Заседа Игорь Иванович. Без названия (2)

   - Брось, старина, ты тут ни при чем, - успокоил я его. - Все это действительно глупо.
   - Но ведь я вижу - ты не можешь без нее. Посмотрел бы на себя со стороны. Тень, а не человек. Даже говоришь так, словно у тебя перехватило горло.
   - Ладно. Кончим этот разговор. Позвони своему знакомому, ну, Петровичу, начальнику станции, попроси на завтра один билет... Нет, впрочем, два, да, да - два до Москвы, на чоповский, забронировать. Пусть разобьется, но достанет!
   - Ты уезжаешь? Отпуск только начался, и ты уже укатываешь? - Валерка, добрая и бесхитростная душа, снова впал в уныние.
   - Я вернусь. Провожу Наташу и вернусь. Я даже лыжи не буду брать. Ты скажешь Мартыну, чтоб он не отдавал номер никому. Договорились?
   - Дело хозяйское...
   - Ну, вот и твой кофе! - сказал, входя, Семененко, держа в одной руке чашечку с дымящимся кофе, а в другой на салфетке - два бутерброда с черной икрой.
   - У меня нет слов, - простонал я.
   - Да тут, у соседей, они как раз завтракали, позаимствовал. Им это ни к чему - и без того лишних килограммов предостаточно, а ты ведь с дороги...
   Когда кофе был выпит, а бутерброды съедены, я приступил к главному.
   - Валера, достань мне лыжи, а? Просто страсть как хочется скатить разок-другой с Уайтфейс. Быть на олимпиаде и не прокатить по трассе согласись, непростительно.
   Я думал, что он будет сопротивляться, и приготовился к длительной осаде. Но все образовалось само собой.
   - Возьми мои. Размер-то у нас один. Тебе какие дать - хот-доги или нормальной длины?
   - Дай нормальные. Я из-за твоих хот-догов уже лечил месяц коленку, так то было дома, а здесь мне нельзя рисковать.
   - Тогда пошли.
   Потом Валерий проводил меня к проходной. Мы не успели еще и промерзнуть, как подошел автобус и из него вывалилась компания журналистов.
   - До встречи, Валер! Я обязательно буду на горе, когда твои пойдут!
   - Смотри!
   - Еще бы!
   - Эй, Олег! Наташке ты все-таки от меня привет передай, добро?
   - Передам!
   Автобус стрельнул раз-другой и нехотя сдвинулся с места.
   Снег повалил, видимо, после полуночи, так как почти до двух я смотрел фильм о марсианах, что-то писал между делом в блокнот. Словом, проводил время в сладкой праздности, которая через день-другой закончится, и начнутся сумасшедшие будни, когда не то что в телевизор, в зеркало заглянуть - побрит ты или нет - будет некогда. Во всяком случае когда перед сном я вышел на веранду, небо было чистое, мохнатые сверкающие звезды висели над уснувшим Лейк-Плэсидом, черные сосны тихо нашептывали друг другу, и ни единый посторонний звук не тревожил чуткую горную тишину. Морозец пощипывал кожу, но уходить не хотелось, и я подумал о Наташке и еще о том, как было бы хорошо, если б она приехала ко мне. Но тут же отбросил эту мысль. Ибо когда начнется бешеная гонка, в сравнении с которой состязания на пятьдесят километров, называемые лыжным марафоном, могут показаться развлечением, так как он кончается в тот же день, а наш журналистский марафон растянут на все тринадцать, каждый день придется выкладываться полностью. Одни только расстояния между местами состязаний, скажем, от бобслейной трассы до Уайтфейс или от Уайтфейс до "Овала", вытягивались в десятки километров, а автобусы, судя по первым признакам, будут ходить далеко не так, чтобы можно точно рассчитать время, и ты будешь опаздывать к телефону, а потом ждать, ждать и ждать нового вызова... Впрочем, сейчас думать об этом не хотелось.
