заклинание.
В один миг вся беспорядочно отступающая армия встала стеной и в следующую минуту повернулась лицом к неприятелю. Одновременно в атаку из засады бросилась графиня со своим полком и, высоко подняв шпагу, повела его на оборудованные позиции, которые янычары оставили, чтобы преследовать убегающих русских. Ее мало беспокоили ожерелья ядер, которые посылали навстречу ей турецкие пушки и которые сломали было весь изначальный порядок ее полка, и вот она уже стояла на земляном укреплении, вокруг нее ощетинились штыками солдаты, турецкие артиллеристы были перебиты, пушки захвачены, и высоко над позициями теперь развевалось русское знамя, воодушевляя полки, сражавшиеся на равнине.
«Наступай и бей!» – на тысячу голосов звенел вокруг хорошо знакомый девиз их генерала. Завязалась жуткая рукопашная схватка, турки под напором русских подались назад и попали под обстрел со стороны своих собственных укреплений. Битва под Кинбурном была выиграна.
Пока казаки преследовали противника, Суворов, сев на барабан, на спине одного из солдат написал следующее достопримечательное донесение:
«Сегодня враг встречен под Кинбурном и разбит наголову. Насколько он был силен, судить не берусь, потому что не осведомлялся об этом. Суворов».
Наступила ночь, Суворов лежал в маленькой палатке, наскоро поставленной для него, на соломе, поверх которой была расстелена его вошедшая в историю овчина. Фельдшер только что вынул из него пулю и наложил повязку, когда вошла графиня, с ног до головы забрызганная кровью и покрытая пылью, с желто-красным раздвоенным знаменем 37-го янычарского полка в руке. Солдаты ее полка следовали за ней с котлами, которые у янычаров считались еще более священной реликвией, нежели знамя.
– Я приношу вам трофеи, генерал, – гордо произнесла она, – как доказательство того, что временами женщина может вполне справиться с более сложными вещами, чем поварешка.
Суворов улыбнулся в ответ и протянул руку.
– Вы, надеюсь, остались невредимы, – сказал он.
– А вот вы, как я вижу, ранены! – с живым участием воскликнула графиня.
– Рана неопасная, – пояснил фельдшер, – однако генералу требуется покой и уход, я проведу ночь возле него.
– Нет уж, я сама обо всем позабочусь, – быстро решила графиня, – женщина, пролившая кровь, тем более обязана исцелять раны, только вы позволите, генерал, прежде мне немного привести себя в порядок.
Она покинула палатку, чтобы в скором времени возвратиться туда в турецких чувяках [17]и легком домашнем халате; затем она отослала всех и всю ночь просидела возле раненого, подавая ему лекарства и меняя повязку.
Когда наутро в палатку вошел один из адъютантов Суворова, генерал сделал ему знак держаться потише и, указав на графиню, которая уснула на пучке соломы, подложив под голову перевернутый походный котелок, сказал:
– Вот посмотрите, могли бы вы представить себе более красивую женщину?
Как ни велика была радость Потемкина победе под Кинбурном, он все же почувствовал к Суворову что-то похожее на зависть. Он, конечно, в лестных выражениях поздравил его, однако большинство полков его корпуса, и среди них полк графини Салтыковой, поспешил отозвать под свое непосредственное управление, чтобы лишить Суворова возможности оперативно и самостоятельно действовать дальше. Таким образом, кинбурнский победитель был вынужден в течение всего лета безучастно наблюдать за турецкой сухопутной армией, тогда как сам Потемкин в июле 1788 года начал осаду расположенной на Черном море крепости Очаков. Время шло, а блокада не давала ощутимых результатов, артиллерийский обстрел наносил туркам куда меньший урон, чем установившаяся как раз в этот период жара русским, и, когда в довершение в лагере распространилась чума, казалось бы, столь счастливо начинавшаяся кампания стала принимать неожиданно скверный оборот.
Наступившая зима, правда, положила конец ужасной эпидемии, унесшей в рядах русского воинства каждого десятого, но зато теперь из-за непродуманных мер Потемкина по своевременному обеспечению людей продовольствием, на смену ей пришел голод.
Потемкин послал генерала Гана принять командование корпусом, стоявшем на Буге, и вызвал Суворова к себе.