Страница:
Вся Бенгалия соединилась в одно, и паролем было: изгнать чужеземцев.
Но это кроткое и робкое население, хотя и объединенное общей ненавистью, все еще не решалось взяться за оружие, и возможно, что, обойдись с ним английское правительство разумно, все бы мало-помалу улеглось.
Но святые бодрствовали.
Политики подготовили восстание.
Святые заставили его вспыхнуть.
Полки сипаев, преданные своим офицерам, лучше позволили бы себя расстрелять, но ни за что не сели бы на судно, чтобы переплыть Кала-паниа (лазурную воду моря), и не потому, что они боятся бури, но потому, что одна мысль готовить свою пищу на глазах европейцев, показалось бы им невыносимою и горше смерти. Правда, потом некоторые из полков согласились на это испытание, но чего оно им стоило?
Во время всего перехода, эти несчастные питались лишь сырыми зернами риса и пряностями, которые они потихоньку носят при себе. Было ужасно видеть их по прибытии в гавань после долгого пути, — длинные, тощие, изможденные, точно потерпевшие кораблекрушение.
Для испытания попробовали на первый раз давать общую пищу в тюрьмах. Но всюду, где предложили, поднялся форменный бунт между заключенными. Сила осталась за новым законом (странный Закон), но кровь полилась в изобилии, и узники предпочитали умирать голодной смертью. Везде, где судьи оказывались упорными, тюрьмы быстро освобождались от своего населения, брамины и кшатрии предпочитали смерть, лишь парии пережили и приняли предложенную пищу потому, что касте их терять было нечего.
Другое обстоятельство позволило святым проделать новый эксперимент над армией.
При возобновлении военного снаряжения для думдумского парка, все патроны были смазаны говяжьим или свиным салом, известно, какой ужас питают индусы ко всяким останкам животных и какое непреодолимое отвращение имеют магометане к свиньям.
19-й пехотный туземный полк первый получил эти патроны и заявил, что пользоваться ими не будет, так как нечистое прикосновение сала заставит его лишиться касты Весь полк был разжалован и заключен в тюрьмы, а опыт продолжался с 34-м пехотным полком. Вся Бенгалия отказалась принять оскверняющие ее патроны, сипаи поняли, что хотят поколебать их верования и что пресловутые патроны были лишь первым шагом на пути обращения их насильно.
Вопрос был поставлен так, что надо было уступить, если не хотели довести дело до открытой революции. Лорд Каннинг, честный и порядочный человек, бывший тогда генерал-губернатором, склонялся на сторону уступок, но, не смог противостоять главнокомандующему и окружавшим его лицам и одна из рот была судима военным судом и при говорена к кандалам и к десятилетней каторге.
Когда несчастные пошли мимо своего полка, то многие из их европейских офицеров не могли сдержать слез.
Таким образом вся туземная армия в Индии была предупреждена, что у нее один выбор: или повиноваться и лишиться касты, и пасть в ряды парий, или сопротивляться и идти на каторгу. Согласиться с легким сердцем на лишение касты бедные сипаи не могли, не могли явиться ужасом для своей семьи, это было бы гражданской смертью, которую им навязывали. Они принуждены были выбрать другое. 10-го мая 1857 года три кавалерийских полка, стоявших гарнизоном в Мирате, подали сигнал. В семь часов вечера из своих казарм бросились на тюрьму, сняли часовых, освободили осужденных товарищей, посадили их на лошадей и уехали под командой своих туземных офицеров, с криками: Дели! Дели!
Теперь святые могли быть довольны, это уже больше не возмущение, а настоящая революция. Это поднимались не одни сипаи, а вся Бенгалия восстала против иностранцев.
Если бы только громадные провинции империи последовали за ней, то через две недели во всей Индии не осталось бы ни одного англичанина.
Я приведу здесь выдержки из письма жены капитана
3-го полка, подавшего сигнал к восстанию, заподозрить ее в пристрастии нельзя, так как эта дама — англичанка по рождению и жена английского офицера.
«При первом сигнале тревоги мой муж, оставив меня, бросился в казармы, где полка он уже не нашел, а оттуда к тюрьме, поняв, что сипаи отправились туда, чтобы освободить товарищей.
Первые, кого он встретил, были именно вчерашние осужденные. Они были верхом и в форме. Товарищи не только освободили их, но привели им коней и привезли их одежду и оружие, теперь они направлялись в Дели. Их было около тридцати человек, а мой муж был один. Когда они встретили Генри, они остановились отдать ему честь и послать ему свои благословения. Один из них приблизился к мужу и голосом, дрожавшим от волнения, проговорил: «Сэр, я свободен. Добрый капитан, позвольте мне перед разлукой прижать вас к сердцу». Действительно, он так и сделал, и после этого объятия вся группа ускакала галопом с криком: «Бог да благословит вас!» И на самом деле муж был их другом, и если бы его захотели тогда выслушать, то всех этих ужасов никогда бы и не было.
Прошло много часов, пока Генри вернулся, а тем временем мы слышали страшную перестрелку, вокруг нас начали гореть дома. Мы дрожали. Элиза и я, мы не смели выйти без моего мужа. Наконец, я увидела несколько туземных кавалеристов, входивших в наш сад. «Сюда, сюда, спасите нас, спасите меня!» — крикнула я им, узнав форму нашего полка.
— Не бойтесь ничего, — отвечал мне тот, который шел впереди, — никто не нанесет вам ни малейшего вреда! — О! Как я их благодарила. И минуту спустя они уже были в доме, в гостиной нижнего этажа. Я хотела пожать им руки, но они опустились передо мной на колена и коснулись лбом моей руки. Имя одного из них Мадба, и этого имени я никогда не забуду.
Они умоляли меня не выходить из дома Но возможно ли это было, раз мой муж был на улице? Сначала вернулся Альфред, который сказал, что Генри жив и здоров. А наши четыре защитника выбегали каждую минуту в сад, чтобы прогнать поджигателей, которые собирались зажечь и наш дом. Потом выстрелы стали слышаться уже совсем близко, и вдруг вернулся муж в страшном испуге за нас. Он заставил нас покинуть дом из боязни, что он будет окружен.
Закутанные в черные покрывала, чтобы скрыть наши легкие одежды, которые были бы хорошо видны при свете пожаров, мы пробирались с мужем и сначала спрятались в темной чаще деревьев, а потом в одной из отдаленнейших беседок нашего сада. Стены этого маленького здания были страшно толсты, и так как вход был один, то можно было немного отдохнуть.
