Страница:
Путь человеческого развития нельзя рассматривать как путь равномерного восхождения по лестнице. Это был путь не только достижений, но и утрат, не только завоеваний нового, но и противоречий нового со старым. В частности, одним из наиболее серьезных противоречий Разобщенного Мира было противоречие между городом и деревней, между умственным и физическим трудом. И новая Программа КПСС уже намечает меры преодоления этого противоречия. Разлука человека с природой принесла серьезный ущерб тем ощущениям, которые мы называем счастьем. И не всегда следует страстную тягу к природе, покупаемую хотя бы ценой неприятия городской цивилизации, рассматривать как проявление реакционного мышления. Жан-Жак Руссо - это наследник не Людовика XVI, но Великой французской революции. Уильям Моррис - великий продолжатель коммунистических идей Томаса Мора, а не поэт луддитов-станколомов. Вот почему следует в историческом аспекте взглянуть и на мечтания о счастье Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, на их мечты о свободе и независимости как на выражение глубокой любви к угнетенному тогда народу, ограниченному в своих помыслах и действиях. Несомненно, что человек будущего не будет так детерминирован, привязан к своей профессии, местожительству, паспорту, учетной карточке и т. п. Несомненно, что человек будущего при коммунизме будет неизмеримо свободней, нежели сегодня. Вот почему в коммунизм придут и Пушкин и Маяковский со своими мечтами, но не тот отлынивающий сегодня от работы человек, о котором довольно энергично сказали авторы научно-фантастических произведений о завтрашнем дне: "Мы уверены: коммунизм - это не жирный рай проголодавшегося мещанина и не сонно-розовая даль поэтического бездельника, коммунизм - это последняя и вечная битва человечества, битва за знание, битва бесконечно трудная и бесконечно увлекательная. И будущее - это не грандиозная богадельня человечества, удалившегося на пенсию, а миллионы веков разрешения последнего и вечного противоречия между бесконечностью тайн и бесконечностью знания" (5). Октябрьская социалистическая революция 1917 года была отправным началом для образования новых представлений о человеке будущего. Она впервые дала научную основу для таких мечтаний. Результатом Октября явилась возможность создания практической программы построения коммунизма. Это толчок для всего человечества, устремляющий его в завтрашний день. Программа КПСС, дающая научный анализ прошлого состояния общества и охватывающая все стороны его развития в будущем, не только в социальном, но и в научно-техническом и моральном аспектах, сама по себе является одним из удивительных документов среди всех прогнозов человечества о своем будущем. Его необычайность - в научном и государственно-экономическом обеспечении запроектированных планов. Это дает художникам совершенно особые импульсы для того, чтобы продолжить свои идеи и образы в завтрашний и в послезавтрашний день. У всех наиболее видных и серьезных писателей-реалистов мы встретим в их произведениях высказывания о человеке будущего, о коммунизме. И это закономерно, поскольку советские писатели, изображая сегодняшнего человека, неизбежно связывают сегодняшнюю борьбу с теми общими идеями, которые положены в основу всей народной борьбы за коммунизм в советские годы. Это идеи гуманизма, идеи создания условий, достойных человека, и идеи самого человека, очищенного от грязи и скверны капиталистического прошлого. Весь Горький пронизан этими идеями. Мы находим их и у Луначарского, Блока, Есенина, Маяковского, Фурманова, Серафимовича, Фадеева, Шолохова, Леонова, Сельвинского, Федина, Полевого, Асеева, да вообще у большинства советских писателей. В. И. Ленин еще в "Что делать?", полемизируя с меньшевиками и людьми, механистически представлявшими себе движение людей к будущему, восклицал: "Надо мечтать!" В. И. Ленин с сочувствием цитировал слова Писарева из его статьи "Промахи незрелой мысли": "Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни..." (6). И впоследствии, уже в первые годы Октября, Ленин не раз указывал на необходимость забегания мыслью в будущее, чтобы представить себе в цельном и законченном виде то творение, которое начало складываться под руками рабочих и крестьян, приступивших к строительству нового мира. В