— Теперь моя очередь, — сказал он. — Я пойду впереди.
— Правильно, — согласился Номоконов. — Теперь можно, командир, вали. С оружием чего в лесу зря шататься?
Вдвоём часто подходили к дороге, по которой двигались на восток немецкие войска, осматривались, выбивали цель. Сухо трещала очередь, гулко звучал винтовочный выстрел. Крутой вираж делал мотоциклист. Брызгало осколками ветровое стекло легковой автомашины. Или грузовик, случалось, останавливался. Выпрыгивали из кузова немецкие солдаты, открывали дверцу машины, с удивлением смотрели на шофёра, вывалившегося к их ногам, густо били из автомата по канавам и деревьям, поливали длинными очередями бугорки земли, пни и кустарник.
Шли на восток четыре дня.
Не пришлось младшему сержанту Смирнову и солдату Номоконову опять переходить через линию фронта — она откатилась назад.
Туда же промчались немецкие легковые машины, покатили грузовики, потащились повозки. Послышались близкие орудийные выстрелы. А потом, все сокрушая, пронеслись танки с красными звёздами на башнях.
Это было 16 августа 1941 года.
В тот день сидел Номоконов среди своих солдат, ел жирные щи, с наслаждением потягивал из кружки густой, чёрный чай. Вечером он разжёг костёр, в одиночестве долго сидел возле него, о чём-то думал. Подошёл младший сержант Смирнов, расстелил шинель, улёгся под деревом, но вдруг поднял голову. Закрыв глаза, Номоконов покачивался, говорил сам с собой, тихо тянул заунывную мелодию.
— Вы чего, Семён Данилович? Молитесь?
— Нет, командир, — спокойно сказал Номоконов. — Это я песню вспомнил. Из нашего рода, старинную…
Номоконов раскалил проволочку, которой прочищал мундштук своей большой обкуренной трубки, и, шевеля губами, выжег на её остове несколько точек. Лёгкие дымки взвились и растаяли в воздухе. Смирнов блаженно вытянул ноги, положил голову на локоть и отвернулся — мало ли что придёт в голову человеку со скуластым лицом, раскосыми, очень спокойными глазами. Младший сержант слышал слово «дайн-тулугуй», которое произносил Номоконов, но не решился спросить, что значило оно: каменно строгим стало лицо солдата.
ВО ВЗВОД К МАЛЕНЬКОМУ ЛЕЙТЕНАНТУ
Тысячи солдат и командиров, выходивших из окружения, примкнули к частям, контратаковавшим гитлеровские войска. В красноармейской книжке Номоконова отметили, что он имеет «тульскую винтовку № 2753, вещевой мешок, котелок и флягу с чехлом». Люди, к которым попадали документы пожилого солдата, категорически требовали идти туда, где одуряюще пахло лекарствами, где метались и бредили раненые. Гитлеровцы подтянули к месту прорыва крупные силы, завязались тяжёлые бои, и Номоконову приказали выносить с поля боя раненых и убитых. Немцы стреляли в санитаров из пулемётов, накрывали минами… Людям же с красными крестами на сумках отвечать на огонь не полагалось.
И в похоронной команде с недельку побыл Номоконов. Не подошёл. Маленький человек со скуластым лицом, зарыв убитых, склонялся перед бугорками земли на колени и долго шевелил губами. Говорили, что он молился…
Кому-то потребовались плотники, их быстро разыскали, и к слову «санитар», записанному в красноармейскую книжку Номоконова в госпитале, прибавились другие слова: «сапёрная рота 529-го стрелкового полка, сапёр». Здесь были тяжёлые, но привычные дела. Наводили переправы, настилали гати через болота, прорубали в лесу дороги, ставили заграждения. Часто отступали последними, под огнём врага. К концу сентября 1941 года 34-я армия отошла с боями к Валдайским высотам.
С винтовкой, попавшей ему в руки в Старорусских лесах, Номоконов теперь не расставался. К переправам через реки и болота частенько подъезжали на мотоциклах немецкие разведчики. В такие минуты, отложив топор в сторону, Номоконов брался за винтовку. После каждого выстрела любовно поглаживал солдат гладкое ложе своей винтовки. Она била исключительно точно: и на триста, и на пятьсот метров, а однажды рано утром достала немца, до которого было с километр. К вечеру возле убитого уже ходили вороны.
Винтовок теперь было много, но сапёру все казалось, что меткую трехлинейку отберут у него. И когда вызвали однажды «по стрелковым делам» на командный пункт, он встревожился. Командир подразделения старший лейтенант Солнцев встретил солдата словами:
— Рассказывайте, Номоконов, как вы отбили вчера командира взвода?
— А чего сказывать? Дело обыкновенное. Ночная разведка боем, как видно, была неудачной, и, понеся потери, пехотинцы откатились к своей траншее. Санитары весь остаток ночи искали раненых и убитых, а сапёры закрывали проходы в проволочном заграждении. На рассвете заметили людей, копошившихся на поле. Сперва думали, что это свои, а потом разобрались. Сапёров было пятеро, а фашистов — восемь. Враги кого-то испугались и, подхватив нашего раненого, переползли в колок.
— Куда?
Номоконов разъяснил, что колок — по-забайкальски — полоска кустарника, который обычно растёт по соседству с большим лесом. Колок был редкий, фашисты затаились, но их было видно. От густого ельника врагов отделяла старая пашня. В общем, в ловушке оказались.
— Вот об этом подробнее, — потребовал командир.
Стало совсем светло, а фашисты все ещё лежали в колке.
Потом двое вскочили и, волоча пленного, хотели перебежать в лес. Если бы они бросились через пашню всей оравой, то, пожалуй, некоторые бы ушли. Но они побежали на смерть поочерёдно. Сапёры открыли огонь и перебили фашистов.
— А мне доложили не так, — нахмурился командир подразделения. — Вы открыли огонь?