Здесь мы пробыли очень долго, говоря между собою шепотом и прислушиваясь к каждому шороху. По шуму было слышно, что толпа то приближалась, то удалялась. Но никто на нас не нападал, и еще многие из наших кавалеристов пришли присоединиться к нам и дали клятву отдать жизнь за нас. Банда вооруженных разбойников бросилась было в наш дом, но двое из них были тотчас же убиты, а остальные разбежались. В эту минуту Ромон-Синг, туземный капитан, принес нам четвертое знамя полка. Бедный друг, одна из жертв полковника! Он не покидал нас ни на минуту. Генри дождался рассвета, чтобы отправить нас в европейские казармы. Но кавалеристы дрожали при мысли проводить нас туда. Все наши конюхи разбежались и потому Генри сам должен был запрячь лошадей. Мы с Элизой сели в коляску, а на козлы сел один из кавалеристов. Генри и Альфред собрали вокруг нас девятнадцать солдат 3-го полка, а во главе полка стал Ромон-Синг. Пришел один из бывших осужденных, и стал проситься к нам в провожатые. Но муж отказался взять его, говоря, что по долгу он должен был бы препроводить его обратно в тюрьму. Бедняга ушел огорченный.
По дороге нам встретился стрелок из 6-го гвардейского драгунского полка Его преследовало несколько сипаев, он был без оружия и весь в крови, раненый в голову и в руки, мой муж убил из пистолета одного из нападавших и посадил стрелка к нам в коляску. А тем временем наши провожатые держали других сипаев на почтительном расстоянии, но не стреляли. Очевидно, они разделяли их отвращение к европейскому солдату.
Прибыв в казармы и убедившись в нашей безопасности, наши провожатые вернулись к восставшим, а с нами осталось несколько стрелков». Вот каково это трогательное письмо, и вряд ли хоть один англичанин осмелиться оспаривать его.
Я прибавлю, что ни один из офицеров 3-го полка, подавшего сигнал, не погиб от руки солдата, а между тем многие из них, а в особенности полковник, были всем ненавистны.
Дели, бывшая монгольская столица, центр громадных складов, не охраняемая лишь туземными войсками, перешла в руки восставших, и если бы перешел и Пенджаб, то власти англичан пришел бы конец, но они как-то сумели сохранить его верным себе. Им помог сэр Джон Лауренс. Извещенный по телеграфу о восстании, он искусно задержал распространение этого известия. Под предлогом обучения новых рекрутов он отобрал у двух полков сипаев все их оружие, потом приказал сдать оружие и другим полкам. Те не понимали, в чем дело, удивляясь странному распоряжению начальства. Меньше чем в три дня все сипаи оказались безоружными.
Около тридцати тысяч этих людей, еще не совершивших никакого поступка против англичан, оказались уволенными со службы и брошенными на произвол судьбы, без оружия, без провианта или какой-либо помощи, да и к тому же в чужой стране. Ужасные слова пронеслись от одного офицера к другому в английских войсках: нельзя оставлять за нами такое громадное количество врагов! Кто первый произнес этот страшный приказ? Кто ответственен за него? Лауренс или кто другой? Во всяком случае, он не остановил начавшейся ужасной резни.
С этого момента англичане точно опьянели от крови.
«Удостоверено, — говорит де Варрен, — что всюду в Пенджабе, а затем последовательно в каждом из округов Бенгалии начались ужасные казни, неслыханные в истории ни одной страны. И все придумывались новые мучения: пятьдесят, шестьдесят, иногда более сотни человек в день вешали, расстреливали картечью из пушек, и все это по самому ничтожному поводу».
Сипаи, убежденные, что решено полное уничтожение их, бежали массами, но несчастных преследовали, точно диких зверей, голова каждого была оценена в пять рупий. По мере того, как приводили этих несчастных, их вешали, расстреливали, четвертовали, смотря по рангу, гоняли на казнь, как стадо баранов на бойню. Не перечислить всех ужасов этого массового уничтожения сипаев.
В таких поступках Англия отличалась от дикарей центральной Африки и каннибалов Океании лишь тем, что не ела своих жертв.
В небольших рамках настоящих очерков нельзя проследить все перипетии борьбы, закончившейся для индусов поражением.
Я лишь хотел установить и доказать следующее: во-первых, что виною восстания сипаев были сами англичане, их постоянные придирки, их нелепые проповеди, их религиозная нетерпимость и гнусное присвоение королевства Ауда, во-вторых, что ни один из полков сипаев не убивал ни своих офицеров, ни их семей и никого из резидентов, что, наоборот, с самого начала, англичане всюду, где сила была на их стороне, предавались убийствам и массовым казням, которых не требовали ни война, ни их собственная безопасность, что они убивали для того, чтобы убить, как дикое животное, которое при виде крови приходит в ярость.
Приведем еще один факт в честь этих бедных сипаев, на которых излилась вся ненависть англичан, причем не разбиралось, кто прав и кто виноват, принималось во внимание лишь одно: это полки той армии, которая подала сигнал к восстанию и которую надо терроризировать.
После взятия Коунпура и чтобы отомстить за тысячи пенджабских жертв, Нана-Сагиб отдал распоряжение расстреливать всех англичан, которых можно было захватить. Но 1-й пехотный туземный полк отказался исполнять этот приказ, говоря: «мы не убьем генерала Уэллера, который прославил наше имя и сын которого был нашим квартирмейстером, мы не хотим убивать и других англичан, посадите их лучше в тюрьму».
Нана-Сагиб был принужден передать исполнение своего приказа мусульманам. Всюду, даже на поле битвы, даже в пылу боя, даже после тридцати тысяч пенджабских трупов, сипаи отказывались посягать на своих бывших офицеров.
А знаете ли вы, чем отплатила Англия за великодушие 1-го полка?
Все люди этого полка были убиты до последнего, начальники были привязаны к пушечным жерлам или четвертованы, а простых сипаев вместе с их женами и детьми расстреляли картечью, утром, на восходе солнца, под стенами Коунпура, их собирали по шестьсот человек, раза четыре в неделю, на несчастных направляли жерлы пушек, и артиллеристы с запалами в руках ожидали сигнала. Капитан Максвелл ясным и твердым голосом отдает команду, проходит жуткая секунда, прерываемая лишь плачем детей на груди их матерей. И вот митральеза начинает свое ужасное дело, стреляют три, четыре, пять раз, пока все эти отцы, матери и грудные младенцы не превратятся в кровавую груду мертвых тел…
Европейская наука, дисциплина, усовершенствованное оружие и сплоченность командиров сломили индусов и затушили восстание.