этой связи В. И. Ленин с известным сочувствием, как мне рассказывал Н. Мещеряков, относился даже к первым попыткам создания утопических романов - на основе первых приступов к социалистическому строительству и плана ГОЭЛРО. Одним из авторов, который мог бы обратиться к этой теме, был в те годы А. Богданов. Он был политическим деятелем, публицистом, философом, одним из русских махистов, опровержению взглядов которого В. И. Ленин уделил довольно много внимания в своем философском труде "Материализм и эмпириокритицизм". А. Богданов пробовал свои силы и в научно-фантастической беллетристике. В 1908 году он опубликовал роман "Красная звезда" (переизданный после Октября), а в 1919 году - роман "Инженер Менни". Однако эти произведения автора "Всеобщей организационной науки" давали искаженную картину будущего, поскольку, во-первых, они были основаны на предположении, что только пролетариат и весь уклад металлически-заводской жизни имеет шансы получить продолжение в будущем, а во-вторых, поскольку не человеческие проблемы, а моменты организации и регламентации человеческих взаимоотношении выступают на первый план (особенно в романе "Инженер Менни"). Нельзя не отметить, что интерес В. И. Ленина к проблемам будущего почти не нашел отражения ни в справочниках, ни в энциклопедиях. Впоследствии также не было издано чего-либо похожего на путеводитель по утопиям (которые в таком обилии издаются на Западе), никак не обобщен и опыт советских писателей в этом направлении (7). А между тем именно в советской литературе более обширно и более глубоко, чем в западноевропейской литературе, поставлены коренные вопросы человеческого существования, и прежде всего - вопросы гуманизма в перспективе их развития. Представляет интерес и сама борьба, которая началась в советской литературе против ложных представлений о завтрашнем дне человечества. Эта борьба шла против попыток регламентации каждого шага человека, детерминируемого и самой организацией общества, и характером техники, с которой человек имеет дело и с которой он связан. Говоря фигурально, если человек сидит за штурвалом реактивного самолета, он, естественно, не может предаваться посторонним делам, розовым мечтам, танцевать, читать стихи и т. п. Он должен следить за приборами. Так же точно шла борьба и против крайнего руссоизма с его курсом на возврат к условиям первобытного, представляемого в идиллическом виде коммунизма и отказ от всякой техники. Л. Толстой на этот счет оставил немало решительных высказываний о вреде науки, медицины, техники и т. п. Как известно, Толстой считал ненужными для духовной жизни даже такие науки, как астрономия, математика и физика, и доказывал, что наука в наше время занимает такое же положение, как церковь двести-триста лет тому назад. Он говорил, что не надо наукой красоваться, как короной, и кормиться ею, как от коровы, и т. п. Представление о жизни будущего человека при коммунизме в условиях казарменной регламентации нашло отражение в романе Е. Замятина "Мы", вышедшем в начале 20-х годов. Он был напечатан за границей и, между прочим, переиздается до сих пор, так как всецело относится к разряду буржуазных "утопий-предостережений" (как назвал их А. Мортон). Они все выражают тоску Н. Бердяева: лучше бы утопии вообще не осуществлялись. В то время роман Е. Замятина "Мы" встретил резкую критику в советской печати. Но справедливости ради следует заметить, что принцип мелочной регламентации жизни людей в будущем обществе - это признак вовсе не только реакционных утопий вроде "Фрейландии" (или "Страны свободы") Теодора Герцки - австрийского экономиста (которую А. Свентоховский назвал "промышленно-торговой утопией", стремившейся где-то в африканских горах Кении устроить идеальный капиталистический строй). Подробная регламентация - признак большинства утопий, начиная от "Золотой книги" Томаса Мора до "Путешествия в Икарию" Кабэ. Например, в Утопии Мора граждане по звуку трубы собираются на обед, за исключением больных; обедают, ужинают сообща, и только кормилицам разрешается выходить в соседнюю комнату. Юноши и девушки, собирающиеся пожениться, осматривают друг друга в голом виде, чтобы потом не ошибиться, и т. п. Я уж не говорю о том, что на острове Утопии существовало рабство. Главное, однако, не в подробностях, а