Страница:
— Мы можем ехать вперед, — сказал довольный эль-Темин, — опыт удался по нашему желанию, и никто не примет нас с нашими смуглыми лицами и нечесанными бородами в одеждах кочевников за неверных. Не забудем самого важного — говорить между собой только по-арабски. Еще одно слово. Теперь, когда мавров здесь нет, я могу вам сказать, почему я настоял, чтобы мы взяли лошадей. Если нас узнают, до или после исполнения… плана, который ведет нас в Тимбукту, наше единственное спасение — в быстроте этих лошадей, которые за три или за четыре часа могут привезти нас к «Ивонне».
— Я никогда не позволял себе, — сказал тогда доктор, — расспрашивать вас о ваших намерениях; однако мне хотелось бы задать вам один вопрос: он давно уже мучил меня.
— В чем ваш вопрос, любезный доктор? Вы можете быть уверены, что я отвечу на него в границах возможного.
— Мы едем в таинственную столицу центральной Нигриции, в которую до сих пор мог проникнуть только один европеец, наш соотечественник Калье, едем не для того, чтобы осматривать ее, но для такой цели, которая хотя неизвестна мне, однако, насколько я мог понять из ваших разговоров, по крайней мере, удваивает опасности этого путешествия. Ну вот на что я прошу вас ответить мне: Уверены ли вы, что дорога по Великой пустыне лучше всякой другой?
— Караваны ходят только по двум дорогам: по той, которая идет из Тафилета вдоль Атласа, и той, которая из Уед-Нуна ведет сразу в пустыню и проходит ее во всю длину. Мы выбрали первую, потому что там мы можем чаще возобновлять наш запас зерен, плодов и воды.
— Все это так, если выехать из Марокко. Но почему же мы не отправились по Нигеру на «Ивонне», когда через три или четыре часа мы можем поспеть из Тимбукту на шхуне. Следовательно, мы в тот же промежуток времени можем прибыть со шхуны в Песчаный Город.
Эль-Темин улыбнулся.
— И вы могли подумать, доктор, что эта мысль ни-когда не приходила мне на ум за те четыре года, за которые я готовлю эту экспедицию? Но я никогда не останавливался на этой мысли, потому что она неудобоисполнима. Вспомните, что я вам часто говорил: нас ожидает неизбежная смерть, если догадаются, что мы европейцы… А как же можем мы скрыть это, если поедем по Нигеру на пароходе? Прибытие подобного судна в Тимбукту было бы событием. Мы, может быть, рисковали бы немногим на «Ивонне», потому что при малейшем неприязненном знаке мы могли бы тотчас вернуться по реке, и даже сделаем это, если наша экспедиция удастся; но к чему нам ехать по Нигеру, если станет известным, что мы европейцы?
— Не считая того, — вмешался Барте, — что Песчаный Город находится не на Нигере, а за пятнадцать миль от Кабры, служащей ему гаванью. Я оттуда приехал пять лет тому назад, и от этого мое предприятие не удалось… Нельзя ехать иначе, как по пустыне.
— Извините меня, друзья мои, что я мог подвергнуть сомнению ваше благоразумие и вашу опытность! — сказал тогда доктор. — И вздумал же я вмешиваться в то, что меня не касается! — прибавил он, улыбнувшись.
Три путешественника в сопровождении Хоаквина, продолжали путь к Фецу, куда прибыли вечером вскоре после заката солнца.
Фец — один из старейших городов в Марокко. Султан часто живет там, и Фец считается святым городом всеми мусульманами. Говорят, что он был основан в 800 году нашей эры калифом Бен-Едрисом. Его местоположение в углублении, образуемом отрогами Атласа, укрывает его от северных ветров; поэтому султаны выбрали его своей зимней резиденцией. Прежде очень мало населенный, он и теперь насчитывает не более сорока тысяч жителей. Все дома его построены из красного кирпича и очень высоки; они соединяются с противоположными домами на той же улице галереями, которые идут от одной террасы до другой, и высокими стенами, загораживающими всю улицу в некоторых местах. Эти стены пробиты стрельчатыми потернами, которые запирают на ночь, так что различные кварталы, отделенные одни от других, не имеют после назначенного часа сообщения между собой. Каждый из этих домов расположен точно так как Квадратный Дом: тот же внутренний двор, окруженный колоннами, поддерживающими несколько этажей, те же веранды, на которые отворяются двери, ведущие в комнаты; над всем этим возвышается терраса; это однообразный тип, принятый жителями в той части Африки. Разницу в жилищах бедных и богатых составляет только величина и украшение; здесь — простые кирпичи, там — мрамор; здесь — намалеванные красками арабески, там — арабески серебряные и золотые.
