Страница:
Первой начинает ворочаться на своём диванчике Лукерья Пантелеймоновна. Ей снилось, будто она голой бегает по деревне и втолковывает сама себе: «Пусть тело дышит! Тело должно дышать!» Но чем дольше она бегала, тем сильней замерзала.
Проснувшись, она пытается укутаться, подоткнуть со всех сторон одеяло, но это ничего не даёт. Тогда она решает одеться. Вылезши из-под одеяла, она, стуча зубами, нащупывает на стуле рубашку, спортивные брюки, носки и, натянув на себя всё это, снова кутается в одеяло.
В то же самое время одна за другой просыпаются Неонилла Пантелеймоновна и Алевтина Пантелеймоновна. Поворочавшись немного и тщетно попытавшись согреться, они следуют примеру сестры.
– Это Алька всё! – ворчит Лукерья Пантелеймоновна. – «Пусть тело дышит!» Надо же додуматься!.. Майская дачница...
В комнате так темно, что даже окон не видно, и только в топке то и дело вспыхивают красными огоньками тлеющие угли. И тогда кусочек печки озаряется слабым красноватым светом.
На какое-то время сёстры стихают и даже начинают задрёмывать. Но угли в печке темнеют, всё реже вспыхивают красные огоньки, и холод всё более безнаказанно чувствует себя в комнате.
Лукерья Пантелеймоновна снова просыпается. Теперь уж она замёрзла и в одежде. Других одеял в доме нет, куртки не успели просохнуть, и Лукерья Пантелеймоновна никак не может сообразить, как же теперь согреться. От безысходности ей делается страшно и как будто бы даже холоднее. Но чтобы выйти на двор, принести дров и растопить печку – такое даже не приходит Лукерье Пантелеймоновне в голову.
– Что это так холодно? – недовольно спрашивает проснувшаяся Неонилла Пантелеймоновна. – Лукерья, ты не спишь?
– Не сплю! – раздражённо отвечает Лукерья Пантелеймоновна.
– Почему так холодно? – повторяет Неонилла Пантелеймоновна и поёживается.
– Почему, почему... – злится Лукерья Пантелеймоновна. – Дрова прогорели, дом настыл – вот и холодно.
– А больше дров нет? – отзывается Алевтина Пантелеймоновна.
– В доме нет...
– А где есть?
– На улице... Колоть их надо...
– Дык сходи, наколи, – недоумевает Алевтина Пантелеймоновна.
– Дык сама и сходи... Умная!.. – огрызается Лукерья Пантелеймоновна и отворачивается к стенке.
Поджав ноги к груди и накрывшись с головой одеялом, она, чтобы хоть как-то согреться, дышит себе на руки. Но очень скоро под одеялом становится душно, и она принуждена высунуть голову наружу.
– Луш!.. Луш! – тихо зовёт Алевтина Пантелеймоновна. – Луша! Я не умею дрова колоть.
– А я умею? – снова огрызается Лукерья Пантелеймоновна.
Она отлично знает, кто предложил провести выходные в деревне. К тому же долг хозяйки – обеспечить гостям приятный отдых. И, говоря по совести, Алевтина Пантелеймоновна права – надо бы встать, наколоть дров, снова растопить печку и провести остаток ночи в тепле. Но сама мысль о том, чтобы оказаться сейчас на улице, где так холодно и темно, где льёт бесконечный дождь, кажется ей отвратительной. И от одной этой мысли её начинает подташнивать.
Но делать всё-таки что-то нужно.
– Валька умеет дрова колоть! – вспоминает она. – Разбудим Вальку, пусть она наколет.
Некоторое время проходит в молчании. Потом Алевтина Пантелеймоновна вздыхает:
– Жалко!
– Чего тебе жалко? – не понимает Лукерья Пантелеймоновна.
– Валю жалко будить.
А и правда! Валентина Пантелеймоновна, волею судеб оказавшись в тёплом закутке за печкой, не успела ещё замёрзнуть и теперь сладко посапывает со своей железной кровати.
Лукерья Пантелеймоновна, привстав на локте, с завистью смотрит в её сторону.
– Ну, если жалко, – обращается она к Алевтине Пантелеймоновне, – мёрзни дальше...
Сказав, она снова ложится и кутается в своё бестолковое одеяло. Внезапно в голову ей приходит замечательная идея.
В два прыжка она оказывается возле шкафа, распахивает створки и долго стоит так, точно силится вспомнить о чём-то. А из шкафа тем временем выползают запахи нафталина и сырости. Лукерья Пантелеймоновна несколько раз визгливо чихает, а после, схватив в охапку вещи, покоящиеся на одной из полок, направляется к раскладушкам.
– Сейчас я вас укрою! – обращается она к сёстрам.
Те напряжённо всматриваются в темноту, стараясь угадать замыслы Лукерьи Пантелеймоновны, и охают, когда на Алевтину Пантелеймоновну сверху падает груда влажного и отвратительно пахнущего тряпья.
– Луш, что это?! – в ужасе шепчет Алевтина Пантелеймоновна. – Что это так пахнет?
Но Лукерья Пантелеймоновна не отвечает. Она снова исчезает в темноте, а вскоре за тем и Неонилла Пантелеймоновна оказывается равномерно засыпанной какими-то тряпками.
