Залыгин Сергей. После инфаркта

   Смирнов был убежден: власть делает из человека подобие человека и он начинает дышать властью, а не воздухом.
   Много для этого не надо: чтобы была некоторая фантазия, а совесть отсутствовала бы, и вот вам двенадцать чемоданов Руцкого с компроматом. Ни из одного чемодана не представлено ни одного документа. А никто и не спрашивает. Наоборот. Руцкой избран губернатором и с теми же чемоданами ведет дела области.
   Если бы Смирнов ударился во власть, это было бы для него равносильно тому, что из него сварили суп. Плохой. Ничего нелепее быть не может...
   Смирнов не мог понять: как так, почему наш президент не подсчитает и не возьмет на себя лично хотя бы один процент тех бед, которые свалились на страну? Сорок три миллиона человек находятся ниже черты бедности; один процент от этой цифры - четыреста тридцать тысяч. Вполне достаточно, чтобы ужаснуться, сказать вслух: "Больше не буду!" Нет! Ни слова! За прошлый, девяносто восьмой год в стране двадцать семь тысяч человек, читал Смирнов, покончили с собой. Один процент - двести семьдесят человек. А это - как?
   Президент наращивает правоохранительные учреждения, всяческие службы безопасности - это чуть ли не самое излюбленное его занятие, но кто поставляет преступников? Да государство же и поставляет: перед голодными людьми возникает выбор - или умирать, или идти на преступление... Ради своих детей.
   И при всем при том Смирнов не хотел бы быть ни немцем, ни американцем - только русским. Только им. Особенно после того, как Галактика представилась ему во всей своей красоте и мощи.
   Во сне?
   Ну и что, это даже логичнее.
   Итак, русский человек удостоен видом Галактики. Но все-таки почему русский? Потому только, что Смирнов никем другим - ни американцем, ни французом, никем-никем другим - и представить себя не мог. Не мог и не хотел. Не дано Смирнову было сообразить, как это, положим, так: у Пушкина, Достоевского, у Толстого - один родной язык, а у него, у Смирнова, родной же, но другой?
   Собственно говоря, думал Смирнов, жизнь состоит из двух количественно неравных частей: из жизни как таковой и из ее изображения. Что касается части первой, так его страна была нынче где-то на задворках, но вот часть вторая... Смирнов не раз встречал иностранцев, мужчин и женщин, которые, прочитав Достоевского в переводе, не то ошалев, не то просветлев, бросались изучать русский язык, чтобы читать его в подлиннике. Потом становились переводчиками, потом специалистами, преподавали русский в школах и вузах своей страны.
   Так ведь и Смирнов тоже: он сперва был инженером и только в зрелом возрасте стал филологом.
   Не обошлось и без пейзажей... Если бы он не видел пейзажей своей страны: то на юге под Сочи, то в Ненецком округе на Севере, не видел их, европейских, под Смоленском и азиатских - на Ангаре и Амуре, в пограничных между Европой и Азией районах, - вряд ли его посетил бы сон с пейзажем астрономическим, вселенским: подготовительный класс он прошел.
   И все это при том, что Смирнову вроде бы и не было за что свою страну хвалить, а вот ругать и поносить - пожалуйста. Сколько угодно. Современность - так в первую, в первейшую очередь. Америка - у нее мало истории, зато самоуважение. У России истории навалом, не счесть, но ни самопонимания, ни самоуважения нет и нет.
   Смирнов ведь был пессимистом вопреки расхожим, в том числе и правительственным, мнениям о том, что Россия столько вытерпела, столько мрачных страниц было в ее истории, что и нынешнее время она обязательно переживет и обязательно процветет. Вопреки такого рода утверждениям он в будущее своей страны не верил. Не верил, что год 1999-й будет "переломным", лучше года 1998-го, что год 2001-й - лучше 2000-го. Смутное время, некое подобие гражданской войны - вот что ждет Россию...
   Ну когда это, в какие времена какое государство, потерпев, предположим, серьезное военное поражение, оставляло за пределами своих новых рубежей миллионы, десятки миллионов собственных граждан?
   Но нынче и войны не было, было некое внутригосударственное поражение, развал был, однако такого рода факт имел место, и сколько ни взывали к своему государству люди, неожиданно оказавшиеся за границей,- никакого впечатления.
   Еще Смирнов продолжал думать о том, что ложь эта не только нынешняя, она подготавливалась всеми российскими правительствами двадцатого века, во всяком случае начиная с Николая Второго, кончая нынешним все власти соревновались между собой во лжи, все в ней прогрессировали.