В Феце есть около трехсот мечетей, потому что каждая богатая фамилия строит свою; но только в трех или четырех торжественно читают Кхотбу, Domine salvum исламизма. Это происходит по пятницам, до торжественной молитвы; сначала молятся за Магомета, его семейство, его товарищей и четырех первых калифов, потом за царствующего султана, который считается государем правоверных.
Мечеть Бен-Едриса, основателя Феца, привлекает большое число поклонников; в самом центре, возле ниши, где имам становится читать молитву, находится могила калифа. Это святилище, самое уважаемое во всей империи, пользуется правом убежища, и каждый преступник находится там в такой безопасности, что никто не осмелится вывести его оттуда, даже по приказанию императора.
Дворец султана не представляет ничего замечательного и многие его части полуразрушены.
Путешественники ночевали в фондуке, нечто в роде караван-сарая, где за несколько медных секинов можно найти место для лошади и циновку возле нее для себя. Хоаквин, которому было поручено позаботиться об ужине, принес с базара огромное блюдо кускусу и жареной баранины, которому каждый сделал честь. Эль-Темин и его два спутника давно уже привыкли к арабской жизни. Всю ночь они провели в сильном волнении, которое легко понять: в самом деле, они должны были на восходе солнца возобновить при двухстах или трехстах мусульманах разного происхождения вчерашний опыт и играли опасную игру, потому что, если бы догадались о том, что они пародировали святые предписания Корана, их изрубили бы в куски прежде даже, чем полиция успела бы вмешаться.
К счастью, все прошло как и в первый раз, хотя свидетели были многочисленнее, и Барте, который не хотел подвергаться опасности, затянул при первых лучах солн-ца, несмотря на присутствие двадцати иманов и марабутов, воззвание к молитве. Немедленно все присутствующие бросились на колени, повернувшись лицом к Мекке, и молодой человек мог кончить торжественное воззвание среди благоговейного молчания, не возбудив ничьего подозрения. Все приняли его за настоящего сантона. По неприметному знаку эль-Темина, которому до конца путешествия должны были повиноваться как начальнику, маленький отряд сел на лошадей и отправился в путь по лабиринту улиц.
— Я начинаю думать, — сказал эль-Темин, — что мы прибудем здравы и невредимы в Тимбукту.
Из Феца они отправились в Рабат, где должны были увидеться со старым евреем Елеазар бен-Якубом, корреспондентом Соларио, который долго жил в Тимбукту и имел там родственников. Этот город гораздо важнее Феца, расположен у океана и ведет довольно значительную торговлю. Его жители деятельны, трудолюбивы и отправляют на испанские берега большие партии фиников, сухих винных ягод и тисненого сафьяна, покрытого арабесками и предназначенного для обоев богатых жителей Андалузии, которые еще сохранили арабские обычаи в украшении своих домов.
Рабат был любимым местопребыванием калифа эль-Мансура, который выстроил там лучшие водопроводы в империи, и укрепления, недоступные для бомб.
Путешественники рано въехали в город. Эль-Темин подождал наступления ночи, чтобы пробраться в жилище старого Елеазар бен-Якуба; он остался там допоздна. Бен-Якуб дал ему вексель в пятьсот тысяч пиастров (около двух с половиной миллионов франков) на своих единоверцев в Тимбукту, по сообщению Соларио-Перейры, и небольшой треугольный кусок меди, на котором были вырезаны еврейские буквы, говоря:
— С этим талисманом нигерские израильтяне сделают для вас все, что могут, не подвергая себя опасности.
По выезде из Рабата, маленький отряд оставил в стороне Марокко, когда-то один из самых важных городов этой части Африки, но ныне разрушающийся, — и направился прямо на Атлас.
Шесть дней спустя они въехали в Тафилет и могли заметить издали заходящее солнце, лучи которого играли на песках большой пустыни.
ГЛАВА II. Пустыня
ГЛАВА III. Сахара. Безводный колодец
— Я никогда не позволял себе, — сказал тогда доктор, — расспрашивать вас о ваших намерениях; однако мне хотелось бы задать вам один вопрос: он давно уже мучил меня.
— В чем ваш вопрос, любезный доктор? Вы можете быть уверены, что я отвечу на него в границах возможного.
