Зензинов Алексей. Направо, налево и сзади

   Когда на работе распространяли билеты на концерт - какая-то рок-группа, фольклор, а в третьем отделении - гвоздь программы, клоунский ансамбль "Дьетти-Йетти", я без раздумий взял два билета и в субботу после обеда мы пошли на дневное представление.
   В первом отделении, как водится, выступала та самая, никому не известная рок-группа. В антракте я, как и подобает мужчине-кавалеру, рванул в буфет, чтобы заполнить десять минут бездействия клюквенным напитком и пирожным "картошка;". С двумя сослуживцами, тоже вставшими в очередь, мы обсудили начало представления и сошлись на том, что разбавлять приезд действительно стоящих артистов всякой швалью - полное неуважение к зрителю.
   Со звонком мы спешно заняли места, но началось второе отделение с заминки.
   Из-за кулис возник человечишка во фраке и, выдерживая после каждого слова томительную фразу, известил, что указанный в афишах фольклорный ансамбль "транспортным причинам" выступить во втором отделении не сможет, а потому нашему вниманию снова предлагается группа, развлекавшая нас до перерыва.
   Музыканты, чуть обалдевшие от привалившего успеха, долго вытаскивали на арену унесенную было аппаратуру, настраивались, шептались о чем-то и в конце-концов начали петь: частью старое, слышанное, частью то, что я лично запретил бы к исполнению. Публика переговаривалась, кто-то входил и выходил, другие дремали или читали газеты. Я сгонял в буфет, купил две бутылки газировки, и мы с женой от скуки начали беззлобно перемывать косточки тем из присутствующих, кого знали.
   С началом антракта массовой давки в проходах не было. Большинство успело отдохнуть по ходу представления, кроме того, по рядам пустили слух, что буфет пуст и по такому поводу закрыт.
   Аппаратуру с арены унесли, и мы начали судить-рядить, что бы все это значило. Сосед справа предположил, что клоуны из "Дьетти-Йетти" отработают свой выход на чужой технике, и тут все как язык проглотили, боясь, чтобы кто-нибудь другой не ляпнул вслух нашу общую догадку. Жена поскучнела, я занервничал, а она все заметнее мертвела от страха в очередной раз оказаться обманутой, хотя и боролась с этим предчувствием полубеды-полуошибки.
   - Может,пойдем домой - спросил я.
   - Зачем? - с удивлением в голосе спросила она. - Заплатили, а теперь уходить?
   - Да, конечно, - смутился я. - Просто ты грустная какая-то.
   - Ничего, - махнула она рукой. - Как взгрустнулось, так и развеется!
   Это правда. Она ведь моложе меня на восемь лет, и я иногда чувствую себя стариком, женатым на ребенке, боюсь показаться брюзгой и ретроградом, и за три года после свадьбы мы ни разу не поссорились. Конечно, мне кажется, что я не стал бы ссорится ни с одной женщиной, но так думают все деспотичные мужья. При всей разнице в возрасте она проявляет такой житейский расчет, что я прихожу в отчаяние от своей беспомощности и непрактичности.
   Полуприкрыв глаза, я все разглядывал жену, когда шум с соседних рядов заставил нас оглянуться. Арена по-прежнему была пуста, и зрители начали свистеть, бросая вниз огрызки яблок. Высунул нос и снова исчез измочаленный, тощий конферансье. Через минуту без всякого объявления появились музыканты, под шум и гвалт расхватали инструменты и, не тратя времени на объяснения, начали шпарить уже прокрученную дважды программу, неумело увертываясь от летящих сверху предметов. То ли от вдохновения, то ли с отчаяния, они даже двигались и пританцовывали на клоунский манер, подражая неподражаемым артистам из "Дьетти-Йетти". Несколько здоровых парней спустились на арену и отключились аппаратуру. Рок-музыканты задергались, заметались и замерли.
   - Где "Дьетти-Йетти?" - крикнул я первым, хотя обычно терплю до последнего, как бы откровенно ни облапошивали меня на людях.