— Правильно, — согласился Номоконов. — Первым я стрелял. Надо было отбить своего человека от фашистов. Тащили немцы раненого, прикрывались его телом, а он закричал, стал упираться. Командир группы сапёров старший сержант Коробов лежал рядом. «Бей, — сказал, — а то утащут». Ну, и вот… Два раза я быстро выстрелил. Сперва правый фашист завалился, а потом левый. Наш человек немного пробежал вперёд, упал, а фашисты уже не двигались. Из кустов выбежали ещё двое. Снова дважды выстрелил, и эти свалились. Чего там, близко были фашисты… Потом все ударили по колку. Немцы метались в нём, как козы, отстреливались, но попадали на мушку. Троих, кажись, убили вместе, а один фашист где-то спрятался. Хотели бежать в колок, схватить немца, но старший сержант Коробов остановил людей. Минут пять ждали, и последний тоже не выдержал. Этот немец был похитрее — крутился, падал, вскакивал. Хвоста нет, а как лисица бежал: туда-сюда.
— И «лисицу» завалили?
— Завалили.
— А дальше?
— А теперь все. Подобрали немецкое оружие, взяли у фашистов документы и вынесли своего раненого. Командиром оказался.
— Вот какое дело, товарищ Номоконов, слушайте, — спокойно и рассудительно заговорил молодой, маленький ростом, лейтенант, сидевший рядом с Солнцевым. — Люди говорят, что задели вы раненого своей пулей. Понимаете? Так сказать, добавили свою порцию.
— Это как? — нахмурился Номоконов. — Не мои пули — все глядели, тоже было не поверили. На мягком месте увидели дырки, старые, рядышком. Стало быть, ночью, когда не удалась атака, когда отходил командир… Вот тогда обожгли фашисты нашего человека.
— Разрешите проверить? — обратился лейтенант к Солнцеву.
— Не возражаю, — сказал командир роты. — Если подойдёт —забирайте.
Номоконов пожал плечами. Вчера этот маленький, крепкий и очень подвижный лейтенант откуда-то издалека прибежал к сапёрам, осматривал захваченные немецкие автоматы и о чём-то таинственно шептался со старшим сержантом Коробовым. Командир отделения у сапёров — очень справедливый человек. Только как-то один раз рассердился, сказал, что Номоконов «спит на ходу». Это верно: никак не может сорокалетний солдат все делать «живо и быстро». Зато старается «на нейтралках», искупает «строевые грехи». А вчера, наверное, что-нибудь не так рассказал старший сержант большим командирам. Вот и вызвали теперь с винтовкой. Торопится узнать шустрый командир, как стреляет сапёр. Даже руки у него трясутся — не может приклеить мишень на доску.
— Ну, давайте, — сказал лейтенант. — Надо сюда, в чёрный круг. Вот с того бугорка. Как раз двести метров. Попадёте? Точно в центр? Три патрона берите.
— Зачем?
— Надо.
— А ты кто?
— Я? — смутился лейтенант. — Командир взвода самых метких стрелков. Снайперами называют нас.
— Слышал про таких, — осмотрел Номоконов маленького командира с головы до ног. — Понимаю… А сперва думал, что от прокурора ты пришёл. Чего хитришь? Охотников ищешь, стрелков?
— Днём и ночью.
— А для чего?
— Посмотрите, — показал лейтенант на запад. — Озера, леса, болота… Фашистских зверей здесь много, раздолье для хороших стрелков. В общем, так, Семён Данилович: отличитесь — в свой взвод возьму, на охоту отправлю. На самостоятельную, как в тайге!
— Эвон какое дело… Так-так…
Номоконов закинул винтовку за плечо и пошёл к бугорку. Теперь он выстрелит три раза. Пусть посмотрит лейтенант, как владеют оружием тунгусы из рода хамнеганов. Вежливый, имя-отчество узнал…
Лейтенант Иван Васильевич Репин знал уже не только имя-отчество Номоконова. Ему приказали найти в полку хороших стрелков и скомплектовать снайперский взвод. Некоторые солдаты уже побывали в засадах, выходили за передний край. Не догадался лейтенант заглянуть к сапёрам. Не думал, совсем не думал… Только случайно узнал о «сибирском шамане, который всем снайперам даст сто очков вперёд».
Лейтенант Репин пришёл посмотреть на «шамана», перестрелявшего немецких разведчиков, и увидел его за обычным занятием в свободное время. Расстелив в углу блиндажа шкурку барсука, солдат сидел на корточках и курил трубку. Старший сержант Коробов давно махнул рукой на эту шкурку, не предусмотренную в снаряжении солдата. Его подчинённый, уже пожилой человек, никак не хотел с ней расставаться и всюду таскал с собой, завернув сзади за ремень. Издали — всё равно что плащ-палатка. Большие командиры не ругались, а Номоконову хорошо: можно посидеть и покурить даже на сыром месте.
Чутьё подсказало Репину: встретил он необыкновенного человека, и боялся лейтенант, что старший сержант Коробов запросто, без приказа не отдаст Номоконова. Но командир роты сапёров понимал, как нужны на передовой меткие стрелки.
Теперь предстояло проверить меткость «шамана». Лейтенант отошёл от мишени всего на три-четыре шага, но солдата, что лежал на бугорке, это нисколько не смутило. Он ничего не крикнул, не предостерёг, не махнул рукой. Ударила пуля — лейтенант увидел, что она пробила самый центр чёрного кружка. Второй выстрел, третий… Лейтенант от волнения чуть побледнел— в самом центре мишени зияла одна большая пробоина с рваными краями — и поспешил к Номоконову.
— Блестяще! — произнёс Репин. —Очень хорошо, товарищ плотник! Вот, возьмите ещё три патрона. Только теперь быстрее. Отсчитайте назад сто шагов и стоя… Понимаете?
Чего ж не понять? Лёжа да с упора и мальчишка попадёт. Теперь труднее, конечно, но убегающих зверей бил Номоконов имённо стоя: некогда ложиться и ставить бердану на сошки. Номоконов отсчитал сто шагов назад, выпрямился и заработал затвором. Быстрее так быстрее.
А потом он с лейтенантам подошёл к мишени, осмотрел её и сказал: —Все тут.
Пробоины образовали в центре круга крошечный треугольник. Номоконов закуривал трубку, а лейтенант восхищённо смотрел то на мишень, то на стрелка, потом увидел сплющенную консервную банку и, оглянувшись на солдата, поднял её.
Номоконов быстро вскинул винтовку.