20-го сентября 1857 года Дели, столица восставших, была взята англичанами.
Теперь остается сказать, как вели себя после победы победители.
Опять прибегаю к де Варрену.
«Наказания ужасны. В каждом городке, на каждом военном посту все одно и то же зрелище, казни без разбора, без остановки, без пощады. Не успеет охладеть одна партия трупов, как их снимают, чтобы заменить другими. Это какая-то вторая Варфоломеевская ночь. В Аллагабаде, Бенаресе, Динапуре виселицы становились вдоль дорог, и эти ужасные трофеи тянулись на целые километры… И если какая-нибудь менее ожесточенная душа сжаливалась над несчастными, если священник, судья, губернатор хотели спасти хоть по крайней мере невинных, то против этой доброй души поднимался страшный крик. Один генерал перенес серьезные опасности и потерял всю свою популярность из-за того, что хотел спасти несколько бедных сипаев, которые не только не восстали, но остались верными Англии. Лорд Каннинг за желание охранить честь своей страны, компрометируемой этой ужасной резней, беспримерной в истории народов, и за желание сохранить жизнь нескольким несчастным, был проклят своими, газеты его бранили, а высшие лица и министры лишили его своего доверия… Весь свет может воскликнуть с нами: позор Англии!»
Красные мундиры уничтожили всех жителей Дели, даже тех, которые и не думали о каком-либо восстании. Это была какая-то чудовищная бойня более чем пятисот тысяч жителей. Не уцелел ни один дом, не пощадили ни одного старика, женщины или ребенка. Разгоряченные раскаленным солнцем и опьяневшие от крови солдаты вырывали еще не родившихся младенцев из утроб матерей и бросали несчастных тут же, не потрудившись даже прикончить бедных мучениц.
И теперь, когда милые лондонские журналы и газеты оскорбляют меня по два пенса за строчку, они все же не помешают мне сорвать с них лицемерную маску великодушия, бескорыстия и гуманности, которыми англичане прикрывают свои хищения и свои злодейства..
Верный своему обещанию, Рам-Кондор вечером пришел за мной, чтобы провести в ту часть дворца, которая отведена женщинам.
— Как было условлено, — сказал он мне, — я предупредил, что приведу с собою великого доктора твоей страны, врачующего исключительно детей!
Я не ожидал сюрприза, который был мне приготовлен.
Меня ввели в большой покой, убранный коврами и циновками и уставленный мягкими и пушистыми диванами.
Стены, белые с зеленым и с золотым, с мраморными кружевными бордюрами, были удивительно красивы и богаты. Нечего и говорить, с каким чувством живейшего любопытства я вступил в это святилище. Около двадцати молодых женщин сидели на диванах, и почти возле каждой ай или няни держались один или двое детей.
Не успел я сделать двух шагов в этом пышном гарем восхищенный красотою этих юных созданий, из которых старшей вряд ли было восемнадцать лет, как вдруг услышал привет на чистейшем лондонском наречии:
— Gentelman, I have the honour to wish you good day! (Милостивый государь, имею честь пожелать вам доброго дня).
Я ответил тем же и с удивлением посмотрел на свою собеседницу, спрашивая себя, каким образом индуска могла научиться говорить с таким правильным акцентом. Мое удивление длилось недолго.
Предо мною стояла английская мисс, которую жизнь забросила в гарем раджи.
Отправленная в Калькутту Евангелическим обществом для того, чтобы быть подругой жизни какого-нибудь клэржимена (духовного), она прибыла туда через четыре месяца пути на парусном судне и с твердым намерением не быть матерью десяти-двенадцати детей честного миссионера, которому ее предназначили.
Она была красива той английской красотой, которая с молочного белизною кожи и золотистыми волосами соединяет скверные зубы, большие ноги и плоскую грудь, а с ними и немного наглый и немного мечтательный вид золотушных женщин туманного Альбиона.
Мне показалось, что Рам-Кондор не особенно гордился этим английским произведением.
Нередко можно встретить в богатых гаремах Индии англичанок, пользующихся большим почетом и получающих громадные суммы.
Мисс Китти, как она себя называла, откровенно рассказала мне, как она сюда попала, и что Рам-Кондор очень любезен, и что она вполне довольна своей судьбой, хотя должна, подобно другим женщинам, подчиняться обычаю не переступать порога гинекея до великого дня, когда их перенесут в жилище смерти.
Привожу стенографически наш разговор в присутствии других женщин, которые удивленно таращили на нас большие глаза, с недоумением прислушиваясь к незнакомому языку.
На мое английское приветствие она отвечала мне на моем родном языке:
— Давайте говорить по-французски, — сказала она, — вы будете свободнее меня спрашивать, и мне удобнее вам отвечать, так как Пейхва, кроме индусского, знает только английский язык!
— Разрешите ли вы мне предложить вам несколько вопросов?
— Пожалуйста! — ответила она.
— Правда ли, что вы счастливы во дворце раджи?
— Конечно!
— Но ваше прошлое, ваше воспитание, идеи, которые вам внушены в Европе, все это должно было помешать найти здесь счастье?
— Вы ошибаетесь, и я вижу, что вы непрактичны!
— Объяснитесь.
— Нет ничего легче… Ваш французский автор, ваш бессмертный Жан-Жак сказал, что первая потребность человека — это быть счастливым! «Надо быть счастливым, дорогой Эмиль!» Эта фраза стала моим девизом с четырнадцати лет. Я была шестым ребенком в семье бедного клерка, служившего писцом в Евангелическом обществе иностранных миссий, и в будущем мне предстояло, как и моим сестрам, выйти замуж за какого-нибудь бедняка, зарабатывающего двадцать пять шиллингов в неделю, и наполнить его дом детьми и бедностью. Когда я была в таких летах, что уже начала соображать, я каждый вечер давала себе клятву не вешать себе на шею эти веревки. И при первом же предложении выйти замуж я заявила, что выйду лишь за миссионера. Евангелическое общество посылает жен всем своим проповедникам, не имеющим возможности ездить в Англию. Я записалась, и меня прислали в Индию. Приехав в Калькутту, я отправила к чертям моего суженого, который явился за мною на судно, как за каким-нибудь тюком, в сопровождении другого капеллана, на обязанности которого было благословить тут же, на месте, наш союз, и сама решила найти свое счастье. Я была учительницей, компаньонкой, чтицей, и, наконец, я очутилась здесь!..