– Фу! Ну и запах! Что это у тебя такое, Лукерья? – доносится из-под тряпок.
– Это вещи из шкафа, – поясняет, наконец, Лукерья Пантелеймоновна.
Кто же не знает, что обычно хранится в дачных шкафах? Конечно, тот самый хлам, который давно уже непригоден в городе, но который бережливые хозяйки не решаются препроводить на свалку. Здесь, в дачных шкафах, находят свой последний приют чинёные простыни, давно вышедшие из моды сарафаны, проеденные молью свитера и кофточки, прожжённые утюгом блузы и ни на что не годящиеся отрезы ситца. Всё это, во избежание окончательного тлена, как следует пронафталинено. А, кроме того, не будучи востребованным, никогда не покидает пределов шкафа, где год от года отсыревает и пропитывается тем запахом, что расползается по дому после неотапливаемой зимы.
»Укрыв» вот эдаким хламом сестёр, Лукерья Пантелеймоновна вслепую, вытаращив в темноту глаза, пробирается в тот угол, где стоит горбатый сундук. Для себя, очевидно, Лукерья Пантелеймоновна приберегла нечто другое. Подняв тяжёлую, скрипучую крышку, она долго роется в сундуке, на ощупь отыскивая нужную ей вещь. Наконец, извлекает из сундука что-то большое и, судя по тому, как она кряхтит, управляясь с вещью, очень тяжёлое. Потом она встряхивает это что-то, визгливо чихает и тащит к себе на диванчик.
Почуяв новую и сильнейшую струю нафталина, Алевтина Пантелеймоновна и Неонилла Пантелеймоновна шумно двигают носами и негодующе отфыркиваются. Но Лукерья Пантелеймоновна от объяснений уклоняется. Взвалив свою ношу на диванчик поверх одеяла, она сама подлезает под эту кипу и скрывается под ней.
VI
VII
Проснувшись, она пытается укутаться, подоткнуть со всех сторон одеяло, но это ничего не даёт. Тогда она решает одеться. Вылезши из-под одеяла, она, стуча зубами, нащупывает на стуле рубашку, спортивные брюки, носки и, натянув на себя всё это, снова кутается в одеяло.
В то же самое время одна за другой просыпаются Неонилла Пантелеймоновна и Алевтина Пантелеймоновна. Поворочавшись немного и тщетно попытавшись согреться, они следуют примеру сестры.
– Это Алька всё! – ворчит Лукерья Пантелеймоновна. – «Пусть тело дышит!» Надо же додуматься!.. Майская дачница...
В комнате так темно, что даже окон не видно, и только в топке то и дело вспыхивают красными огоньками тлеющие угли. И тогда кусочек печки озаряется слабым красноватым светом.
На какое-то время сёстры стихают и даже начинают задрёмывать. Но угли в печке темнеют, всё реже вспыхивают красные огоньки, и холод всё более безнаказанно чувствует себя в комнате.
Лукерья Пантелеймоновна снова просыпается. Теперь уж она замёрзла и в одежде. Других одеял в доме нет, куртки не успели просохнуть, и Лукерья Пантелеймоновна никак не может сообразить, как же теперь согреться. От безысходности ей делается страшно и как будто бы даже холоднее. Но чтобы выйти на двор, принести дров и растопить печку – такое даже не приходит Лукерье Пантелеймоновне в голову.
– Что это так холодно? – недовольно спрашивает проснувшаяся Неонилла Пантелеймоновна. – Лукерья, ты не спишь?
– Не сплю! – раздражённо отвечает Лукерья Пантелеймоновна.
– Почему так холодно? – повторяет Неонилла Пантелеймоновна и поёживается.
– Почему, почему... – злится Лукерья Пантелеймоновна. – Дрова прогорели, дом настыл – вот и холодно.
– А больше дров нет? – отзывается Алевтина Пантелеймоновна.
– В доме нет...
– А где есть?
– На улице... Колоть их надо...
– Дык сходи, наколи, – недоумевает Алевтина Пантелеймоновна.
– Дык сама и сходи... Умная!.. – огрызается Лукерья Пантелеймоновна и отворачивается к стенке.
Поджав ноги к груди и накрывшись с головой одеялом, она, чтобы хоть как-то согреться, дышит себе на руки. Но очень скоро под одеялом становится душно, и она принуждена высунуть голову наружу.
– Луш!.. Луш! – тихо зовёт Алевтина Пантелеймоновна. – Луша! Я не умею дрова колоть.
– А я умею? – снова огрызается Лукерья Пантелеймоновна.
Она отлично знает, кто предложил провести выходные в деревне. К тому же долг хозяйки – обеспечить гостям приятный отдых. И, говоря по совести, Алевтина Пантелеймоновна права – надо бы встать, наколоть дров, снова растопить печку и провести остаток ночи в тепле. Но сама мысль о том, чтобы оказаться сейчас на улице, где так холодно и темно, где льёт бесконечный дождь, кажется ей отвратительной. И от одной этой мысли её начинает подташнивать.
Но делать всё-таки что-то нужно.