Банка взвилась высоко в воздух, и, когда она достигла высшей точки взлёта, пуля ударила её, перевернула, далеко, на несколько метров отбросила прочь.
— Ну?!
— Чего «ну»? Утка могу пулей, глухарь, гусь… Ещё кидай.
У Репина заблестели глаза. Неожиданно и в разные стороны швырял он камни, палки, куски коры, и все эти предметы в непостижимые мгновения настигали пули, дырявили, разбивали на мелкие кусочки. Фуражку снял с головы Репин, но солдат нахмурился:
— Однако с дыркой будешь.
Крепко стиснул лейтенант Номоконова, отпустил, на несколько
шагов отошёл:
— Да какой из вас сапёр? Вы действительно шаман, волшебник! Только не обижайтесь, пожалуйста. Верно, верно — шаман огня! Давайте покурим и поговорим. Подробно расскажите мне, когда и где вы научились так стрелять?
В суматохе больших и малых дел переднего края нашёл лейтенант время, чтобы по душам поговорить с солдатом. Репин сказал, что, как он знает, таёжные обычаи требуют выслушать сперва человека старшего по возрасту. Да, подтвердил Номоконов, это правильно. Скоро солдат проникся чувством доверия к человеку, который внимательно слушал его, не перебивал.
Номоконов — тунгус из рода хамнеганов. Так считалось раньше, так он пишется и сейчас. Его маленький народ живёт в Забайкалье в разных местах: в Делюне, в Средней и Нижней Талачах, в сёлах близ Вершины Дарасуна. Его народ живёт многими обычаями эвенков, но не умеет разводить оленей. Его народ хорошо понимает и бурятский язык, но овец пасти не умеет и к хлебопашеству не приучен. Степные буряты, которые живут рядом, считают хамнеганов своим народом. Эвенки — тоже своим. И это хорошо. Хамнеган на обоих языках —лесной человек. Правильно: раньше его маленькое, очень древнее монгольское племя кормилось только охотой. Когда русские люди построили железную дорогу, жить стало труднее: паровозы пугали зверей. Тогда тесные люди перекочевали всем родом в верховья реки Нерчи и стали охотиться там. В десять лет Номоконов привёз на ярмарку свою первую добычу — более двухсот зайцев, которых он поймал петлями. Русский купец забрал сразу всех — по две копейки за штуку. А на другой день он уже сам продавал этих зайцев, но брал по пять копеек за каждого. Маленькому охотнику купец сказал, что все зайцы худые, а на другой день на всю ярмарку кричал, что они самые лучшие, самые жирные. И все покупали зайцев у этого купца.
Много пушного зверя добывали тунгусы, а жили плохо. Так получалось, что они всегда были должны купцам. О революции тунгусы узнали не сразу: приехали, как всегда, на ярмарку, а купцы куда-то спрятались. Человек с красным бантом на груди сказал, что теперь можно порвать все долговые расписки. Без пороха, табака и соли ушли ещё дальше в тайгу. Так велели старейшины. Долго никому не показывались на глаза, питались чем попало, курили листья берёзы. Но правду путами не свяжешь. И к порожистой Нерче пришли вести о первой таёжной коммуне в Нижнем Стане. Сперва одна семья вернулась, потом ещё две. И отец Номоконова не испугался пасти[3], которую, по словам шаманов и старейшин рода, русские ставят на тунгусов. В Нижнем Стане долго ко всему присматривались и прислушивались Номоконовы, заходили в новые дома сородичей, а потом взялись за топоры. С того дня и перестали кочевать.
Неторопливо лилась речь солдата. Где-то высоко в небе тарахтел немецкий разведывательный самолёт, слышались орудийные залпы, доносились далёкие пулемётные очереди, а солдат покуривал трубку и рассказывал о своей жизни.
Вот тогда, в таёжной коммуне, уверенность в завтрашнем дне впервые пришла в новый дом Номоконовых. Поселились в Нижнем Стане и русские. Жили дружно. Русские разводили скот, а тунгусы охотились. Крепла коммуна, которая стала потом колхозом. Сообща стало легче охотиться. Далеко за границу отправляла артель кипы драгоценных мехов. Из Москвы прислали золотую медаль, а в бумаге так написали: лучшими по всему свету оказались шкурки соболей, которые отправил на выставку забайкальский нижне-станский колхоз «Заря новой жизни». Этих соболей выследил он, Номоконов и, не испортив их драгоценного меха, поймал сеткой.
— А медведей вам приходилось добывать?
— Медведей? Как же… Дурной зверь, не шибко хитрый, а много приходилось, лейтенант. Не меньше сотни медведей завалил за свою жизнь.
— Ого-го!.. — почесал затылок лейтенант.
— А чего не поверил?
Не так уже сложно взять медведя, хотя и не сеткой, конечно. Года три только этим и занимался Номоконов: медвежью желчь велели добывать. Председатель колхоза говорил, что буржуи золотом стали платить за эту желчь нашему народу. Вот и взялись за медведей в те годы, раз так. Не только пулей, случалось и на острую пальму насаживали косолапых, не тратили патронов. Мясо бригадам отдавали, а из шкур дохи шили, унты.
— А вы в городах когда-нибудь бывали? — спросил лейтенант. —Раньше, до фронта? В поездах хоть ездили?
— Однако плохо думаешь, — заметил Номоконов. — Это раньше так было: совсем дикими были тунгусы. Чего видели? Лес, следы и зверя на мушке. Вся жизнь была в этом. Мясо есть — сыт будешь, не убьёшь зверя — с голоду пропадёшь. Поначалу жизнь в деревянном доме трудно давалась. Окна есть, печка есть, а тунгусы обязательно юрту ставили во дворе. По огороду, было дело, кочевали. Сегодня в одном углу селились, а через год в юрту, а завтра наоборот ставили. Кочевать по старинке хотелось. А когда гость приезжал из тайги, из
тех мест, куда ещё не добралась новая жизнь, то костёр, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И другие так делали, однако пожары часто в домах случались.
…1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймёт, поди, что значили для тунгусов школа, больница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело тёрли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двигатель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, —зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хотели прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбовались, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк — и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер-монтёр из Шилки, как гасить, лампу выкручивать.
Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою рукавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таёжных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Семён Номоконов немного читать. За парту сел. Днём дети учились в школе, а вечерами — взрослые. Таёжный человек только в колхозе научился толковать по-русски. Много радости открывали буквы.
В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер большой русский человек, писавший складные книги. Это который кудрявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фамилии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал
их Номоконов! Вот беда! Говорилось, по всей русской земле пройдёт добрый слух, все прочитают его книги… Даже тунгусы дикие! Улыбнулся командир взвода, напомнил:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык.
— И ты знаешь? — дрогнул на лице Номоконова мускул. — Стало быть, грамотный ты, лейтенант, учёный… Да-а, много чего пришло тогда в таёжный колхоз.
Низко кланялись лесные люди первой учительнице, удивлялись первому кинофильму, с трепетом слушали музыку, голос радио. Ярко светили в селе электрические лампочки. Не жалел сил кочевой народ, чтобы расцветала-разгоралась заря новой жизни. Прошлое казалось недобрым сном.
— Чего поезда… — задумчиво произнёс солдат и показал на небо: — Ты там бывал?
— Нет.
— А я высоко летал, долго.
— Когда?
— А давно, — задумался Номоконов. — На изюбрей тогда ходил, за пантами для колхоза. Испортился самолёт, в пади сел. Привязал я коня, а сам айда поближе. Хорошенько, со всех сторон, поглядел на машину, лётчику помог, обед ему сварил. Вот и прокатил меня человек, когда наладил свою птицу. Хочешь, спросил, не напугаешься? А чего, говорю, бояться, давай! Привязал меня лётчик, сердце послушал. Хорошо работает, сказал, можно летать. Ну и поднялся. Шибко далеко увёз меня самолёт, в Читу.
— Хорошо летать?
— Хорошо, лейтенант. На тайгу сверху смотрел, реки узнавал. А когда садились — суслика увидел. Привык к самолётам, на бойком месте поселился. Шмыг — и спрятался. Только не пришлось мне по городу ходить, промашку сделал.
— Что случилось?
— Коня-то к дереву привязал, пропасть мог без корма. Это как, говорю, назад добираться? Пошто не сказал, что до Читы катать станешь? Сердешный оказался лётчик, выручил. Денег дал на обратный путь, на поезд посадил, проводил. Стало быть, с другого конца явился я к солонцу. И конь не сдох, и винтовку никто не взял, а на другой день и рогача завалил.
— А как вы плотником стали?
— А вот так, лейтенант. Года за три до войны не стало спокойствия в Нижнем Стане. Говорили, что появились люди, которые подрывают новую жизнь. Все присматривались друг к другу, стали недоверчивыми и злыми. Председателя колхоза арестовали: сказали — он враг. А потом приехал из Шилки начальник, который почему-то распустил охотничью бригаду и всем приказал сдать берданки. Старик отец не умел сеять овёс, ушёл в тайгу и помер там. А остальные подчинились.
Навоз возил на поля Номоконов, дороги ремонтировал, делал табуретки, рамы. Работать старался, только из рук все валилось, не получалось дело. Заметили люди, что затосковал зверобой, бумагу выписали. Дома, в сундучке, осталась она.
«Дана настоящая в том, что в связи с роспуском охотничьей бригады, а также в связи с тем, что С. Д. Номоконов, как тун-гус-хамнеган, не имеет навыка к хлебопашеству и сохранил приверженность к бродячему образу жизни, ему разрешён выход из нижнестанского колхоза и переселение в хозяйства, занимающиеся таёжными промыслами».
Холодная та справка, недобрая. Не скажет о ней зверобой маленькому командиру-лейтенанту, присмотрится к нему сперва. Словом, так получилось, что разрешили охотнику идти куда он хочет от родной земли, от людей. Но только трудно оказалось покинуть насиженное место, в селе решил остаться Номоконов, терпеливо ждать, когда выведут всех врагов и опять разрешат охоту — таёжному колхозу не прокормиться на овсе. Тут, как на грех, фашисты напали. Прямо из столярки пришлось ехать в военкомат.
Здесь, на фронте, все торопятся. Ещё никто из командиров вот так спокойно и долго, с добрым сердцем не слушал Номоконова. Делать костыли, подбирать раненых и убитых, сколачивать паромы, прокладывать дороги, ставить на «нейтралках» заграждения —нужное дело. А вот не лежит к этому сердце таёжного человека. Тянет побродить с винтовкой, посидеть в засаде Быстрее бери, лейтенант, к себе охотника.
В его памяти все время всплывает день, когда по лесной дороге отступал полевой госпиталь. В задней машине везли безногих людей, которым Номоконов делал костыли. Врезался немецкий танк в машину с красным крестом, и надо только было видеть, что стало с людьми. Когда, стреляя, ушла немецкая танковая колонна, Номоконов пополз по канаве, чтобы забрать столярный инструмент, который был в машине, в мешке. Эх, лейтенант… На месте живых людей была груда мяса, из которой торчали острые щепки.
Вот с тех пор не может спокойно спать Номоконов. Машину ему не водить, грамоты нет. В пехоту просился —усмехнулись, сказали, что ноги слабые. В сапёрном взводе вроде и подходящее место, однако бревна таскать не может он. Ростом не вышел, сил маловато. Недавно услыхал Номоконов, что собирают в полку хороших стрелков, а только призадумался. Все говорят кругом о пушках, танках, самолётах… Будет ли толк от винтовок? Веру в своё оружие стал терять охотник. Может, сапёрное дело важнее?
А воевать надо. Так бывал, лейтенант, в забайкальских местах? Нет? Там синие горы, дремучие леса и очень много солнца. В пору цветения багульника до того хорошо в тайге, что на глазах у самых чёрствых людей выступают слезы удивления и радости — такая песня есть у тунгусов. Серые камни светлеют, старые кедры с берёзами шепчутся. Если не остановить фашистов — большое горе и в тайгу придёт. Добра не жди, если один народ наступит на грудь другому народу. Куда ещё отступать, в какой лес? Большому народу не спрятаться в тайге.
— Правильно, — согласился Номоконов. — Теперь можно, командир, вали. С оружием чего в лесу зря шататься?