— Не разрешите ли вы задать вам один нескромный вопрос?
— Спрашивайте все, что хотите!
— Скажите, вас привела сюда любовь?
— О, нет… да и раджа взял меня сюда не из-за любви, а из хвастовства восточного человека иметь в гареме англичанку, это для него все!
— На что вы надеетесь?
— Я вам скажу. Я могу или уйти из гарема раджи, когда только захочу, или же остаться здесь до конца дней моих.
— Конечно, вы выберете первое?
— Да. Рам-Кондор не посмеет задержать меня против моей воли. Но я здесь вовсе не для того, чтобы заглохнуть в гинекее индусского князя. В течение четырех лет, которые я провела в этом гареме, каждый год я перевожу в английский банк лак рупий — двести пятьдесят тысяч франков. Я подожду еще четыре года, мне всего лишь двадцать два года, в двадцать шесть я покину Индию, и у меня будет состояние в два миллиона, а тогда я могу жить, где угодно!
— Вы практичная женщина!
— Я просто женщина, не скрывающая своих проектов под лицемерною маскою… Я пришла сюда добровольно, через несколько лет я буду богата и могу вести независимую жизнь…
— А если бы вы не встретили раджи?
— Я бы ждала случая.
Товарки мисс Китти продолжали смотреть на нас с удивлением, смешанным с испугом. Я не мог добиться ни от них, ни от их ребятишек ни одного слова. В конце концов, чтобы прекратить их мученье, я попросил Рам-Кондора отпустить женщин во внутренние комнаты.
Я остался с раджей и англичанкой — его фавориткой. Мисс Китти угощала нас очень вкусным напитком — смесь замороженного чая с шампанским.
По моей просьбе англичанка говорила о своих подругах. По ее словам, эти юные индуски обладают очень кротким характером, немного капризны, но без упрямства.
Привычные к тому, что господин их делит между ними всеми свою любовь, они не ревнивы, но горе ему, если он вздумает подарить одной из них лишний кусочек ленты, тогда начинается война, и успокоить их можно лишь одинаковыми для всех подарками.
Эти бедняжки были такими невеждами, что трудно себе представить. Согласно обычая, всякая женщина, переступившая порог своего гарема, теряет право вернуться в него. Жизнь видят они лишь с крыши своих домов, да и то после заката солнца, так что они не имеют представления о самых простых вещах. Так, например, они никогда не видели воды, кроме своих фонтанов и бассейнов. Они не знают, как растет рис, как ткут шелк или бумагу, они не видели, как растет большая часть тех плодов, которые они едят и жизнь их проходит с утра и до вечера в том, что они причесываются, купаются, ухаживают за своим телом, едят сласти, немножко ссорятся и отдыхают. Все другие женщины гинекеев лишь служанки и вольны покинуть дворец и выйти замуж.
Я ушел от мисс Китти довольно поздно, поблагодарив ее за любезный прием и за откровенность. Правду сказать, я совсем не того ожидал от индусских гаремов и был немного разочарован.
Что общего между этой холодной и практичной дочерью Альбиона и теми очаровательными обитательницами пагод, восхитительными баядерками?
Вернувшись от англичанки и закурив сигару на моей террасе, чтобы в тиши ночной еще раз пережить впечатления дня, я невольно перенесся мыслью к тем прелестным созданиям, которые любовь свою дарят бескорыстно, следуя лишь влечению сердца.
Однажды я, в сопровождении одного из своих друзей, только что приехавшего из Европы, посетил старую пагоду в Вилленуре, в трех лье от Пондишери. Мой товарищ был очень красив и поражал той красотой, которая невольно говорит о чистоте расы и соединяет в себе силу и изящество.
Когда мы проходили двором пагоды у священного пруда, брамины, ожидавшие получить хорошую подачку, выслали к нам всех баядерок пагоды, чтобы выпросить у нас пожертвование в пользу богов. Баядерки появились в своих костюмах из разноцветного шелка, затканного золотом и серебром, с цветами в волосах, с массой великолепных запястьев на руках и ногах. Мой товарищ смотрел на них очарованными глазами и, кажется, воображал, что перед ним явились небесные гурии рая.
Самой младшей из них не было и тринадцати лет, а старшей вряд ли сравнялось восемнадцать.
Среди этих очаровательных созданий, проходивших с улыбкой мимо нас, я не заметил ни одной, которая не оставила своего благосклонного взгляда на моем молодом друге. Одна из них едва заметно наклонила свою голову, пройдя возле него, на что он не обратил внимания, да, кажется, кроме меня этого никто не заметил.
Я понял, что это не невольное движение головы и что в этой стране, где каждый жест, каждый взгляд подвергается строгому осуждению, этот кивок должен иметь свои последствия. —
Баядерка, привлекшая мое внимание, была красивая девушка с продолговатым, как у итальянской мадонны, профилем, с прелестной фигурой, затянутой в шелк вишневатого цвета, вышитый золотистыми блестками, пышные волосы едва сдерживались священной повязкой, а громадные черные глаза казались бархатными под густыми длинными ресницами, пунцовые губы безукоризненного рисунка и прелестные белые зубки довершали ее красоту, ножками и ручками индусские женщины славятся, так что девушка являла собою образец совершенной восточной красоты. Этой молодой баядерке могло быть, самое большое, от шестнадцати до семнадцати лет, и красота ее достигла полного и пышного расцвета.
Должно быть, она заметила мой пристальный взгляд, потому что, протанцевав по приказанию главного брамина со своими подругами в благодарность за нашу жертву, она ни разу не обернулась в нашу сторону и ушла на галерею, ведущую в помещение баядерок.
— Возможно, что и я ошибся, — сказал я себе, — но, кажется, моему другу предстоит приключение, о котором он и не подозревает.
Я ничего не сказал ему, велел немного придержать лошадей, чтобы было удобно разговаривать, и заговорил о молодых девушках, которых мы только что видели.
Мой компаньон был в восторге от них и всю дорогу только и рассыпался в похвалах жрицам Шивы.
— Я бы отдал десять лет жизни, чтобы быть любимым, хоть день одной из этих красавиц! — вскричал он, наконец.
— А какую бы вы выбрали?
— Ту, у которой были изумрудные серьги в ушах.
Но это кроткое и робкое население, хотя и объединенное общей ненавистью, все еще не решалось взяться за оружие, и возможно, что, обойдись с ним английское правительство разумно, все бы мало-помалу улеглось.
Но святые бодрствовали.
Политики подготовили восстание.
Святые заставили его вспыхнуть.
Полки сипаев, преданные своим офицерам, лучше позволили бы себя расстрелять, но ни за что не сели бы на судно, чтобы переплыть Кала-паниа (лазурную воду моря), и не потому, что они боятся бури, но потому, что одна мысль готовить свою пищу на глазах европейцев, показалось бы им невыносимою и горше смерти. Правда, потом некоторые из полков согласились на это испытание, но чего оно им стоило?
Во время всего перехода, эти несчастные питались лишь сырыми зернами риса и пряностями, которые они потихоньку носят при себе. Было ужасно видеть их по прибытии в гавань после долгого пути, — длинные, тощие, изможденные, точно потерпевшие кораблекрушение.
Для испытания попробовали на первый раз давать общую пищу в тюрьмах. Но всюду, где предложили, поднялся форменный бунт между заключенными. Сила осталась за новым законом (странный Закон), но кровь полилась в изобилии, и узники предпочитали умирать голодной смертью. Везде, где судьи оказывались упорными, тюрьмы быстро освобождались от своего населения, брамины и кшатрии предпочитали смерть, лишь парии пережили и приняли предложенную пищу потому, что касте их терять было нечего.
Другое обстоятельство позволило святым проделать новый эксперимент над армией.
При возобновлении военного снаряжения для думдумского парка, все патроны были смазаны говяжьим или свиным салом, известно, какой ужас питают индусы ко всяким останкам животных и какое непреодолимое отвращение имеют магометане к свиньям.
19-й пехотный туземный полк первый получил эти патроны и заявил, что пользоваться ими не будет, так как нечистое прикосновение сала заставит его лишиться касты Весь полк был разжалован и заключен в тюрьмы, а опыт продолжался с 34-м пехотным полком. Вся Бенгалия отказалась принять оскверняющие ее патроны, сипаи поняли, что хотят поколебать их верования и что пресловутые патроны были лишь первым шагом на пути обращения их насильно.
Вопрос был поставлен так, что надо было уступить, если не хотели довести дело до открытой революции. Лорд Каннинг, честный и порядочный человек, бывший тогда генерал-губернатором, склонялся на сторону уступок, но, не смог противостоять главнокомандующему и окружавшим его лицам и одна из рот была судима военным судом и при говорена к кандалам и к десятилетней каторге.
Когда несчастные пошли мимо своего полка, то многие из их европейских офицеров не могли сдержать слез.
Таким образом вся туземная армия в Индии была предупреждена, что у нее один выбор: или повиноваться и лишиться касты, и пасть в ряды парий, или сопротивляться и идти на каторгу. Согласиться с легким сердцем на лишение касты бедные сипаи не могли, не могли явиться ужасом для своей семьи, это было бы гражданской смертью, которую им навязывали. Они принуждены были выбрать другое. 10-го мая 1857 года три кавалерийских полка, стоявших гарнизоном в Мирате, подали сигнал. В семь часов вечера из своих казарм бросились на тюрьму, сняли часовых, освободили осужденных товарищей, посадили их на лошадей и уехали под командой своих туземных офицеров, с криками: Дели! Дели!
Теперь святые могли быть довольны, это уже больше не возмущение, а настоящая революция. Это поднимались не одни сипаи, а вся Бенгалия восстала против иностранцев.
Если бы только громадные провинции империи последовали за ней, то через две недели во всей Индии не осталось бы ни одного англичанина.
Я приведу здесь выдержки из письма жены капитана
3-го полка, подавшего сигнал к восстанию, заподозрить ее в пристрастии нельзя, так как эта дама — англичанка по рождению и жена английского офицера.
«При первом сигнале тревоги мой муж, оставив меня, бросился в казармы, где полка он уже не нашел, а оттуда к тюрьме, поняв, что сипаи отправились туда, чтобы освободить товарищей.
Первые, кого он встретил, были именно вчерашние осужденные. Они были верхом и в форме. Товарищи не только освободили их, но привели им коней и привезли их одежду и оружие, теперь они направлялись в Дели. Их было около тридцати человек, а мой муж был один. Когда они встретили Генри, они остановились отдать ему честь и послать ему свои благословения. Один из них приблизился к мужу и голосом, дрожавшим от волнения, проговорил: «Сэр, я свободен. Добрый капитан, позвольте мне перед разлукой прижать вас к сердцу». Действительно, он так и сделал, и после этого объятия вся группа ускакала галопом с криком: «Бог да благословит вас!» И на самом деле муж был их другом, и если бы его захотели тогда выслушать, то всех этих ужасов никогда бы и не было.
Прошло много часов, пока Генри вернулся, а тем временем мы слышали страшную перестрелку, вокруг нас начали гореть дома. Мы дрожали. Элиза и я, мы не смели выйти без моего мужа. Наконец, я увидела несколько туземных кавалеристов, входивших в наш сад. «Сюда, сюда, спасите нас, спасите меня!» — крикнула я им, узнав форму нашего полка.
— Не бойтесь ничего, — отвечал мне тот, который шел впереди, — никто не нанесет вам ни малейшего вреда! — О! Как я их благодарила. И минуту спустя они уже были в доме, в гостиной нижнего этажа. Я хотела пожать им руки, но они опустились передо мной на колена и коснулись лбом моей руки. Имя одного из них Мадба, и этого имени я никогда не забуду.
Они умоляли меня не выходить из дома Но возможно ли это было, раз мой муж был на улице? Сначала вернулся Альфред, который сказал, что Генри жив и здоров. А наши четыре защитника выбегали каждую минуту в сад, чтобы прогнать поджигателей, которые собирались зажечь и наш дом. Потом выстрелы стали слышаться уже совсем близко, и вдруг вернулся муж в страшном испуге за нас. Он заставил нас покинуть дом из боязни, что он будет окружен.
Закутанные в черные покрывала, чтобы скрыть наши легкие одежды, которые были бы хорошо видны при свете пожаров, мы пробирались с мужем и сначала спрятались в темной чаще деревьев, а потом в одной из отдаленнейших беседок нашего сада. Стены этого маленького здания были страшно толсты, и так как вход был один, то можно было немного отдохнуть.