   - Да, где "Дьетти-Йетти?" - присоединилась ко мне крашеная блондинка с первого ряда, отпихивая локтем супруга.
   Жена, как ни странно, была спокойна, только чуть сжала мне руку - жест скорее просительный, чем импульсивный. И я крикнул снова:
   - Или подавайте клоунов, или гоните назад деньги!
   Один из музыкантов начал что-то объяснять, но сквозь шум ничего нельзя было услышать.
   - Тихо! - гаркнул один из парней, стоявших на арене. - Они говорят, что другие артисты не приехали, и их попросили остаться, пообещав весь сбор за концерт.
   Цирк взвился. Человек двадцать самых распаленных разбросали музыкантов и вытащили из-за кулис бледного конферансье. Конферансье поклялся мамой, что ни директора, ни администрации цирка нет на месте, а где они, одному Богу известно. Клокочущий поток повалил вниз.
   - Сиди здесь! - приказал я жене, а сам вместе с передовым отрядом борцов за справедливость ворвался в директорский кабинет - раскрытый настежь и пустой.
   - Если администрация цирка не желает платить за билеты, пусть платит администрация городская! - объявил кто-то, кого я не разглядел. Толпа хлынула на улицу, втягивая в себя жителей соседних заводских многоэтажек.
   Я уже знал, что делать... По телефону собрав всех родственников на семейный совет, я вкратце раскрыл им ситуацию. Мы позвонили в Октябрьский район знакомым, и те подтвердили, что у них под окнами какие-то люди дерутся и бьют стекла, позвонили в Ленинский - там трубку никто не поднял.
   Если хотите, - сказал я, - предлагайте что-нибудь другое, но, по-моему, вам нужно в полном составе перебраться на дачу и там переждать.
   - "Вам?" А ты с нами разве не едешь? - спросила жена.
   - Видишь ли, пока железную дорогу не вывели из строя, имеет смысл поехать в Москву в командировку от института не завтра, а немедленно.
   Со мной согласились. У нас отличная дача: два домика - наш и невестки с мужем. За два года мы там обжились, отгородились, обзавелись мебелью и даже приобрели холодильник - почти даром, у местного алкаша.
   Я помог семье загрузиться на "Москвич", поцеловал жену и пообещал скоро приехать.
   - Только сразу на дачу, - сказала она. - Не стоит тебе пока что показываться в городе.
   А дело все в крови. Нет, не в том, что у меня лейкемия, лейкоз или еще какая-нибудь дрянь, и не в том, что кровь у меня буйная и ударяет в голову. Просто не вполне того состава - не совсем русская, что ли? У жены тоже, но у ней на одну восьмую или одну шестнадцатую, так что по внешности не определишь, разве что по характеру. А вот у меня - на три четверти, и внешность броская, тут уж ничего не попишешь. У кого-то все наоборот, а у меня именно так, и с детства, а точнее - с выпускных классов я приучился к осторожности. Я лучше многих знаю, что народ у нас, в общем-то, мирный и добродушный, после драки - отходчивый, но еще Козьма Прутков советовал:
   "Бди!"
   Я попрощался с тестем - он остался в квартире сторожить запасы компотов, варений, солений, рыбных и мясных консервов, круп, сухарей, чая - взял сумку и махнул на вокзал, где сел на предпоследнюю электричку. Когда состав проезжал заречные районы, над ними начало разрастаться багровое зарево, с виду закатное, кровянистое, как перед непогодой.
   В поезде мне снилась всякая чешуя: заячий тулупчик, бабушка из Таганрога, самолет, улетающий в Америку, очередь в буфет, снова самолет но уже улетающий без меня. А когда я захотел сдать билеты, мне сказали, что у меня есть ребенок, и я вдруг увидел, что и в самом деле держу на руках бутуза-карапуза.
   От свалившегося на голову отцовства меня вернул в явь металлический лязг и резкий толчок. Поезд остановился. Судя по пейзажу, до Казанского вокзала оставалось минут пятнадцать езды.