– Валька умеет дрова колоть! – вспоминает она. – Разбудим Вальку, пусть она наколет.
Некоторое время проходит в молчании. Потом Алевтина Пантелеймоновна вздыхает:
– Жалко!
– Чего тебе жалко? – не понимает Лукерья Пантелеймоновна.
– Валю жалко будить.
А и правда! Валентина Пантелеймоновна, волею судеб оказавшись в тёплом закутке за печкой, не успела ещё замёрзнуть и теперь сладко посапывает со своей железной кровати.
Лукерья Пантелеймоновна, привстав на локте, с завистью смотрит в её сторону.
– Ну, если жалко, – обращается она к Алевтине Пантелеймоновне, – мёрзни дальше...
Сказав, она снова ложится и кутается в своё бестолковое одеяло. Внезапно в голову ей приходит замечательная идея.
В два прыжка она оказывается возле шкафа, распахивает створки и долго стоит так, точно силится вспомнить о чём-то. А из шкафа тем временем выползают запахи нафталина и сырости. Лукерья Пантелеймоновна несколько раз визгливо чихает, а после, схватив в охапку вещи, покоящиеся на одной из полок, направляется к раскладушкам.
– Сейчас я вас укрою! – обращается она к сёстрам.
Те напряжённо всматриваются в темноту, стараясь угадать замыслы Лукерьи Пантелеймоновны, и охают, когда на Алевтину Пантелеймоновну сверху падает груда влажного и отвратительно пахнущего тряпья.
– Луш, что это?! – в ужасе шепчет Алевтина Пантелеймоновна. – Что это так пахнет?
Но Лукерья Пантелеймоновна не отвечает. Она снова исчезает в темноте, а вскоре за тем и Неонилла Пантелеймоновна оказывается равномерно засыпанной какими-то тряпками.
– Фу! Ну и запах! Что это у тебя такое, Лукерья? – доносится из-под тряпок.
– Это вещи из шкафа, – поясняет, наконец, Лукерья Пантелеймоновна.
Кто же не знает, что обычно хранится в дачных шкафах? Конечно, тот самый хлам, который давно уже непригоден в городе, но который бережливые хозяйки не решаются препроводить на свалку. Здесь, в дачных шкафах, находят свой последний приют чинёные простыни, давно вышедшие из моды сарафаны, проеденные молью свитера и кофточки, прожжённые утюгом блузы и ни на что не годящиеся отрезы ситца. Всё это, во избежание окончательного тлена, как следует пронафталинено. А, кроме того, не будучи востребованным, никогда не покидает пределов шкафа, где год от года отсыревает и пропитывается тем запахом, что расползается по дому после неотапливаемой зимы.
»Укрыв» вот эдаким хламом сестёр, Лукерья Пантелеймоновна вслепую, вытаращив в темноту глаза, пробирается в тот угол, где стоит горбатый сундук. Для себя, очевидно, Лукерья Пантелеймоновна приберегла нечто другое. Подняв тяжёлую, скрипучую крышку, она долго роется в сундуке, на ощупь отыскивая нужную ей вещь. Наконец, извлекает из сундука что-то большое и, судя по тому, как она кряхтит, управляясь с вещью, очень тяжёлое. Потом она встряхивает это что-то, визгливо чихает и тащит к себе на диванчик.
Почуяв новую и сильнейшую струю нафталина, Алевтина Пантелеймоновна и Неонилла Пантелеймоновна шумно двигают носами и негодующе отфыркиваются. Но Лукерья Пантелеймоновна от объяснений уклоняется. Взвалив свою ношу на диванчик поверх одеяла, она сама подлезает под эту кипу и скрывается под ней.
VI
Валентина Пантелеймоновна просыпается только под утро, когда за окнами уже виднеется серое, беспросветное небо, на стёклах заметны следы дождя, а из деревни доносятся первые звуки, напоминающие о том, что новый день начался.
Валентина Пантелеймоновна просыпается от холода – только сейчас она замёрзла. Проснувшись, она некоторое время лежит без движения, пытаясь припомнить, где она и как сюда попала. Наконец, сообразив, что к чему, она собирается встать и одеться, но останавливается в замешательстве. То, что она видит в комнате, не поддаётся объяснению. Дверцы шкафа распахнуты, а рядом на полу валяются какие-то вещи. Крышка сундука откинута, и через край свешивается чёрное пальто с каракулевым воротником и драным рукавом, с торчащим из дыры ватином.
В целом, впечатление такое, будто бы ночью в комнате производили обыск.
Но самое интересное представляют собой спальные места. Алевтина Пантелеймоновна и Неонилла Пантелеймоновна погребены под грудой тряпья: мужские кальсоны и рубашки, носки, какие-то цветастые тряпки, куски марли, предметы женского туалета, рваные брюки – словно скифские курганы, возвышаются над телами сестёр.
Лукерья Пантелеймоновна, как старый боевой генерал, спит, укрывшись серой красноармейской шинелью. Самой настоящей суконной шинелью со складкой и хлястиком на спине и с широкими красными нашивками на груди.
Дом окончательно настыл, и в комнате нестерпимо холодно. Но Валентина Пантелеймоновна забывает о холоде – так сильны впечатления нового дня.