Вдвоём часто подходили к дороге, по которой двигались на восток немецкие войска, осматривались, выбивали цель. Сухо трещала очередь, гулко звучал винтовочный выстрел. Крутой вираж делал мотоциклист. Брызгало осколками ветровое стекло легковой автомашины. Или грузовик, случалось, останавливался. Выпрыгивали из кузова немецкие солдаты, открывали дверцу машины, с удивлением смотрели на шофёра, вывалившегося к их ногам, густо били из автомата по канавам и деревьям, поливали длинными очередями бугорки земли, пни и кустарник.
Шли на восток четыре дня.
Не пришлось младшему сержанту Смирнову и солдату Номоконову опять переходить через линию фронта — она откатилась назад.
Туда же промчались немецкие легковые машины, покатили грузовики, потащились повозки. Послышались близкие орудийные выстрелы. А потом, все сокрушая, пронеслись танки с красными звёздами на башнях.
Это было 16 августа 1941 года.
В тот день сидел Номоконов среди своих солдат, ел жирные щи, с наслаждением потягивал из кружки густой, чёрный чай. Вечером он разжёг костёр, в одиночестве долго сидел возле него, о чём-то думал. Подошёл младший сержант Смирнов, расстелил шинель, улёгся под деревом, но вдруг поднял голову. Закрыв глаза, Номоконов покачивался, говорил сам с собой, тихо тянул заунывную мелодию.
— Вы чего, Семён Данилович? Молитесь?
— Нет, командир, — спокойно сказал Номоконов. — Это я песню вспомнил. Из нашего рода, старинную…
Номоконов раскалил проволочку, которой прочищал мундштук своей большой обкуренной трубки, и, шевеля губами, выжег на её остове несколько точек. Лёгкие дымки взвились и растаяли в воздухе. Смирнов блаженно вытянул ноги, положил голову на локоть и отвернулся — мало ли что придёт в голову человеку со скуластым лицом, раскосыми, очень спокойными глазами. Младший сержант слышал слово «дайн-тулугуй», которое произносил Номоконов, но не решился спросить, что значило оно: каменно строгим стало лицо солдата.
ВО ВЗВОД К МАЛЕНЬКОМУ ЛЕЙТЕНАНТУ
В середине августа 1941 года только что сформированная 34-я армия и часть сил 11 —и армии Северо-Западного фронта при активной поддержке авиации нанесли внезапный контрудар из района юго-восточнее Старой Руссы в северо-западном направлении.
Ты воевал в лесах и на болотах,
Дороги строил, возводил мосты.
Тебе спасибо говорит пехота.
Скажи, солдат, откуда родом ты?
— Откуда я? Да, видно, издалече,
Из тех краёв, где воевал Ермак.
Давай закурим, что ли, ради встречи
По-плотницки!
Я — плотник, сибиряк…[2]
Тысячи солдат и командиров, выходивших из окружения, примкнули к частям, контратаковавшим гитлеровские войска. В красноармейской книжке Номоконова отметили, что он имеет «тульскую винтовку № 2753, вещевой мешок, котелок и флягу с чехлом». Люди, к которым попадали документы пожилого солдата, категорически требовали идти туда, где одуряюще пахло лекарствами, где метались и бредили раненые. Гитлеровцы подтянули к месту прорыва крупные силы, завязались тяжёлые бои, и Номоконову приказали выносить с поля боя раненых и убитых. Немцы стреляли в санитаров из пулемётов, накрывали минами… Людям же с красными крестами на сумках отвечать на огонь не полагалось.
И в похоронной команде с недельку побыл Номоконов. Не подошёл. Маленький человек со скуластым лицом, зарыв убитых, склонялся перед бугорками земли на колени и долго шевелил губами. Говорили, что он молился…
Кому-то потребовались плотники, их быстро разыскали, и к слову «санитар», записанному в красноармейскую книжку Номоконова в госпитале, прибавились другие слова: «сапёрная рота 529-го стрелкового полка, сапёр». Здесь были тяжёлые, но привычные дела. Наводили переправы, настилали гати через болота, прорубали в лесу дороги, ставили заграждения. Часто отступали последними, под огнём врага. К концу сентября 1941 года 34-я армия отошла с боями к Валдайским высотам.
С винтовкой, попавшей ему в руки в Старорусских лесах, Номоконов теперь не расставался. К переправам через реки и болота частенько подъезжали на мотоциклах немецкие разведчики. В такие минуты, отложив топор в сторону, Номоконов брался за винтовку. После каждого выстрела любовно поглаживал солдат гладкое ложе своей винтовки. Она била исключительно точно: и на триста, и на пятьсот метров, а однажды рано утром достала немца, до которого было с километр. К вечеру возле убитого уже ходили вороны.
Винтовок теперь было много, но сапёру все казалось, что меткую трехлинейку отберут у него. И когда вызвали однажды «по стрелковым делам» на командный пункт, он встревожился. Командир подразделения старший лейтенант Солнцев встретил солдата словами:
— Рассказывайте, Номоконов, как вы отбили вчера командира взвода?
— А чего сказывать? Дело обыкновенное. Ночная разведка боем, как видно, была неудачной, и, понеся потери, пехотинцы откатились к своей траншее. Санитары весь остаток ночи искали раненых и убитых, а сапёры закрывали проходы в проволочном заграждении. На рассвете заметили людей, копошившихся на поле. Сперва думали, что это свои, а потом разобрались. Сапёров было пятеро, а фашистов — восемь. Враги кого-то испугались и, подхватив нашего раненого, переползли в колок.
— Куда?
Номоконов разъяснил, что колок — по-забайкальски — полоска кустарника, который обычно растёт по соседству с большим лесом. Колок был редкий, фашисты затаились, но их было видно. От густого ельника врагов отделяла старая пашня. В общем, в ловушке оказались.
— Вот об этом подробнее, — потребовал командир.
Стало совсем светло, а фашисты все ещё лежали в колке.
Потом двое вскочили и, волоча пленного, хотели перебежать в лес. Если бы они бросились через пашню всей оравой, то, пожалуй, некоторые бы ушли. Но они побежали на смерть поочерёдно. Сапёры открыли огонь и перебили фашистов.
— А мне доложили не так, — нахмурился командир подразделения. — Вы открыли огонь?
