Страница:
Я не пророк. Грядущее скрыто от нас. Россию возглавит тот, кто сможет, прежде всего, объединить в себе ее несовместимые части. Кто сможет понять “красных” и “белых”. Кто будет истинным патриотом. Для кого “демократия” — это будет не правом грабить страну, а желанием сделать жизнь своего народа светлее, спокойнее.
Россию возглавит тот, кто сможет откликнуться на ропот и стон униженных, обобранных до нитки крестьян, нищих безработных рабочих, учителей, врачей, шахтеров, офицеров. Кто аккумулирует в себе это неизмеримое народное страдание и даст людям надежду на выход из этого ужаса.
Способен ли на это Лебедь? Способен ли Руцкой? Или кто-то третий, еще нам неведомый?..
Владислав ШУРЫГИН
P. S. Несколько дней назад Руцкой встречался с Чубайсом. По словам последнего, Руцкой не одобряет проведение в Курске народных манифестаций протеста, а также сожалеет о своих былых разногласиях с Ельциным и желает ему скорейшего выздоровления. Что это — ложь Чубайса, или очередной кульбит Руцкого? А как же полторы тысячи убитых патриотов в октябре 93-го года? Господин губернатор, дайте пояснения народу!
МОЛОДЫМ ВЕЗДЕ ТЕПЕРЬ ДОРОГА…
СТАРИКАМ ВЕЗДЕ ТЕПЕРЬ ПОЧЕТ…
"УНОСИ НОГИ!"
ВПЕРЕД — К СОХЕ!
MEMENTO MORI ( в морге ) Григорий Юнин
Россию возглавит тот, кто сможет откликнуться на ропот и стон униженных, обобранных до нитки крестьян, нищих безработных рабочих, учителей, врачей, шахтеров, офицеров. Кто аккумулирует в себе это неизмеримое народное страдание и даст людям надежду на выход из этого ужаса.
Способен ли на это Лебедь? Способен ли Руцкой? Или кто-то третий, еще нам неведомый?..
Владислав ШУРЫГИН
P. S. Несколько дней назад Руцкой встречался с Чубайсом. По словам последнего, Руцкой не одобряет проведение в Курске народных манифестаций протеста, а также сожалеет о своих былых разногласиях с Ельциным и желает ему скорейшего выздоровления. Что это — ложь Чубайса, или очередной кульбит Руцкого? А как же полторы тысячи убитых патриотов в октябре 93-го года? Господин губернатор, дайте пояснения народу!
МОЛОДЫМ ВЕЗДЕ ТЕПЕРЬ ДОРОГА…
Лет двадцать назад на главной площади райцентра Локоть в Брянской области установили памятник Ленину. И едва состоялось торжественное его открытие, родился анекдот. Два подвыпивших слесаря подходят к памятнику и говорят: “Владимир Ильич, нехорошо ты как-то стал — задом к заводу, а лицом к райкому. Ты, что, партию уважаешь больше, чем рабочий класс?” “Нет, товарищи, — ответил Ильич, — к вам я повернулся спиной исключительно потому, что во всем на вас полагаюсь, а за этими шельмами из райкома глаз да глаз нужен”.
В Москве Ильич встал на постамент слишком далеко от ЦК и за шельмами из политбюро не углядел. В результате в райцентре Локоть не стало ни власти райкома, ни рабочего класса. Единственное промышленное предприятие райцентра — станкостроительный завод — успешно освобождается от слесарей, токарей и инженеров, ибо станки в стране уже не нужны.
Я был в гостях у безработного токаря-расточника 45-летнего Ивана. По специальности ему работы нет и не предвидится, коммерция не по зубам — первоначального капитала ноль. Весной и летом он пашет на своем огороде, осенью-зимой топчется на заваленном шмотками из Белоруссии рынке в качестве готового на все гусара: разгрузить-погрузить, принести-отнести, разобрать-собрать.
Мне Иван услужил по автомобильному делу — помог купить контакты прерывателя и вызвался заменить сгоревшие на новые. Мы поехали к его дому за ключом для коленвала, по пути прихватив бутыль с огненной водой.
После двух первых стопок Иван резко повеселел, посыпал прибаутками: “Отвяжись, худая жизнь, мать моя старушка”. После пятой стопки, достав из шкафа альбом с фотографиями, вдруг столь же резко помрачнел и выдавил, едва сдерживая слезы: “Эх-ма… Такая у меня, друг, заноза, хоть вешайся… Дочка-студентка пару недель назад прислала с подружкой из Брянска конвертик с запиской: “Мама, я на эти выходные не приеду и на следующие не ждите. Я знаю, что тебе зарплату не дают с августа, что ты будешь по всем знакомым бегать — занимать для меня деньги, а все будут бегать от тебя. Поэтому не беспокойтесь, я как-нибудь обойдусь”.
Жена, дура, это прочитала и давай реветь: “Она, чтоб нас не обременять, решила с голоду помереть”. Потом кричит мне: “Собирай в сумки картошку, капусту, банки с огурцами-грибами и вези ей завтра же”. Я повез. В понедельник с утра являюсь на квартиру, где дочка в Брянске живет, а ее там нет. Бабуля, хозяйка, говорит: с субботы не появлялась. Я в институт помчал. Ее и там на занятиях нет. Возвращаюсь обратно на квартиру. И тут она идет — в новой куртке, за миллион, не меньше, в новых колготках, от которых аж искры сыпятся. Я обомлел: за какие доблести ей это все на плечи и на ляжки свалилось? А она и разговаривать со мной не стала. Была добрая, спокойная девочка, а теперь только рычит, как психопатка угорелая. И что с нее теперь будет?
У шурина моего, из Смоленска, дочь так вот тоже озолотилась. Школу только закончила, пришла домой и объявила: уезжаю в Москву, по сто долларов в день буду зарабатывать. Держали, не пускали — не удержали. Уехала. Звонила потом домой, говорила, что торгует туфлями в Лужниках. Через полгода прикатила на побывку, вся разряженная, с подарками. А недавно им мужик звонит: приезжайте и забирайте свою шлюху, пока не околела. И тут только выяснилось, в каких она Лужниках работала. Ее завербовала на улице в Смоленске тетка из Москвы, привезла туда, поселила в комнате с еще пятью девочками и всех продавала у какой-то гостиницы. Платила неплохо. И все вроде было бы ничего, но ее, дочку шурина, подружка пристрастила к наркотикам. И так ее понесло, что она, не уколовшись, на работу не выходила. А потом и вообще с рельсов сошла: не только все деньги, но и всю одежду на наркотики спустила. Когда шурин приехал ее забирать, она осталась в одном халатике, все руки исколотые, все лицо в синяках, сама вся вычезла, как нитка. Чистая калека.