   "По техническим причинам прибытие поезда задерживается на два часа!" объявил по динамику сердитый голос.
   Не медля, я забросил тяжелую сумку на плечо, взял "дипломат" и спрыгнул на пути. Почти без интервала прошли два встречных состава: один с бронетехникой, другой - пассажирский, с зашторенными наглухо окнами. Я вспомнил сон и подумал, что из этой страны уезжать, как ни странно, не хочется. Где родился, там и в гроб спустился; вот только бы успеть покачать на руках ребенка. Раньше или поздно неразбериха кончится, к нам опять приедут на гастроли модные артисты, и если концерт будет интересным, я смогу сбоку взглянуть на жену и, может быть, однажды получу ответ на вопрос, который никогда не произнесу вслух.
   Рельсы перестали дрожать, и я, стряхнув оцепенение, пошел по шпалам в сторону вокзала, куда уже устремились с вещами в руках такие же нетерпеливые пассажиры.
   "Холодно!"
   Я давно уже хочу написать рассказ про опустевший пионерский лагерь, где под фонарем около медпункта, обнявшись, стоят двое и не могут даже поцеловаться, не говоря о чем-то большем. Диалог идет по кругу, фраза цепляется за фразу - нелепые, белесые, как бабочки, бьющиеся о стекло фонаря. В это же самое время в пустом, продуваемом сквозняками корпусе просыпается от холодая пышная медсестра - одеяло с нее стащил любовник на эту ночь, вожатый первого отряда. Медсестра смотрит в окно и видит темные зубцы леса за оградой лагеря, смотрит в другое - под фонарем около медпункта стоят двое и никак не могут решиться.
   В этом, собственно, мой рассказ. Вся загвоздка в финале. Я придумывал самые разные окончания, призывал на помощь друзей, теребил знакомых, не брезговал плагиатом и собрал единственную в своем роде коллекцию, имя которой - дурная бесконечность. Бог сотворил Вселенную за шесть дней, мой творческий процесс затянулся, стал лекарством от каждодневной скуки, рутиной и проклятьем, синим огнем ртутной лампы, которая дает блеск, но не греет.
   - Холодно! - вздрогнув всем телом, говорит Настя.
   - Да, - не сразу включившись, отзываюсь я, почему-то шепотом.
   - Есть у тебя силы? - не открывая глаз, спрашивает Настя, спиной по-прежнему прижимаясь к черному дереву.
   Я быстро оцениваю обстановку-обстановочку: снег по колено, ветер, и вообще, условия, мягко говоря, не те. Но если женщина просит, если женщина настаивает, если она на пределе...
   - Да, - говорю я и добавляю: - Конечно!
   - Уведи меня из этой безумной жизни, - говорит она, закинув голову для поцелуя. - Спаси меня от этих людей!
   Эх, черт, думаю я. Красиво она меня поддела. Надо выкручиваться и желательно тоже с достоинством и шиком.
   - Выйдем на шоссе и шаг за шагом дойдем до города, - говорит она.
   - Я представляю ее квартиру, гостиную, завешанную картинами - наследие первого мужа-художника, журнальный столик, на котором так славно смотрится натюрморт из пепельницы, забитой окурками и пеплом, двух чашечек кофе на блюдцах, двух рюмок и плоской фляги коньяка.
   - У тебя на даче остались вещи?- спрашиваю я.
   - Сумочка.
   - А у меня зимние ботинки.
   - Давай,не будем возвращаться, - вдохновенно предлагает она. - Ты дойдешь в одних кроссовках?