в том, что пафос утопического государства Мора сводится к тому, "чтобы прежде всего обеспечить за каждою личностью и обществом полное удовлетворение всех нужд, а затем предоставить гражданам как можно больше свободы, дабы они могли иметь достаточно досуга для развития своих духовных сил путем изучения наук и искусств. Только в таком всестороннем развитии они видят истинное счастье" (8). В романе "Мы" - другой вид регламентации и унификации будущей жизни. Из этого романа-памфлета торчит острие страха буржуазии перед победой коммунизма, и отсюда сатирическое преувеличение всех видов организаций в будущем коммунистическом государстве, где все одеты в одинаковые голубые туники и где гуляют отрядами с номерами на спине, где все расчислено и стандартизовано, где в определенное время встают, едят, работают под команду, в определенные часы любят по розовым талончикам. И надо всем единое государство и благодетель человеческого рода, мудро пекущийся о безошибочном математическом счастье. Небезынтересно, что Е. Замятин, написавший пародию на коммунистическое общество в будущем, в то же время так определял революцию: "Революция социальная только одно из бесчисленных чисел: закон революции - не социальный, а неизмеримо больший, космически-универсальный закон. На земные движения надо смотреть извне. Еретики - единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли". Итак, в организации будущего общества писатели реакционного направления и в прошлом и сегодня видят подавление индивидуума, свободы, видят энтропию человеческой мысли. Еще Б. Пильняк в повести "Голый год" и в рассказе "Тысяча лет" сравнивал коммунизм с монастырской общиной, а коммунистов - с монахами, надевшими на себя черную рясу. Также писал и С. Есенин в 1918 году в своей брошюре "Ключи Марии": "Перед нами встает новая символическая черная ряса, очень похожая на приемы православия, которое заслонило своей чернотой свет солнца истины". В первых пооктябрьских поэмах - "Преображение", "Инония", "Пантократор" Есенин рисует идиллическую картину будущего рая при коммунизме. В нем нет техники и насилия, но есть добро. В "Ключах Марии" Есенин писал: "Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений, как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где "избы новые, кипарисовым тесом крытые", где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой". Интересно отметить, что в одной из самых замечательных коммунистических утопий "Вести ниоткуда" Уильяма Морриса, написанной почти семьдесят лет тому назад, искусству, как облагораживающему человека началу (очевидно, под влиянием идей Рескина), было отведено весьма значительное место (как и у Есенина). Моррис, который не выступал против власти техники, все же много уделяет внимания ручному труду среди садов и зеленых полей. Он писал, что для наслаждения жизнью человеку не нужно ни слуг, ни мебели, ни богатой посуды, а нужно солнце, воздух, простор и радость в работе, а также чувство равенства со всеми людьми. "Почему, - спрашивал Моррис, люди должны собираться кучно, чтобы использовать механическую силу, если они могут иметь ее у себя на месте, где они живут, или рядом, соединяясь по двое или по трое, или же оставаясь в одиночестве?" (9). Уильям Моррис, может быть, первый из утопистов энергично поставил вопрос: что нужно человеку, чтобы он был счастлив? Именно так подходили к этой проблеме будущего человека и русские писатели. Короленко, как и Есенин, принял пролетарскую революцию, но его тяготила неизбежность насилия. Без добра, говорил Короленко, нет счастья человеку, в каких бы хрустальных дворцах ни жил он, какие бы искусственные солнца ни освещали его. Певцом добра был и Есенин. Стоит здесь напомнить слова А. Луначарского, который много писал о будущем человеке и в пьесах, и в своих критических эссе. Он писал и о Короленко. И эти слова помогут нам заглянуть в грядущее, которое ожидает человека, может быть, глубже, нежели иные технические утопии: "..."