Страница:
В плане общественном — зрелое пушкинское миропонимание можно определить как свободный, либеральный консерватизм: то есть сочетание требований независимости личности, правопорядка и — безусловного уважения к национальным ценностям и святыням. Пушкин первым увидел Россию всю, в её цельности. В его творчестве нашлось достойное место и древней Руси, и петровской империи, и Западу, и Востоку, и свободе, и государству. "Пушкин строил культуру, веря и зная, что в ней воплощается Россия" (о. Александр Шмеман). "Клянусь честью, — писал он Чаадаеву за два года до смерти, — что ни за что на свете не хотел бы я переменить отечества или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал".
И об этом же — в его прекрасных стихах:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному попелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.
И всё это при общеизвестном драматизме судьбы Пушкина, его ссылках, невозможности побывать в Европе, где он оказался б, как позднее Баратынский, своим, неладах с царями, трагизме последних месяцев его жизни. "На свете счастья нет, но есть покой и воля" — знаменитые строки Пушкина. Судя по письмам его к жене, счастье с ней он все-таки знал, а вот с покоем и волей не получалось: все туже затягивались силки столичной придворной жизни… Герой одной из его сказок "вышиб дно и вышел вон". Пушкин так не сумел. "В истории дуэли и смерти Пушкина, — писал о. Сергий Булгаков, — мы наблюдаем два чередующихся образа: разъярённого льва, который может быть даже прекрасен, а вместе и страшен в царственной львиности своей природы, и просветлённого христианина, безропотно и смиренно отходящего в мир иной".
Вызвав на дуэль Дантеса, наш поэт подписал себе необратимый, альтернативы не имеющий приговор: ведь не мог же русский гений сам стать убийцей. Все, видевшие его в последние часы перед смертью, вспоминали о преображении его облика, близком к чуду.
Доживи Пушкин, ну, скажем, до возраста Гёте, он бы на два года пережил Достоевского! То есть, считай, весь XIX век прошёл бы в его культурном присутствии. И тогда, возможно, не было бы всего нашего угрюмого со срывами в терроризм нигилистического процесса, всей упёртости освободительной идеологии. Другим оказался б мировоззренческий климат Родины, настоянный на почвенничестве и здравом смысле. Пушкина не легко было бы закопать ни "справа", ни "слева". Его смерть — незаживающая для нашей культуры рана, но и роковая катастрофа для всего общественного развития.
Что и говорить, читать Пушкина, особенно по первоначалу, — сегодня сложное дело. Впрочем, как любую настоящую поэзию вообще. Ведь стихи, особенно несюжетная лирика, не даются с первого раза, требуют вживания и многократного перечитывания. Но это дело, эта работа чреваты несравненным замечательным результатом. С пушкинскими стихами становится жить не страшно, вернее, почти не страшно. Они укрепляют душу, развивают ум, награждают мудростью, учат мужеству и дарят ту красоту, которая духовно закаляет характер.
Дмитрий Колесников ГОРЯЩЕЕ ПОКОЛЕНИЕ Еще раз о «детях 1937 года»
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
АНОНС «ДЛ» N1
Борис Белокуров ОСТРОВ НЕВЕЗЕНИЯ
Елена Антонова ТРИ СЕСТРЫ И ОДИН РЕЖИССЕР
И об этом же — в его прекрасных стихах:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному попелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.
И всё это при общеизвестном драматизме судьбы Пушкина, его ссылках, невозможности побывать в Европе, где он оказался б, как позднее Баратынский, своим, неладах с царями, трагизме последних месяцев его жизни. "На свете счастья нет, но есть покой и воля" — знаменитые строки Пушкина. Судя по письмам его к жене, счастье с ней он все-таки знал, а вот с покоем и волей не получалось: все туже затягивались силки столичной придворной жизни… Герой одной из его сказок "вышиб дно и вышел вон". Пушкин так не сумел. "В истории дуэли и смерти Пушкина, — писал о. Сергий Булгаков, — мы наблюдаем два чередующихся образа: разъярённого льва, который может быть даже прекрасен, а вместе и страшен в царственной львиности своей природы, и просветлённого христианина, безропотно и смиренно отходящего в мир иной".
Вызвав на дуэль Дантеса, наш поэт подписал себе необратимый, альтернативы не имеющий приговор: ведь не мог же русский гений сам стать убийцей. Все, видевшие его в последние часы перед смертью, вспоминали о преображении его облика, близком к чуду.
Доживи Пушкин, ну, скажем, до возраста Гёте, он бы на два года пережил Достоевского! То есть, считай, весь XIX век прошёл бы в его культурном присутствии. И тогда, возможно, не было бы всего нашего угрюмого со срывами в терроризм нигилистического процесса, всей упёртости освободительной идеологии. Другим оказался б мировоззренческий климат Родины, настоянный на почвенничестве и здравом смысле. Пушкина не легко было бы закопать ни "справа", ни "слева". Его смерть — незаживающая для нашей культуры рана, но и роковая катастрофа для всего общественного развития.
Что и говорить, читать Пушкина, особенно по первоначалу, — сегодня сложное дело. Впрочем, как любую настоящую поэзию вообще. Ведь стихи, особенно несюжетная лирика, не даются с первого раза, требуют вживания и многократного перечитывания. Но это дело, эта работа чреваты несравненным замечательным результатом. С пушкинскими стихами становится жить не страшно, вернее, почти не страшно. Они укрепляют душу, развивают ум, награждают мудростью, учат мужеству и дарят ту красоту, которая духовно закаляет характер.
Дмитрий Колесников ГОРЯЩЕЕ ПОКОЛЕНИЕ Еще раз о «детях 1937 года»
Вот и завершился очередной, 2008 год; растаял мартовским снегом в новогодней темноте, растворился бесшумно. Но в нашей памяти долго будут живы яркие картины ушедшего года, его основные, переломные события, их роль в нашей судьбе, благостная ли, горькая.
Для меня этот год в творческом отношении выдался крайне плодотворным и ознаменовался выходом десятка моих статей в "Литературной России" и "Дне литературы". Причём все они, за редким исключением, были посвящены поколению писателей, рождённых в 1938 году.