Я когда спьяну соседу это рассказал, он меня по плечу похлопал: не надо девок рожать. Я смолчал. Парня, конечно, лучше иметь, но… У соседа сын — офицер. В прошлом году училище закончил. Недавно женился. Живет в общежитии. Квартира не светит, зарплату не дают. А сейчас дите родит — чего ему останется делать?
Двоюродная сестра моя в Подмосковье, в Пушкино, одна сына вырастила, в институт определила. Но он у матери на шее сидеть не захотел, ушел работать в охрану. Купил “жигуль” — “восьмерку”. Через год “восьмерку” заменил на “девятку”. Завел красавицу-невесту. На август прошлого года наметили свадьбу играть, а в начале июля он исчез. Исчез — и никаких концов. Нашли только в сентябре — в канализационном люке; матери сказали: он был слишком порядочным бандитом — и за это поплатился”.
Иван не подвел итог сказанному, не сделал вывода о дорогах, открытых сегодня юношам и девушкам. Он просто медленно выпил налитую стопку. И абсолютно протрезвел.
В Москве Ильич встал на постамент слишком далеко от ЦК и за шельмами из политбюро не углядел. В результате в райцентре Локоть не стало ни власти райкома, ни рабочего класса. Единственное промышленное предприятие райцентра — станкостроительный завод — успешно освобождается от слесарей, токарей и инженеров, ибо станки в стране уже не нужны.
Я был в гостях у безработного токаря-расточника 45-летнего Ивана. По специальности ему работы нет и не предвидится, коммерция не по зубам — первоначального капитала ноль. Весной и летом он пашет на своем огороде, осенью-зимой топчется на заваленном шмотками из Белоруссии рынке в качестве готового на все гусара: разгрузить-погрузить, принести-отнести, разобрать-собрать.
Мне Иван услужил по автомобильному делу — помог купить контакты прерывателя и вызвался заменить сгоревшие на новые. Мы поехали к его дому за ключом для коленвала, по пути прихватив бутыль с огненной водой.
После двух первых стопок Иван резко повеселел, посыпал прибаутками: “Отвяжись, худая жизнь, мать моя старушка”. После пятой стопки, достав из шкафа альбом с фотографиями, вдруг столь же резко помрачнел и выдавил, едва сдерживая слезы: “Эх-ма… Такая у меня, друг, заноза, хоть вешайся… Дочка-студентка пару недель назад прислала с подружкой из Брянска конвертик с запиской: “Мама, я на эти выходные не приеду и на следующие не ждите. Я знаю, что тебе зарплату не дают с августа, что ты будешь по всем знакомым бегать — занимать для меня деньги, а все будут бегать от тебя. Поэтому не беспокойтесь, я как-нибудь обойдусь”.
Жена, дура, это прочитала и давай реветь: “Она, чтоб нас не обременять, решила с голоду помереть”. Потом кричит мне: “Собирай в сумки картошку, капусту, банки с огурцами-грибами и вези ей завтра же”. Я повез. В понедельник с утра являюсь на квартиру, где дочка в Брянске живет, а ее там нет. Бабуля, хозяйка, говорит: с субботы не появлялась. Я в институт помчал. Ее и там на занятиях нет. Возвращаюсь обратно на квартиру. И тут она идет — в новой куртке, за миллион, не меньше, в новых колготках, от которых аж искры сыпятся. Я обомлел: за какие доблести ей это все на плечи и на ляжки свалилось? А она и разговаривать со мной не стала. Была добрая, спокойная девочка, а теперь только рычит, как психопатка угорелая. И что с нее теперь будет?
У шурина моего, из Смоленска, дочь так вот тоже озолотилась. Школу только закончила, пришла домой и объявила: уезжаю в Москву, по сто долларов в день буду зарабатывать. Держали, не пускали — не удержали. Уехала. Звонила потом домой, говорила, что торгует туфлями в Лужниках. Через полгода прикатила на побывку, вся разряженная, с подарками. А недавно им мужик звонит: приезжайте и забирайте свою шлюху, пока не околела. И тут только выяснилось, в каких она Лужниках работала. Ее завербовала на улице в Смоленске тетка из Москвы, привезла туда, поселила в комнате с еще пятью девочками и всех продавала у какой-то гостиницы. Платила неплохо. И все вроде было бы ничего, но ее, дочку шурина, подружка пристрастила к наркотикам. И так ее понесло, что она, не уколовшись, на работу не выходила. А потом и вообще с рельсов сошла: не только все деньги, но и всю одежду на наркотики спустила. Когда шурин приехал ее забирать, она осталась в одном халатике, все руки исколотые, все лицо в синяках, сама вся вычезла, как нитка. Чистая калека.
Я когда спьяну соседу это рассказал, он меня по плечу похлопал: не надо девок рожать. Я смолчал. Парня, конечно, лучше иметь, но… У соседа сын — офицер. В прошлом году училище закончил. Недавно женился. Живет в общежитии. Квартира не светит, зарплату не дают. А сейчас дите родит — чего ему останется делать?
Двоюродная сестра моя в Подмосковье, в Пушкино, одна сына вырастила, в институт определила. Но он у матери на шее сидеть не захотел, ушел работать в охрану. Купил “жигуль” — “восьмерку”. Через год “восьмерку” заменил на “девятку”. Завел красавицу-невесту. На август прошлого года наметили свадьбу играть, а в начале июля он исчез. Исчез — и никаких концов. Нашли только в сентябре — в канализационном люке; матери сказали: он был слишком порядочным бандитом — и за это поплатился”.
Иван не подвел итог сказанному, не сделал вывода о дорогах, открытых сегодня юношам и девушкам. Он просто медленно выпил налитую стопку. И абсолютно протрезвел.
СТАРИКАМ ВЕЗДЕ ТЕПЕРЬ ПОЧЕТ…
Таких исповедей в редакционной почте — целое море… Море отчаяния, горя и безысходности. Процитирую только две.