— Правильно, — согласился Номоконов. — Первым я стрелял. Надо было отбить своего человека от фашистов. Тащили немцы раненого, прикрывались его телом, а он закричал, стал упираться. Командир группы сапёров старший сержант Коробов лежал рядом. «Бей, — сказал, — а то утащут». Ну, и вот… Два раза я быстро выстрелил. Сперва правый фашист завалился, а потом левый. Наш человек немного пробежал вперёд, упал, а фашисты уже не двигались. Из кустов выбежали ещё двое. Снова дважды выстрелил, и эти свалились. Чего там, близко были фашисты… Потом все ударили по колку. Немцы метались в нём, как козы, отстреливались, но попадали на мушку. Троих, кажись, убили вместе, а один фашист где-то спрятался. Хотели бежать в колок, схватить немца, но старший сержант Коробов остановил людей. Минут пять ждали, и последний тоже не выдержал. Этот немец был похитрее — крутился, падал, вскакивал. Хвоста нет, а как лисица бежал: туда-сюда.
— И «лисицу» завалили?
— Завалили.
— А дальше?
— А теперь все. Подобрали немецкое оружие, взяли у фашистов документы и вынесли своего раненого. Командиром оказался.
— Вот какое дело, товарищ Номоконов, слушайте, — спокойно и рассудительно заговорил молодой, маленький ростом, лейтенант, сидевший рядом с Солнцевым. — Люди говорят, что задели вы раненого своей пулей. Понимаете? Так сказать, добавили свою порцию.
— Это как? — нахмурился Номоконов. — Не мои пули — все глядели, тоже было не поверили. На мягком месте увидели дырки, старые, рядышком. Стало быть, ночью, когда не удалась атака, когда отходил командир… Вот тогда обожгли фашисты нашего человека.
— Разрешите проверить? — обратился лейтенант к Солнцеву.
— Не возражаю, — сказал командир роты. — Если подойдёт —забирайте.
Номоконов пожал плечами. Вчера этот маленький, крепкий и очень подвижный лейтенант откуда-то издалека прибежал к сапёрам, осматривал захваченные немецкие автоматы и о чём-то таинственно шептался со старшим сержантом Коробовым. Командир отделения у сапёров — очень справедливый человек. Только как-то один раз рассердился, сказал, что Номоконов «спит на ходу». Это верно: никак не может сорокалетний солдат все делать «живо и быстро». Зато старается «на нейтралках», искупает «строевые грехи». А вчера, наверное, что-нибудь не так рассказал старший сержант большим командирам. Вот и вызвали теперь с винтовкой. Торопится узнать шустрый командир, как стреляет сапёр. Даже руки у него трясутся — не может приклеить мишень на доску.
— Ну, давайте, — сказал лейтенант. — Надо сюда, в чёрный круг. Вот с того бугорка. Как раз двести метров. Попадёте? Точно в центр? Три патрона берите.
— Зачем?
— Надо.
— А ты кто?
— Я? — смутился лейтенант. — Командир взвода самых метких стрелков. Снайперами называют нас.
— Слышал про таких, — осмотрел Номоконов маленького командира с головы до ног. — Понимаю… А сперва думал, что от прокурора ты пришёл. Чего хитришь? Охотников ищешь, стрелков?
— Днём и ночью.
— А для чего?
— Посмотрите, — показал лейтенант на запад. — Озера, леса, болота… Фашистских зверей здесь много, раздолье для хороших стрелков. В общем, так, Семён Данилович: отличитесь — в свой взвод возьму, на охоту отправлю. На самостоятельную, как в тайге!
— Эвон какое дело… Так-так…
Номоконов закинул винтовку за плечо и пошёл к бугорку. Теперь он выстрелит три раза. Пусть посмотрит лейтенант, как владеют оружием тунгусы из рода хамнеганов. Вежливый, имя-отчество узнал…
Лейтенант Иван Васильевич Репин знал уже не только имя-отчество Номоконова. Ему приказали найти в полку хороших стрелков и скомплектовать снайперский взвод. Некоторые солдаты уже побывали в засадах, выходили за передний край. Не догадался лейтенант заглянуть к сапёрам. Не думал, совсем не думал… Только случайно узнал о «сибирском шамане, который всем снайперам даст сто очков вперёд».
Лейтенант Репин пришёл посмотреть на «шамана», перестрелявшего немецких разведчиков, и увидел его за обычным занятием в свободное время. Расстелив в углу блиндажа шкурку барсука, солдат сидел на корточках и курил трубку. Старший сержант Коробов давно махнул рукой на эту шкурку, не предусмотренную в снаряжении солдата. Его подчинённый, уже пожилой человек, никак не хотел с ней расставаться и всюду таскал с собой, завернув сзади за ремень. Издали — всё равно что плащ-палатка. Большие командиры не ругались, а Номоконову хорошо: можно посидеть и покурить даже на сыром месте.
Чутьё подсказало Репину: встретил он необыкновенного человека, и боялся лейтенант, что старший сержант Коробов запросто, без приказа не отдаст Номоконова. Но командир роты сапёров понимал, как нужны на передовой меткие стрелки.
Теперь предстояло проверить меткость «шамана». Лейтенант отошёл от мишени всего на три-четыре шага, но солдата, что лежал на бугорке, это нисколько не смутило. Он ничего не крикнул, не предостерёг, не махнул рукой. Ударила пуля — лейтенант увидел, что она пробила самый центр чёрного кружка. Второй выстрел, третий… Лейтенант от волнения чуть побледнел— в самом центре мишени зияла одна большая пробоина с рваными краями — и поспешил к Номоконову.
— Блестяще! — произнёс Репин. —Очень хорошо, товарищ плотник! Вот, возьмите ещё три патрона. Только теперь быстрее. Отсчитайте назад сто шагов и стоя… Понимаете?
Чего ж не понять? Лёжа да с упора и мальчишка попадёт. Теперь труднее, конечно, но убегающих зверей бил Номоконов имённо стоя: некогда ложиться и ставить бердану на сошки. Номоконов отсчитал сто шагов назад, выпрямился и заработал затвором. Быстрее так быстрее.
А потом он с лейтенантам подошёл к мишени, осмотрел её и сказал: —Все тут.