Придет время, мы, которым пришлось бороться в грязи, крови, завоюем, наконец, единственным путем, которым это завоевание может быть сделано, возможность великого царства правды и любви на земле; и тогда вы, пророки этой чистой любви, неспособные к борьбе, придете и насадите на земле, омытой революционным потопом, цветы той высшей человечности, о которой вы мечтаете и, быть может, поймете тогда, кому вы обязаны этими возможностями". Короленко не дожил до нашей победы, не смог быть призван к тому великому делу культурного строительства, фундамент которого пролетариат цементирует своей кровью, своим потом. Но тот дух великого миролюбия и братолюбия, которым был полон Короленко, он-то, конечно, переживет всех нас, и ему отпразднуется триумф, когда придет его время. Он придет, однако, только по тем дорогам, которые грудью прокладывают революционеры" (10). Ленинский план всеобъемлющей электрификации предполагал донести движущую энергию по проводам в самые первозданные уголки лесов и степей. Разве этот план в какой-то мере не отвечает мечте Морриса о человеке, счастливом своей свободою? Ведь, как писал еще Маркс, царство свободы начинается в действительности там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью. Это царство лежит по ту сторону сферы собственного материального производства. Идеи Ленина (из "Государства и революции") о том, что "мы ставим своей конечной целью уничтожение государства, т. е. всякого организованного и систематического насилия, всякого насилия над людьми вообще. Мы не ждем пришествия такого общественного порядка, когда бы не соблюдался принцип подчинения меньшинства большинству. Но, стремясь к социализму, мы убеждены, что он будет перерастать в коммунизм, а в связи с этим будет исчезать всякая надобность в насилии над людьми вообще, в подчинении одного человека другому, одной части населения другой его части, ибо люди привыкнут к соблюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения" (11), - эти идеи рисуют нам облик грядущего прекрасного, нового мира лучше и глубже, чем это можно прочитать в фантастических утопиях. Они рисуют мир человеческого достоинства, материального могущества и добра. В. Маяковский так же, как и большинство советских писателей - Алексей Толстой, Фурманов, Федин, Фадеев, Леонов, Сельвинский, Гладков и многие, многие другие, - невольно мыслью устремлялся к будущему. Ведь построение прекрасного будущего составляло главный предмет народной жизни и главный идейный и моральный двигатель героических усилий отдельных людей. У Маяковского эта идея развивается во множестве его стихов. Образы будущего и человека в будущем пронизывают его стихи, его пьесы. Фосфорическая женщина, женщина из будущего, говорит в пьесе "Баня": "Вы сами не видите всей грандиозности ваших дел. Нам виднее: мы знаем, что вошло в жизнь. Я с удивлением оглядывала квартирки, исчезнувшие у нас и тщательно реставрируемые музеями, и я смотрела гиганты стали и земли, благодарная память о которых, опыт которых и сейчас высятся у нас образцом коммунистической стройки и жизни. Я разглядывала незаметных вам засаленных юношей, имена которых горят на плитах аннулированного золота. Только сегодня из своего краткого облета я оглядела и поняла мощь вашей воли и грохот вашей бури, выросшей так быстро в счастье наше и в радость всей планеты. С каким восторгом смотрела я сегодня ожившие буквы легенд о вашей борьбе - борьбе против всего вооруженного мира паразитов и поработителей. За вашей работой вам некогда отойти и полюбоваться собой, но я рада сказать вам о вашем величии". Наше героическое сегодня - только стартовая площадка для полета на машине времени к человеку будущего. И кажется, что автор пьесы был читателем новой Программы КПСС. Поэт говорит устами своей героини из будущего: "Товарищи! По первому сигналу мы мчим вперед, перервав одряхлевшее время. Будущее примет всех, у кого найдется хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, - радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать, гордость человечностью. Удесятерим и продолжим пятилетние шаги. Держитесь массой, крепче, ближе друг к другу. Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенных неверием". Недаром Маяковский в поэме "Про это" с мольбой обращался к Человеку Будущего, чтобы он воскресил его, дабы увидеть реализованными мечты нашего сегодня.
Ваш тридцатый век обгонит стаи сердце раздиравших мелочей. Нынче недолюбленное наверстаем звездностью бесчисленных ночей. Воскреси хотя б за то, что я поэтом ждал тебя, откинул будничную чушь! Воскреси меня хотя б за это! Воскреси свое дожить хочу!