   А на кого же нынче надежда? На Зюганова и зюгановцев, которые если что и могут, так это ввергнуть страну в распрекрасное лагерное прошлое? В карточную систему? И встречают при этом немалое понимание: прошлое так прошлое, пусть хоть монархизм (при отсутствии сколько-нибудь подходящей личности монарха), лишь бы было что жевать. Может быть, это уже люди, каждый из которых сам себе партия?
   А ведь не так уж много и нужно: одно-единственное поколение зрелых людей, которые умели бы не только критиковать и ругать престарелых, не только от всей души желать им поскорее сдохнуть, но и делать дело сами. Могли бы избавиться от собственных пороков, от той же лжи, от самомнения, от бойкой пустоты.
   Одно-единственное умное и нравственное поколение - и ничего больше не требуется: судьба страны изменится навсегда. Ругать же и отвергать все бывшее, все прошлое - худший принцип прошлого, чисто коммунистический принцип. Устанавливать для живых людей "срок их годности", как будто речь идет о кефире и молоке, - отнюдь не лучшее мероприятие. Отвергать классику - Достоевского, Толстого - исходя из все тех же "сроков" - дикость. (Ленин о "Бесах" Достоевского: "Мразь".) Уже сколько поколений молодых (и молокососов) пытались это сделать - и что? И ничего, древнегреческие мифы живут, римское право живет, русские классики живут и будут жить вопреки авторам нынешних бестселлеров. Но что такое тот же Достоевский? Он прежде всего человеческие сомнения, то есть опять же пессимизм.
   Вот так: и без сомнений нельзя, и с ними жить тяжко. Выбирай. Смирнов выбрал, потому и стал пессимистом.
   Правда, в своем астрономическом сне он еще и почувствовал: язык! Русский язык не претендует на английскую всеобщность, но и без него планетка Земля много потеряет. А то и очень много.
   А еще пессимизму Смирнова способствовал, угнетал его повсеместный грабеж, повсеместные, запросто, убийства. Как будто так и надо! Как будто это норма жизни!
   Тут шел он (уже после инфаркта и потому шел тихо, осторожно) по переходу, что под площадью трех вокзалов, вдруг - крики какие-то. А это четверо пацанов грабили древнюю, согбенную уже старушку. Старушка брыкалась, взывала о помощи, два встречных потока людей шло - никто не остановился: пацаны могли быть и с ножами, могли порезать. Смирнов тоже не остановился - старик. Но, может быть, старость, старый человек тут-то и нужен был?
   Что там у старушки было-то, сотня рублей - пять, того меньше, долларов. Вряд ли, но все-таки возможно, что и на иссохшей своей груди она еще сотню припрятала. Подальше упрятала, чтобы не украли.
   Но ведь у толпы своя была логика: дело-то стоит одну-две сотни, не больше того. А вот кое-кто в три часа ночи выносит из Кремля (на избирательную президентскую кампанию, надо полагать?) коробку, в коробке, говорили, - пятьсот тысяч долларов. Активисты были задержаны кремлевской охраной - и что? И ничего. До сих пор ни судов, ни другого какого-либо разбирательства не было.
   А вот еще недоумение: среди всей этой лжи, коррупции и криминализации существовала-таки малочисленная, но русская же интеллигенция. Щепетильная, как и та, что была в самом начале двадцатого века, в самом начале, чуть ли не до революции 1905 года. В то время подобные представители России редко-редко были интеллигентами потомственными, второго или даже третьего поколения. Они происходили из тех, кто именовался "народом", - из крестьян, из мещан. Ну, скажем, как Чехов Антон Павлович вместе со своими братьями.
   Так ведь и нынче так же: интеллигенты России современной - это тоже выходцы из семей крестьянских, семей мелких служащих, учительских и медицинских, которые нынче обещаниям власти не верят. Сил нет верить: они, интеллигенты, при смерти.
   В чем же все-таки дело - почему Смирнов ни под каким видом не хотел быть человеком не русским? Он ничуть не упрекал тех прекрасных специалистов, умных людей, кто смотался "за бугор" - в Америку, в Германию, в Австралию, но сам к этому никогда не был готов, сам себе этого не представлял хотя бы краешком сознания. Не мог. Чтобы уехать куда-никуда и там уже не голодать, не ждать нищенскую зарплату по полгода, а то и больше, не перебиваться с хлеба на воду, не мучиться проблемой, у кого бы из знакомых занять, - а жить сегодня, как жил вчера. И завтра тоже как сегодня.