   Поверх кроссовок на мне какие-то чудовищные боты, в которых я, дурачась и гоняясь по лесу, стер ноги, а заодно промок и подмерз. Только как было не подурачится? Страна празднует Октябрьскую революцию. Слева над снежным полем - отсветы, там чудит-куролесит молодежный туристский комплекс, вертеп областного комсомольского актива. Справа в мутное, вьюжное, бесовское небо штопором врезается в воздух едкий белый дым из черной дачи, в которой накурено так, что хоть топор вешай, и нет большей радости для языков, чем обсудить наше непотребное поведение, и особенно взводится, обреченно нагружаясь водкой, Кеша, бесцеремонно брошенный Настей жених (ухажер, кавалер, воздыхатель, любовник, без пол-литра не разберешь, кем он ей приходится). А за перелесками и белой, поляной невидимое отсюда шоссе устремляется в город, где под надзором больной, деспотичной матери, как под арестом, отсиживает праздничный вечер после вчерашнего безобразного и драматичного перепоя Юля, лучшая Настина подруга и до вчерашнего дня моя знакомя и как бы пассия, у которой Настя просто так, за здорово живешь, увела ненавязчивого поклонника. А из города две пары рельс, две никогда не пересекающиеся линии, несутся, тянутся и упираются в Москву, где мерзнут, сцепив, вроде нас, руки, парочки и пары, где вечером Новый Арбат подсвечен желтыми огнями, где мне послезавтра приступать к новой работе.
   Вчера на дне рождения нас неудержимо потянуло друг к другу - вроде как захлест проводов высокого напряжения, штука, крайне опасная для окружающих, но особенно для нас самих, потому что сам не замечаешь, как перестаешь оглядываться на приличия и плюешь в глаза всему честному обществу ради того, чтобы стоять в обнимку в сугробе за черным деревом, обниматься, целоваться, что-то вспоминать, например, рассказ, недописанный тобою, а про себя просчитывать, в какой самый подходящий момент бросить визави, до смерти страшась, что твой партнер по игре сделает это первым, но и не желая открывать все карты сразу и остаться с носом, ничего за свое расчетливое безумство не получив.
   - Ты в котором часу завтра уезжаешь? - спрашивает Настя, и я чувствую, что вот здесь, в сугробе и на холоде она не скажет мне "Уходи!"
   - В десять двадцать вечера.
   - Не захватишь банки с вареньем для сестры. У меня в Москве есть сестра...
   Я уже заинтригован. Какой должна быть Настина московская сестра и не поможет ли она мне скрасить месяцы и годы работы в златоглавой?
   - Какие вопросы! Конечно отвезу! - торжественно скрепляю я нашу сделку.
   Перед отъездом можно будет посидеть у Насти в гостиной, рассказать о своем ненаписанном рассказе. Днем я хочу съездить в Глухов, проститься с приятелями по райкому комсомола - там совсем другая компания, и я там совсем другой. В Глухове тоже есть девица, которая может проникнуться страданиями неразродившегося автора, но завтра она на дежурстве в редакции, поэтому днем надо вернуться в город и набиться в гости к Лене эта мадам до чертиков экстравагантная, такие финалы способна организовать, в жизни не расхлебаешь. А вечером, за час до поезда - к Насте. Будем отрезать хвост по кусочкам, встречаться у нее дома во время моих наездов, говорить на самые разные темы - например, про Шамбалу и Цветаеву, и, мало-помалу, доведем нашу близость до такой степени, когда разрыв приносит почти экстатическое удовлетворение. Я не знаю, какие подлянки она прячет за неподвижной, красивой улыбкой: судя по хлестким откровениям, она женщина с большим потенциалом. А сколько всего не сказано, и сколько еще предстоит!
   - Ну, что, пойдем? - спрашивает она, и мы, как две параллельные рельсы, прокладываем по целине путь к дощатому дому с дымом, параллельные, потому что в ином случае состав сойдет с рельсов, а жизнь полетит вверх тормашками.
   "...Холодно!""Да, а ты не одела ничего. Прижмись крепче!" "Холодно!" "И волосы у тебя такие пушистые! Наверное, трудно заплетать?" "Не шути!" "И вся ты такая красивая!... И глупая!.".
   Я ли все это написал? Кончится ли когда-нибудь этот ночной разговор?