Недаром в поэме "Хорошо!" восклицал поэт: "Отечество славлю, которое есть, но трижды - которое будет". Можно заметить, что еще Лермонтов писал: "Россия вся в будущем..." - на это обращал особое внимание Добролюбов в статье "О степени участия народности в развитии русской литературы". В одной из стихотворных повестей "Будущий быт" Маяковский сделал попытку изобразить картину бытовых условий, в каких будет жить человек в XXX веке. Эта поэма, как говорил сам Маяковский, носит шуточный характер. Однако она небезынтересна для характеристики того направления, в каком развивались технические замыслы того времени. Картина "Будущего быта" отталкивается от сатирического изображения настоящего, то есть жизни в коммунальной квартире, где весь день звонки, где отмахиваешься от выселения какой-нибудь бумажкой из Кубу, где в ванне развешено белье и т. п. Наш сегодняшний быт, как его называет Маяковский, - это "наш сардиночный унылый быт". Завтра все будет по-другому - ни ребячьего писка, ни тесноты, ни развешенного стираного белья и т. п. И поэт дает несколько картинок такой будущей жизни. Вот: "Утро", "Полет", "На работу", "Труд", "Обед", "Занятия", "Игра", "Вечер" и т. п. На работу вежливо будит радиобудильник, бреет "электросамобритель" и т. п. Везде действуют кнопки. Нажимаешь кнопку - появляется ванная, другую - чайный стол, третью - самолет сложился сам собой и т. п. Все передвижение происходит по воздуху. Отсюда отсутствие всякой толчеи, которую ненавидел Маяковский. Люди влетают прямо в окна. Рабочий день четырехчасовой. Все равны. "И сапожники и молочницы" - все гении. Сметана делается из облаков. Если солнце зашло во время игры, то его можно догнать. Кафе тоже в воздухе, миллионы столиков.
Пей и прохлаждайся позвони только. Безалкогольное. От сапожника и до портного - никто не выносит и запаха спиртного. Больному рюмка норма, и то принимает под хлороформом.
Все эти сцены, повторяю, нужно рассматривать, по выражению автора, как написанное "ради шутки". В. Маяковский в этом стихотворении иронически изображает авиамилицию, смеется над современными пиджаками и брюками и пишет, что, "откровенно говоря, футбол - тоска. Занятие разве что - для лошадиной расы". Но есть в этом стихотворении и серьезное: оно в том, что "кнопочная цивилизация" только для того и будет создана, чтобы освободить человека от мелких повседневных забот. Техника-слуга человека. Любопытно, что у Маяковского - повторяю - вся будущая жизнь должна будет происходить в воздухе, над землей. Там больше простора. Нет скученности городского быта. Машины управляют искусственными тучами. Дождь по надобности будет без града и т. п. У Шолохова в первой книге "Поднятой целины" Давыдов, встречая казачьего мальчишку Федотку, который щеголяет в отцовском картузе, думает при этом, что Федотка лет через двадцать будет электроплугом наворачивать вот эту землю. "Ему-то уж, наверно, не придется так, как мне пришлось после смерти матери: и белье сестренкам стирать, и штопать, и обед готовить, и на завод бегать... Счастливые будут Федотки, факт!"- думал Давыдов, обводя глазами бескрайнюю, нежно зазеленевшую степь. На минуту он прислушался к певучим засвистам жаворонков, посмотрел, как вдали, согбенный над плугом, ходит плугатарь, а рядом с быками, спотыкаясь, идет по борозде погоныч, - и вздохнул полной грудью: "Машина будет все тяжелое работать за человека... Тогдашние люди позабудут, наверное, запах пота... Дожить бы, черт его подери!.. Хоть посмотреть бы!" О будущем человеке размышляет и К. Федин и Л. Леонов (в романе "Дорога на океан"). А. Фадеев в "Разгроме" устами Левинсона высказывает думы о моральном существе человека, об очищении человека от глубокой неправды перед самим собой, въевшейся в душу человека в классовом капиталистическом обществе. Вспомним внутренний монолог Пташки из "Последнего из удэге" или Кошевого и Лютикова из "Молодой гвардии". Алексей Толстой писал, что человек - цель наших усилий. Но нравственный пафос не может быть отделен от реальных исторических условий, от реальных противоречий, с какими связано рождение нового человека. Эта историческая реальность, эти противоречия - решающий фактор воспитания человека. Сюда входит и техника, и взаимоотношения человека с техникой. В аспекте наших