   Нет, не смог бы Смирнов жить по неизменному западному порядку. У него ведь его письменный стол уже был бардаком из бардаков: бумаги, бумажонки, газеты, варианты, черновики, наброски, вставки в еще только задуманные сочинения, конверты. Места для машинки не хватало, он ставил ее на стул рядом со столом. Он нужную вот сейчас, немедленно, страничку искал полчаса, ругая самого себя всяческими словами, но иначе у него, хоть убей, не получалось. Вряд ли где-нибудь в Европе нашелся бы такой же письменный стол. В России - другое дело.
   Да, он собирался все эти бумажонки со стола сгрести, изорвать к чертовой матери и никогда-никогда к ним не возвращаться. Не собрался. И, пожалуй, это было скорей хорошо, чем плохо. Пожалуй, по-другому быть у него и не могло.
   А может быть, в этом и дело: перед Россией уже который век стоит вопрос: как жить? Как быть?
   И вовсе не была она единственной страной, перед которой стоял этот вопрос, но решала она его по-своему, наглядно показывая и доказывая человечеству, как жить нельзя, невозможно.
   Все может быть: а вдруг Россия догадывалась, что человечество живет и руководствуется не своими знаниями, а своими незнаниями? Не своим бытием, а своим небытием?
   Смирнов, тот всегда чувствовал свое небытие где-то совсем рядышком. Если не с детства, так с юности воспринимал его как нечто совершенно естественное. Такая особенность не то характера, не то мышления.
   Еще - инфаркт. Еще - возраст. Все вместе взятое предоставляло ему возможность легко уйти с работы. Он и ушел, подал заявление не моргнув глазом, ничуть не сомневаясь, что только так и надо, хотя редакторский персонал очень просил его остаться, бывать в издательстве хотя бы раз-другой в месяц.
   У русских людей нет достаточного чувства обязательности жизни. Жизнь того же Смирнова была для него не столько жизнью, сколько подготовкой к тому настроению, с которым он когда-нибудь, вот уж скоро-скоро, умрет.
   Детство у каждого взрослого человека уж очень затягивается, успевая заложить в него множество вопросов без ответов. (Вопросы Толстого, Горького, Короленко.) Вот они и теснят взрослость. Даже склонность к людоедству жизнь не успевает изъять: недавно Смирнов прочел, что в Южной Америке пойман человек, который на своем веку съел пятнадцать мужчин женским мясом он пренебрегал.
   Людоедством, собственно, была и попытка Ленина (обошлась в миллионы человеческих жизней) пустить на слом десятки кораблей, а из остатков построить один-единственный корабль.
   Под конец жизни Ленин понял: не выйдет! - и ввел НЭП, но было уже поздно: на смену пришел еще больший ленинец, чем Ленин, - Сталин. Вот и нынче к власти рвутся строевые генералы - с генеральской лирикой и с ленинскими замашками. Жириновский - тот уже обзавелся полковничьим мундиром - пойдет на фронт Третьей мировой.
   Самым древним языком был язык движения; вот он, этот язык, и господствует по сие время: двигаться только вперед, а к чему, к какой цели - дело второстепенное.
   Очень странно было Смирнову просыпаться и жить после своего астрономического сна; кроме всего прочего, Смирнов еще и уверился, что он уже мертв: не дано было, казалось, живым людям увидеть то, что увидел он, и остаться при этом снова в живых. Как так?! Он уже вступил в тот свет, который человеку земному постигнуть не дано: никого вокруг тебя нет, ничего вокруг тебя нет, нет и тебя самого... Это ли не тот свет, который поистине противостоит этому? Который извлекает не абсолютный и абсолютно бесцветный свет из полной тьмы, а цвет из солнечного света? Что может быть светлее? Практически и теоретически?
   Ну а в Вихревой системе, там-то как? Есть ли люди? Если есть - так же, как на Земле, дети играют во взрослых, которые все-все понимают, а взрослые - в детей, которым не дано понять больше, чем они по-детски понимают...
   Уж очень было не по душе умирать в системе, которая через десять лет войдет в историю России как "период хаоса Ельцина" (и его оппозиционеров). А время Америки - как время блуда, клятвопреступления ее президента и окончательного завоевания всего мира через НАТО! Поплевывая на ООН...
   Смирнов не умел, так и не научился, не спать. Уж если он улегся на ночь, так обязательно должен был уснуть, а не слушать, что и где гудит где ветер, где далекий самолет, а где совсем-совсем близко ворчит на судьбу собственное брюхо. Поэтому Смирнов в любых дозах принимал снотворное (одновременно со слабительным).
   Если же его миновал сон, тогда на него наваливались вопросы, именно все эти безответные вопросы.