Источником моего вдохновения во многом послужила книга Владимира Бондаренко "Дети 1937 года". Я уже отмечал в одной из статей в "Литературной России", что высоко ценю Владимира Григорьевича как критика, поскольку его работы "никогда не оставляют читателей равнодушными" ("ЛР", 2008, 25 апреля) — настолько эмоционально и проникновенно они написаны. "Дети 1937 года" не стали исключением: по стилю интервью и статей данного исследования явственно видно, что эту книгу, как и все остальные свои произведения, главный редактор "Дня литературы" выносил сердцем.
Кому-то может показаться странным, что и я взялся писать о "детях 1937-1938 годов": ведь я — представитель иного, гораздо более молодого поколения; дети тех далёких лет годятся мне даже не в отцы, а в дедушки. Но дело в том, что поколение героев моих статей оказалось мне намного ближе по мировоззрению и духу, чем "потерянное" поколение моих сверстников, детей "перестройки", многие из которых не имеют ни идеалов, ни твёрдых убеждений, ни ясной цели в жизни. "Дети 1937 года" принципиально отличались от них по своей сути.
Становлению их честных, прямолинейных и открытых, словно высеченных из кремня, характеров, болезненно восприимчивых к малейшей фальши, к любой человеческой, а тем более государственной беде, в немалой степени способствовало кроваво-огненное сталинское время — героическое и трагическое одновременно — в которое поколению Распутина, Вампилова и Проханова довелось родиться и при котором ему было суждено начать формироваться и жить. Это было время массовых репрессий и массовой гибели ни в чём не повинных людей, с одной стороны, и время великих строек, великой советской империи, великой Победы и великого искусства, с другой. Увы, нынешние писатели и историки до сих пор упрямо пытаются рассматривать противоречивую сталинскую эпоху одномерно и однобоко, преподнося её творца либо как благонравного и благонамеренного спасителя Отечества, либо как кровавого тирана, палача, изверга и убийцу. Собственно, объективно относиться к Сталину и его правлению невозможно: слишком уж выдающейся исторической личностью он являлся, а когда речь идёт о Личности, а не о сером маленьком человеке, её, эту личность, всегда или пламенно обожают, или яростно ненавидят. Третьего не дано. Но всё же, думаю, что если бы сейчас наконец появилось исчерпывающее беспристрастное произведение о сталинском периоде (будь то роман или историческая монография), изображающее данный этап русской истории во всех внутренних противоречиях, со всеми плюсами и минусами и в то же время написанное абсолютно простым и доходчивым для широкого читателя языком, его автор, несомненно, навсегда бы остался в веках, снискав благодарность русского народа.
Для меня эра Сталина притягательна в первую очередь потому, что она была живой, бурлящей, а не аморфной и эгоистичной, как нынешняя действительность.
Яркость и величие тех лет нашло своё отражение, в том числе, и в новом литературном поколении, появившемся на свет в эти годы. Геннадий Шпаликов, Валентин Распутин, Владимир Высоцкий, Борис Примеров, Александр Проханов, Борис Екимов… Какие блистательные, колоритные, непохожие друг на друга персонажи! Какой поразительной глубинной внутренней силой и темпераментом они обладают!
В беседе с Валерием Золотухиным Владимир Бондаренко назвал "детей 1937 года" "каким-то горящим поколением". Вот это пламенное горение и пробудило во мне острый интерес к нему. Постоянный автор "Нашего современника" поэтесса Мария Знобищева недавно призналась, что мои критические работы привлекают её "эмоциональностью, горячностью даже". "Многие молодые критики этого стесняются в своих работах, — утверждала она, — а оттого получается в них иногда фальшивая музыка. У Вас же — отзыв, отзвук сердцем. Это больнее и труднее, чем простая констатация литературных фактов. Да и перечень имён, выбранных Вами, говорит о большом внутреннем горении". Всё так и есть: если тот или иной автор мне неинтересен или безразличен, я попросту о нём не пишу. Именно поэтому я предпочёл не высказываться о творчестве чуждой мне Людмилы Петрушевской, хотя и она справила в этом году своё 70-летие. Никакого "большого внутреннего горения" я в её творениях, увы, не обнаружил. Не нашёл я его и в прозе ровесника Петрушевской Владимира Маканина.
К сожалению, в наши дни "дети 1937 года" практически ушли с литературной арены. Можно по пальцам пересчитать тех из них, кто ещё жив и продолжает активно печататься. На смену им пришли иные, по-своему талантливые поколения критиков, поэтов и писателей. Однако их уход унёс и ту потрясающую энергетику, что пронизывала песни Высоцкого, стихи Шпаликова и Примерова, пьесы Александра Вампилова. Лишь немногие современные писатели, как Сергей Шаргунов и Захар Прилепин, способны и сегодня восхищать читателей эмоциональностью своих вещей. Так сумеют ли последующие литературные поколения возродить то отчаянное, присущее "детям 1937", феерическое горение, без которого не может быть настоящего творчества, или оно утрачено безвозвратно и навсегда?
Для меня этот год в творческом отношении выдался крайне плодотворным и ознаменовался выходом десятка моих статей в "Литературной России" и "Дне литературы". Причём все они, за редким исключением, были посвящены поколению писателей, рождённых в 1938 году.
Источником моего вдохновения во многом послужила книга Владимира Бондаренко "Дети 1937 года". Я уже отмечал в одной из статей в "Литературной России", что высоко ценю Владимира Григорьевича как критика, поскольку его работы "никогда не оставляют читателей равнодушными" ("ЛР", 2008, 25 апреля) — настолько эмоционально и проникновенно они написаны. "Дети 1937 года" не стали исключением: по стилю интервью и статей данного исследования явственно видно, что эту книгу, как и все остальные свои произведения, главный редактор "Дня литературы" выносил сердцем.
Кому-то может показаться странным, что и я взялся писать о "детях 1937-1938 годов": ведь я — представитель иного, гораздо более молодого поколения; дети тех далёких лет годятся мне даже не в отцы, а в дедушки. Но дело в том, что поколение героев моих статей оказалось мне намного ближе по мировоззрению и духу, чем "потерянное" поколение моих сверстников, детей "перестройки", многие из которых не имеют ни идеалов, ни твёрдых убеждений, ни ясной цели в жизни. "Дети 1937 года" принципиально отличались от них по своей сути.