   Утром я проснулся словно от внезапного толчка, будто кто-то грубо разбудил меня. Открыв глаза, я понял, что в природе произошли чудесные, давно и нетерпеливо ожидаемые перемены: в окно лились потоки солнца, они расчертили комнату длинными тонкими лучами, высветили темные уголки и вливались в сердце бурлящей радостью.
   Я забыл попросить у Валерия защитные очки, но напротив мотеля был фирменный спортивный магазин "Адидас". Нужно зайти купить очки последней, олимпийской марки. Наскоро перекусив банкой паштета и двумя ломтиками упоительно пахнущего черного бородинского хлеба, оделся по форме, взвалил на плечо лыжи с пристегнутыми ботинками и вышел на воздух.
   До пресс-центра минут пятнадцать ходьбы по Мейн-стрит. Солнце и выпавший ночью снег преобразили облик скучного и убогого поселка. Принарядились и похорошели одноэтажные (редко двухзтажные) домишки, выпукло приблизились сосны на противоположном берегу озера, где таинственно поблескивали окна вилл и дач; стало оживленнее на главной улице - появились толпы праздношатающихся людей в длинных шубах и легких джинсовых костюмах, в полушубках и нейлоновых куртках, на ногах у большинства были разноцветные неуклюжие, на первый взгляд, пластиковые "лунники" - зимние сапоги, скопированные с тех, в которых американские астронавты бродили по Луне. Оживились торговцы сувенирами: еще не бойко, но уже уверенно торговали они олимпийскими брелоками, наклейками, зажигалками, шапочками и майками, очками, марками, тарелками и кружками словом, всей той дребеденью, что в принципе не имеет ценности, но чье существование освящено пятью переплетенными кольцами и олимпийскими символами вроде симпатичного, чем-то напоминающего известного с детства Кота в сапогах, Бобра, ставшего шуточным символом зимней олимпиады. И уж совсем неожиданно - я даже глазам своим не поверил! - появилась длинная череда красочных, ярких плакатов Московской олимпиады, которые уличный торговец развесил прямо на стене ресторана.
   Я не утерпел и подошел и какое-то время с тайным наслаждением наблюдал, как покупали плакаты, как бережно торговец скручивал их в трубочку и заклеивал скотчем и как подходили все новые и новые люди...
   - Доброго ранку, друже Романько!
   Я так резко обернулся на незнакомый голос, что едва не сбил с ног пожилую туристку в оранжевом стеганом нейлоновом пальто, здорово напоминавшем ночные халаты, не так давно распространенные у нас, да и не только у нас.
   Я увидел невысокого чернобородого парня в темных очках. Он приветливо улыбался.
   - С каких это пор я стал вашим другом?
   - Я до вас з витанням, а вы так нечемно поводытеся, дружке Олег!
   - А, старый знакомый... Жив курилка!
   - А що зи мною трапыться? Живемо, ось, бачите, знов на олимииади из вами зустричаемося, пане Романько, якщо хочете...
   - И чем теперь будете здесь заниматься? Монреаль, кажется, не слишком удачным был для вашей братии, если вы докатились до того, что били стекла в представительстве "Аэрофлота". От бессильной злобы, не так ли? - Я рассмеялся в лицо человеку, потому что на Играх в Монреале Ричард Лозинский, или как там его в действительности звали, подкатывался ко мне несколько раз, и однажды в пресс-центре (диву даюсь, как такие типы прорываются в целом здоровое общество аккредитованных на Играх журналистов) у нас вышел с ним диспут не диспут, а школа политграмоты для человека, выдававшего себя за украинца и практически ничего не знавшего о земле предков.
   - Зачем же так грубо, господин Романько? - он перешел на английский, видя, что я упорно отказываюсь разговаривать с ним на моем родном языке. Я и тогда и теперь говорю, что битье стекол - отнюдь не метод политической борьбы. Но мы не контролируем свободное волеизъявление наших людей.