– Бат-тюшки! – и это всё, что приходит ей на язык. – Бат-тюшки!
В ответ тряпьё на раскладушках шевелится, из-под него появляются головы Алевтины Пантелеймоновны и Неониллы Пантелеймоновны. Под красноармейской шинелью тоже происходит какое-то движение, и в следующую секунду из-под неё выглядывает Лукерья Пантелеймоновна.
Уже за завтраком Валентина Пантелеймоновна узнаёт подробности прошедшей ночи. Ей радостно, что она не мёрзла во сне и смешно, оттого что сёстры, раздевшиеся до исподнего с тем, чтобы «тело дышало», среди ночи принуждены были не просто надеть на себя всё, что только можно было надеть, но и укрыться вонючим хламом.
А после завтрака сёстры, не сговариваясь, начинают собираться в обратный путь. Никто и не вспоминает, что намеревались провести на даче выходные. Все грезят только о том, чтобы, как можно скорее, оказаться каждая в своей тесной квартирке. Там, где не нужно думать о тепле и о воде. Где можно безмятежно спать всю ночь под тёплым мохнатым одеялом, а вовсе не под шинелью и не под ворохом старых тряпок. Где можно запросто готовить пищу, мыть посуду и хоть всю ночь сидеть при ярком свете электричества.
Серое небо, сырость и стынь больше не кажутся сёстрам чем-то незначительным и легкопреодолимым. Напротив, им, городским жительницам, оказалось не под силу бороться с деревенским ненастьем. Что и говорить! В городе не замечаешь ни дождя, ни холода, которые, как оказалось, способны совершенно обессилить человека, не приспособленного к деревенской жизни, да к тому же нагнать хандру.
Насколько хорошо в русской деревне летом, настолько уныло и безрадостно, когда приходит осень. Нет! Не молодая осень в жёлтом платье. Но неопрятная старуха. Одежда её – грязные лохмотья. Злится она и срывает костлявой рукой яркие платья с деревьев. Топчет босыми ногами пахучие травы, сминает цветы. Завистница! Не поёт, не шумит она, не смеётся. Только хмурится тучами, шепчет о чём-то дождём или чавкает грязью.
И вот обнажились деревья. На перепаханных полях торчат тут и там колючие злые соломины. Красно-золотой ковёр из листьев смешался с мокрой землёй и, прогнив, стал бурой грязью. Давно не слышно ни щебета, ни стрекотанья, ни даже тоскливой журавлиной песни. Безрадостно в деревне. И только неунывающая ёлка порадует глаз своим тёмно-зелёным кафтаном. Да рябина тряхнёт карминной серьгой, укрывшейся от завистливых глаз старухи-осени...
Валентина Пантелеймоновна просыпается от холода – только сейчас она замёрзла. Проснувшись, она некоторое время лежит без движения, пытаясь припомнить, где она и как сюда попала. Наконец, сообразив, что к чему, она собирается встать и одеться, но останавливается в замешательстве. То, что она видит в комнате, не поддаётся объяснению. Дверцы шкафа распахнуты, а рядом на полу валяются какие-то вещи. Крышка сундука откинута, и через край свешивается чёрное пальто с каракулевым воротником и драным рукавом, с торчащим из дыры ватином.
В целом, впечатление такое, будто бы ночью в комнате производили обыск.
Но самое интересное представляют собой спальные места. Алевтина Пантелеймоновна и Неонилла Пантелеймоновна погребены под грудой тряпья: мужские кальсоны и рубашки, носки, какие-то цветастые тряпки, куски марли, предметы женского туалета, рваные брюки – словно скифские курганы, возвышаются над телами сестёр.
Лукерья Пантелеймоновна, как старый боевой генерал, спит, укрывшись серой красноармейской шинелью. Самой настоящей суконной шинелью со складкой и хлястиком на спине и с широкими красными нашивками на груди.
Дом окончательно настыл, и в комнате нестерпимо холодно. Но Валентина Пантелеймоновна забывает о холоде – так сильны впечатления нового дня.
– Бат-тюшки! – и это всё, что приходит ей на язык. – Бат-тюшки!
В ответ тряпьё на раскладушках шевелится, из-под него появляются головы Алевтины Пантелеймоновны и Неониллы Пантелеймоновны. Под красноармейской шинелью тоже происходит какое-то движение, и в следующую секунду из-под неё выглядывает Лукерья Пантелеймоновна.
Уже за завтраком Валентина Пантелеймоновна узнаёт подробности прошедшей ночи. Ей радостно, что она не мёрзла во сне и смешно, оттого что сёстры, раздевшиеся до исподнего с тем, чтобы «тело дышало», среди ночи принуждены были не просто надеть на себя всё, что только можно было надеть, но и укрыться вонючим хламом.
А после завтрака сёстры, не сговариваясь, начинают собираться в обратный путь. Никто и не вспоминает, что намеревались провести на даче выходные. Все грезят только о том, чтобы, как можно скорее, оказаться каждая в своей тесной квартирке. Там, где не нужно думать о тепле и о воде. Где можно безмятежно спать всю ночь под тёплым мохнатым одеялом, а вовсе не под шинелью и не под ворохом старых тряпок. Где можно запросто готовить пищу, мыть посуду и хоть всю ночь сидеть при ярком свете электричества.