— Мы едем в таинственную столицу центральной Нигриции, в которую до сих пор мог проникнуть только один европеец, наш соотечественник Калье, едем не для того, чтобы осматривать ее, но для такой цели, которая хотя неизвестна мне, однако, насколько я мог понять из ваших разговоров, по крайней мере, удваивает опасности этого путешествия. Ну вот на что я прошу вас ответить мне: Уверены ли вы, что дорога по Великой пустыне лучше всякой другой?
— Караваны ходят только по двум дорогам: по той, которая идет из Тафилета вдоль Атласа, и той, которая из Уед-Нуна ведет сразу в пустыню и проходит ее во всю длину. Мы выбрали первую, потому что там мы можем чаще возобновлять наш запас зерен, плодов и воды.
— Все это так, если выехать из Марокко. Но почему же мы не отправились по Нигеру на «Ивонне», когда через три или четыре часа мы можем поспеть из Тимбукту на шхуне. Следовательно, мы в тот же промежуток времени можем прибыть со шхуны в Песчаный Город.
Эль-Темин улыбнулся.
— И вы могли подумать, доктор, что эта мысль ни-когда не приходила мне на ум за те четыре года, за которые я готовлю эту экспедицию? Но я никогда не останавливался на этой мысли, потому что она неудобоисполнима. Вспомните, что я вам часто говорил: нас ожидает неизбежная смерть, если догадаются, что мы европейцы… А как же можем мы скрыть это, если поедем по Нигеру на пароходе? Прибытие подобного судна в Тимбукту было бы событием. Мы, может быть, рисковали бы немногим на «Ивонне», потому что при малейшем неприязненном знаке мы могли бы тотчас вернуться по реке, и даже сделаем это, если наша экспедиция удастся; но к чему нам ехать по Нигеру, если станет известным, что мы европейцы?
— Не считая того, — вмешался Барте, — что Песчаный Город находится не на Нигере, а за пятнадцать миль от Кабры, служащей ему гаванью. Я оттуда приехал пять лет тому назад, и от этого мое предприятие не удалось… Нельзя ехать иначе, как по пустыне.
— Извините меня, друзья мои, что я мог подвергнуть сомнению ваше благоразумие и вашу опытность! — сказал тогда доктор. — И вздумал же я вмешиваться в то, что меня не касается! — прибавил он, улыбнувшись.
Три путешественника в сопровождении Хоаквина, продолжали путь к Фецу, куда прибыли вечером вскоре после заката солнца.
Фец — один из старейших городов в Марокко. Султан часто живет там, и Фец считается святым городом всеми мусульманами. Говорят, что он был основан в 800 году нашей эры калифом Бен-Едрисом. Его местоположение в углублении, образуемом отрогами Атласа, укрывает его от северных ветров; поэтому султаны выбрали его своей зимней резиденцией. Прежде очень мало населенный, он и теперь насчитывает не более сорока тысяч жителей. Все дома его построены из красного кирпича и очень высоки; они соединяются с противоположными домами на той же улице галереями, которые идут от одной террасы до другой, и высокими стенами, загораживающими всю улицу в некоторых местах. Эти стены пробиты стрельчатыми потернами, которые запирают на ночь, так что различные кварталы, отделенные одни от других, не имеют после назначенного часа сообщения между собой. Каждый из этих домов расположен точно так как Квадратный Дом: тот же внутренний двор, окруженный колоннами, поддерживающими несколько этажей, те же веранды, на которые отворяются двери, ведущие в комнаты; над всем этим возвышается терраса; это однообразный тип, принятый жителями в той части Африки. Разницу в жилищах бедных и богатых составляет только величина и украшение; здесь — простые кирпичи, там — мрамор; здесь — намалеванные красками арабески, там — арабески серебряные и золотые.
В Феце есть около трехсот мечетей, потому что каждая богатая фамилия строит свою; но только в трех или четырех торжественно читают Кхотбу, Domine salvum исламизма. Это происходит по пятницам, до торжественной молитвы; сначала молятся за Магомета, его семейство, его товарищей и четырех первых калифов, потом за царствующего султана, который считается государем правоверных.
Мечеть Бен-Едриса, основателя Феца, привлекает большое число поклонников; в самом центре, возле ниши, где имам становится читать молитву, находится могила калифа. Это святилище, самое уважаемое во всей империи, пользуется правом убежища, и каждый преступник находится там в такой безопасности, что никто не осмелится вывести его оттуда, даже по приказанию императора.
Дворец султана не представляет ничего замечательного и многие его части полуразрушены.