   - Ловко это у вас получается: подчеркнув, что это "наши люди", вы в это время говорите, что не контролируете их. Где же логика, господин Лозинский?
   - Вы знаете, господин Романько, не все так просто поддается объяснению, как хотелось бы. Впрочем, если вы не возражаете, мы можем продолжить нашу монреальскую беседу...
   - А с чем вы приехали сюда, в Лейк-Плэсид, только начистоту? поставил я вопрос напрямик, хотя заранее знал, что дождаться от него правды - все равно, что увидеть, как гаснет солнце.
   - Мы хотим привлечь общественное мнение к Московской олимпиаде, глядя прямо в глаза, сказал Лозинский. - Мы сделаем все, чтобы она не состоялась.
   - Руки у вас коротки...
   Я повернулся и зашагал по Мейн-стрит к пресс-центру, стараясь побыстрее избавиться от воспоминаний об этой встрече и снова вернуть приподнятое расположение духа, родившееся утром вместе с первыми лучами солнца. Но тревога, посеянная последними словами Лозинского, не исчезла. Знать бы тогда, что это не пустой разговор, а случайно прорвавшееся чувство злорадства. Лозинский, вероятно, уже знал о событиях, которые только должны были произойти и о которых я даже не мог и догадываться...
   У пресс-центра встретили "пинкертоны" - двое ребят лет по 16-ти и серьезная толстушка в специальной полувоенной форме с нашивками на левом рукаве несли службу по наблюдению за порядком. Они внимательно сверили идентичность моей физиономии с фотографией на "ладанке", чему-то улыбнулись, но вежливо разрешили войти в здание. Я поставил в углу лыжи и попросил ребят присмотреть за ними (они согласно закивали головами), поднялся на второй этаж, в местное отделение банка, чтобы обменять чек, полученный в Москве, на доллары. Процедура неожиданно затянулась: девушка, принявшая чек, рассматривала его и так и эдак, потом изучала меня, затем поднялась и ушла в дальний конец комнаты к мужчине, сидевшему в одной рубашке за столом спиной ко мне, что-то объясняла ему, потом оба помолчали, и, наконец, мужчина, оказавшийся совсем молодым человеком, поднялся, подошел к стойке и вежливо попросил показать журналистское удостоверение. Как я догадался, они в жизни никогда не видели внешторгбанковских чеков и даже не догадывались об их существовании. Однако после ознакомления с моей "ладанкой" деньги были незамедлительно выданы, девушка мило попрощалась и пригласила воспользоваться услугами банка и в будущем. Я поблагодарил ее.
   У выхода столкнулся с Сержем Казанкини. Мы не виделись четыре года и напоминали друг другу о существовании лишь короткими новогодними открытками. Серж мало изменился.
   - Хелло, Олег! Хелло, дружище! Мы снова на олимпиаде, значит, мы живем и здравствуем! Ты когда приехал? Устроился в гостинице? Это не олимпиада, а несчастье какое-то! Я поселился в пятнадцати километрах от Лейк-Плэсида, и это когда в городе полным-полно свободных номеров! набросился на меня Серж Казанкини. Не дожидаясь ответа, а скорее стремясь опередить его, он поспешно заключил: - Э, да что же это мы тут стоим как неприкаянные... По такому случаю не грех и по рюмке. Скажу тебе по секрету: я тут поблизости кое-что разнюхал, вполне приличное заведение, и главное - бесплатно...
   - Прости, Серж, никак не могу. Я собрался на Уайтфейс. Лыжи внизу, ты же понимаешь, что это такое для меня... Давай вечерком, скажем, часиков в восемь встретимся здесь же и отправимся в то благословенное местечко.
   - Собрался, собрался, - без особой радости передразнил Серж Казанкини. - За тобой вечно волки гонятся, до олимпиады целых четыре дня, а ты уже весь в долгах, как в шелках...
   - Ну, не сердись, Серж, - как можно мягче, с просительно-извинительными нотками в голосе сказал я. - До встречи! Вечером мы наговоримся всласть!