Серое небо, сырость и стынь больше не кажутся сёстрам чем-то незначительным и легкопреодолимым. Напротив, им, городским жительницам, оказалось не под силу бороться с деревенским ненастьем. Что и говорить! В городе не замечаешь ни дождя, ни холода, которые, как оказалось, способны совершенно обессилить человека, не приспособленного к деревенской жизни, да к тому же нагнать хандру.
Насколько хорошо в русской деревне летом, настолько уныло и безрадостно, когда приходит осень. Нет! Не молодая осень в жёлтом платье. Но неопрятная старуха. Одежда её – грязные лохмотья. Злится она и срывает костлявой рукой яркие платья с деревьев. Топчет босыми ногами пахучие травы, сминает цветы. Завистница! Не поёт, не шумит она, не смеётся. Только хмурится тучами, шепчет о чём-то дождём или чавкает грязью.
И вот обнажились деревья. На перепаханных полях торчат тут и там колючие злые соломины. Красно-золотой ковёр из листьев смешался с мокрой землёй и, прогнив, стал бурой грязью. Давно не слышно ни щебета, ни стрекотанья, ни даже тоскливой журавлиной песни. Безрадостно в деревне. И только неунывающая ёлка порадует глаз своим тёмно-зелёным кафтаном. Да рябина тряхнёт карминной серьгой, укрывшейся от завистливых глаз старухи-осени...
VII
Сёстры, поджидающие Лукерью Пантелеймоновну, которая возится с ключами, натянули поглубже капюшоны и нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, как застоявшиеся в конюшне кони.
Когда, наконец, Лукерья Пантелеймоновна управляется с дверью и присоединяется к остальным сёстрам, все вместе они направляются по деревне в ту сторону, где начинается дорога, ведущая в Шабурново, к автобусной остановке.
У крайнего дома стоит дед с цигаркой в разноцветных – жёлтых, стальных, золотых – зубах; одет он в потёртый ватник и высокие кирзовые сапоги. На голове у него выцветший картуз. Лицо у деда красное, сморщенное и, точно слезами, покрыто дождевыми каплями; щеки сплошь заросли серебристой щетиной.
Деревенские жители обычно с любопытством и настороженностью относятся к приезжим. Вот и теперь старик не сводит своих прищуренных глаз с сестёр. А когда сёстры ровняются с ним, говорит:
– Здравствуйте...
А тон, с которым он произносит своё приветствие, значит: «Кто такие? Откуда будете? Зачем приезжали, к кому?»
– Здравствуйте... Здравствуйте... – бормочут сёстры, стараясь отчего-то не смотреть на старика.
Только Алевтина Пантелеймоновна встречается с дедом глазами и даже робко улыбается.
– С праздничком... – уже более примирительно добавляет старик, точно хочет сказать: «Кто бы вы ни были, а уж зла-то я вам не желаю...»
– И вас также... И вас также... – кивают в ответ сёстры.
А Алевтина Пантелеймоновна даже останавливается, и они со стариком молча смотрят друг на друга. Старик с хитрой ухмылкой в прищуренных глазах, а Алевтина Пантелеймоновна с виноватой улыбкой. Но длится это недолго, Алевтина Пантелеймоновна спешит за сёстрами.
И вскоре они уже выходят из деревни, и перед ними предстаёт всё то, что вчера было сокрыто осенним сумраком.
Вот раскинулось чёрное изрытое поле. Вот выбежали навстречу промокшие сосенки. А в дали, подёрнутой серым туманом, показалась неровная полоска леса, точно кто-то провёл по горизонту широкой кистью. Заурчала под ногами бурая грязь, а в сосновых ветках громко зашуршал дождь, доселе не прекращавшийся, но едва слышимый в поле.
– Уж осени холодною рукою главы берёз и лип обнажены... [2] – с умилением вздыхает Неонилла Пантелеймоновна. И тут же оживляется, точно вспомнив о чём-то приятном, и громко спрашивает:
– Кто написал?.. Так! Кто продолжит, тому дам сто долларов!
Но никто ей не отвечает. Тогда Неонилла Пантелеймоновна снова вздыхает, но уже с сожалением, и произносит:
– Как странно!.. Вот уж ноябрь, а снега всё нет... А раньше, я это прекрасно помню, к демонстрации обязательно лежал снег. И даже в конце октября, к маменькину дню рождения, случалось выпадать снегу... Я это прекрасно помню!
Сказав, она пожимает плечами, потом с печальной улыбкой обводит глазами поле, рощицу, смотрит на небо и несколько раз уныло кивает, точно хочет сказать: «Всё изменилось!.. И ничего уж тут не попишешь...»
– А вы знаете, что через несколько лет зимы вообще не будет? – насмешливо спрашивает Валентина Пантелеймоновна.
– Почему? – ужасается Алевтина Пантелеймоновна.