«До 1968 года я жила в Волгодонском районе Ростовской области. Потом уехала на Украину. Там девять лет назад мне начислили пенсию — 120 рублей. В 1995 году я вернулась на родину, сдала пенсионные документы в собес Волгодонского района и мне стали платить пенсию — сначала 130 тысяч, потом 187 тысяч, а с февраля нынешнего года — 211 тысяч рублей. И вот в мае меня вызвали в собес и потребовали справки о заработке за последние два года перед пенсией. Я ответила: где я их возьму. Тогда собес сам запросил справки с Украины, получил их в сентябре, и мне там сказали, что я должна написать заявление на перерасчет, и тогда пенсия мне будет 70 тысяч рублей, а если не напишу заявления, то и того не будет. Я пошла на прием к главе администрации района Ткачеву Владимиру Григорьевичу с жалобой на собес. Он вызвал заведующую Сазонову Галину Ивановну и сказал ей: вот женщина, у нее нелады с пенсией, разберитесь. Она увела меня к себе в кабинет и со смехом велела мне сделать так, как сказали в собесе, то есть написать заявление, чтобы получать 70 тысяч вместо 211 тысяч рублей. От смеха и от слов Сазоновой у меня руки и ноги стали ватные, в голове все перевернулось и я не помню, как от нее вышла.
Управы на Сазонову никакой нет. Никто не хочет мне помочь вернуть отнятую у меня пенсию, которую я с таким трудом заработала. Мне бросают, как собаке, кость в 70 тысяч. Я не знаю, что мне делать и на кого надеяться.
Мне придется снова идти к Сазоновой и, если она опять станет надо мной смеяться, и если я не свихнусь от унижения, то прикончу ее в кабинете. Мне теперь все равно — подыхать от голода или сидеть в тюрьме.
Валентина Ивановна Долгалева,
хутор Рябичи, Волгодонского района,Ростовской области»
«Из 70 своих лет я проработала 50. И прежде получала мало. Но на ту малую зарплату вырастила детей и имела все необходимое. Теперь я, старушка-пенсионерка, все свои расходы рассчитываю до рубля, но пропадаю от нищеты, поскольку пенсию не выдают по два-три месяца. А как на три месяца растянуть те жалкие гроши, что дают на месяц, если буханка хлеба уже стоит 2,5 тысячи рублей. А еще надо покупать спички, соль, мыло и прочие мелочи. А тут повысили цены на газ: вместо десяти тысяч надо платить 30 тысяч в месяц. Мне предъявили счет за газ аж на 125 тысяч, а оплачивать его не из чего — пенсию не выплачивают. Я давно забыла запах вареного мяса и вкус молока. У меня десятки болячек, а лекарства жутко дорогие и проезд до городской больницы дорог. Скажите, что мне делать, как дожить в пытке нищетой последние свои годы?
Мария Гавриловна Рединская,
ст. Старица, Тверской области»
«До 1968 года я жила в Волгодонском районе Ростовской области. Потом уехала на Украину. Там девять лет назад мне начислили пенсию — 120 рублей. В 1995 году я вернулась на родину, сдала пенсионные документы в собес Волгодонского района и мне стали платить пенсию — сначала 130 тысяч, потом 187 тысяч, а с февраля нынешнего года — 211 тысяч рублей. И вот в мае меня вызвали в собес и потребовали справки о заработке за последние два года перед пенсией. Я ответила: где я их возьму. Тогда собес сам запросил справки с Украины, получил их в сентябре, и мне там сказали, что я должна написать заявление на перерасчет, и тогда пенсия мне будет 70 тысяч рублей, а если не напишу заявления, то и того не будет. Я пошла на прием к главе администрации района Ткачеву Владимиру Григорьевичу с жалобой на собес. Он вызвал заведующую Сазонову Галину Ивановну и сказал ей: вот женщина, у нее нелады с пенсией, разберитесь. Она увела меня к себе в кабинет и со смехом велела мне сделать так, как сказали в собесе, то есть написать заявление, чтобы получать 70 тысяч вместо 211 тысяч рублей. От смеха и от слов Сазоновой у меня руки и ноги стали ватные, в голове все перевернулось и я не помню, как от нее вышла.
Управы на Сазонову никакой нет. Никто не хочет мне помочь вернуть отнятую у меня пенсию, которую я с таким трудом заработала. Мне бросают, как собаке, кость в 70 тысяч. Я не знаю, что мне делать и на кого надеяться.
Мне придется снова идти к Сазоновой и, если она опять станет надо мной смеяться, и если я не свихнусь от унижения, то прикончу ее в кабинете. Мне теперь все равно — подыхать от голода или сидеть в тюрьме.
Валентина Ивановна Долгалева,
хутор Рябичи, Волгодонского района,Ростовской области»
«Из 70 своих лет я проработала 50. И прежде получала мало. Но на ту малую зарплату вырастила детей и имела все необходимое. Теперь я, старушка-пенсионерка, все свои расходы рассчитываю до рубля, но пропадаю от нищеты, поскольку пенсию не выдают по два-три месяца. А как на три месяца растянуть те жалкие гроши, что дают на месяц, если буханка хлеба уже стоит 2,5 тысячи рублей. А еще надо покупать спички, соль, мыло и прочие мелочи. А тут повысили цены на газ: вместо десяти тысяч надо платить 30 тысяч в месяц. Мне предъявили счет за газ аж на 125 тысяч, а оплачивать его не из чего — пенсию не выплачивают. Я давно забыла запах вареного мяса и вкус молока. У меня десятки болячек, а лекарства жутко дорогие и проезд до городской больницы дорог. Скажите, что мне делать, как дожить в пытке нищетой последние свои годы?
Мария Гавриловна Рединская,
ст. Старица, Тверской области»
"УНОСИ НОГИ!"
В сентярбе-октябре в городах России произошел расцвет коллективного словотворчества. Военные и пожарные, врачи и преподаватели, работники заводов и шахтеры, отложив все дела, дружно принялись ломать головы над составлением рапортов, резолюций и обращений:
— Коллективы ПТУ г. Тамбова доведены до отчаяния многомесячной задержкой заработной платы, которая является единственным источником существования для большинства из нас. Жизненный уровень наших семей — на грани нищеты: нет средств для уплаты за квартиру, коммунальные услуги, на питание и приобретение одежды и обуви.
Мы ставим вопрос категорически: если государству и городу нужен наш труд, мы требуем его оплаты.