   - Только гляди, чтобы без обмана!
   - Слово!
   Я сбежал вниз, подхватил лыжи и вылетел на солнце. Снег, пышным ковром укрывший округу, бередил душу, стоило только представить, каково там, в горах. Красный допотопный автобус с написанной от руки табличкой "Уайтфейс" пыхтел напротив выхода из пресс-центра, и водитель уже взялся за ручку передачи. Он кивнул утвердительно на мой вопрос, в горы ли направляется автобус, и закрыл двери. Помимо меня, здесь оказалось еще трое - фотокорреспондент-американец и двое рыжебородых земляков Стенмарка. Американец дремал, шведы курили и громко обсуждали свои проблемы. Что мне было до них! Я устроился в конце салона, вытянул, насколько позволяло место, ноги и блаженно развалился на жестком сидении.
   Автобус долго колесил по улочкам Лейк-Плэсида. Промелькнули ажурные, собранные из металлических труб, трибуны стадиона, где состоится парад открытия. Еще долго, если обернуться, можно было видеть отчетливо выделявшийся на фоне ослепительно синего неба черный раструб чаши, где спустя четыре дня вспыхнет олимпийский огонь. Он уж был в Штатах, доставленный самолетом из Греции, с Олимпа, зажженный от лучей солнца Марией Масколиу, величавой красавицей, словно сошедшей с древних фресок, раскопанных в земле Олимпии.
   Я запомнил ее еще по Монреалю, когда она приехала в пресс-центр, чтобы рассказать, как много в ее жизни значат эти олимпийские мгновения...
   Слева и справа от дороги тянулись присыпанные свежим снежком сосны, иногда дорога прижималась к горной речушке, почти пересохшее русло которой было усеяно огромными мшистыми валунами, превращенными снегопадом в сказочные замки, где обитали гномы и Белоснежка...
   Белоснежка...
   - Ты моя Белоснежка, - сказал я и отвернулся, потому что грусть, возникшая в глубине сердца, подкатила под самое горло, мешая дышать. Уже не радовала солнечная морозная погода, установившаяся после трех дней кряду лившего и лившего дождя, ни снег, слепивший глаза, ни причудливо вылепленные ветром из стройных елочек, что чудом удерживались на самой макушке Менчула, загадочные фигуры, поражающие неистовым размахом фантазии природы.
   А вокруг была такая неописуемая красота, такой бесконечный простор, что сердце замирало, не в состоянии вместить ее в себя, и волновалось, рвалось, как птица, у которой обрезали крылья. Карпаты лежали у наших ног, сверкая в лучах солнца дальними полонинами, словно бы залитыми прозрачным белым льдом, опушенные сине-зелеными, переходящими в черное дальними лесами; где-то внизу из невидимой хижины поднимался ровный, как карандаш, столб дыма, подчеркивая мудрость и совершенство природы, не принимавшей, не желающей принять в свой чистый и светлый мир этот след угасшей жизни; дым медленно, словно нехотя, прорастал в безбрежность синего неба и таял в высоте.
   Красные опоры подъемника и красные же покачивающиеся люльки как бы навечно зависли в воздухе, не в состоянии преодолеть его недвижность. Белый шлейф тянулся, как утренний туман, за ногами лыжника, ринувшегося по снежной целине.
   Солнце обпекало наши лица, но еще больше обжигала нас изнутри неумолимая боль расставания.
   ...В тот вечер, после стычки с Валеркой Семененко, Наташка не уехала. Не уехала она и на следующий, потом полил дождь и вообще не хотелось высовывать носа из теплой комнаты; но что-то нарушилось в наших хрупких отношениях и не поправилось, хотя внешне мы сохраняли ту же дружескую манеру разговаривать, но уже не позволяли незло, как прежде, подшучивать друг над другом, и оттого пропала непринужденность и что-то постоянно сдерживало нас, словно тормоз на крутом спуске. Все это вносило в душу тревогу, разлад.