– Ну, а что ты хочешь? – притворно удивляется Валентина Пантелеймоновна. – Глобальное потепление, за несколько лет становится теплее на десять градусов. Вот и посчитай, сколько лет осталось... – и она смеётся неприятным и невесёлым смехом, от которого всем делается не по себе. – Раньше-то зима была – сорок градусов, не меньше. А снегу-то навалит! Такие сугробы, что не приведи Господи! В два человеческих роста, во какие сугробы! А сейчас что? Если по колено насыпет снегу, то и слава Богу. И морозы не те. Тут как-то к Новому году дождь шёл! Где это видано, чтобы к Новому Году дождь шёл? А?.. А всё почему?
– Почему? – опять ужасается Алевтина Пантелеймоновна.
– Да потому что продукты сгорания создают в атмосфере дополнительный слой, который не даёт Земле охладиться, потому что образуется парниковый эффект. Этот слой, как плёнка, обволакивает Землю, и она не успевает остынуть. А человечество тем временем ещё Землю подогревает, ведь какой огромный выброс тепла в атмосферу происходит ежедневно! Так что скоро мы будем в тропиках жить. И не видать нам больше русской зимы! – и она снова смеётся своим зловещим смехом.
Наступает молчание. Все думают о том, что рассказала Валентина Пантелеймоновна. Слова её кажутся всем серьёзными и убедительными. Они многое проясняют, но главное, наводят на любимую мысль большинства немолодых людей: мысль о том, что прошлое несомненно лучше настоящего.
Первой не выдерживает и нарушает молчание Алевтина Пантелеймоновна:
– Раньше вообще лучше было, – вздыхает она. – И погода была лучше, и еда... Сейчас-то вон травятся все. А если и не травятся, так всё равно не вкусно стало. Никогда я не сравню окорок, что раньше-то продавали, с нынешним. Нынешний-то и не пахнет ничем... А раньше?.. В магазин зайдёшь, а уж пахнет окороком. Аромат такой, что не хочешь, а съешь кусочек. А сочный какой! М-м-м! Положишь в рот кусок, а он тает. Прямо сливочный!
Слово «сливочный» она произносит так смачно, так отчётливо и звонко проговаривает каждую букву, что и впрямь на языках у остальных возникает вкус свежих жирных сливок.
– А сыры? – продолжает Алевтина Пантелеймоновна. – Какие были сыры!.. Советский, Швейцарский, Пошехонский... А сейчас что? Да разве ж это сыры? Смешно говорить!.. Нет! Хороших сыров нынче не достанешь!
Голос у Алевтины Пантелеймоновны начинает дрожать, и она умолкает. Но на смену ей приходит Лукерья Пантелеймоновна:
– А как мы весело жили! Помните? Летом, вечерами, – на танцплощадку. Нарядишься!.. У меня одно-единственное платье было, но зато какое! Помнишь, Алька, ты в нём сначала ходила, а потом тебе новое сшили, а мне перешло твоё крепдешиновое, чёрное в белый горошек?
– С белым воротничком и плиссерованной юбкой? – радостно переспрашивает Алевтина Пантелеймоновна.
– Ну, да!.. Вот я его одену, и на танцы! Шестнадцать копеек заплатишь, пройдёшь, а там уж оркестр играет. Мы и вальс танцевали, и фокстрот... А сейчас что? Пойдут на дискотеку, а там – дын! дын! дын! Они патлы развесят и дрыгаются, как припадочные. Называется, танцуют! Тоже мне, танцы!.. Не-ет! Мы веселей жили. Интересней как-то...
И снова наступает молчание. Сёстры с грустными улыбками погружаются в какие-то свои мысли, вспоминая, очевидно, как хорошо они жили когда-то, как были счастливы; как много было денег, хорошей и вкусной еды, добрых друзей и весёлых праздников. И куда всё ушло? Почему так круто повернулась жизнь? Почему стали тёплыми зимы, бледными закаты и узкими дороги? Как могло случиться, что всё, что было хорошего, исчезло безвозвратно, уступив место худшему?
А дорога меж тем круто взяла влево, и вот уже впереди показалось Шабурново. И точно в подтверждение тому, что раньше было лучше, показались длинные, унылые коровники, разбитые, пустые, с торчащими кусками арматуры из обрушившихся местами стен. Показались вросшие в землю, ржавые коряги – пришедшая в негодность или просто брошенная техника. Кто и зачем выбросил эти машины, разбил коровники, куда делись сами коровы – всё это неясно. Ясно другое: раньше всё это работало, а теперь вот кажется, что ещё недавно здесь шли бои и велись бомбёжки.
– Да, другая жизнь настала... – тихо говорит Валентина Пантелеймоновна.
В Шабурново, несмотря на праздник, народу на улице почти никого. И всё же ощущается всюду суета. Во дворах беспокоятся собаки. Откуда-то доносится музыка. Звуки магнитофона, мешаясь со звуками гармонии, образуют весьма странный и неприятный музыкальный лад.
То и дело в окна выглядывают круглолицые тётки и провожают глазами сестёр. Попадается навстречу совершенно пьяный гражданин, очень обрадовавшийся и оживившийся при виде незнакомок. Потом из магазина выходят ещё два гражданина с гремящими сумками. Бежит навстречу большой рыжий пёс, очень похожий на овчарку, деловитый и насупленный.