   Или вся страна болеет его болезнью старости, думал он, или это он болеет ее болезнью?
   Вот и на работе... То какой-нибудь бездарный автор приносил рукопись с конвертом:
   - В конверте - две тысячи зеленых, напечатаешь - они твои!
   Другой, понаходчивее, предлагал:
   - Доходы моего предприятия будут поступать на банковский счет твоего издательства. Десять процентов - твои, что хочешь, то с ними и делай, с этими процентами. Это в три-четыре раза повысит доходность твоего "Гуманитария".
   И ведь все это и многое другое говорилось тоном самым обычным, никакого заговорщического оттенка, никакой секретности, речь как будто шла о чашке чая, безо всякой выпивки. Смирнов догадывался: в фирме "Феникс-Два", а то и в самом издательстве завелся наводчик, он и объяснял посетителям такого рода, когда прийти, о чем поговорить заранее. Мало того, проводилась предварительная подготовка: два его заместителя, имеющие отношение к финансам издательства, были побиты кем-то во дворике, который надо было миновать при входе-выходе из издательства.
   "Здесь безобразия", - писал в своих многочисленных анонимках завхоз Коробейников, которого по новому штатному расписанию предлагалось уволить.
   Смирнов с постинфарктной тоской оглядывал свой захудалый домашний кабинетик-спальню, книги на полках, на шкафах, в стопках на полу и подоконниках. Он их никогда не читал, только покупал, почти все прочитала жена: она страдала бессонницей и читала ночи напролет. Само собой, Смирнов ночами и на свой письменный стол взглядывал с укоризной. Жена тоже старела, но никогда ничем не возмущалась. Никогда не говорила "может быть", "а вот если бы"... Не то что Смирнов, который "может быть" и "если бы" произносил повседневно и по многу раз.
   Теперь, когда он с каждым днем все явственнее чувствовал, как старость наступает ему на пятки, между Смирновым и его старостью обходилось не только без скандалов, но и без взаимных упреков. Смирнову даже казалось, будто его старость обладает медицинскими знаниями, а потому все делает точно так, как нужно. Ему только и оставалось, что подчиняться знаниям старости, а не своим собственным. Они вдвоем с его старостью- весьма пожилой дамой с глубокими, чуть ли не до самого затылка глазницами - вместе разбирали его астрономический сон, еще и еще прокручивали его - во сне же. Разумеется, не в целом, а лишь в некоторых деталях - к примеру, каков все-таки цвет Земли? Выше в нем процент голубого или зеленого?
   Однажды Смирнов будто бы спорил с коммунистом (лицо знакомое):
   - Что это ваш вождь в Думе так банально ругает президента? "Я - лучше тебя! Ты - хуже меня! Отдай мне власть! Побыстрее! Завтра же!"
   Коммунист обиделся: во-первых, у нас нет вождя... Во-вторых, это не только мое мнение! Это мнение партии.
   - Во-первых, - отвечал Смирнов, - коммунизм не может быть без вождя. Во-вторых, Зюганов правильно понимает ленинизм: Ленин был гением примитива.
   Собеседник обиделся еще больше, презрительно улыбнулся и ушел.
   Еще Смирнов переживал за астрономию: у астрономов и металлических касок не было, чтобы постучать ими об асфальт.
   Сны такого рода часто прерывались, он открывал глаза, оглядывал свой убогий кабинетик, сплошь заваленный книгами. Теперь уже ясно: он не прочтет их никогда.
   А тут еще у Смирнова появился бзик: почему это он, видя перед собой как есть всю Галактику, всю Солнечную систему, не заглянул в соседнюю? Она тут же рядом просматривалась, мерцала. Это у Смирнова просто-напросто школярского внимания не хватило.
   А ведь была возможность чуть ли не до уровня самого Николая Коперника дотянуться. Может быть, там какие-то живые существа удалось бы обнаружить, леса какие-нибудь или травы? Органические вещества? Какие-то бактерии?
   Смирнов ясно чувствовал: не так уж много раз ему еще предстоит ложиться спать вечерами, а утрами просыпаться, и, укладываясь, он истово молился: "Боже! Позволь вознестись мне еще однажды на ту высоту, на которой я уже однажды был! Ты же такой могущественный, чего Тебе стоит, а для меня это разом объяснит и осветит всю прошлую мою жизнь, а может быть, и всех моих предков!"
   Но вместо этого даже самые незначительные обрывки снов-сосунков становились все более редкими, еще менее эстетичными.
   Конечно, странно, и тем не менее существует неукоснительное правило: сны посещают только тех, кто живет сегодня.