Пробоины образовали в центре круга крошечный треугольник. Номоконов закуривал трубку, а лейтенант восхищённо смотрел то на мишень, то на стрелка, потом увидел сплющенную консервную банку и, оглянувшись на солдата, поднял её.
Номоконов быстро вскинул винтовку.
Банка взвилась высоко в воздух, и, когда она достигла высшей точки взлёта, пуля ударила её, перевернула, далеко, на несколько метров отбросила прочь.
— Ну?!
— Чего «ну»? Утка могу пулей, глухарь, гусь… Ещё кидай.
У Репина заблестели глаза. Неожиданно и в разные стороны швырял он камни, палки, куски коры, и все эти предметы в непостижимые мгновения настигали пули, дырявили, разбивали на мелкие кусочки. Фуражку снял с головы Репин, но солдат нахмурился:
— Однако с дыркой будешь.
Крепко стиснул лейтенант Номоконова, отпустил, на несколько
шагов отошёл:
— Да какой из вас сапёр? Вы действительно шаман, волшебник! Только не обижайтесь, пожалуйста. Верно, верно — шаман огня! Давайте покурим и поговорим. Подробно расскажите мне, когда и где вы научились так стрелять?
В суматохе больших и малых дел переднего края нашёл лейтенант время, чтобы по душам поговорить с солдатом. Репин сказал, что, как он знает, таёжные обычаи требуют выслушать сперва человека старшего по возрасту. Да, подтвердил Номоконов, это правильно. Скоро солдат проникся чувством доверия к человеку, который внимательно слушал его, не перебивал.
Номоконов — тунгус из рода хамнеганов. Так считалось раньше, так он пишется и сейчас. Его маленький народ живёт в Забайкалье в разных местах: в Делюне, в Средней и Нижней Талачах, в сёлах близ Вершины Дарасуна. Его народ живёт многими обычаями эвенков, но не умеет разводить оленей. Его народ хорошо понимает и бурятский язык, но овец пасти не умеет и к хлебопашеству не приучен. Степные буряты, которые живут рядом, считают хамнеганов своим народом. Эвенки — тоже своим. И это хорошо. Хамнеган на обоих языках —лесной человек. Правильно: раньше его маленькое, очень древнее монгольское племя кормилось только охотой. Когда русские люди построили железную дорогу, жить стало труднее: паровозы пугали зверей. Тогда тесные люди перекочевали всем родом в верховья реки Нерчи и стали охотиться там. В десять лет Номоконов привёз на ярмарку свою первую добычу — более двухсот зайцев, которых он поймал петлями. Русский купец забрал сразу всех — по две копейки за штуку. А на другой день он уже сам продавал этих зайцев, но брал по пять копеек за каждого. Маленькому охотнику купец сказал, что все зайцы худые, а на другой день на всю ярмарку кричал, что они самые лучшие, самые жирные. И все покупали зайцев у этого купца.
Много пушного зверя добывали тунгусы, а жили плохо. Так получалось, что они всегда были должны купцам. О революции тунгусы узнали не сразу: приехали, как всегда, на ярмарку, а купцы куда-то спрятались. Человек с красным бантом на груди сказал, что теперь можно порвать все долговые расписки. Без пороха, табака и соли ушли ещё дальше в тайгу. Так велели старейшины. Долго никому не показывались на глаза, питались чем попало, курили листья берёзы. Но правду путами не свяжешь. И к порожистой Нерче пришли вести о первой таёжной коммуне в Нижнем Стане. Сперва одна семья вернулась, потом ещё две. И отец Номоконова не испугался пасти[3], которую, по словам шаманов и старейшин рода, русские ставят на тунгусов. В Нижнем Стане долго ко всему присматривались и прислушивались Номоконовы, заходили в новые дома сородичей, а потом взялись за топоры. С того дня и перестали кочевать.
Неторопливо лилась речь солдата. Где-то высоко в небе тарахтел немецкий разведывательный самолёт, слышались орудийные залпы, доносились далёкие пулемётные очереди, а солдат покуривал трубку и рассказывал о своей жизни.
Вот тогда, в таёжной коммуне, уверенность в завтрашнем дне впервые пришла в новый дом Номоконовых. Поселились в Нижнем Стане и русские. Жили дружно. Русские разводили скот, а тунгусы охотились. Крепла коммуна, которая стала потом колхозом. Сообща стало легче охотиться. Далеко за границу отправляла артель кипы драгоценных мехов. Из Москвы прислали золотую медаль, а в бумаге так написали: лучшими по всему свету оказались шкурки соболей, которые отправил на выставку забайкальский нижне-станский колхоз «Заря новой жизни». Этих соболей выследил он, Номоконов и, не испортив их драгоценного меха, поймал сеткой.
— А медведей вам приходилось добывать?
— Медведей? Как же… Дурной зверь, не шибко хитрый, а много приходилось, лейтенант. Не меньше сотни медведей завалил за свою жизнь.
— Ого-го!.. — почесал затылок лейтенант.
— А чего не поверил?
Не так уже сложно взять медведя, хотя и не сеткой, конечно. Года три только этим и занимался Номоконов: медвежью желчь велели добывать. Председатель колхоза говорил, что буржуи золотом стали платить за эту желчь нашему народу. Вот и взялись за медведей в те годы, раз так. Не только пулей, случалось и на острую пальму насаживали косолапых, не тратили патронов. Мясо бригадам отдавали, а из шкур дохи шили, унты.
— А вы в городах когда-нибудь бывали? — спросил лейтенант. —Раньше, до фронта? В поездах хоть ездили?
— Однако плохо думаешь, — заметил Номоконов. — Это раньше так было: совсем дикими были тунгусы. Чего видели? Лес, следы и зверя на мушке. Вся жизнь была в этом. Мясо есть — сыт будешь, не убьёшь зверя — с голоду пропадёшь. Поначалу жизнь в деревянном доме трудно давалась. Окна есть, печка есть, а тунгусы обязательно юрту ставили во дворе. По огороду, было дело, кочевали. Сегодня в одном углу селились, а через год в юрту, а завтра наоборот ставили. Кочевать по старинке хотелось. А когда гость приезжал из тайги, из
тех мест, куда ещё не добралась новая жизнь, то костёр, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И другие так делали, однако пожары часто в домах случались.