У автобусного павильона, где висит расписание – жёлтая табличка с чёрными столбцами цифр, – выясняется, что следующий рейс только через полчаса. Тогда заходят в пустой павильон, расставляют на скамеечке пакеты. Лукерья Пантелеймоновна достаёт из кармана пригоршню подсолнухов и делит между сёстрами.
Образовав полукруг возле пакетов, сёстры Свинолуповы щёлкают подсолнухи, отправляя кожуру себе под ноги, и изучают надписи на стенах павильона. На уровне глаз большими буквами нацарапано: «Я В ШАБУРНОВО РОДИЛСЯ И В ШАБУРНОВО УМРУ». И тут же: «ШАБУРНОВО – МАФНИЯ».
По крыше настукивает дождь, а когда по дороге проносится грузовик, то брызги из-под его колёс долетают до павильона. О Толстоухово сёстры уже не вспоминают.
Когда, наконец, Лукерья Пантелеймоновна управляется с дверью и присоединяется к остальным сёстрам, все вместе они направляются по деревне в ту сторону, где начинается дорога, ведущая в Шабурново, к автобусной остановке.
У крайнего дома стоит дед с цигаркой в разноцветных – жёлтых, стальных, золотых – зубах; одет он в потёртый ватник и высокие кирзовые сапоги. На голове у него выцветший картуз. Лицо у деда красное, сморщенное и, точно слезами, покрыто дождевыми каплями; щеки сплошь заросли серебристой щетиной.
Деревенские жители обычно с любопытством и настороженностью относятся к приезжим. Вот и теперь старик не сводит своих прищуренных глаз с сестёр. А когда сёстры ровняются с ним, говорит:
– Здравствуйте...
А тон, с которым он произносит своё приветствие, значит: «Кто такие? Откуда будете? Зачем приезжали, к кому?»
– Здравствуйте... Здравствуйте... – бормочут сёстры, стараясь отчего-то не смотреть на старика.
Только Алевтина Пантелеймоновна встречается с дедом глазами и даже робко улыбается.
– С праздничком... – уже более примирительно добавляет старик, точно хочет сказать: «Кто бы вы ни были, а уж зла-то я вам не желаю...»
– И вас также... И вас также... – кивают в ответ сёстры.
А Алевтина Пантелеймоновна даже останавливается, и они со стариком молча смотрят друг на друга. Старик с хитрой ухмылкой в прищуренных глазах, а Алевтина Пантелеймоновна с виноватой улыбкой. Но длится это недолго, Алевтина Пантелеймоновна спешит за сёстрами.
И вскоре они уже выходят из деревни, и перед ними предстаёт всё то, что вчера было сокрыто осенним сумраком.
Вот раскинулось чёрное изрытое поле. Вот выбежали навстречу промокшие сосенки. А в дали, подёрнутой серым туманом, показалась неровная полоска леса, точно кто-то провёл по горизонту широкой кистью. Заурчала под ногами бурая грязь, а в сосновых ветках громко зашуршал дождь, доселе не прекращавшийся, но едва слышимый в поле.
– Уж осени холодною рукою главы берёз и лип обнажены... [2] – с умилением вздыхает Неонилла Пантелеймоновна. И тут же оживляется, точно вспомнив о чём-то приятном, и громко спрашивает:
– Кто написал?.. Так! Кто продолжит, тому дам сто долларов!
Но никто ей не отвечает. Тогда Неонилла Пантелеймоновна снова вздыхает, но уже с сожалением, и произносит:
– Как странно!.. Вот уж ноябрь, а снега всё нет... А раньше, я это прекрасно помню, к демонстрации обязательно лежал снег. И даже в конце октября, к маменькину дню рождения, случалось выпадать снегу... Я это прекрасно помню!
Сказав, она пожимает плечами, потом с печальной улыбкой обводит глазами поле, рощицу, смотрит на небо и несколько раз уныло кивает, точно хочет сказать: «Всё изменилось!.. И ничего уж тут не попишешь...»
– А вы знаете, что через несколько лет зимы вообще не будет? – насмешливо спрашивает Валентина Пантелеймоновна.
– Почему? – ужасается Алевтина Пантелеймоновна.
– Ну, а что ты хочешь? – притворно удивляется Валентина Пантелеймоновна. – Глобальное потепление, за несколько лет становится теплее на десять градусов. Вот и посчитай, сколько лет осталось... – и она смеётся неприятным и невесёлым смехом, от которого всем делается не по себе. – Раньше-то зима была – сорок градусов, не меньше. А снегу-то навалит! Такие сугробы, что не приведи Господи! В два человеческих роста, во какие сугробы! А сейчас что? Если по колено насыпет снегу, то и слава Богу. И морозы не те. Тут как-то к Новому году дождь шёл! Где это видано, чтобы к Новому Году дождь шёл? А?.. А всё почему?
– Почему? – опять ужасается Алевтина Пантелеймоновна.
– Да потому что продукты сгорания создают в атмосфере дополнительный слой, который не даёт Земле охладиться, потому что образуется парниковый эффект. Этот слой, как плёнка, обволакивает Землю, и она не успевает остынуть. А человечество тем временем ещё Землю подогревает, ведь какой огромный выброс тепла в атмосферу происходит ежедневно! Так что скоро мы будем в тропиках жить. И не видать нам больше русской зимы! – и она снова смеётся своим зловещим смехом.
Наступает молчание. Все думают о том, что рассказала Валентина Пантелеймоновна. Слова её кажутся всем серьёзными и убедительными. Они многое проясняют, но главное, наводят на любимую мысль большинства немолодых людей: мысль о том, что прошлое несомненно лучше настоящего.
Первой не выдерживает и нарушает молчание Алевтина Пантелеймоновна:
– Раньше вообще лучше было, – вздыхает она. – И погода была лучше, и еда... Сейчас-то вон травятся все. А если и не травятся, так всё равно не вкусно стало. Никогда я не сравню окорок, что раньше-то продавали, с нынешним. Нынешний-то и не пахнет ничем... А раньше?.. В магазин зайдёшь, а уж пахнет окороком. Аромат такой, что не хочешь, а съешь кусочек. А сочный какой! М-м-м! Положишь в рот кусок, а он тает. Прямо сливочный!
Слово «сливочный» она произносит так смачно, так отчётливо и звонко проговаривает каждую букву, что и впрямь на языках у остальных возникает вкус свежих жирных сливок.
– А сыры? – продолжает Алевтина Пантелеймоновна. – Какие были сыры!.. Советский, Швейцарский, Пошехонский... А сейчас что? Да разве ж это сыры? Смешно говорить!.. Нет! Хороших сыров нынче не достанешь!
Голос у Алевтины Пантелеймоновны начинает дрожать, и она умолкает. Но на смену ей приходит Лукерья Пантелеймоновна:
– А как мы весело жили! Помните? Летом, вечерами, – на танцплощадку. Нарядишься!.. У меня одно-единственное платье было, но зато какое! Помнишь, Алька, ты в нём сначала ходила, а потом тебе новое сшили, а мне перешло твоё крепдешиновое, чёрное в белый горошек?
– С белым воротничком и плиссерованной юбкой? – радостно переспрашивает Алевтина Пантелеймоновна.
– Ну, да!.. Вот я его одену, и на танцы! Шестнадцать копеек заплатишь, пройдёшь, а там уж оркестр играет. Мы и вальс танцевали, и фокстрот... А сейчас что? Пойдут на дискотеку, а там – дын! дын! дын! Они патлы развесят и дрыгаются, как припадочные. Называется, танцуют! Тоже мне, танцы!.. Не-ет! Мы веселей жили. Интересней как-то...
И снова наступает молчание. Сёстры с грустными улыбками погружаются в какие-то свои мысли, вспоминая, очевидно, как хорошо они жили когда-то, как были счастливы; как много было денег, хорошей и вкусной еды, добрых друзей и весёлых праздников. И куда всё ушло? Почему так круто повернулась жизнь? Почему стали тёплыми зимы, бледными закаты и узкими дороги? Как могло случиться, что всё, что было хорошего, исчезло безвозвратно, уступив место худшему?
А дорога меж тем круто взяла влево, и вот уже впереди показалось Шабурново. И точно в подтверждение тому, что раньше было лучше, показались длинные, унылые коровники, разбитые, пустые, с торчащими кусками арматуры из обрушившихся местами стен. Показались вросшие в землю, ржавые коряги – пришедшая в негодность или просто брошенная техника. Кто и зачем выбросил эти машины, разбил коровники, куда делись сами коровы – всё это неясно. Ясно другое: раньше всё это работало, а теперь вот кажется, что ещё недавно здесь шли бои и велись бомбёжки.
– Да, другая жизнь настала... – тихо говорит Валентина Пантелеймоновна.
В Шабурново, несмотря на праздник, народу на улице почти никого. И всё же ощущается всюду суета. Во дворах беспокоятся собаки. Откуда-то доносится музыка. Звуки магнитофона, мешаясь со звуками гармонии, образуют весьма странный и неприятный музыкальный лад.
То и дело в окна выглядывают круглолицые тётки и провожают глазами сестёр. Попадается навстречу совершенно пьяный гражданин, очень обрадовавшийся и оживившийся при виде незнакомок. Потом из магазина выходят ещё два гражданина с гремящими сумками. Бежит навстречу большой рыжий пёс, очень похожий на овчарку, деловитый и насупленный.
У автобусного павильона, где висит расписание – жёлтая табличка с чёрными столбцами цифр, – выясняется, что следующий рейс только через полчаса. Тогда заходят в пустой павильон, расставляют на скамеечке пакеты. Лукерья Пантелеймоновна достаёт из кармана пригоршню подсолнухов и делит между сёстрами.
Образовав полукруг возле пакетов, сёстры Свинолуповы щёлкают подсолнухи, отправляя кожуру себе под ноги, и изучают надписи на стенах павильона. На уровне глаз большими буквами нацарапано: «Я В ШАБУРНОВО РОДИЛСЯ И В ШАБУРНОВО УМРУ». И тут же: «ШАБУРНОВО – МАФНИЯ».
По крыше настукивает дождь, а когда по дороге проносится грузовик, то брызги из-под его колёс долетают до павильона. О Толстоухово сёстры уже не вспоминают.