— Доводим до вашего сведения, что АООТ “Волжский трубный завод” практически не работает. Трудящиеся завода не получают зарплату и пособия на детей с апреля и периодически находятся в вынужденных отпусках.
“Волжский трубный завод” — одно из крупнейших металлургических предприятий России — продолжает утрачивать свои позиции на внутреннем и внешнем рынках и неуклонно приближается к моменту самоликвидации из хозяйственного оборота страны.
— Просим привлечь внимание правительства к бедственному положению в здравоохранении Архангельской области. Общая задолженность по зарплате в больницах составляет 56 миллиардов рублей. В результате деньги не выплачиваются уже три месяца. Материальное и лекарственное обеспечение больниц неудовлетворительное. Нет топлива. Повсеместно закрываются участковые больницы и фельдшерско-акушерские пункты. Стремительно нарастает вал особо опасных заболеваний. Смертность в области в два раза опережает рождаемость.
— В связи с фактическим банкротством АО “Северные редкие земли” практически остановлены работы на шахтах и горно-обогатительных комплексах по добыче и переработке лопаритовых руд. Вынужден приступить к остановке ряда химико-металлургических производств и сокращению 2000 человек “Соликамский магниевый завод”. Мы теряем с огромным трудом завоеванный мировой рынок. В виду перспективы затопления шахт и выхода оттуда вод возникает угроза радиоактивного заражения территории. Это ведет к потере отечественной сырьевой базы редких и редкоземельных металлов.
Кто больше заслуживает сочувствия и сострадания: голодные тамбовские преподаватели или голодные архангельские врачи, голодные металлурги с Волги или с Крайнего Севера? Никто. Никому из них не надо сочувствовать до тех пор, пока голод не просветит им мозги, и пока они не перестанут писать унизительные челобитные.
В резолюции митинга преподавателей ПТУ из Тамбова, часть которой цитировалась выше, есть такая строка: “Нас возмущает отношение к профтехшколе как к второстепенной образовательной структуре, что особенно заметно на фоне регулярного финансирования, зарплаты учителей в школах”.
Что выражено в этих словах, если не знаменитый постулат уголовников: сперва сдохни ты, а потом я!
Когда архангельские врачи через депутатов Думы Ю. Гуськова, Т. Гудиму и В. Гришина припадают с мольбой к ботинкам Черномырдина, то так же следуют этому уголовному постулату: дайте выжить нам, на всех остальных мы плевать хотели.
В Архангельске со здравоохранением плохо. А в других городах хорошо? В Новгороде число туберкулезников за пять лет реформ увеличилось в 2,5 раза, а заболеваемость детей разными хворями в три раза. Так что, отберем деньги у Новгорода и передадим Архангельску — пусть первый сразу вымрет, а второй еще чуть поживет?
Горько терять базу редкоземельных металлов страны и жалко бедствующих металлургов с Крайнего Севера, от лица которых лижет ботинки Черномырдину депутат Думы Б. Мисник. А сибирских студентов не жалко? В Омске вузы должны за тепло 22 миллиарда рублей, и с наступлением морозов там не отапливаются медицинская и транспортная академии, госуниверситет, педагогический и сельскохозяйственный университеты. Так что, господин Мисник, пусть студенты вымерзнут, а металлурги спасутся?
Никто не спасется. Все мы вымрем, если преподаватель и врач, металлург и шахтер будут ползать на коленях и просить кусок хлеба каждый для себя. Просить у той власти, которая пятый год сознательно и целенаправленно всех нас уничтожает. Мы спасемся, если свезем все сто миллионов писем — челобитных со всей страны — и запалим из них костры вокруг Кремля.
Минувшей весной лидер “Трудовой России” Виктор Анпилов бросил призыв: ограбленный народ, иди в поход на Москву. Тогда он не нашел отклика — умы занимали выборы. Теперь же, в октрябре, в разных областях страны я слышал от десятков людей: “Надо пускать шапку по миру, собирать последние гроши, и от каждой деревни, от каждого завода, каждой шахты, школы, больницы посылать в Москву по пять-десять человек. Пусть миллион делегатов от ста миллионов голодных придут к Кремлю, установят там палатки, разожгут костры и скажут власти предателей и воров: “Уноси ноги!”
— Коллективы ПТУ г. Тамбова доведены до отчаяния многомесячной задержкой заработной платы, которая является единственным источником существования для большинства из нас. Жизненный уровень наших семей — на грани нищеты: нет средств для уплаты за квартиру, коммунальные услуги, на питание и приобретение одежды и обуви.
Мы ставим вопрос категорически: если государству и городу нужен наш труд, мы требуем его оплаты.
— Доводим до вашего сведения, что АООТ “Волжский трубный завод” практически не работает. Трудящиеся завода не получают зарплату и пособия на детей с апреля и периодически находятся в вынужденных отпусках.
“Волжский трубный завод” — одно из крупнейших металлургических предприятий России — продолжает утрачивать свои позиции на внутреннем и внешнем рынках и неуклонно приближается к моменту самоликвидации из хозяйственного оборота страны.
— Просим привлечь внимание правительства к бедственному положению в здравоохранении Архангельской области. Общая задолженность по зарплате в больницах составляет 56 миллиардов рублей. В результате деньги не выплачиваются уже три месяца. Материальное и лекарственное обеспечение больниц неудовлетворительное. Нет топлива. Повсеместно закрываются участковые больницы и фельдшерско-акушерские пункты. Стремительно нарастает вал особо опасных заболеваний. Смертность в области в два раза опережает рождаемость.
— В связи с фактическим банкротством АО “Северные редкие земли” практически остановлены работы на шахтах и горно-обогатительных комплексах по добыче и переработке лопаритовых руд. Вынужден приступить к остановке ряда химико-металлургических производств и сокращению 2000 человек “Соликамский магниевый завод”. Мы теряем с огромным трудом завоеванный мировой рынок. В виду перспективы затопления шахт и выхода оттуда вод возникает угроза радиоактивного заражения территории. Это ведет к потере отечественной сырьевой базы редких и редкоземельных металлов.
Кто больше заслуживает сочувствия и сострадания: голодные тамбовские преподаватели или голодные архангельские врачи, голодные металлурги с Волги или с Крайнего Севера? Никто. Никому из них не надо сочувствовать до тех пор, пока голод не просветит им мозги, и пока они не перестанут писать унизительные челобитные.