Становлению их честных, прямолинейных и открытых, словно высеченных из кремня, характеров, болезненно восприимчивых к малейшей фальши, к любой человеческой, а тем более государственной беде, в немалой степени способствовало кроваво-огненное сталинское время — героическое и трагическое одновременно — в которое поколению Распутина, Вампилова и Проханова довелось родиться и при котором ему было суждено начать формироваться и жить. Это было время массовых репрессий и массовой гибели ни в чём не повинных людей, с одной стороны, и время великих строек, великой советской империи, великой Победы и великого искусства, с другой. Увы, нынешние писатели и историки до сих пор упрямо пытаются рассматривать противоречивую сталинскую эпоху одномерно и однобоко, преподнося её творца либо как благонравного и благонамеренного спасителя Отечества, либо как кровавого тирана, палача, изверга и убийцу. Собственно, объективно относиться к Сталину и его правлению невозможно: слишком уж выдающейся исторической личностью он являлся, а когда речь идёт о Личности, а не о сером маленьком человеке, её, эту личность, всегда или пламенно обожают, или яростно ненавидят. Третьего не дано. Но всё же, думаю, что если бы сейчас наконец появилось исчерпывающее беспристрастное произведение о сталинском периоде (будь то роман или историческая монография), изображающее данный этап русской истории во всех внутренних противоречиях, со всеми плюсами и минусами и в то же время написанное абсолютно простым и доходчивым для широкого читателя языком, его автор, несомненно, навсегда бы остался в веках, снискав благодарность русского народа.
Для меня эра Сталина притягательна в первую очередь потому, что она была живой, бурлящей, а не аморфной и эгоистичной, как нынешняя действительность.
Яркость и величие тех лет нашло своё отражение, в том числе, и в новом литературном поколении, появившемся на свет в эти годы. Геннадий Шпаликов, Валентин Распутин, Владимир Высоцкий, Борис Примеров, Александр Проханов, Борис Екимов… Какие блистательные, колоритные, непохожие друг на друга персонажи! Какой поразительной глубинной внутренней силой и темпераментом они обладают!
В беседе с Валерием Золотухиным Владимир Бондаренко назвал "детей 1937 года" "каким-то горящим поколением". Вот это пламенное горение и пробудило во мне острый интерес к нему. Постоянный автор "Нашего современника" поэтесса Мария Знобищева недавно призналась, что мои критические работы привлекают её "эмоциональностью, горячностью даже". "Многие молодые критики этого стесняются в своих работах, — утверждала она, — а оттого получается в них иногда фальшивая музыка. У Вас же — отзыв, отзвук сердцем. Это больнее и труднее, чем простая констатация литературных фактов. Да и перечень имён, выбранных Вами, говорит о большом внутреннем горении". Всё так и есть: если тот или иной автор мне неинтересен или безразличен, я попросту о нём не пишу. Именно поэтому я предпочёл не высказываться о творчестве чуждой мне Людмилы Петрушевской, хотя и она справила в этом году своё 70-летие. Никакого "большого внутреннего горения" я в её творениях, увы, не обнаружил. Не нашёл я его и в прозе ровесника Петрушевской Владимира Маканина.
К сожалению, в наши дни "дети 1937 года" практически ушли с литературной арены. Можно по пальцам пересчитать тех из них, кто ещё жив и продолжает активно печататься. На смену им пришли иные, по-своему талантливые поколения критиков, поэтов и писателей. Однако их уход унёс и ту потрясающую энергетику, что пронизывала песни Высоцкого, стихи Шпаликова и Примерова, пьесы Александра Вампилова. Лишь немногие современные писатели, как Сергей Шаргунов и Захар Прилепин, способны и сегодня восхищать читателей эмоциональностью своих вещей. Так сумеют ли последующие литературные поколения возродить то отчаянное, присущее "детям 1937", феерическое горение, без которого не может быть настоящего творчества, или оно утрачено безвозвратно и навсегда?
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
Замечательному русскому поэту Николаю Васильевичу БЕСЕДИНУ исполняется 70 лет.
Мы поздравляем нашего давнего друга и автора с этой знаменательной датой, желаем ему крепкого здоровья, мира в душе, а также новых творческих и жизненных успехов!
Редакция газеты «День литературы»
***
Мы входим в мир
не с чистого листа.
Едва исторгнут первый крик уста,
Уже судьбы определён рисунок
И ритм,
рожденный на небесных струнах,
Мы входим в мир
не с чистого листа.
Росток пробьет и глину, и песок,
Асфальт и камни улиц и дорог,
Исполнив то, что завещали семя
И прошлое, и будущее время.
Росток пробьёт и глину, и песок.
Как память наша гибельно слаба,
Текущих дней, мгновения — раба!
Ни голосов минувшего, ни знаков
Не хочет знать.
Мир скучно одинаков.
Как наша память гибельно слаба!
Шумит ли дождь, или идут снега,
Или вода кромсает берега,
Язык природы разуму невнятен.
Он говорит,
он хочет быть понятен,
Шумит ли дождь, или идут снега.
Руины духа мертвенно молчат.
Истлевших снов осенний аромат
Тревожит душу памятью о лете,
Забытой вестью о её бессмертье.
Руины духа мертвенно молчат.
Кто чужд истокам, чужд и небесам.
Проклявший семя,
будет проклят сам.
Возмездие судьбы неотвратимо
Над тем,
кто делит то, что неделимо.
Кто чужд истокам, чужд и небесам.
Мы поздравляем нашего давнего друга и автора с этой знаменательной датой, желаем ему крепкого здоровья, мира в душе, а также новых творческих и жизненных успехов!
Редакция газеты «День литературы»
***
Мы входим в мир
не с чистого листа.
Едва исторгнут первый крик уста,
Уже судьбы определён рисунок
И ритм,
рожденный на небесных струнах,
Мы входим в мир
не с чистого листа.
Росток пробьет и глину, и песок,
Асфальт и камни улиц и дорог,
Исполнив то, что завещали семя
И прошлое, и будущее время.
Росток пробьёт и глину, и песок.
Как память наша гибельно слаба,
Текущих дней, мгновения — раба!
Ни голосов минувшего, ни знаков
Не хочет знать.
Мир скучно одинаков.
Как наша память гибельно слаба!
Шумит ли дождь, или идут снега,
Или вода кромсает берега,
Язык природы разуму невнятен.
Он говорит,
он хочет быть понятен,
Шумит ли дождь, или идут снега.
Руины духа мертвенно молчат.
Истлевших снов осенний аромат
Тревожит душу памятью о лете,
Забытой вестью о её бессмертье.
Руины духа мертвенно молчат.
Кто чужд истокам, чужд и небесам.