Здесь мы пробыли очень долго, говоря между собою шепотом и прислушиваясь к каждому шороху. По шуму было слышно, что толпа то приближалась, то удалялась. Но никто на нас не нападал, и еще многие из наших кавалеристов пришли присоединиться к нам и дали клятву отдать жизнь за нас. Банда вооруженных разбойников бросилась было в наш дом, но двое из них были тотчас же убиты, а остальные разбежались. В эту минуту Ромон-Синг, туземный капитан, принес нам четвертое знамя полка. Бедный друг, одна из жертв полковника! Он не покидал нас ни на минуту. Генри дождался рассвета, чтобы отправить нас в европейские казармы. Но кавалеристы дрожали при мысли проводить нас туда. Все наши конюхи разбежались и потому Генри сам должен был запрячь лошадей. Мы с Элизой сели в коляску, а на козлы сел один из кавалеристов. Генри и Альфред собрали вокруг нас девятнадцать солдат 3-го полка, а во главе полка стал Ромон-Синг. Пришел один из бывших осужденных, и стал проситься к нам в провожатые. Но муж отказался взять его, говоря, что по долгу он должен был бы препроводить его обратно в тюрьму. Бедняга ушел огорченный.
По дороге нам встретился стрелок из 6-го гвардейского драгунского полка Его преследовало несколько сипаев, он был без оружия и весь в крови, раненый в голову и в руки, мой муж убил из пистолета одного из нападавших и посадил стрелка к нам в коляску. А тем временем наши провожатые держали других сипаев на почтительном расстоянии, но не стреляли. Очевидно, они разделяли их отвращение к европейскому солдату.
Прибыв в казармы и убедившись в нашей безопасности, наши провожатые вернулись к восставшим, а с нами осталось несколько стрелков». Вот каково это трогательное письмо, и вряд ли хоть один англичанин осмелиться оспаривать его.
Я прибавлю, что ни один из офицеров 3-го полка, подавшего сигнал, не погиб от руки солдата, а между тем многие из них, а в особенности полковник, были всем ненавистны.
Дели, бывшая монгольская столица, центр громадных складов, не охраняемая лишь туземными войсками, перешла в руки восставших, и если бы перешел и Пенджаб, то власти англичан пришел бы конец, но они как-то сумели сохранить его верным себе. Им помог сэр Джон Лауренс. Извещенный по телеграфу о восстании, он искусно задержал распространение этого известия. Под предлогом обучения новых рекрутов он отобрал у двух полков сипаев все их оружие, потом приказал сдать оружие и другим полкам. Те не понимали, в чем дело, удивляясь странному распоряжению начальства. Меньше чем в три дня все сипаи оказались безоружными.
Около тридцати тысяч этих людей, еще не совершивших никакого поступка против англичан, оказались уволенными со службы и брошенными на произвол судьбы, без оружия, без провианта или какой-либо помощи, да и к тому же в чужой стране. Ужасные слова пронеслись от одного офицера к другому в английских войсках: нельзя оставлять за нами такое громадное количество врагов! Кто первый произнес этот страшный приказ? Кто ответственен за него? Лауренс или кто другой? Во всяком случае, он не остановил начавшейся ужасной резни.
С этого момента англичане точно опьянели от крови.
«Удостоверено, — говорит де Варрен, — что всюду в Пенджабе, а затем последовательно в каждом из округов Бенгалии начались ужасные казни, неслыханные в истории ни одной страны. И все придумывались новые мучения: пятьдесят, шестьдесят, иногда более сотни человек в день вешали, расстреливали картечью из пушек, и все это по самому ничтожному поводу».
Сипаи, убежденные, что решено полное уничтожение их, бежали массами, но несчастных преследовали, точно диких зверей, голова каждого была оценена в пять рупий. По мере того, как приводили этих несчастных, их вешали, расстреливали, четвертовали, смотря по рангу, гоняли на казнь, как стадо баранов на бойню. Не перечислить всех ужасов этого массового уничтожения сипаев.
В таких поступках Англия отличалась от дикарей центральной Африки и каннибалов Океании лишь тем, что не ела своих жертв.
В небольших рамках настоящих очерков нельзя проследить все перипетии борьбы, закончившейся для индусов поражением.
Я лишь хотел установить и доказать следующее: во-первых, что виною восстания сипаев были сами англичане, их постоянные придирки, их нелепые проповеди, их религиозная нетерпимость и гнусное присвоение королевства Ауда, во-вторых, что ни один из полков сипаев не убивал ни своих офицеров, ни их семей и никого из резидентов, что, наоборот, с самого начала, англичане всюду, где сила была на их стороне, предавались убийствам и массовым казням, которых не требовали ни война, ни их собственная безопасность, что они убивали для того, чтобы убить, как дикое животное, которое при виде крови приходит в ярость.
Приведем еще один факт в честь этих бедных сипаев, на которых излилась вся ненависть англичан, причем не разбиралось, кто прав и кто виноват, принималось во внимание лишь одно: это полки той армии, которая подала сигнал к восстанию и которую надо терроризировать.
После взятия Коунпура и чтобы отомстить за тысячи пенджабских жертв, Нана-Сагиб отдал распоряжение расстреливать всех англичан, которых можно было захватить. Но 1-й пехотный туземный полк отказался исполнять этот приказ, говоря: «мы не убьем генерала Уэллера, который прославил наше имя и сын которого был нашим квартирмейстером, мы не хотим убивать и других англичан, посадите их лучше в тюрьму».
Нана-Сагиб был принужден передать исполнение своего приказа мусульманам. Всюду, даже на поле битвы, даже в пылу боя, даже после тридцати тысяч пенджабских трупов, сипаи отказывались посягать на своих бывших офицеров.
А знаете ли вы, чем отплатила Англия за великодушие 1-го полка?
Все люди этого полка были убиты до последнего, начальники были привязаны к пушечным жерлам или четвертованы, а простых сипаев вместе с их женами и детьми расстреляли картечью, утром, на восходе солнца, под стенами Коунпура, их собирали по шестьсот человек, раза четыре в неделю, на несчастных направляли жерлы пушек, и артиллеристы с запалами в руках ожидали сигнала. Капитан Максвелл ясным и твердым голосом отдает команду, проходит жуткая секунда, прерываемая лишь плачем детей на груди их матерей. И вот митральеза начинает свое ужасное дело, стреляют три, четыре, пять раз, пока все эти отцы, матери и грудные младенцы не превратятся в кровавую груду мертвых тел…
Европейская наука, дисциплина, усовершенствованное оружие и сплоченность командиров сломили индусов и затушили восстание.