В резолюции митинга преподавателей ПТУ из Тамбова, часть которой цитировалась выше, есть такая строка: “Нас возмущает отношение к профтехшколе как к второстепенной образовательной структуре, что особенно заметно на фоне регулярного финансирования, зарплаты учителей в школах”.
Что выражено в этих словах, если не знаменитый постулат уголовников: сперва сдохни ты, а потом я!
Когда архангельские врачи через депутатов Думы Ю. Гуськова, Т. Гудиму и В. Гришина припадают с мольбой к ботинкам Черномырдина, то так же следуют этому уголовному постулату: дайте выжить нам, на всех остальных мы плевать хотели.
В Архангельске со здравоохранением плохо. А в других городах хорошо? В Новгороде число туберкулезников за пять лет реформ увеличилось в 2,5 раза, а заболеваемость детей разными хворями в три раза. Так что, отберем деньги у Новгорода и передадим Архангельску — пусть первый сразу вымрет, а второй еще чуть поживет?
Горько терять базу редкоземельных металлов страны и жалко бедствующих металлургов с Крайнего Севера, от лица которых лижет ботинки Черномырдину депутат Думы Б. Мисник. А сибирских студентов не жалко? В Омске вузы должны за тепло 22 миллиарда рублей, и с наступлением морозов там не отапливаются медицинская и транспортная академии, госуниверситет, педагогический и сельскохозяйственный университеты. Так что, господин Мисник, пусть студенты вымерзнут, а металлурги спасутся?
Никто не спасется. Все мы вымрем, если преподаватель и врач, металлург и шахтер будут ползать на коленях и просить кусок хлеба каждый для себя. Просить у той власти, которая пятый год сознательно и целенаправленно всех нас уничтожает. Мы спасемся, если свезем все сто миллионов писем — челобитных со всей страны — и запалим из них костры вокруг Кремля.
Минувшей весной лидер “Трудовой России” Виктор Анпилов бросил призыв: ограбленный народ, иди в поход на Москву. Тогда он не нашел отклика — умы занимали выборы. Теперь же, в октрябре, в разных областях страны я слышал от десятков людей: “Надо пускать шапку по миру, собирать последние гроши, и от каждой деревни, от каждого завода, каждой шахты, школы, больницы посылать в Москву по пять-десять человек. Пусть миллион делегатов от ста миллионов голодных придут к Кремлю, установят там палатки, разожгут костры и скажут власти предателей и воров: “Уноси ноги!”
ВПЕРЕД — К СОХЕ!
Леса к востоку от Александрова — столицы опричнины — были пожалованы боярину Годунову. Когда он стал царем, то поставил в двадцати километрах от города охотничью усадьбу. И охоты там устраивал воистину царские: в том месте, где, по легенде, находилась усадьба, не так давно образовался овраг и открылись залежи костей чуть ли не метровой толщины.
После смерти Годунова охотничья заимка разрослась в обыкновенную деревню — деревню Годуново. Со времен царя Бориса годуновские мужики упорно корчевала лес, из лета в лето расширяя пашню. При президенте Борисе пошел обратный процесс: теперь пашня зарастает лесом. За пять лет ельцинских реформ кустарник покрыл 200 га сельхозугодий. Если президент Борис надумает приватизировать годуновские земли в пользу главного своего боярина Чубайса, то тот через два десятка лет сможет устраивать там царские охоты, ибо людей в Годунове почти не останется, а зверья будет полно.
Реформы Ельцина в деревне идут во имя и во благо диких зверей. И во благо потенциального охотника Чубайса. И только. Удостовериться в этом легко — достаточно сравнить, как жило Годуново до реформ и как живет сейчас.
Слово Владимиру Васильевичу Попову — бывшему директору совхоза “Годуновский”:
— В моей трудовой книжке есть запись: поступил в сельхозтехникум в 1939 году, окончил — в 1949. Между этими годами мне довелось послужить в армии и отвоевать всю войну. И когда я получил диплом и направление в Годуново, то был уже, скажем так, зрелым молодым человеком, способным самостоятельно и трезво все воспринимать и оценивать.
Перестроечная литература представляет послевоенную русскую деревню как некий АгроГУЛАГ. Это ложь. Паспортов крестьянам без разрешения начальства на самом деле не давали. Но крестьянские дети могли поступать в любое учебное заведение и потом работать по любой специальности. Парням из деревне после армии никто не запрещал жить там, где они хотели. А кроме того, по деревням ездили вербовщики, которым сельское начальство само обязано было помогать набирать крестьян на стройки в разные города — в том числе и в Москву.
Никакого второго крепостного права при Сталине не было. Как не было и бесправия деревни перед партийной властью. Меня в 51-м году райком рекомендовал председателем колхоза в деревню Сусловка. Но на собрании встала старуха и сказала: “Молодой, пришлый — не хотим его”. Раздалось еще несколько голосов: “Не хотим”. И инструктор райкома, который был со мной, даже и не подумал кому-то затыкать рот. Чуть позже, когда меня избрали председателем колхоза “Рассвет”, я уже сам как представитель райкома ездил на отчетно-выборное собрание в деревню Булково. При этом директива мне давалась одна: как решит народ. Собрались колхозники и давай председателя поливать: то не так, это не эдак. Я спрашиваю: какие предложения? Снять! Сняли. А кого избрать — не решили. После обеда снова собрались и говорят: давай прежнего оставим. Оставили. И это называется диктатом партии?
Брало тогда государство у деревни больше, чем давало ей. Но брало именно в долг. За счет русской деревни прежде всего, Сталин создал для русской же деревни огромный индустриально-научный потенциал. Но пришел Хрущев и растранжирил этот потенциал на целину и среднеазиатские пустыни. Туда и только туда с середины 50-х шли эшелоны с тракторами, автомобилями, стройматериалами, удобрениями и элитными семенами. Туда, главным образом, направлялись лучшие специалисты.
А что страна от этого получила? Пыльные бури на распаханной целине и горы гниющего зерна, которые невозможно было вывозить из необъятных степей, лишенных транспортных магистралей.
Вспомните одно из обвинений, которое было предъявлено так называемой антипартийной группе Молотова: не поддержала всенародный почин по освоению целинных земель. В стране и после Сталина остались трезвомыслящие политики. Но верх взяли дураки и вредители.