представлений о будущем - это громадная область. Она подлежит специальному разбору не здесь, где я хочу говорить только о самом человеке. Но и здесь следует все же заметить, что научно-технические открытия - это не есть такая область, как думают иные, от которой можно просто отвлечься, сбросить со счетов, выключить из круга обсуждения о будущем человеке, подобно тому как мы выключаем лампочку в комнате, повернув выключатель. И наука и техника связаны с промышленностью, в своем развитии имеют свою логику и в известной части имеют необратимый характер. Если человек считает, что людям жилось счастливей, красивей, проще и спокойней, когда ездили на лошадях и обедали при свечах, - это не значит, что мы сегодня можем вернуться к такому порядку вещей. В развитии техники, повторяю, есть своя необратимость. Есть свои объективные противоречия во взаимоотношениях человека с техникой, независимые даже от социального строя. А ее стремительное, поистине "ракетное" развитие в последние десятилетия, по выражению Нильса Бора, бросает вызов далеко не совершенной во многих отношениях анатомической и нейрофизиологической организации человека. Однако, как справедливо замечает Нильс Бор (в статье "Атомы и человеческое познание", 1955), богатые обещания атомного века и устранение связанных с ним и новых опасностей может быть решено "только сотрудничеством всех народов, основанным на общем понимании необходимости содружества людей" (12). Особые задачи, которые встали перед человечеством, когда люди почувствовали, что машины являются не только их рабами, то есть "членами общества", соседями, с которыми нужно как-то считаться, - эти обстоятельства были сформулированы еще более ста лет тому назад Карлом Марксом, который писал, что человек не хочет быть "придатком машины". Энгельс писал, что "подобно тому как в прошлом столетии (то есть в XVIII столетии. - К.З.) крестьяне и рабочие в мануфактурах изменили весь свой образ жизни и стали совершенно другими людьми, когда оказались вовлеченными в крупную промышленность, точно так же общее ведение производства силами всего общества и вытекающее отсюда новое развитие производства будет нуждаться в совершенно новых людях и создаст их" (13). Это справедливая мысль. Продолжая ее, мы можем сказать, что подобный процесс развивался и в XIX веке, и тем более в последние десятилетия нашего века. Научно-техническая аппаратура наделена также своеобразной организующей силой. Она воздействует на людей. Она может раздражать или привлекать. Она также порождает, говоря словами Энгельса, совершенно других людей, которые вовлечены в громадную отрасль науки. Наука же, по свидетельству Программы КПСС, стала производительной силой общества. Нельзя бросить незаконченную плавку в мартене или домне, чтобы не заклинить их. Нельзя бросить на полдороге начатый лабораторный опыт. Логика научной и технической работы повелевает нами. Эта зависимость и поведения человека, и его морали, и уклада его жизни не только от социальных условий, но и от научно-технических изобретений, все это давно получило свое отражение в литературе. В рамках развития капиталистического строя об этом писал раньше, например, лорд Литтон в романе "Грядущая раса" (1870) или Самюэл Батлер в романе "Эреуон" (1872), которому ответил своим романом Уильям Моррис. Батлер писал о том, что "слуга незаметно превращается в хозяина; уже сейчас достигнута такая стадия, когда человек будет очень страдать, если он вдруг лишится услуг, оказываемых машинами". "Книга машины" Батлера так же, как и книга Беллани "Через сто лет" (более известная под именем "В 2000 году"), предлагает выход на путях государственного коммунизма и на базе национальной централизации, доведенной до предела. Именно эти идеи и вызывали особенные возражения Морриса. В наше время утопии, в которых описывается грядущее перенасыщение человеческой жизни машинами, за рубежом появляются в значительном числе. Особенно в США. Поэт прошлого века, которого цитировал Кропоткин в своей "Этике", писал:
Ваш тридцатый век обгонит стаи сердце раздиравших мелочей. Нынче недолюбленное наверстаем звездностью бесчисленных ночей. Воскреси хотя б за то, что я поэтом ждал тебя, откинул будничную чушь! Воскреси меня хотя б за это! Воскреси свое дожить хочу!