20-го сентября 1857 года Дели, столица восставших, была взята англичанами.
Теперь остается сказать, как вели себя после победы победители.
Опять прибегаю к де Варрену.
«Наказания ужасны. В каждом городке, на каждом военном посту все одно и то же зрелище, казни без разбора, без остановки, без пощады. Не успеет охладеть одна партия трупов, как их снимают, чтобы заменить другими. Это какая-то вторая Варфоломеевская ночь. В Аллагабаде, Бенаресе, Динапуре виселицы становились вдоль дорог, и эти ужасные трофеи тянулись на целые километры… И если какая-нибудь менее ожесточенная душа сжаливалась над несчастными, если священник, судья, губернатор хотели спасти хоть по крайней мере невинных, то против этой доброй души поднимался страшный крик. Один генерал перенес серьезные опасности и потерял всю свою популярность из-за того, что хотел спасти несколько бедных сипаев, которые не только не восстали, но остались верными Англии. Лорд Каннинг за желание охранить честь своей страны, компрометируемой этой ужасной резней, беспримерной в истории народов, и за желание сохранить жизнь нескольким несчастным, был проклят своими, газеты его бранили, а высшие лица и министры лишили его своего доверия… Весь свет может воскликнуть с нами: позор Англии!»
Красные мундиры уничтожили всех жителей Дели, даже тех, которые и не думали о каком-либо восстании. Это была какая-то чудовищная бойня более чем пятисот тысяч жителей. Не уцелел ни один дом, не пощадили ни одного старика, женщины или ребенка. Разгоряченные раскаленным солнцем и опьяневшие от крови солдаты вырывали еще не родившихся младенцев из утроб матерей и бросали несчастных тут же, не потрудившись даже прикончить бедных мучениц.
И теперь, когда милые лондонские журналы и газеты оскорбляют меня по два пенса за строчку, они все же не помешают мне сорвать с них лицемерную маску великодушия, бескорыстия и гуманности, которыми англичане прикрывают свои хищения и свои злодейства..
Верный своему обещанию, Рам-Кондор вечером пришел за мной, чтобы провести в ту часть дворца, которая отведена женщинам.
— Как было условлено, — сказал он мне, — я предупредил, что приведу с собою великого доктора твоей страны, врачующего исключительно детей!
Я не ожидал сюрприза, который был мне приготовлен.
Меня ввели в большой покой, убранный коврами и циновками и уставленный мягкими и пушистыми диванами.
Стены, белые с зеленым и с золотым, с мраморными кружевными бордюрами, были удивительно красивы и богаты. Нечего и говорить, с каким чувством живейшего любопытства я вступил в это святилище. Около двадцати молодых женщин сидели на диванах, и почти возле каждой ай или няни держались один или двое детей.
Не успел я сделать двух шагов в этом пышном гарем восхищенный красотою этих юных созданий, из которых старшей вряд ли было восемнадцать лет, как вдруг услышал привет на чистейшем лондонском наречии:
— Gentelman, I have the honour to wish you good day! (Милостивый государь, имею честь пожелать вам доброго дня).
Я ответил тем же и с удивлением посмотрел на свою собеседницу, спрашивая себя, каким образом индуска могла научиться говорить с таким правильным акцентом. Мое удивление длилось недолго.
Предо мною стояла английская мисс, которую жизнь забросила в гарем раджи.
Отправленная в Калькутту Евангелическим обществом для того, чтобы быть подругой жизни какого-нибудь клэржимена (духовного), она прибыла туда через четыре месяца пути на парусном судне и с твердым намерением не быть матерью десяти-двенадцати детей честного миссионера, которому ее предназначили.
Она была красива той английской красотой, которая с молочного белизною кожи и золотистыми волосами соединяет скверные зубы, большие ноги и плоскую грудь, а с ними и немного наглый и немного мечтательный вид золотушных женщин туманного Альбиона.
Мне показалось, что Рам-Кондор не особенно гордился этим английским произведением.
Нередко можно встретить в богатых гаремах Индии англичанок, пользующихся большим почетом и получающих громадные суммы.
Мисс Китти, как она себя называла, откровенно рассказала мне, как она сюда попала, и что Рам-Кондор очень любезен, и что она вполне довольна своей судьбой, хотя должна, подобно другим женщинам, подчиняться обычаю не переступать порога гинекея до великого дня, когда их перенесут в жилище смерти.
Привожу стенографически наш разговор в присутствии других женщин, которые удивленно таращили на нас большие глаза, с недоумением прислушиваясь к незнакомому языку.
На мое английское приветствие она отвечала мне на моем родном языке:
— Давайте говорить по-французски, — сказала она, — вы будете свободнее меня спрашивать, и мне удобнее вам отвечать, так как Пейхва, кроме индусского, знает только английский язык!
— Разрешите ли вы мне предложить вам несколько вопросов?
— Пожалуйста! — ответила она.
— Правда ли, что вы счастливы во дворце раджи?
— Конечно!
— Но ваше прошлое, ваше воспитание, идеи, которые вам внушены в Европе, все это должно было помешать найти здесь счастье?
— Вы ошибаетесь, и я вижу, что вы непрактичны!
— Объяснитесь.
— Нет ничего легче… Ваш французский автор, ваш бессмертный Жан-Жак сказал, что первая потребность человека — это быть счастливым! «Надо быть счастливым, дорогой Эмиль!» Эта фраза стала моим девизом с четырнадцати лет. Я была шестым ребенком в семье бедного клерка, служившего писцом в Евангелическом обществе иностранных миссий, и в будущем мне предстояло, как и моим сестрам, выйти замуж за какого-нибудь бедняка, зарабатывающего двадцать пять шиллингов в неделю, и наполнить его дом детьми и бедностью. Когда я была в таких летах, что уже начала соображать, я каждый вечер давала себе клятву не вешать себе на шею эти веревки. И при первом же предложении выйти замуж я заявила, что выйду лишь за миссионера. Евангелическое общество посылает жен всем своим проповедникам, не имеющим возможности ездить в Англию. Я записалась, и меня прислали в Индию. Приехав в Калькутту, я отправила к чертям моего суженого, который явился за мною на судно, как за каким-нибудь тюком, в сопровождении другого капеллана, на обязанности которого было благословить тут же, на месте, наш союз, и сама решила найти свое счастье. Я была учительницей, компаньонкой, чтицей, и, наконец, я очутилась здесь!..