   Этим вечером Наташка уезжала и захотела попрощаться с горами. Нога у нее еще болела, я позвал врача, и он сделал обезболивающих укол новокаина. Наташка радостно запрыгала, и мне пришлось ей напомнить, что это не так уж и безопасно.
   Вездеход довез нас вместе с веселой компанией лыжников к подъемнику, и вскоре мы раскачивались над лесом. Мы не стали кататься по восточному склону, а ушли на север, где почти не видно людей и оглушала тишина, лишь поскрипывание колес подъемника изредка нарушало покой.
   Мы чувствовали: нам нужно что-то сказать друг другу, но слов не находили. Мы о чем-то болтали, смеялись. А на душе залегли холод и пустота, как бывает, когда ты знаешь, что теряешь дорогое, непоправимо теряешь, но ничего поделать с этим не можешь. Пропасть лежала между нами, и мы это прекрасно понимали.
   - Ты оставь мне номер телефона, - сказал я неуверенно, пытаясь навести мост через бурную реку.
   - Нет, это ни к чему. - Она ответила спокойно, но как отрезала. - Ты мне дашь свои координаты... Служебные, конечно. Если у меня появится желание, я позвоню. И обещай, что не сделаешь и малейшего шага, чтобы разыскать меня.
   - Обещаю.
   - Вот и отлично! - В голосе ее прорвалась, как мне почудилось, радость, словно она избавилась от чего-то, что угнетало ее. - А теперь вниз!
   - Не гони. Помни, что отсутствие боли в ноге еще не признак здоровья. Ты умеешь по целине ходить?
   - Не умею. Я боюсь свежего снега. Но сегодня - нет!
   - Откинься назад и чуть сильнее обычного проворачивай лыжи на поворотах. Если понесет, сделай длинный подрез склона и кати, пока не остановишься.
   - А ты знаешь, что я хочу тебе сказать?
   Я посмотрел в ее глаза. В них блеснули слезы.
   - Ненавижу тот миг, когда встретилась с тобой. Лучше б мне замерзнуть тогда в буран...
   - Натали...
   Она резко, как спортсмен на старте, оттолкнулась палками и рванулась вниз почти по прямой, и снег запуржил, заметался вслед за ней и никак не мог догнать...
   Я не стал провожать Наташку глазами и подумал, что лучше бы ей исчезнуть навсегда - как во сне, раствориться в воздухе, утонуть в снегу... Медленно заскользил вниз, куда глаза глядят, но с каждой новой секундой все больше отдавался тому прекрасному ощущению полета, которое дарит только горные лыжи, и ничто больше...
   В тот день уезжала и ее компания. Высокий красавец никак не решался подойти к Наташке, и она сама позвала его. Он принесся, как собачка, виляя хвостом, заглядывал ей в глаза и покорно кивал головой. Я не слышал, о чем они беседовали, но мне достаточно было видеть на ее лице оживление, чтобы почувствовать в сердце такую боль, словно в него медленно, миллиметр за миллиметром, вгоняли раскаленный нож...
   В Славском поезд останавливается на минуту, но эти секунды показались мне вечностью, в мыслях я подгонял, поторапливал поезд, а он стоял и стоял, а Наташка не уходила из тамбура и смотрела на меня. Я, как мог, охлаждал свое горящее лицо, а оно просто-таки пылало, и мне было стыдно, что она видит это.
   Наконец поезд дернулся, вагон медленно поплыл мимо перрона. И Наташка поплыла и молчала. И даже не взмахнула рукой.
   Я повернулся и пошел, сдерживая себя, чтобы не побежать за поездом, не заорать в бессильной тоске во всю мощь, разрывая легкие и горло: "Натали!!!" Она была уже так далеко, что ее голос едва слышно донесся до меня: "Олег! Олег! Я найду тебя...".
   - Финиш, - сказал водитель, резко затормозив.
   Автобус замер на просторной, по-видимому, недавно расчищенной в лесу площадке. Пусто, лишь в дальнем углу примостилась стеклянная будочка, возле нее, прислонившись к деревянному стояку, застыл парень с рацией в руках. Водитель махнул ему рукой, тот, не переставая быстро говорить в микрофон, помахал в ответ. Шведы, все так же громко и оживленно споря, выпрыгнули из автобуса вслед за американцем. Я переждал всех, чтобы не загромождать выход лыжами.
   Где находились трассы, догадался без труда: сквозь верхушки деревьев просматривалась гора - черная там, где был сплошной лес, и прорезанная белыми, длинными, извилистыми и крутыми стоками трасс. Я не спешил к подъемнику, мне хотелось просмотреть весь спуск - сверху донизу - и представить, как буду идти. Новая гора заставила разволноваться, потому что она таила в себе опасности и неожиданности, которые невозможно предусмотреть. Пожалуй, признался я себе, мне еще не доводилось спускаться по таким крутым склонам, да еще такой длины.
   Взвалив тяжелые лыжи на плечо, я двинулся догонять ушедших вперед американца и шведов. Ноги скользили в начавшем подтаивать снегу, к тому же спускаться пришлось по крутой тропинке, проложенной прямо по размокшей глине; не удержаться бы мне на ногах, не окажись слева предусмотрительно натянутой веревки. С грехом пополам я оказался внизу и с разочарованием посмотрел на комбинезон, перепачканный глиной. Американец вообще проехал часть спуска на пятой точке и теперь, чертыхаясь, пытался с помощью носового платка и снега отмыть грязь с брюк.
   В самом низу, в полусотне метров от кресельной подъемной дороги, прижался к круто уходящему вверх склону приземистый двухэтажный дом. У входа слева и справа были устроены стойки для лыж, и я с облегчением поставил свои "кнайслы" рядом с десятком других пар. Надпись на двери "Пресса" указывала на наличие пресс-центра, и я спустился по лестнице в полуподвал без окон. Там было тесно от столов, уставленных пишущими машинками, вращающихся кресел, в дальнем углу поблескивал большой выносной телезкран; на стеллажах, где спустя несколько дней будут лежать протоколы, пока пусто; за стойкой, однако, сидели две девушки и что-то писали. Народу набралось немного, но некоторые журналисты усиленно стучали на машинках...
   Знакомых не было, и это обрадовало - меня неудержимо влекло на гору, откуда этот домик вообще не будет виден.
   Я без сожаления покинул душное помещение и выбрался на воздух. Солнце скрылось за быстро бегущими по небу сизыми облаками, даже здесь, внизу, чувствовалось ледяное дыхание ветра. Отметил про себя, что вовремя купил очки - без них нечего было и мечтать спуститься вниз, через десять метров в глаза словно песку насыпят.
   У подъемника, безостановочной лентой уходившего вверх, служитель помог мне устроиться в кресле и запахнул на коленях одеяло, предусмотрительно положенное на сидение. Пожалуй, без него я бы околел, почти полчаса поднимаясь на самый верх Уайтфейс, особенно на втором этапе, когда ветер буквально набросился на меня и стал с бешеной силой раскачивать кресло из стороны в сторону. Честно говоря, я даже не предполагал, что ветер просто-таки штормовой, и это подпортило настроение, ибо когда ты едешь на гору, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие спуска, перспектива борьбы со стихией никак не способствует праздничности.
   Лишь запоздало обнаружил, что спортсмены тренируются на нижнем участке, который начинался от круглого стеклянного павильона, где скрывались время от времени тренеры да и сами спортсмены, и где, конечно же, был буфет и подавали горячий кофе с прекрасными горячими сосисками, вложенными в разрезанную надвое булочку и политыми сверху кисло-сладкой горчицей.
   Наверху ветер выл, как голодный зверь.
   - Сэр, - сказал канатчик, когда я спрыгнул на твердый, словно лед, снег, - я сейчас отключу дорогу. Очень опасно. Если вы передумаете катить вниз, а я вам посоветовал бы отказаться от этой затеи, я еще подожду, пока вы спуститесь до нижней станции. Так что скажете?
   - Отключайте! - закричал я, пересиливая ветер. - Я покачу вниз!
   - Дело хозяйское, сэр! Но советовал бы спуститься на канатке!
   Я положил лыжи на снег. Ботинки застыли, нога никак не влазила в их стальную твердость, и я порядком намучился. Ногу сразу же сковало: совсем нетрудно было представить, что такое средневековая пытка под названием "сапог". Разум подсказывал, что куда благоразумнее спуститься, тихо-мирно, в кресле подъемника, к круглому стеклянному зданию, войти в его теплую сухость, разыскать Валерия и поболтать за чашкой кофе - право же, никто не осудит меня за осмотрительность. Только новички или асфальтовые шарнуны, впервые дорвавшиеся до гор, могут позволить себе не задумываться о последствиях. Им это простительно в силу наивности и самоуверенности. Опытному же человеку, немало повидавшему на своем веку поломанных лыж и ног и обмороженных за один спуск лиц, такая осмотрительность не только нужна, но даже обязательна...
   Честно говоря, обо всем этом я думал скорее для очистки совести. Ибо ни разу, какие бы причины не были, я не отказывался от спуска.
   Второй ботинок надел легче, потому что минут пять дышал в него и он чуть отмяк. Сапоги, что сиротливо мерзли на снегу, сунул в прихваченный предусмотрительно рюкзак - верный спутник моих скитаний по горам.
   Желтый фильтр очков был весьма кстати, потому что резко потемнело, повалил снег.
   Да, погодка, скажем прямо, не из лучших для того, чтобы испытывать новый, не известный тебе склон, подумал я.
   Канатчик помахал рукой - мол, желаю удачи, и все же не удержался осуждающе покачал головой.
   - Вперед! - вскричал я и устремился в снежную круговерть, что немедленно втянула меня в свою белую утробу, скрыв с глаз и канатку, и лес по обочинам склона. Мне довелось вовсю работать руками, ногами, головой, чтобы не вылететь с трассы, которая, набирая уклон, неудержимо несла вниз.
   Когда я почувствовал, что плохо справляюсь со скоростью, сделал два резких поворота влево-вправо, безжалостно врезаясь острыми, как бритва, стальными кантами в снег, и остановился. Сердце готово было выскочить из груди, и мне пришлось немного постоять, чтобы отдышаться. Внизу по-прежнему ни зги, а проскочил я, по моим расчетам, никак не больше трети дистанции, и главные испытания все еще впереди.
   Запоздалое раскаяние заморочило было голову, и я поспешил тронуться с места, но теперь уже контролировал скорость. Склон оказался хорошо укатан, без единой ямки и бугорка, а свежий снежок покрыл его тонким нежным слоем.
   Кажется, это и приглушило мою бдительность. Трасса к тому же шла в глубокой ложбине, ветер остался где-то вверху, и видно было далеко-далеко. Сам того не замечая, я мчался все быстрее, едва срезая на поворотах снег, почти не тормозя. Когда же меня вынесло в тот кулуар, я каким-то шестым чувством понял, что мне грозит опасность. Но было уже поздно. Я не смог сбить скорость, меня подбросило - только в ушах засвистело, последовал резкий удар о твердый наст, стремительное неуправляемое движение вперед, и вдруг передо мной выросла почти отвесная стена. За ней был обрыв - я не увидел, а почувствовал его и сделал отчаянный прыжок в сторону, чтобы изменить направление движения, но тут меня снова катапультировало вверх, и при приземлении удержаться на ногах я не смог...
   Меня ударило головой о твердый наст, только звон пошел, и из глаз посыпались искры, потом еще раз поставило на ноги и еще раз на голову, лыжи, отстрелянные в сторону маркерами, исчезли, а я покатился по крутому снегу, теряя рюкзак, очки, перчатки...