Недаром в поэме "Хорошо!" восклицал поэт: "Отечество славлю, которое есть, но трижды - которое будет". Можно заметить, что еще Лермонтов писал: "Россия вся в будущем..." - на это обращал особое внимание Добролюбов в статье "О степени участия народности в развитии русской литературы". В одной из стихотворных повестей "Будущий быт" Маяковский сделал попытку изобразить картину бытовых условий, в каких будет жить человек в XXX веке. Эта поэма, как говорил сам Маяковский, носит шуточный характер. Однако она небезынтересна для характеристики того направления, в каком развивались технические замыслы того времени. Картина "Будущего быта" отталкивается от сатирического изображения настоящего, то есть жизни в коммунальной квартире, где весь день звонки, где отмахиваешься от выселения какой-нибудь бумажкой из Кубу, где в ванне развешено белье и т. п. Наш сегодняшний быт, как его называет Маяковский, - это "наш сардиночный унылый быт". Завтра все будет по-другому - ни ребячьего писка, ни тесноты, ни развешенного стираного белья и т. п. И поэт дает несколько картинок такой будущей жизни. Вот: "Утро", "Полет", "На работу", "Труд", "Обед", "Занятия", "Игра", "Вечер" и т. п. На работу вежливо будит радиобудильник, бреет "электросамобритель" и т. п. Везде действуют кнопки. Нажимаешь кнопку - появляется ванная, другую - чайный стол, третью - самолет сложился сам собой и т. п. Все передвижение происходит по воздуху. Отсюда отсутствие всякой толчеи, которую ненавидел Маяковский. Люди влетают прямо в окна. Рабочий день четырехчасовой. Все равны. "И сапожники и молочницы" - все гении. Сметана делается из облаков. Если солнце зашло во время игры, то его можно догнать. Кафе тоже в воздухе, миллионы столиков.
Пей и прохлаждайся позвони только. Безалкогольное. От сапожника и до портного - никто не выносит и запаха спиртного. Больному рюмка норма, и то принимает под хлороформом.
Все эти сцены, повторяю, нужно рассматривать, по выражению автора, как написанное "ради шутки". В. Маяковский в этом стихотворении иронически изображает авиамилицию, смеется над современными пиджаками и брюками и пишет, что, "откровенно говоря, футбол - тоска. Занятие разве что - для лошадиной расы". Но есть в этом стихотворении и серьезное: оно в том, что "кнопочная цивилизация" только для того и будет создана, чтобы освободить человека от мелких повседневных забот. Техника-слуга человека. Любопытно, что у Маяковского - повторяю - вся будущая жизнь должна будет происходить в воздухе, над землей. Там больше простора. Нет скученности городского быта. Машины управляют искусственными тучами. Дождь по надобности будет без града и т. п. У Шолохова в первой книге "Поднятой целины" Давыдов, встречая казачьего мальчишку Федотку, который щеголяет в отцовском картузе, думает при этом, что Федотка лет через двадцать будет электроплугом наворачивать вот эту землю. "Ему-то уж, наверно, не придется так, как мне пришлось после смерти матери: и белье сестренкам стирать, и штопать, и обед готовить, и на завод бегать... Счастливые будут Федотки, факт!"- думал Давыдов, обводя глазами бескрайнюю, нежно зазеленевшую степь. На минуту он прислушался к певучим засвистам жаворонков, посмотрел, как вдали, согбенный над плугом, ходит плугатарь, а рядом с быками, спотыкаясь, идет по борозде погоныч, - и вздохнул полной грудью: "Машина будет все тяжелое работать за человека... Тогдашние люди позабудут, наверное, запах пота... Дожить бы, черт его подери!.. Хоть посмотреть бы!" О будущем человеке размышляет и К. Федин и Л. Леонов (в романе "Дорога на океан"). А. Фадеев в "Разгроме" устами Левинсона высказывает думы о моральном существе человека, об очищении человека от глубокой неправды перед самим собой, въевшейся в душу человека в классовом капиталистическом обществе. Вспомним внутренний монолог Пташки из "Последнего из удэге" или Кошевого и Лютикова из "Молодой гвардии". Алексей Толстой писал, что человек - цель наших усилий. Но нравственный пафос не может быть отделен от реальных исторических условий, от реальных противоречий, с какими связано рождение нового человека. Эта историческая реальность, эти