Проклявший семя,
будет проклят сам.
Возмездие судьбы неотвратимо
Над тем,
кто делит то, что неделимо.
Кто чужд истокам, чужд и небесам.
АНОНС «ДЛ» N1
Вышел из печати, поступает к подписчикам и в продажу январский выпуск газеты "ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ" (N1, 2009). В номере: слово о Пушкине Юрия КУБЛАНОВСКОГО, материалы к юбилею Николая БЕСЕДИНА; Дмитрий КОЛЕСНИКОВ пишет о "детях 1937 года", Андрей РУДАЛЁВ — о журнале "Аврора", Олег ДОРОГАНЬ — о романе Александра ПРОХАНОВА "Холм"; проза Мастера ВЭНА и Алексея ШОРОХОВА; стихи Владимира БЕРЯЗЕВА, Сергея МЕДВЕДЕВА, Татьяны РЕБРОВОЙ и Владислава ТЮРИНА; критические работы Юрия ГОЛУБИЦКОГО и Станислава ЗОЛОТЦЕВА; публицистика Валерия МИТРОХИНА, Владимира ФЕДОТКИНА и Анатолия ЯКОВЕНКО. Кроме того, в номере — обзор книжных новинок, хроника писательской жизни и традиционная поэтическая пародия Евгения НЕФЁДОВА.
"ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ", ведущую литературную газету России, можно выписать во всех отделениях связи по объединённому каталогу "Газеты и Журналы России", индекс 26260. В Москве газету можно приобрести в редакции газет "День литературы" и "Завтра", а также в книжных лавках СП России (Комсомольский пр., 13), Литинститута (Тверской бульвар, 25), ЦДЛ (Б.Никитская, 53) и в редакции "Нашего современника" (Цветной бульвар, 32).
Наш телефон: (499) 246-00-54; e-mail: denlit@rol.ru; электронная версия: http://zavtra.ru/
Главный редактор — Владимир БОНДАРЕНКО.
"ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ", ведущую литературную газету России, можно выписать во всех отделениях связи по объединённому каталогу "Газеты и Журналы России", индекс 26260. В Москве газету можно приобрести в редакции газет "День литературы" и "Завтра", а также в книжных лавках СП России (Комсомольский пр., 13), Литинститута (Тверской бульвар, 25), ЦДЛ (Б.Никитская, 53) и в редакции "Нашего современника" (Цветной бульвар, 32).
Наш телефон: (499) 246-00-54; e-mail: denlit@rol.ru; электронная версия: http://zavtra.ru/
Главный редактор — Владимир БОНДАРЕНКО.
Борис Белокуров ОСТРОВ НЕВЕЗЕНИЯ
"Обитаемый остров. Фильм первый" (Россия, 2008, режиссёр — Фёдор Бондарчук, в ролях — Василий Степанов, Пётр Фёдоров, Юлия Снигирь, Алексей Серебряков, Сергей Гармаш, Гоша Куценко, Фёдор Бондарчук).
Начнём издалека. В незапамятном 1967-м году, когда диковатое для русского уха слово "блокбастер" существовало лишь в мусорном сленге дымящих сигарами зубастых акул Голливуда, кокаином распятых на мокром бульваре Сансет, братьев Стругацких сильно покусала цензура. Программные вещи фантастов "Сказка о Тройке" и "Гадкие лебеди" не были приняты в печать из-за "аллюзий и ассоциаций". Казалось бы, что должны были сделать после этого Аркадий Натанович, умевший писать, и Борис Натанович, таким навыком не владевший? Да плюнуть на всё, сорваться с цепи и сочинять, что называется, "в стол". Стремление кормиться из литераторского корыта оказалось, однако, сильнее. Работа, о чём уже в нашем веке вспоминает Борис Стругацкий, пошла по иному пути: "Вам более не нужны Салтыковы-Щедрины? Оч-чень хорошо! Вы получите бездумный, безмозглый, абсолютно беззубый, развлеченческий, без единой идеи роман о приключениях… (и здесь писатель позволил себе нецензурное выражение, привести которое на страницах газеты нет никакой возможности) …комсомольца двадцать третьего века". И они принялись писать, прищёлкивая пальцами от одной мысли, что им удалось обмануть партию и правительство. Совесть их была каучуковой.
Но борьба за свободу слова, как и любая навязчивая идея, затягивает, и у мстительных братьев не получилось создать чистое развлекалово. Первый вариант "Обитаемого острова" оказался до отказа перегружен социальными "кукишами в кармане"; идеологические церберы, впрочем, быстро свели их на нет. В результате из всего наследия Стругацких "Обитаемый остров" остаётся единичным примером "фантастического боевика", посильнее заправского Гарри — хотя это и тавтология — Гаррисона. В детстве книга читалась легко, залпом, так же легко забывалась, и потому её было приятно перечитывать. И в голове тут же рождались зримые образы, страницы листались, как кадры настоящего фильма.
Братья Стругацкие — это не сёстры Кутеповы. С кинематографом им не везло никогда. В отличие от гораздо менее знакового Кира Булычёва, который каким-то шестым чувством сразу вышел на Ричарда Викторова, Данелию, Павла Арсенова, над прозой "Натанычей" куражились как могли. Тарковский и Сокуров просто ваяли нечто своё, бесконечно далёкое от книжек, которые, напомним, издавались "Молодой гвардией" и "Детгизом". "Таллинфильм" превратил "Отель "У погибшего альпиниста" в "жёлтую" готику итальянского кошмара, а некий Бромберг сделал из самой популярной повести для младших научных сотрудников разлапистый мюзикл "Чародеи". Исключением остаётся "Трудно быть богом" (1989) Питера Фляйшмана, фильм сложной судьбы. И с ним не всё гладко, оригинальному тексту здесь тоже досталось, но он своей истончённой тоской очень нравится и сегодня. Впрочем, эту глобальную европейскую постановку сами авторы не могли контролировать, а младший Стругацкий в своих недавних "Комментариях к пройденному" — летописи пагубных компромиссов — не считает нужным даже упомянуть о ней.
Если прикинуть, то любой из крепких мастеров киноиллюзиона 60-х (там, за океаном; здесь таковых, как и самого жанра, не водилось) мог бы сделать из "Обитаемого" отменный фильм. В стиле "Запретной планеты" (1956) Маклеода Уилкокса или изначальной "Планеты обезьян" (1968) Франклина Шеффнера; на один зубок пришлась бы эта задача и Ричарду Флейшеру. Но янки были заняты своими делами: устраивали Марши Мира, жгли вьетконговцев, готовились к Уотергейту. И, как водится, шанс свой прошляпили. Именно они виноваты в том ужасе, который по прошествии лет обрушился на наши и без того больные мозги.
"2157-й год. Полдень человечества". Космический робинзон, курсант Максим Каммерер (ударение на последний слог) совершает вынужденную посадку на поверхность планеты Саракш, где правит бал технократическое средневековье. Оно решено в истерической манере песни Бутусова "Шар цвета хаки": по всей чужбине с носорожьим топотом маршируют орды новых тевтонцев, в доспехах и с автоматами: "Марш, марш левой!" Военные трибуналы, застенки, отрезанные уши. Разрозненные княжества, хронический во всём недопочин. Муштра, лай команд, военщина. Именно так (по его словам) Фёдор Бондарчук представляет себе национал-социализм. Под стать концепции и детально разработанная геральдика, довольно-таки, как выражается Рената Литвинова, "аляпистая".
Впрочем, беседуют герои исключительно на злобу дня: развалили империю, нахапали себе богатств, подкладывают бомбы под дома; звучит и не снившееся Стругацкому даже в пьяном бреду (Борис, что характерно, не пил) слово "зачистка". Конечно же, всё неправда, просто деспоты-олигархи зомбируют население при помощи излучателей, замаскированных под защитные башни, но отчего же всё так беспомощно и напоминает зачем-то нарисованный прогульщиком-школьником агитплакат? Впрочем, мы отвлеклись. Попав в такую нецивилизованную компанию, Каммерер, не имея возможности вызвать своих "прогрессоров", которые быстро навели бы на Саракше глянец, поступает в гвардию. И, по мере сил стараясь не участвовать в зверствах, пытается решить, что тут можно придумать.
Крайне неудачным представляется — с позволения сказать — кастинг и выбор актёра на главную роль в частности. Каммерер в исполнении Василия Степанова мало похож на себя из книги. Из финальных титров мы узнаём, что этот герой "хочет вывернуть мир наизнанку". Что ж, дело достойное. Не знаю, как насчёт мира, а вот с литературным первоисточником эта варварская операция проделана мастерски.
Перед нами предстаёт претенциозный юноша бледный со взором бессмысленным, с гривой ухоженных волос: такой мантии позавидовал бы и павиан гамадрил (papio hamadryas). Сложно понять, как человеку, в общем-то, служивому разрешили отправиться в "Свободный Поиск" со стрижкой, больше подходящей для женоподобного глэм-рокера. Но зато этот воитель обладает определёнными способностями: умеет снимать боль, умеет причинять боль, прямо как тот пацанчик из уличного рэпа, который "кому-то решал, а кому-то создавал проблемы". И пули его не берут, если, конечно, рикошетом не попадут в дурную голову. В контексте сюжета Каммерер небезуспешно выдаёт себя за местного горца, на которого похож ещё меньше, чем на человека коммунистической утопии.
Казалось бы, какое личное счастье может достаться такому никчёмному типу? Но нет, с первых же минут он влюбляется в Раду (Снигирь), сестру своего конвоира, капрала Гая Гаала (Фёдоров), бравого парня, отличника строевой подготовки, правда, с непонятным ирокезом на голове. Откуда взялась эта напасть с причёсками? Неужели и вправду рок — музыка будущего? Зато у Рады, хотя она и называет элементарный нуль-передатчик "ноль-передавальщиком", с волосами всё в норме: они не заплетены в растафарианские косички и не выкрашены в фиолетовый цвет. Хоть это примиряет с действительностью. В остальном же ситуация обстоит скверно: чтобы запасть на такую заунывную девушку, необходимо, наверное, не видеть до того ни одной другой; даже на картинках. Апофеозом любви Максима и Рады служит односекундная лирическая сцена поцелуя, тонированная под "Голубую лагуну", но лишённая эротического томления оной. Во время исполнения сложного эпизода артисты "очень стеснялись".
Теперь вы понимаете, какому поруганию нас подвергли Франклин Шеффнер и — чуть не забыл его — Джон Ли Томпсон, а также их боссы, прожжённые сигарным пеплом дельцы с кокаином распятого Сансета? А ведь это ещё далеко не вся правда. А спецэффекты, на уровне самого забубённого кино Франции 90-х, после которого лягушатники до сих пор не пришли в себя? Или то, что жители разных звёздных систем спокойно болтают между собой, как родные? И то, о чём они разговаривают? Среди прочих аттракционов нам предъявлена "психопанорама", популярное развлечение на Саракше: "- Записывают бред разных сумасшедших, потом показывают на экране. — А где это делают? — На телецентре, наверное".
Киношпилька в адрес ТВ понятна, но уж лучше, наверное, сиднем сидеть, уткнувшись в "фонарь для идиотов" (я не пробовал), чем раз увидеть "психопанораму" от создателей "Девятой роты". Здесь я хотел написать фразу "нашумевший фильм Бондарчука", но вовремя понял, что для мало-мальски вменяемого читателя "фильм Бондарчука" всё-таки означает нечто иное, и оставил эту затею. А то ещё перепутают с "Судьбой человека"… Тем более, что мои друзья наверняка прицепятся к слову "нашумевший" и будут правы: в своём референтном кругу я ни разу не слышал не только обсуждений фильма "Обитаемый остров", но даже упоминания о нём. Понятное дело, что это не показатель.
Особым же аттракционом стал "Фильм о фильме", в кратчайший срок показанный сразу по двум каналам. О, это было зрелище, перекрывающее даже конечный результат! Самодовольство, с которым мастера кино рассказывали о своём детище, оставляет далеко позади "очарованного собой" Гребобора (Гребенщикова Бориса Борисовича) и напрямую выходит на уровень артиста по имени Никита Джигурда.
О попытках придать эквиваленту романа хоть какую-то связность, не было произнесено ни слова. Зато рефреном звучала фраза в духе друга нашей редакции, металлиста Паука: "Вот "Звёздные войны", например, отдыхают, в общем-то!" Во время работы раздавались реплики "Где трава?" и "Уйди отсюда!" Участники съёмок наперебой хвалились умением превратить списанную армейскую технику в нечто "инопланетное", вспоминали, как издевались над линией горизонта, при помощи ЭВМ выворачивая её краями вверх. Актёры почём зря уродовались, нарочно накачивая бицепсы, что в мировой практике является большим нонсенсом. Если режиссёру для его целей нужен мускулистый парень, то он и возьмёт на эту роль мускулистого парня, а если нужен совершенный амбал, то пригласит культуриста, какого-нибудь Стива Ривза, Гордона Скотта, Кирка Морриса или губернатора Арни Шварца.
Особую гордость создателей фильма представлял образ голована. Голован был плох. Вот (открываем наугад) как точно и тщательно братья преподносят голована во второй части своей трилогии о КОМКОНЕ: "Щёкн уже рядом, готовый к немедленной и решительной схватке — поворачивается на вытянутых напружиненных ногах, выжидательно поводя из стороны в сторону лобастой головой". Сразу представляется кто-то хороший, наделённый разумом. Но в нашем кино разум включать не принято. Вместо голована получилась, и это ещё мягко сказана, кикимора болотная; она бешено скачет, страшно скалит зубы, но по большому счёту, как и любая нечисть, безотрадно скучна. Под хвост этой кикиморе и пошла вся этика Стругацких, включая и их вечную "тему выбора". В первом фильме, к нашей радости, псевдоголован лишь мелькнул. Во втором их будет побольше.
Да, вот ещё что. Отснятый материал был разбит ровно пополам. Именно так Версилов в "Подростке" обошёлся с иконой, а Тарантино с похождениями Умы Турман. Корыстные прокатчики не слишком афишируют то, что у них на руках лишь кусок фильма, поэтому простой человек, отродясь не читавший роман, не поймёт вообще ничего. Действие обрывается, не успев начаться. Зато во второй части мы увидим и белую субмарину, и атомную войну и много-много массовых казней. Вы спросите, где же здесь невезение? Книженция экранизирована, "продолжение следует", прокатная судьба ох как хороша, съёмочная группа довольно урчит. А зрители? Всё прямо по тексту: "Посетителю должно быть неудобно. Посетитель должен быть смешон. Иначе какое от него удовольствие?" Пусть кое-где, пусть редко, но встречаются ещё люди, не подверженные воздействию злополучного излучателя, виноват, "башни баллистической защиты". Им-то и будет неудобно. И без того в кино смотреть нечего, а с момента запуска масштабной кампании по продвижению "Острова" "ребятня и взрослые пропадают зря. И рыдают бедные, и клянут беду".
Начнём издалека. В незапамятном 1967-м году, когда диковатое для русского уха слово "блокбастер" существовало лишь в мусорном сленге дымящих сигарами зубастых акул Голливуда, кокаином распятых на мокром бульваре Сансет, братьев Стругацких сильно покусала цензура. Программные вещи фантастов "Сказка о Тройке" и "Гадкие лебеди" не были приняты в печать из-за "аллюзий и ассоциаций". Казалось бы, что должны были сделать после этого Аркадий Натанович, умевший писать, и Борис Натанович, таким навыком не владевший? Да плюнуть на всё, сорваться с цепи и сочинять, что называется, "в стол". Стремление кормиться из литераторского корыта оказалось, однако, сильнее. Работа, о чём уже в нашем веке вспоминает Борис Стругацкий, пошла по иному пути: "Вам более не нужны Салтыковы-Щедрины? Оч-чень хорошо! Вы получите бездумный, безмозглый, абсолютно беззубый, развлеченческий, без единой идеи роман о приключениях… (и здесь писатель позволил себе нецензурное выражение, привести которое на страницах газеты нет никакой возможности) …комсомольца двадцать третьего века". И они принялись писать, прищёлкивая пальцами от одной мысли, что им удалось обмануть партию и правительство. Совесть их была каучуковой.
Но борьба за свободу слова, как и любая навязчивая идея, затягивает, и у мстительных братьев не получилось создать чистое развлекалово. Первый вариант "Обитаемого острова" оказался до отказа перегружен социальными "кукишами в кармане"; идеологические церберы, впрочем, быстро свели их на нет. В результате из всего наследия Стругацких "Обитаемый остров" остаётся единичным примером "фантастического боевика", посильнее заправского Гарри — хотя это и тавтология — Гаррисона. В детстве книга читалась легко, залпом, так же легко забывалась, и потому её было приятно перечитывать. И в голове тут же рождались зримые образы, страницы листались, как кадры настоящего фильма.
Братья Стругацкие — это не сёстры Кутеповы. С кинематографом им не везло никогда. В отличие от гораздо менее знакового Кира Булычёва, который каким-то шестым чувством сразу вышел на Ричарда Викторова, Данелию, Павла Арсенова, над прозой "Натанычей" куражились как могли. Тарковский и Сокуров просто ваяли нечто своё, бесконечно далёкое от книжек, которые, напомним, издавались "Молодой гвардией" и "Детгизом". "Таллинфильм" превратил "Отель "У погибшего альпиниста" в "жёлтую" готику итальянского кошмара, а некий Бромберг сделал из самой популярной повести для младших научных сотрудников разлапистый мюзикл "Чародеи". Исключением остаётся "Трудно быть богом" (1989) Питера Фляйшмана, фильм сложной судьбы. И с ним не всё гладко, оригинальному тексту здесь тоже досталось, но он своей истончённой тоской очень нравится и сегодня. Впрочем, эту глобальную европейскую постановку сами авторы не могли контролировать, а младший Стругацкий в своих недавних "Комментариях к пройденному" — летописи пагубных компромиссов — не считает нужным даже упомянуть о ней.
Если прикинуть, то любой из крепких мастеров киноиллюзиона 60-х (там, за океаном; здесь таковых, как и самого жанра, не водилось) мог бы сделать из "Обитаемого" отменный фильм. В стиле "Запретной планеты" (1956) Маклеода Уилкокса или изначальной "Планеты обезьян" (1968) Франклина Шеффнера; на один зубок пришлась бы эта задача и Ричарду Флейшеру. Но янки были заняты своими делами: устраивали Марши Мира, жгли вьетконговцев, готовились к Уотергейту. И, как водится, шанс свой прошляпили. Именно они виноваты в том ужасе, который по прошествии лет обрушился на наши и без того больные мозги.
"2157-й год. Полдень человечества". Космический робинзон, курсант Максим Каммерер (ударение на последний слог) совершает вынужденную посадку на поверхность планеты Саракш, где правит бал технократическое средневековье. Оно решено в истерической манере песни Бутусова "Шар цвета хаки": по всей чужбине с носорожьим топотом маршируют орды новых тевтонцев, в доспехах и с автоматами: "Марш, марш левой!" Военные трибуналы, застенки, отрезанные уши. Разрозненные княжества, хронический во всём недопочин. Муштра, лай команд, военщина. Именно так (по его словам) Фёдор Бондарчук представляет себе национал-социализм. Под стать концепции и детально разработанная геральдика, довольно-таки, как выражается Рената Литвинова, "аляпистая".
Впрочем, беседуют герои исключительно на злобу дня: развалили империю, нахапали себе богатств, подкладывают бомбы под дома; звучит и не снившееся Стругацкому даже в пьяном бреду (Борис, что характерно, не пил) слово "зачистка". Конечно же, всё неправда, просто деспоты-олигархи зомбируют население при помощи излучателей, замаскированных под защитные башни, но отчего же всё так беспомощно и напоминает зачем-то нарисованный прогульщиком-школьником агитплакат? Впрочем, мы отвлеклись. Попав в такую нецивилизованную компанию, Каммерер, не имея возможности вызвать своих "прогрессоров", которые быстро навели бы на Саракше глянец, поступает в гвардию. И, по мере сил стараясь не участвовать в зверствах, пытается решить, что тут можно придумать.
Крайне неудачным представляется — с позволения сказать — кастинг и выбор актёра на главную роль в частности. Каммерер в исполнении Василия Степанова мало похож на себя из книги. Из финальных титров мы узнаём, что этот герой "хочет вывернуть мир наизнанку". Что ж, дело достойное. Не знаю, как насчёт мира, а вот с литературным первоисточником эта варварская операция проделана мастерски.
Перед нами предстаёт претенциозный юноша бледный со взором бессмысленным, с гривой ухоженных волос: такой мантии позавидовал бы и павиан гамадрил (papio hamadryas). Сложно понять, как человеку, в общем-то, служивому разрешили отправиться в "Свободный Поиск" со стрижкой, больше подходящей для женоподобного глэм-рокера. Но зато этот воитель обладает определёнными способностями: умеет снимать боль, умеет причинять боль, прямо как тот пацанчик из уличного рэпа, который "кому-то решал, а кому-то создавал проблемы". И пули его не берут, если, конечно, рикошетом не попадут в дурную голову. В контексте сюжета Каммерер небезуспешно выдаёт себя за местного горца, на которого похож ещё меньше, чем на человека коммунистической утопии.
Казалось бы, какое личное счастье может достаться такому никчёмному типу? Но нет, с первых же минут он влюбляется в Раду (Снигирь), сестру своего конвоира, капрала Гая Гаала (Фёдоров), бравого парня, отличника строевой подготовки, правда, с непонятным ирокезом на голове. Откуда взялась эта напасть с причёсками? Неужели и вправду рок — музыка будущего? Зато у Рады, хотя она и называет элементарный нуль-передатчик "ноль-передавальщиком", с волосами всё в норме: они не заплетены в растафарианские косички и не выкрашены в фиолетовый цвет. Хоть это примиряет с действительностью. В остальном же ситуация обстоит скверно: чтобы запасть на такую заунывную девушку, необходимо, наверное, не видеть до того ни одной другой; даже на картинках. Апофеозом любви Максима и Рады служит односекундная лирическая сцена поцелуя, тонированная под "Голубую лагуну", но лишённая эротического томления оной. Во время исполнения сложного эпизода артисты "очень стеснялись".
Теперь вы понимаете, какому поруганию нас подвергли Франклин Шеффнер и — чуть не забыл его — Джон Ли Томпсон, а также их боссы, прожжённые сигарным пеплом дельцы с кокаином распятого Сансета? А ведь это ещё далеко не вся правда. А спецэффекты, на уровне самого забубённого кино Франции 90-х, после которого лягушатники до сих пор не пришли в себя? Или то, что жители разных звёздных систем спокойно болтают между собой, как родные? И то, о чём они разговаривают? Среди прочих аттракционов нам предъявлена "психопанорама", популярное развлечение на Саракше: "- Записывают бред разных сумасшедших, потом показывают на экране. — А где это делают? — На телецентре, наверное".
Киношпилька в адрес ТВ понятна, но уж лучше, наверное, сиднем сидеть, уткнувшись в "фонарь для идиотов" (я не пробовал), чем раз увидеть "психопанораму" от создателей "Девятой роты". Здесь я хотел написать фразу "нашумевший фильм Бондарчука", но вовремя понял, что для мало-мальски вменяемого читателя "фильм Бондарчука" всё-таки означает нечто иное, и оставил эту затею. А то ещё перепутают с "Судьбой человека"… Тем более, что мои друзья наверняка прицепятся к слову "нашумевший" и будут правы: в своём референтном кругу я ни разу не слышал не только обсуждений фильма "Обитаемый остров", но даже упоминания о нём. Понятное дело, что это не показатель.
Особым же аттракционом стал "Фильм о фильме", в кратчайший срок показанный сразу по двум каналам. О, это было зрелище, перекрывающее даже конечный результат! Самодовольство, с которым мастера кино рассказывали о своём детище, оставляет далеко позади "очарованного собой" Гребобора (Гребенщикова Бориса Борисовича) и напрямую выходит на уровень артиста по имени Никита Джигурда.
О попытках придать эквиваленту романа хоть какую-то связность, не было произнесено ни слова. Зато рефреном звучала фраза в духе друга нашей редакции, металлиста Паука: "Вот "Звёздные войны", например, отдыхают, в общем-то!" Во время работы раздавались реплики "Где трава?" и "Уйди отсюда!" Участники съёмок наперебой хвалились умением превратить списанную армейскую технику в нечто "инопланетное", вспоминали, как издевались над линией горизонта, при помощи ЭВМ выворачивая её краями вверх. Актёры почём зря уродовались, нарочно накачивая бицепсы, что в мировой практике является большим нонсенсом. Если режиссёру для его целей нужен мускулистый парень, то он и возьмёт на эту роль мускулистого парня, а если нужен совершенный амбал, то пригласит культуриста, какого-нибудь Стива Ривза, Гордона Скотта, Кирка Морриса или губернатора Арни Шварца.