Имя Хрущева должно быть проклято всем русским крестьянством. И не только за растрату ресурсов на целину, и не только за сплошную кукуризацию, и не только за мелиорацию, в результате которых русские люди лишились рыбы в своих малых реках и потеряли большое количество заливных лугов. Хрущев еще нанес деревне сокрушительный удар структурной перестройкой хозяйств.
В конце 40-х — начале 50-х в селе Годуново и вокруг него было около 20 колхозов. Некоторые состояли из пяти-шести дворов. В любом колхозе каждый был на виду и каждый знал, кто чего стоит. Поэтому все работали в полную силу и за совесть, и за справедливое вознаграждение по труду. Но настало хрущевское правление и последовала директива — колхозы укрупнить. Технической базы для укрупнения нет, средств нет, дорог между деревнями нет, телефонной связи тоже нет. Что дает при этом укрупнение? Только уничтожение доверия между колхозниками, обиды одной деревни на другую и стойкую незаинтересованность в результатах труда.
Вместе с ресурсами и лугами Хрущев отнял у русской деревни и стимулы к труду. Возвращение того и другого началось только с конца 60-х.
Я возглавил совхоз “Годуновский” в 1965 году. Зерна мы тогда собирали по 7 центнеров с гектара и имели пару сотен голов скота. А через двадцать лет урожайность зерновых у нас увеличилась до 22 центнеров, то есть больше, чем в три раза, дойных коров стало около двух тысяч, а телят и нетелейсвыше тысячи. На балансе колхоза к тому времени было 100 тракторов, 50 автомашин, 30 комбайнов. Мы каждый год сдавали десятки квартир и коттеджей, построили клуб, деткомбинат, магазин, центральную котельную, телефонизировали весь колхоз, заложили фундамент новой школы.
Трижды оплеванный демократической прессой брежневский период был с материальной точки зрения самой благодатной порой для русской деревни за весь XX век. Мы получали от государства средства, которых было вполне достаточно для нормальной работы и жизни, и сполна эти средства возмещали. Что недоставало нам? Свободы в распоряжении произведенными товарами, базы переработки продуктов и устойчивых прямых связей с покупателями. То есть надо было сохранить на прежнем уровне сложившееся в деревне производство и преобразовать его отношения с потребителями.
А что мы получили от реформ Ельцина? Прежде всего — уничтожение самого сельского производства как такового. Уничтожение через дисбаланс цен, лишение села госкредитов и прямого подталкивания со стороны государства к растаскиванию собственности коллективных хозяйств”.
Владимир Васильевич Попов не сгустил краски. Производство в Годунове действительно исчезает. Но пока оно все-таки есть. Но не товарное, как было раньше, а натуральное. В основном натуральное. Если прежде из того, что производилось, 90 процентов продавалось, а 10 потреблялось в самой деревне, то теперь, при резком сокращении количества продуктов, 90, примерно, процентов потребляется, а десять — продается.
У немолодой женщины на улице я спросил: много ли зерна нынче собрали? Она ответила: “Чего-то собрали. Но прошлым летом с зерном было вольней. Приходишь ночью на ток, даешь сторожу бутылку красненького, и носи до утра, сколько сможешь унести. А теперь и сеяли, видно, меньше, и уродилось меньше. Поэтому администрация наняла на ток двух милиционеров. И приходилось с колясочкой ходить за зерном на поле к комбайнерам”.
До реформ совхоз “Годуновский” продавал государству 4 тысячи тонн зерна. Теперь, когда совхоз стал ТОО (Товарищество с ограниченной ответственностью), государству продано тонн тридцать. Из ста тракторов на балансе товарищества осталось двадцать, из пятидесяти автомашин — пять. Скота на фермах ТОО примерно столько же, сколько было у совхоза “Годуновский” в 1965 году. Часть прежнего техпарка вышла из строя, часть разобрана по дворам. Досталась в собственность членам ТОО и часть скота. На подворьях в Годуново теперь главное — производство. Производство же в коллективном товариществе является подсобным для личного хозяйства. С коллективного поля добывается зерно, с коллективной фермы утаскиваются комбикорма.
Себя, свою семью и родню в городе годуновский крестьянин еще вполне способен прокормить. Есть у него и излишки продуктов. Но как их продать, если транспорт дорог, а на рынках свирепствует рэкет? Торгует Годуново мало и потому страдает от безденежья. Денег в деревне не хватает ни на одежду, ни на мебель, ни на запчасти, ни на учебу детей.
“Пока стальной конь бегает, — сказал мне коренастый мужик, пнув в колесо собственного доставшегося от реформ Ельцина трактора, — жить можно. А развалится, посмотрим”. Я полюбопытствовал: “Куда посмотрим?” “А вокруг — вон в Ивановском, в Еловке, Сусловке, в Горках, в Четверти — дачи москвичи строят. Дойдем до ручки — будем дачников щипать. Что еще остается?”
Через пару лет Годуново добьет доставшуюся от совхоза технику, доносит дореформенные сапоги и возьмется грабить дачи жирующих москвичей. Самых отважных истребит милиция Чубайса, самые слабые помрут сами, а оставшаяся ничтожная часть научится плести лапти и пойдет с сохами на не успевшие зарасти лесом клочки пашни. И будет в Годунове и окрестностях тишь, благодать и раздолье для диких зверей. Иной перспективы для деревни царя Бориса из осени времен президента Бориса — не видать.
После смерти Годунова охотничья заимка разрослась в обыкновенную деревню — деревню Годуново. Со времен царя Бориса годуновские мужики упорно корчевала лес, из лета в лето расширяя пашню. При президенте Борисе пошел обратный процесс: теперь пашня зарастает лесом. За пять лет ельцинских реформ кустарник покрыл 200 га сельхозугодий. Если президент Борис надумает приватизировать годуновские земли в пользу главного своего боярина Чубайса, то тот через два десятка лет сможет устраивать там царские охоты, ибо людей в Годунове почти не останется, а зверья будет полно.
Реформы Ельцина в деревне идут во имя и во благо диких зверей. И во благо потенциального охотника Чубайса. И только. Удостовериться в этом легко — достаточно сравнить, как жило Годуново до реформ и как живет сейчас.