противоречия - решающий фактор воспитания человека. Сюда входит и техника, и взаимоотношения человека с техникой. В аспекте наших представлений о будущем - это громадная область. Она подлежит специальному разбору не здесь, где я хочу говорить только о самом человеке. Но и здесь следует все же заметить, что научно-технические открытия - это не есть такая область, как думают иные, от которой можно просто отвлечься, сбросить со счетов, выключить из круга обсуждения о будущем человеке, подобно тому как мы выключаем лампочку в комнате, повернув выключатель. И наука и техника связаны с промышленностью, в своем развитии имеют свою логику и в известной части имеют необратимый характер. Если человек считает, что людям жилось счастливей, красивей, проще и спокойней, когда ездили на лошадях и обедали при свечах, - это не значит, что мы сегодня можем вернуться к такому порядку вещей. В развитии техники, повторяю, есть своя необратимость. Есть свои объективные противоречия во взаимоотношениях человека с техникой, независимые даже от социального строя. А ее стремительное, поистине "ракетное" развитие в последние десятилетия, по выражению Нильса Бора, бросает вызов далеко не совершенной во многих отношениях анатомической и нейрофизиологической организации человека. Однако, как справедливо замечает Нильс Бор (в статье "Атомы и человеческое познание", 1955), богатые обещания атомного века и устранение связанных с ним и новых опасностей может быть решено "только сотрудничеством всех народов, основанным на общем понимании необходимости содружества людей" (12). Особые задачи, которые встали перед человечеством, когда люди почувствовали, что машины являются не только их рабами, то есть "членами общества", соседями, с которыми нужно как-то считаться, - эти обстоятельства были сформулированы еще более ста лет тому назад Карлом Марксом, который писал, что человек не хочет быть "придатком машины". Энгельс писал, что "подобно тому как в прошлом столетии (то есть в XVIII столетии. - К.З.) крестьяне и рабочие в мануфактурах изменили весь свой образ жизни и стали совершенно другими людьми, когда оказались вовлеченными в крупную промышленность, точно так же общее ведение производства силами всего общества и вытекающее отсюда новое развитие производства будет нуждаться в совершенно новых людях и создаст их" (13). Это справедливая мысль. Продолжая ее, мы можем сказать, что подобный процесс развивался и в XIX веке, и тем более в последние десятилетия нашего века. Научно-техническая аппаратура наделена также своеобразной организующей силой. Она воздействует на людей. Она может раздражать или привлекать. Она также порождает, говоря словами Энгельса, совершенно других людей, которые вовлечены в громадную отрасль науки. Наука же, по свидетельству Программы КПСС, стала производительной силой общества. Нельзя бросить незаконченную плавку в мартене или домне, чтобы не заклинить их. Нельзя бросить на полдороге начатый лабораторный опыт. Логика научной и технической работы повелевает нами. Эта зависимость и поведения человека, и его морали, и уклада его жизни не только от социальных условий, но и от научно-технических изобретений, все это давно получило свое отражение в литературе. В рамках развития капиталистического строя об этом писал раньше, например, лорд Литтон в романе "Грядущая раса" (1870) или Самюэл Батлер в романе "Эреуон" (1872), которому ответил своим романом Уильям Моррис. Батлер писал о том, что "слуга незаметно превращается в хозяина; уже сейчас достигнута такая стадия, когда человек будет очень страдать, если он вдруг лишится услуг, оказываемых машинами". "Книга машины" Батлера так же, как и книга Беллани "Через сто лет" (более известная под именем "В 2000 году"), предлагает выход на путях государственного коммунизма и на базе национальной централизации, доведенной до предела. Именно эти идеи и вызывали особенные возражения Морриса. В наше время утопии, в которых описывается грядущее перенасыщение человеческой жизни машинами, за рубежом появляются в значительном числе. Особенно в США. Поэт прошлого века, которого цитировал Кропоткин в своей "Этике", писал: