Замыслов Валерий. Горький хлеб (Часть 2)

   - Обожди, Иванка. Чую, дождь вскоре будет. И не дай господи, если на всю неделю зарядит, - хмуро проронил отец. Знай Исай, что ежели утренняя заря багрово-красная и дым стелется по земле - быть непогоде.
   Приметы не обманули Исая и на сей раз. Небо вскоре потемнело, затянулось облаками, по молодой зеленой траве загулял ветер, все сильнее и яростнее взбивая ввысь с тропинок и дороги клубы пыли. Избы застлала мгла.
   - Вот те на! - воскликнул, выйдя из избы, бортник. - Я в путь-дорогу, а Илья пророчит - погодь, мужик, приставь ногу. Вон как разгневался. Сейчас стрелы кидать зачнет. Пронеси беду, осподи, - перекрестился Матвей.
   Иванка завел коня в стойло, повесил сбрую на крюк, закатил телегу под навес и посмотрел на отца. Тот стоял посреди двора - помрачневший, сгорбленный, усталый.
   "Для господ и земля пригожая и солнышко греет ко времени. А мужику завсегда страдать. Боюсь, задождит до Пахомьева дня, тогда и вовсе на поле не вылезешь. Вконец припоздаем с яровыми", - горестно вздыхал Исай.
   Над селом собиралась гроза. Раздались первые раскаты грома, сотрясая курные крестьянские избы. За околицей в княжьем поле вонзились две огненные стрелы, и хлынул дождь.
   Через полчаса, словно перекликаясь с раскатами грома, со звонницы храма Ильи Пророка ударил колокол и загудел частым набатным звоном.
   Мужики, сидевшие в избе на лавках, перекрестились и заспешили во двор.
   Мимо избы пробежал взлохмаченный, промокший до нитки крестьянин и прокричал истошным голосом:
   - Назарьеву избу Илья запалил-ил!
   - Ох, ты горе-то какое, осподи! - всплеснула руками Прасковья и тотчас обратилась к Исаю. - Икону-то брать, батюшка?
   Исай смолчал, повернувшись лицом к храму.
   "Вот и здесь господь к оратаю10 немилостлив. Последнюю избенку у мужика спалил. А княжий терем велик, да стоит себе. Его Илья не трогает", удрученно подумал страдник.
   Гроза уходила к лесу, дождь поутих.
   Горела изба Семейки Назарьева, вздымая в мутное небо огненные языки и клубы черного дыма. Селянин успел вывести со двора лошаденку, вынести немудреную утварь из горницы и теперь стоял скорбный и сгорбленный возле догоравшей избы. Рядом, сбившись в кучу, голосило шестеро чумазых ребятишек. Дождь сыпал на их непокрытые кудлатые головенки. Мать, сухонькая, низенькая, упала простоволосая возле телеги на колени и беззвучно рыдала.
   К назарьевой избе во весь дух примчался с багром в руках Афоня Шмоток и заорал на мужиков:
   - Чево рты пораскрывали?! Айда пожарище тушить!
   - Угомонись, Афоня, - строго оборвал бобыля бортник.
   - Отчего так? - недоуменно вопросил Шмоток и, подскочив к избе, воткнул багор в дымящийся венец сруба.
   К бобылю шагнул благообразный старик Акимыч, отобрал у Афони багор и швырнул его в сторону.
   - Над святыней глумишься, еретик.
   Шмоток озадаченно развел руками. Мужик он пришлый, бродяжный, оттого всех еще местных, издревле заведенных обычаев не ведал.
   На селе тушить пожар, зажженный от Ильи Пророка, считалось грехом великим, святотатством. Разве мыслимо Илью гневить - повелителя воды, грозы и грома.
   Ох, грозен батюшка Илья, но зато для мужика пособник в хозяйстве. Он хранит урожай, питает водой землю, растит нивы и посылает плоды. Нет, немыслимо крестьянину Илью всемогущего гневить.
   Вот и сейчас по обычаю, возле избы собрались мужики с иконами. Явился и батюшка Лаврентий с образом святого пророка.
   Мужики, опустившись на колени, глядели на пожарище и по колебаниям огня предсказывали урожай.
   - Ко храму пламень сбивает. То к добру, авось с хлебушком будем, - с надеждой в голосе вещал Акимыч.
   Затем отец Лаврентий поднял мирян с земли. Мужики, держа перед собой святые иконы, пошли вокруг пожарища, вразнобой произнося:
   - Даруй, пророче, милость свою. Сохрани животы и ниву от града и стрелы огненной...
   А позади всех, в рваной сермяге и дырявых лаптях, плелся понурый погорелец Семейка Назарьев.
   Глава 17
   КНЯЖЬЕ ГУМНО
   Как и предсказывал Исай, ненастье установилось ненадолго. Второй день моросил мелкий надоедливый дождь.
   Дед Матвей, прослышав, что Мамон с дружиной подался в леса, сразу же после пожарища заспешил на свою заимку. Захватил с собой два фунта соли и скляницу водки Гавриле, прикупив товар у сельского торговца-лавочника. Прощаясь, передал Исаю несколько медных монет на муку.
   Исай обещал сходить за хлебом к мельнику с Иванкой и привезти мешок на лошади.
   Пахом эти дни ходил на взгорье добывать глину. Когда-то в молодости обучился гончарному делу. Теперь обосновался в Исаевой бане и лепил из глины горшки, чашки и кринки, сушил и обжигал их на огне. Изделия забирал на княжий двор приказчик, отправлял их на торги, а Пахому платил полушками.
   На другой день после грозы приказчик собрал всех бобылей, крестьянских сыновей и заявил:
   - Мужички, кои с лошаденками, пущай покуда к севу готовятся, а вам князь повелел на гумне амбары чинить.
   Бобыли и парни хмуро почесали затылки. Какая боярщина в дождь? Афоня вопросил:
   - Когда же мужику просвет будет, батюшка Калистрат Егорыч?
   - Будет и досуг, ребятушки.
   - Знамо: будет досуг, когда на погост понесут, - вступил в перепалку Шмоток.
   - С покрова забирайся на печь, Афонюшка, и почивай всю зиму.
   - Мне почивать не с руки, батюшка: ребятишек орава. На полатях лежать - ломтя не видать.
   - Тьфу, окаянный! Ну и пустомеля, прости господи, - крутнул головой приказчик и сплюнул в правую сторону.
   Афоня тотчас приметил это и хитровато засмеялся.
   - А ведь так плевать грех, батюшка. Осерчать может осподь.
   Калистрат - человек набожный, потому сразу перекрестился и снова повернулся к речистому, озорному бобылю.
   - Отчего так, сердешный?
   - Никогда не плюй, батюшка Калистрат Егорыч, на правый бок да на праву сторону. Помни - ангел хранитель при правом боке, а дьявол при левом. Вот на него и плюй да приговаривай: аминь и растирай ногой.
   Мужики гоготнули. Приказчик, не удостоив ответом Афоню, крякнул, вскинул бороденку и сказал строго:
   - Нам тут рассусоливать неча. Айда, мужички, на гумно. Дела ждут.
   Бобыли и сыны крестьянские нехотя потянулись за приказчиком. Рядом с Калистратом находился и Мокей, косясь злыми глазами на Иванку. Болотников, сцепив кулаки, шел среди парней и думал: "Столкнемся ночью, либо в лесу на узкой тропе - не разминемся. А там господь рассудит - кому еще землю топтать".
   Княжье гумно - на краю села, возле ярового поля. Обнесено крепким высоким частоколом. Высятся над тыном два замшелых амбара. Изготовлены срубы со времен великого князя Василия. От старости потемнели, накренились, осели в землю. Вконец обветшала после вьюжной снежной зимы кровля с резными затейливыми петухами по замшелым конькам.
   В первый же день после грозы приказчик зашел в амбар и ахнул: дождь просочился через крышу и потолок и подмочил сверху зерно в двух ларях. Почитай, четей пять испортилось. Добро еще князь не проведал!
   Калистрат тут же приказал Мокею убрать из ларей сырое зерно и спрятать его подальше от строгого господского взора.
   Приказчик подвел мужиков к амбару и ткнул перстом в сторону крыши.
   - Подновить кровлю, сердешные, надо. Берите топоры и ступайте в лес новые стропила ладить.
   "Вот торопыга. Отчего сразу про топоры не сказал", - недовольно покачал головой Афоня, возвращаясь в свою избенку.
   Проходя мимо крепкой, срубленной в два яруса приказчиковой избы, бобыль столкнулся с веснушчатой, розовощекой девкой в льняном сарафане. На крыльце размахивала руками и истошно кричала дородная высокая баба супруга Калистрата.
   - Чево, дуреха, встала! Лови касатушку мою. Мотри, сызнова сбежит любимица моя, а ей цены нет. Лови-и-и!
   Девка метнулась за огненно-рыжей кошкой, споткнулась на дороге и шлепнулась в мутную лужу.
   Баба еще пуще заголосила. Афоня усмехнулся и побрел дальше. Приказчикову супругу знали на селе придурковатой, недалекой. Любила баба поесть, поспать. Была лентяйкой, каких свет не видел. Жила с причудой: развела в своей горнице десятка полтора лохматых кошек, которые были ей дороже сына родного. Калистрат поначалу бил неразумную бабу, потом плюнул, махнул на все ее затеи рукой и стал почивать в нижней горнице.
   Афоня, раздумывая, брел по дороге, а потом смекнул: "Дунька-кошатница глуповата. Принесу ей своего кота и о грамотках сведаю".
   В лесу Калистрат показал мужикам место, где можно вырубать сосну. Застучали топоры, со стоном западали на землю длинноствольные деревья, приминая под собой мшистые кочки и дикое лесное разнотравье. Тут же обрубали сучья, сосну рассекали на части, грузили на телеги и вывозили на гумно.
   Калистрат суетился возле мужиков, торопил:
   - Поспешайте, сердешные. Вечером бражкой угощу. После полудня, сгрузив с телеги бревна, Иванку и Афоню позвал на гумно приказчик.
   - Подсобите, ребятушки, кули с зерном в ларь перетащить.
   Бобыль и Болотников вошли в амбар. Во всю длину сруба в два ряда протянулись наполненные золотистым зерном лари. Шмоток присвистнул, зачмокал губами.
   - Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
   "Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они боярские неправды!" - с горечью подумал молодой страдник.
   - Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули в ларь.
   Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих замка.
   К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик еще остался с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро засеменил к своей избенке.
   Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас отпустил и горестно завздыхал:
   - Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох, уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной...
   - Что с тобой приключилось, батюшка? - в недоуменье вопросила Агафья.
   Шмоток не ответил, опустился на лавку, поскреб пятерней затылок, затем поднял перст над головой, лукаво блеснул глазами и вышмыгнул во двор.
   - Спятил, знать, Афонюшка мой, - в испуге решила Агафья и выбежала вслед за супругом. Но того и след простыл.
   Вскоре Афоня с мешком постучался в приказчикову избу. Спросил матушку Авдотью у появившейся в дверях дворовой девки.
   - Занемогла наша матушка. Притомилась чевой-то, в постельку слегла, сердобольно отвечала девка.
   - Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный гостинчик принес.
   Девка кивнула головой и затопала по лесенке в верхнюю горницу. Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом всю горницу, заглянул за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.
   "Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны"? - сокрушенно подумал Шмоток.
   - Велено ступать наверх, - сказала бобылю девка.
   Шмоток открыл дверь в горницу и ошалело застыл на пороге, забыв по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.
   Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе, восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные, опухшие.
   Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:
   - Помяни, осподи, царя Давида и вся кротость ево... Чево тебе, мужичок?
   На столе чадит сальная свеча в железном шандале.
   Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.
   Бобыль сдернул шапку с головы, с размаху швырнул ее на сундучок, перекрестился.
   Авдотья икнула - знать только что обильно откушала - и прибавила голос на мужика:
   - Пошто святое место поганишь, нечестивец?
   - Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на сундучке.
   - Ишь чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый...
   - Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто, по-мужичьи... Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, - с низким поклоном высказался Афоня и убрал шапку с сундучка.
   Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в довольной глуповатой улыбке.
   Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, вымолвил умильно:
   - Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.
   Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за медяком.
   - Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный...
   Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге, думал: "Удачливый день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся... А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе. И ловко же я его сцапал, прости, осподи..."
   А дождь все моросил да моросил.
   Глава 18
   КНЯЗЬ НА ОХОТЕ
   На князе - легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги, на голове - крестьянский колпак. За кожаным поясом - пистоль в два ствола и охотничий нож, за спиной - тугой лук и колчан со стрелами.
   Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца, сердобольно высказывал:
   - Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо мутное, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие люди пошаливают, неровен час.
   - Бояться несчастья - счастья не видеть, Захарыч, - весело отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из подклета холопу: Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя повстречать доведется.
   Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним встал дружинник Якушка - статный, плечистый детина - любимец князя. Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.
   Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим снаряжением и пешком направился к Москве-реке.
   Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился господину.
   - Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.
   Телятевский погрозил ему кулаком:
   - Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?
   - Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, - поспешил заверить князя Гаврила.
   - Ужо вот проверю, - строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.
   Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и забурчал пространно:
   - Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит... А кой седни день по святцам?11
   Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.
   "Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел", - подумал дозорный.
   Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:
   - Эгей, христов человек! Кой седни день?
   Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек:
   - Лукерья - комарница...
   Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:
   - Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
   Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище.
   Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей.
   - Святые угодники на пьяниц угодливы - что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе-хе...
   ...А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.
   Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.
   Под темными, угрюмыми елями - едва приметный шалаш. Соорудил его еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.
   Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес довольно:
   - Зело вольготно здесь!
   Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.
   Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.
   Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол утиную снедь.
   Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
   Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.
   Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье - бархатисто-черное, средние перья загнуты кверху кольцом.
   Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов "самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.
   Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
   - Пошто вперед меня птицу забил?
   Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
   Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке - широкий нож, за спиной - легкий одноствольный самопал.
   Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
   Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.
   Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и удивленно и весело молвил:
   - Эх-ма! Здорова будь, Василиса!
   Василиев вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
   - Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
   - Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете.
   Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:
   "Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила".
   Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
   - Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.
   Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по спине.
   - Полезай в воду, холоп!
   Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
   - Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский.
   - Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера будет. А Василису старик при себе держит.
   Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
   К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.
   Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:
   - Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится.
   Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
   - Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников12 били.
   - Места сие упомнишь ли, холоп?
   - А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с земли. Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.
   - Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.
   На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей Андреевич был женат всего второй год.
   - У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы знатны, и здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь.
   Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
   "Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с улыбкой размышлял Телятевский.
   Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:
   - Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе...
   Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом горячую утку сказал:
   - Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
   Глава 19
   ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
   Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге до двух десятков всадников.
   - Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня на ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да гляди, с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей.
   Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
   Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
   "Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и - прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
   - Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.
   Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.
   - Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.
   - Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник.
   - Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
   - Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
   - Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
   Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
   "Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" насмешливо подумал старик.
   Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
   - У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой я теперь воин.
   - Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками Матвей.
   - Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.
   Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку.
   - Девку где прячешь, старик?
   - Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.
   - Когда назад возвернется?
   - Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник.
   Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон, запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал:
   - В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.
   К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма.
   Прибежал десятник, строго спросил бортника:
   - Пошто огонь развел на ночь глядя?