Слово Владимиру Васильевичу Попову — бывшему директору совхоза “Годуновский”:
— В моей трудовой книжке есть запись: поступил в сельхозтехникум в 1939 году, окончил — в 1949. Между этими годами мне довелось послужить в армии и отвоевать всю войну. И когда я получил диплом и направление в Годуново, то был уже, скажем так, зрелым молодым человеком, способным самостоятельно и трезво все воспринимать и оценивать.
Перестроечная литература представляет послевоенную русскую деревню как некий АгроГУЛАГ. Это ложь. Паспортов крестьянам без разрешения начальства на самом деле не давали. Но крестьянские дети могли поступать в любое учебное заведение и потом работать по любой специальности. Парням из деревне после армии никто не запрещал жить там, где они хотели. А кроме того, по деревням ездили вербовщики, которым сельское начальство само обязано было помогать набирать крестьян на стройки в разные города — в том числе и в Москву.
Никакого второго крепостного права при Сталине не было. Как не было и бесправия деревни перед партийной властью. Меня в 51-м году райком рекомендовал председателем колхоза в деревню Сусловка. Но на собрании встала старуха и сказала: “Молодой, пришлый — не хотим его”. Раздалось еще несколько голосов: “Не хотим”. И инструктор райкома, который был со мной, даже и не подумал кому-то затыкать рот. Чуть позже, когда меня избрали председателем колхоза “Рассвет”, я уже сам как представитель райкома ездил на отчетно-выборное собрание в деревню Булково. При этом директива мне давалась одна: как решит народ. Собрались колхозники и давай председателя поливать: то не так, это не эдак. Я спрашиваю: какие предложения? Снять! Сняли. А кого избрать — не решили. После обеда снова собрались и говорят: давай прежнего оставим. Оставили. И это называется диктатом партии?
Брало тогда государство у деревни больше, чем давало ей. Но брало именно в долг. За счет русской деревни прежде всего, Сталин создал для русской же деревни огромный индустриально-научный потенциал. Но пришел Хрущев и растранжирил этот потенциал на целину и среднеазиатские пустыни. Туда и только туда с середины 50-х шли эшелоны с тракторами, автомобилями, стройматериалами, удобрениями и элитными семенами. Туда, главным образом, направлялись лучшие специалисты.
А что страна от этого получила? Пыльные бури на распаханной целине и горы гниющего зерна, которые невозможно было вывозить из необъятных степей, лишенных транспортных магистралей.
Вспомните одно из обвинений, которое было предъявлено так называемой антипартийной группе Молотова: не поддержала всенародный почин по освоению целинных земель. В стране и после Сталина остались трезвомыслящие политики. Но верх взяли дураки и вредители.
Имя Хрущева должно быть проклято всем русским крестьянством. И не только за растрату ресурсов на целину, и не только за сплошную кукуризацию, и не только за мелиорацию, в результате которых русские люди лишились рыбы в своих малых реках и потеряли большое количество заливных лугов. Хрущев еще нанес деревне сокрушительный удар структурной перестройкой хозяйств.
В конце 40-х — начале 50-х в селе Годуново и вокруг него было около 20 колхозов. Некоторые состояли из пяти-шести дворов. В любом колхозе каждый был на виду и каждый знал, кто чего стоит. Поэтому все работали в полную силу и за совесть, и за справедливое вознаграждение по труду. Но настало хрущевское правление и последовала директива — колхозы укрупнить. Технической базы для укрупнения нет, средств нет, дорог между деревнями нет, телефонной связи тоже нет. Что дает при этом укрупнение? Только уничтожение доверия между колхозниками, обиды одной деревни на другую и стойкую незаинтересованность в результатах труда.
Вместе с ресурсами и лугами Хрущев отнял у русской деревни и стимулы к труду. Возвращение того и другого началось только с конца 60-х.
Я возглавил совхоз “Годуновский” в 1965 году. Зерна мы тогда собирали по 7 центнеров с гектара и имели пару сотен голов скота. А через двадцать лет урожайность зерновых у нас увеличилась до 22 центнеров, то есть больше, чем в три раза, дойных коров стало около двух тысяч, а телят и нетелейсвыше тысячи. На балансе колхоза к тому времени было 100 тракторов, 50 автомашин, 30 комбайнов. Мы каждый год сдавали десятки квартир и коттеджей, построили клуб, деткомбинат, магазин, центральную котельную, телефонизировали весь колхоз, заложили фундамент новой школы.
Трижды оплеванный демократической прессой брежневский период был с материальной точки зрения самой благодатной порой для русской деревни за весь XX век. Мы получали от государства средства, которых было вполне достаточно для нормальной работы и жизни, и сполна эти средства возмещали. Что недоставало нам? Свободы в распоряжении произведенными товарами, базы переработки продуктов и устойчивых прямых связей с покупателями. То есть надо было сохранить на прежнем уровне сложившееся в деревне производство и преобразовать его отношения с потребителями.
А что мы получили от реформ Ельцина? Прежде всего — уничтожение самого сельского производства как такового. Уничтожение через дисбаланс цен, лишение села госкредитов и прямого подталкивания со стороны государства к растаскиванию собственности коллективных хозяйств”.
Владимир Васильевич Попов не сгустил краски. Производство в Годунове действительно исчезает. Но пока оно все-таки есть. Но не товарное, как было раньше, а натуральное. В основном натуральное. Если прежде из того, что производилось, 90 процентов продавалось, а 10 потреблялось в самой деревне, то теперь, при резком сокращении количества продуктов, 90, примерно, процентов потребляется, а десять — продается.
У немолодой женщины на улице я спросил: много ли зерна нынче собрали? Она ответила: “Чего-то собрали. Но прошлым летом с зерном было вольней. Приходишь ночью на ток, даешь сторожу бутылку красненького, и носи до утра, сколько сможешь унести. А теперь и сеяли, видно, меньше, и уродилось меньше. Поэтому администрация наняла на ток двух милиционеров. И приходилось с колясочкой ходить за зерном на поле к комбайнерам”.
До реформ совхоз “Годуновский” продавал государству 4 тысячи тонн зерна. Теперь, когда совхоз стал ТОО (Товарищество с ограниченной ответственностью), государству продано тонн тридцать. Из ста тракторов на балансе товарищества осталось двадцать, из пятидесяти автомашин — пять. Скота на фермах ТОО примерно столько же, сколько было у совхоза “Годуновский” в 1965 году. Часть прежнего техпарка вышла из строя, часть разобрана по дворам. Досталась в собственность членам ТОО и часть скота. На подворьях в Годуново теперь главное — производство. Производство же в коллективном товариществе является подсобным для личного хозяйства. С коллективного поля добывается зерно, с коллективной фермы утаскиваются комбикорма.
Себя, свою семью и родню в городе годуновский крестьянин еще вполне способен прокормить. Есть у него и излишки продуктов. Но как их продать, если транспорт дорог, а на рынках свирепствует рэкет? Торгует Годуново мало и потому страдает от безденежья. Денег в деревне не хватает ни на одежду, ни на мебель, ни на запчасти, ни на учебу детей.
“Пока стальной конь бегает, — сказал мне коренастый мужик, пнув в колесо собственного доставшегося от реформ Ельцина трактора, — жить можно. А развалится, посмотрим”. Я полюбопытствовал: “Куда посмотрим?” “А вокруг — вон в Ивановском, в Еловке, Сусловке, в Горках, в Четверти — дачи москвичи строят. Дойдем до ручки — будем дачников щипать. Что еще остается?”
Через пару лет Годуново добьет доставшуюся от совхоза технику, доносит дореформенные сапоги и возьмется грабить дачи жирующих москвичей. Самых отважных истребит милиция Чубайса, самые слабые помрут сами, а оставшаяся ничтожная часть научится плести лапти и пойдет с сохами на не успевшие зарасти лесом клочки пашни. И будет в Годунове и окрестностях тишь, благодать и раздолье для диких зверей. Иной перспективы для деревни царя Бориса из осени времен президента Бориса — не видать.
MEMENTO MORI ( в морге ) Григорий Юнин
КАК УМИРАЮТ в России? Да как и две тысячи лет назад, во дни Иезекииля и Иеремии. “В тот день, — сказано, — задрожат стерегущие дом и помрачатся смотрящие в окно; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его плакальщицы; ибо разбился кувшин у источника и обрушилось колесо над колодезем…” Лицо ангела смерти неизменно.
Но личинам его нет числа.
В России от века умирали многообразно, как нигде; умирали изумительно, артистично. Литераторы самозабвенно писали о смерти, а реальная смерть, как водится, “подло подражала художественному вымыслу”. Умирали “душой”, по-пушкински, посреди празднества; и “на конюшне”, “в людской”, под окнами “шумного бала”; и в “достоевской” комнате, похожей на шкаф. Прощались с жизнью по-печорински и по-базаровски. Вот юный чиновник-правовед неосторожно вешает на цепочку брелок с надписью “memento mori”. А ведь уже скрипит, скрипит толстовское перышко, поджидает его “смерть Ивана Ильича”. Каждый умирал той смертью, которую придумывал сам. Настоявшись на февральском сквозняке русской литературы, скончалась монархия. Сбылся “четвертый сон Веры Павловны”, и на его алтарях стали въяве (тоже, как выяснилось позднее, “вполне литературно”) умирать миллионами… Так было. Так есть.
И при всем том литература и общественный интерес, десятилетиями, откровенно и прикровенно, жившие умозрительной “идеей смерти” (смерти “лишних” людей, сословий, империи, партии, истории) почти никогда не перешагивали порога прозекторской. Странно: не было для них интереса в посмертной прозе, в этих самых библейских плакальщицах и “обмывающих его”, кто приуготовляет человека к отходу в “вечный дом свой”, в этих “стерегущих дом” и “смотрящих в окно”. Сорок лет назад, как и сегодня, простые старики и старухи молили Бога о “непостыдныя смерти”, а “верхи” ко всякой смерти, и “друга”, и “врага”, прикрепляли “пафос”, словно клеенчатую бирку к ноге покойника.
И доныне человеческое “memento mori”, как и прежде, в загоне.
Зато единственная в своем роде и — парадокс! — еще не случившаяся персональная Большая Кончина повисла над страной. Угасающее в Барвихе сердце, капельница и кардиостимулятор разрослись до размеров колокольни Ивана Великого. Сколько раз сладострастно будут описаны эта агония, это вскрытие, эта кремация! Уж и теперь по Кремлю, в одночасье обратившемуся в морг, мечутся властительные плакальщики, патологоанатомы, могильщики, налету ухватывая свое.
Но личинам его нет числа.
В России от века умирали многообразно, как нигде; умирали изумительно, артистично. Литераторы самозабвенно писали о смерти, а реальная смерть, как водится, “подло подражала художественному вымыслу”. Умирали “душой”, по-пушкински, посреди празднества; и “на конюшне”, “в людской”, под окнами “шумного бала”; и в “достоевской” комнате, похожей на шкаф. Прощались с жизнью по-печорински и по-базаровски. Вот юный чиновник-правовед неосторожно вешает на цепочку брелок с надписью “memento mori”. А ведь уже скрипит, скрипит толстовское перышко, поджидает его “смерть Ивана Ильича”. Каждый умирал той смертью, которую придумывал сам. Настоявшись на февральском сквозняке русской литературы, скончалась монархия. Сбылся “четвертый сон Веры Павловны”, и на его алтарях стали въяве (тоже, как выяснилось позднее, “вполне литературно”) умирать миллионами… Так было. Так есть.
И при всем том литература и общественный интерес, десятилетиями, откровенно и прикровенно, жившие умозрительной “идеей смерти” (смерти “лишних” людей, сословий, империи, партии, истории) почти никогда не перешагивали порога прозекторской. Странно: не было для них интереса в посмертной прозе, в этих самых библейских плакальщицах и “обмывающих его”, кто приуготовляет человека к отходу в “вечный дом свой”, в этих “стерегущих дом” и “смотрящих в окно”. Сорок лет назад, как и сегодня, простые старики и старухи молили Бога о “непостыдныя смерти”, а “верхи” ко всякой смерти, и “друга”, и “врага”, прикрепляли “пафос”, словно клеенчатую бирку к ноге покойника.
И доныне человеческое “memento mori”, как и прежде, в загоне.
Зато единственная в своем роде и — парадокс! — еще не случившаяся персональная Большая Кончина повисла над страной. Угасающее в Барвихе сердце, капельница и кардиостимулятор разрослись до размеров колокольни Ивана Великого. Сколько раз сладострастно будут описаны эта агония, это вскрытие, эта кремация! Уж и теперь по Кремлю, в одночасье обратившемуся в морг, мечутся властительные плакальщики, патологоанатомы, могильщики, налету ухватывая свое.