…1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймёт, поди, что значили для тунгусов школа, больница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело тёрли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двигатель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, —зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хотели прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбовались, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк — и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер-монтёр из Шилки, как гасить, лампу выкручивать.
Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою рукавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таёжных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Семён Номоконов немного читать. За парту сел. Днём дети учились в школе, а вечерами — взрослые. Таёжный человек только в колхозе научился толковать по-русски. Много радости открывали буквы.
В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер большой русский человек, писавший складные книги. Это который кудрявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фамилии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал
их Номоконов! Вот беда! Говорилось, по всей русской земле пройдёт добрый слух, все прочитают его книги… Даже тунгусы дикие! Улыбнулся командир взвода, напомнил:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык.
— И ты знаешь? — дрогнул на лице Номоконова мускул. — Стало быть, грамотный ты, лейтенант, учёный… Да-а, много чего пришло тогда в таёжный колхоз.
Низко кланялись лесные люди первой учительнице, удивлялись первому кинофильму, с трепетом слушали музыку, голос радио. Ярко светили в селе электрические лампочки. Не жалел сил кочевой народ, чтобы расцветала-разгоралась заря новой жизни. Прошлое казалось недобрым сном.
— Чего поезда… — задумчиво произнёс солдат и показал на небо: — Ты там бывал?
— Нет.
— А я высоко летал, долго.
— Когда?
— А давно, — задумался Номоконов. — На изюбрей тогда ходил, за пантами для колхоза. Испортился самолёт, в пади сел. Привязал я коня, а сам айда поближе. Хорошенько, со всех сторон, поглядел на машину, лётчику помог, обед ему сварил. Вот и прокатил меня человек, когда наладил свою птицу. Хочешь, спросил, не напугаешься? А чего, говорю, бояться, давай! Привязал меня лётчик, сердце послушал. Хорошо работает, сказал, можно летать. Ну и поднялся. Шибко далеко увёз меня самолёт, в Читу.
— Хорошо летать?
— Хорошо, лейтенант. На тайгу сверху смотрел, реки узнавал. А когда садились — суслика увидел. Привык к самолётам, на бойком месте поселился. Шмыг — и спрятался. Только не пришлось мне по городу ходить, промашку сделал.
— Что случилось?
— Коня-то к дереву привязал, пропасть мог без корма. Это как, говорю, назад добираться? Пошто не сказал, что до Читы катать станешь? Сердешный оказался лётчик, выручил. Денег дал на обратный путь, на поезд посадил, проводил. Стало быть, с другого конца явился я к солонцу. И конь не сдох, и винтовку никто не взял, а на другой день и рогача завалил.
— А как вы плотником стали?
— А вот так, лейтенант. Года за три до войны не стало спокойствия в Нижнем Стане. Говорили, что появились люди, которые подрывают новую жизнь. Все присматривались друг к другу, стали недоверчивыми и злыми. Председателя колхоза арестовали: сказали — он враг. А потом приехал из Шилки начальник, который почему-то распустил охотничью бригаду и всем приказал сдать берданки. Старик отец не умел сеять овёс, ушёл в тайгу и помер там. А остальные подчинились.
Навоз возил на поля Номоконов, дороги ремонтировал, делал табуретки, рамы. Работать старался, только из рук все валилось, не получалось дело. Заметили люди, что затосковал зверобой, бумагу выписали. Дома, в сундучке, осталась она.
«Дана настоящая в том, что в связи с роспуском охотничьей бригады, а также в связи с тем, что С. Д. Номоконов, как тун-гус-хамнеган, не имеет навыка к хлебопашеству и сохранил приверженность к бродячему образу жизни, ему разрешён выход из нижнестанского колхоза и переселение в хозяйства, занимающиеся таёжными промыслами».
Холодная та справка, недобрая. Не скажет о ней зверобой маленькому командиру-лейтенанту, присмотрится к нему сперва. Словом, так получилось, что разрешили охотнику идти куда он хочет от родной земли, от людей. Но только трудно оказалось покинуть насиженное место, в селе решил остаться Номоконов, терпеливо ждать, когда выведут всех врагов и опять разрешат охоту — таёжному колхозу не прокормиться на овсе. Тут, как на грех, фашисты напали. Прямо из столярки пришлось ехать в военкомат.
Здесь, на фронте, все торопятся. Ещё никто из командиров вот так спокойно и долго, с добрым сердцем не слушал Номоконова. Делать костыли, подбирать раненых и убитых, сколачивать паромы, прокладывать дороги, ставить на «нейтралках» заграждения —нужное дело. А вот не лежит к этому сердце таёжного человека. Тянет побродить с винтовкой, посидеть в засаде Быстрее бери, лейтенант, к себе охотника.
В его памяти все время всплывает день, когда по лесной дороге отступал полевой госпиталь. В задней машине везли безногих людей, которым Номоконов делал костыли. Врезался немецкий танк в машину с красным крестом, и надо только было видеть, что стало с людьми. Когда, стреляя, ушла немецкая танковая колонна, Номоконов пополз по канаве, чтобы забрать столярный инструмент, который был в машине, в мешке. Эх, лейтенант… На месте живых людей была груда мяса, из которой торчали острые щепки.
Вот с тех пор не может спокойно спать Номоконов. Машину ему не водить, грамоты нет. В пехоту просился —усмехнулись, сказали, что ноги слабые. В сапёрном взводе вроде и подходящее место, однако бревна таскать не может он. Ростом не вышел, сил маловато. Недавно услыхал Номоконов, что собирают в полку хороших стрелков, а только призадумался. Все говорят кругом о пушках, танках, самолётах… Будет ли толк от винтовок? Веру в своё оружие стал терять охотник. Может, сапёрное дело важнее?
А воевать надо. Так бывал, лейтенант, в забайкальских местах? Нет? Там синие горы, дремучие леса и очень много солнца. В пору цветения багульника до того хорошо в тайге, что на глазах у самых чёрствых людей выступают слезы удивления и радости — такая песня есть у тунгусов. Серые камни светлеют, старые кедры с берёзами шепчутся. Если не остановить фашистов — большое горе и в тайгу придёт. Добра не жди, если один народ наступит на грудь другому народу. Куда ещё отступать, в какой лес? Большому народу не спрятаться в тайге.