Особую гордость создателей фильма представлял образ голована. Голован был плох. Вот (открываем наугад) как точно и тщательно братья преподносят голована во второй части своей трилогии о КОМКОНЕ: "Щёкн уже рядом, готовый к немедленной и решительной схватке — поворачивается на вытянутых напружиненных ногах, выжидательно поводя из стороны в сторону лобастой головой". Сразу представляется кто-то хороший, наделённый разумом. Но в нашем кино разум включать не принято. Вместо голована получилась, и это ещё мягко сказана, кикимора болотная; она бешено скачет, страшно скалит зубы, но по большому счёту, как и любая нечисть, безотрадно скучна. Под хвост этой кикиморе и пошла вся этика Стругацких, включая и их вечную "тему выбора". В первом фильме, к нашей радости, псевдоголован лишь мелькнул. Во втором их будет побольше.
Да, вот ещё что. Отснятый материал был разбит ровно пополам. Именно так Версилов в "Подростке" обошёлся с иконой, а Тарантино с похождениями Умы Турман. Корыстные прокатчики не слишком афишируют то, что у них на руках лишь кусок фильма, поэтому простой человек, отродясь не читавший роман, не поймёт вообще ничего. Действие обрывается, не успев начаться. Зато во второй части мы увидим и белую субмарину, и атомную войну и много-много массовых казней. Вы спросите, где же здесь невезение? Книженция экранизирована, "продолжение следует", прокатная судьба ох как хороша, съёмочная группа довольно урчит. А зрители? Всё прямо по тексту: "Посетителю должно быть неудобно. Посетитель должен быть смешон. Иначе какое от него удовольствие?" Пусть кое-где, пусть редко, но встречаются ещё люди, не подверженные воздействию злополучного излучателя, виноват, "башни баллистической защиты". Им-то и будет неудобно. И без того в кино смотреть нечего, а с момента запуска масштабной кампании по продвижению "Острова" "ребятня и взрослые пропадают зря. И рыдают бедные, и клянут беду".
Елена Антонова ТРИ СЕСТРЫ И ОДИН РЕЖИССЕР
В Театре ОКОЛО дома Станиславского — премьера. Играют фантазию Юрия Погребничко на самую, пожалуй, близкую для него тему — "Три сестры" Чехова. Пьеса эта с начала его работы в театре постоянно рядом с ним. Она — его первая самостоятельная постановка, когда в содружестве с художником Юрием Кононенко он с согласия Юрия Любимова приступил к ее воплощению на сцене Театра на Таганке (1981), хотя осуществить тогда в полной мере свой замысел ему не удалось. Она же стала одной из первых его постановок в Театре ОКОЛО (1990). Да и в других его спектаклях фрагменты и реминисценции "Трех сестер" — далеко не редкость. В самом заметном из них — "Странниках и гусарах", поныне идущем на сцене, в канву пьесы Вампилова "Старший сын" органично вплетены сценки из "Трех сестер". Этот прием, наряду с вставными музыкальными номерами, намеренной нестыковкой деталей костюма и реквизита, даже явными гэгами, помогает Погребничко создавать особое настроение, усиливать "эффект присутствия", возникающий, по его словам, "при пересечении пространства зрителей и пространства сценического действия", что для него в театре превыше всего. И вот теперь, после "Чайки", "Вишневого сада", "Дяди Вани" (почти все шли под измененными названиями, что естественно для фантазий на тему), новая постановка "Трех сестер", заявленная под родным ее именем, где рядом с опытными актерами играет молодежь — ученики курса Погребничко.
Скажем сразу, волшебный "дар присутствия", придающий особую привлекательность постановкам Погребничко, есть и здесь, чеховские настроение и дух — тоже. Даже эпиграф спектакля, взятый из Кобаяси Исса: "Снова весна #92; Приходит новая глупость #92; Старой на смену", как нельзя лучше подходит и самой пьесе, и спектаклю, где за игрой трех молодых актрис, исполняющих главные роли, издали наблюдают, ностальгически рефлектируя, артистки старшего поколения, которым никогда больше уж не играть этих чеховских героинь. Молчаливо вглядываясь в новеньких, они понимают, что именно им предстоит сохранить связь времен — настоящего и того прошлого, которое они еще застали, им надлежит передать молодым традиции старого МХТ со Станиславским и Немировичем-Данченко во главе, а следом и всех тех, кто канул в Лету вместе с Чеховым и его героями. И все это тонкой штриховкой намечено в игре трех замечательных актрис — Татьяны Лосевой, Лили Загорской, Лики Добрянской. Но и этой придумки показалось Погребничко мало. Связь прошлого с настоящим он подчеркивает еще и тем, что действие чеховской драмы преподнесено как бы в обрамлении некоей экскурсии по местам ушедшего мира. Поручив роль экскурсовода жене Андрея Прозорова, Наталье Ивановне, самой тупой, напористой и душевно глухой героине пьесы, режиссер хотел показать, что подобные особи удивительно живучи: они способны мимикрировать и выживать при любых общественных катаклизмах.
Скажем сразу, волшебный "дар присутствия", придающий особую привлекательность постановкам Погребничко, есть и здесь, чеховские настроение и дух — тоже. Даже эпиграф спектакля, взятый из Кобаяси Исса: "Снова весна #92; Приходит новая глупость #92; Старой на смену", как нельзя лучше подходит и самой пьесе, и спектаклю, где за игрой трех молодых актрис, исполняющих главные роли, издали наблюдают, ностальгически рефлектируя, артистки старшего поколения, которым никогда больше уж не играть этих чеховских героинь. Молчаливо вглядываясь в новеньких, они понимают, что именно им предстоит сохранить связь времен — настоящего и того прошлого, которое они еще застали, им надлежит передать молодым традиции старого МХТ со Станиславским и Немировичем-Данченко во главе, а следом и всех тех, кто канул в Лету вместе с Чеховым и его героями. И все это тонкой штриховкой намечено в игре трех замечательных актрис — Татьяны Лосевой, Лили Загорской, Лики Добрянской. Но и этой придумки показалось Погребничко мало. Связь прошлого с настоящим он подчеркивает еще и тем, что действие чеховской драмы преподнесено как бы в обрамлении некоей экскурсии по местам ушедшего мира. Поручив роль экскурсовода жене Андрея Прозорова, Наталье Ивановне, самой тупой, напористой и душевно глухой героине пьесы, режиссер хотел показать, что подобные особи удивительно живучи: они способны мимикрировать и выживать при любых общественных катаклизмах.