— Не разрешите ли вы задать вам один нескромный вопрос?
— Спрашивайте все, что хотите!
— Скажите, вас привела сюда любовь?
— О, нет… да и раджа взял меня сюда не из-за любви, а из хвастовства восточного человека иметь в гареме англичанку, это для него все!
— На что вы надеетесь?
— Я вам скажу. Я могу или уйти из гарема раджи, когда только захочу, или же остаться здесь до конца дней моих.
— Конечно, вы выберете первое?
— Да. Рам-Кондор не посмеет задержать меня против моей воли. Но я здесь вовсе не для того, чтобы заглохнуть в гинекее индусского князя. В течение четырех лет, которые я провела в этом гареме, каждый год я перевожу в английский банк лак рупий — двести пятьдесят тысяч франков. Я подожду еще четыре года, мне всего лишь двадцать два года, в двадцать шесть я покину Индию, и у меня будет состояние в два миллиона, а тогда я могу жить, где угодно!
— Вы практичная женщина!
— Я просто женщина, не скрывающая своих проектов под лицемерною маскою… Я пришла сюда добровольно, через несколько лет я буду богата и могу вести независимую жизнь…
— А если бы вы не встретили раджи?
— Я бы ждала случая.
Товарки мисс Китти продолжали смотреть на нас с удивлением, смешанным с испугом. Я не мог добиться ни от них, ни от их ребятишек ни одного слова. В конце концов, чтобы прекратить их мученье, я попросил Рам-Кондора отпустить женщин во внутренние комнаты.
Я остался с раджей и англичанкой — его фавориткой. Мисс Китти угощала нас очень вкусным напитком — смесь замороженного чая с шампанским.
По моей просьбе англичанка говорила о своих подругах. По ее словам, эти юные индуски обладают очень кротким характером, немного капризны, но без упрямства.
Привычные к тому, что господин их делит между ними всеми свою любовь, они не ревнивы, но горе ему, если он вздумает подарить одной из них лишний кусочек ленты, тогда начинается война, и успокоить их можно лишь одинаковыми для всех подарками.
Эти бедняжки были такими невеждами, что трудно себе представить. Согласно обычая, всякая женщина, переступившая порог своего гарема, теряет право вернуться в него. Жизнь видят они лишь с крыши своих домов, да и то после заката солнца, так что они не имеют представления о самых простых вещах. Так, например, они никогда не видели воды, кроме своих фонтанов и бассейнов. Они не знают, как растет рис, как ткут шелк или бумагу, они не видели, как растет большая часть тех плодов, которые они едят и жизнь их проходит с утра и до вечера в том, что они причесываются, купаются, ухаживают за своим телом, едят сласти, немножко ссорятся и отдыхают. Все другие женщины гинекеев лишь служанки и вольны покинуть дворец и выйти замуж.
Я ушел от мисс Китти довольно поздно, поблагодарив ее за любезный прием и за откровенность. Правду сказать, я совсем не того ожидал от индусских гаремов и был немного разочарован.
Что общего между этой холодной и практичной дочерью Альбиона и теми очаровательными обитательницами пагод, восхитительными баядерками?
Вернувшись от англичанки и закурив сигару на моей террасе, чтобы в тиши ночной еще раз пережить впечатления дня, я невольно перенесся мыслью к тем прелестным созданиям, которые любовь свою дарят бескорыстно, следуя лишь влечению сердца.
Однажды я, в сопровождении одного из своих друзей, только что приехавшего из Европы, посетил старую пагоду в Вилленуре, в трех лье от Пондишери. Мой товарищ был очень красив и поражал той красотой, которая невольно говорит о чистоте расы и соединяет в себе силу и изящество.
Когда мы проходили двором пагоды у священного пруда, брамины, ожидавшие получить хорошую подачку, выслали к нам всех баядерок пагоды, чтобы выпросить у нас пожертвование в пользу богов. Баядерки появились в своих костюмах из разноцветного шелка, затканного золотом и серебром, с цветами в волосах, с массой великолепных запястьев на руках и ногах. Мой товарищ смотрел на них очарованными глазами и, кажется, воображал, что перед ним явились небесные гурии рая.
Самой младшей из них не было и тринадцати лет, а старшей вряд ли сравнялось восемнадцать.
Среди этих очаровательных созданий, проходивших с улыбкой мимо нас, я не заметил ни одной, которая не оставила своего благосклонного взгляда на моем молодом друге. Одна из них едва заметно наклонила свою голову, пройдя возле него, на что он не обратил внимания, да, кажется, кроме меня этого никто не заметил.
Я понял, что это не невольное движение головы и что в этой стране, где каждый жест, каждый взгляд подвергается строгому осуждению, этот кивок должен иметь свои последствия. —
Баядерка, привлекшая мое внимание, была красивая девушка с продолговатым, как у итальянской мадонны, профилем, с прелестной фигурой, затянутой в шелк вишневатого цвета, вышитый золотистыми блестками, пышные волосы едва сдерживались священной повязкой, а громадные черные глаза казались бархатными под густыми длинными ресницами, пунцовые губы безукоризненного рисунка и прелестные белые зубки довершали ее красоту, ножками и ручками индусские женщины славятся, так что девушка являла собою образец совершенной восточной красоты. Этой молодой баядерке могло быть, самое большое, от шестнадцати до семнадцати лет, и красота ее достигла полного и пышного расцвета.
Должно быть, она заметила мой пристальный взгляд, потому что, протанцевав по приказанию главного брамина со своими подругами в благодарность за нашу жертву, она ни разу не обернулась в нашу сторону и ушла на галерею, ведущую в помещение баядерок.
— Возможно, что и я ошибся, — сказал я себе, — но, кажется, моему другу предстоит приключение, о котором он и не подозревает.
Я ничего не сказал ему, велел немного придержать лошадей, чтобы было удобно разговаривать, и заговорил о молодых девушках, которых мы только что видели.
Мой компаньон был в восторге от них и всю дорогу только и рассыпался в похвалах жрицам Шивы.
— Я бы отдал десять лет жизни, чтобы быть любимым, хоть день одной из этих красавиц! — вскричал он, наконец.
— А какую бы вы выбрали?
— Ту, у которой были изумрудные серьги в ушах.