Путешественники ночевали в фондуке, нечто в роде караван-сарая, где за несколько медных секинов можно найти место для лошади и циновку возле нее для себя. Хоаквин, которому было поручено позаботиться об ужине, принес с базара огромное блюдо кускусу и жареной баранины, которому каждый сделал честь. Эль-Темин и его два спутника давно уже привыкли к арабской жизни. Всю ночь они провели в сильном волнении, которое легко понять: в самом деле, они должны были на восходе солнца возобновить при двухстах или трехстах мусульманах разного происхождения вчерашний опыт и играли опасную игру, потому что, если бы догадались о том, что они пародировали святые предписания Корана, их изрубили бы в куски прежде даже, чем полиция успела бы вмешаться.
К счастью, все прошло как и в первый раз, хотя свидетели были многочисленнее, и Барте, который не хотел подвергаться опасности, затянул при первых лучах солн-ца, несмотря на присутствие двадцати иманов и марабутов, воззвание к молитве. Немедленно все присутствующие бросились на колени, повернувшись лицом к Мекке, и молодой человек мог кончить торжественное воззвание среди благоговейного молчания, не возбудив ничьего подозрения. Все приняли его за настоящего сантона. По неприметному знаку эль-Темина, которому до конца путешествия должны были повиноваться как начальнику, маленький отряд сел на лошадей и отправился в путь по лабиринту улиц.
— Я начинаю думать, — сказал эль-Темин, — что мы прибудем здравы и невредимы в Тимбукту.
Из Феца они отправились в Рабат, где должны были увидеться со старым евреем Елеазар бен-Якубом, корреспондентом Соларио, который долго жил в Тимбукту и имел там родственников. Этот город гораздо важнее Феца, расположен у океана и ведет довольно значительную торговлю. Его жители деятельны, трудолюбивы и отправляют на испанские берега большие партии фиников, сухих винных ягод и тисненого сафьяна, покрытого арабесками и предназначенного для обоев богатых жителей Андалузии, которые еще сохранили арабские обычаи в украшении своих домов.
Рабат был любимым местопребыванием калифа эль-Мансура, который выстроил там лучшие водопроводы в империи, и укрепления, недоступные для бомб.
Путешественники рано въехали в город. Эль-Темин подождал наступления ночи, чтобы пробраться в жилище старого Елеазар бен-Якуба; он остался там допоздна. Бен-Якуб дал ему вексель в пятьсот тысяч пиастров (около двух с половиной миллионов франков) на своих единоверцев в Тимбукту, по сообщению Соларио-Перейры, и небольшой треугольный кусок меди, на котором были вырезаны еврейские буквы, говоря:
— С этим талисманом нигерские израильтяне сделают для вас все, что могут, не подвергая себя опасности.
По выезде из Рабата, маленький отряд оставил в стороне Марокко, когда-то один из самых важных городов этой части Африки, но ныне разрушающийся, — и направился прямо на Атлас.
Шесть дней спустя они въехали в Тафилет и могли заметить издали заходящее солнце, лучи которого играли на песках большой пустыни.
ГЛАВА II. Пустыня
— Господин, все готово!
Такими словами Кунье приветствовал эль-Темина при встрече.
— Сколько у тебя верблюдов для товаров? — тотчас спросил эль-Темин.
— Семнадцать.
— Груз для каждого приготовлен?
— Со вчерашнего дня возле каждого верблюда лежит его ноша.
— Сколько у тебя верблюдов для нашей провизии и для корма лошадей?
— Одиннадцать.
— Ты думаешь, что этого достаточно?
— Каждый может нести пятьсот фунтов муки, сто фунтов сухих фруктов и два бурдюка в пятьдесят литров воды.
— Знаешь ли ты, что у нас будут двухнедельные переходы, когда мы не встретим ни одного колодца: все будет песок, один песок?
— Мои одиннадцать верблюдов, навьюченные умеренно, могут обеспечить едой на два месяца двадцать человек и шесть лошадей.
— Хорошо. Мы поедем завтра на восходе солнца, после молитвы.
Доктор, услыхавший эти последние слова, не мог не сказать, улыбаясь:
— Итак, мы сделались настоящими последователями пророка.
— Любезный друг, — холодно ответил эль-Темин, — вам надо отвыкать от подобных замечаний, если не хотите, чтобы нам перерезали горло в какой-нибудь арабской деревне…
Тафилет — странный город. Среди междоусобной борьбы, не перестававшей раздирать Марокко, каждый раз как один государь сменял другого силою, победитель ссылал всю семью побежденного в провинцию Тафилет: таким-то образом появился этот город; одних детей Мулей-Измаила было больше тысячи.
Сорок семейств, происходящих от крови калифов, поселились там; их члены, под начальством старейшего, живут в группе отдельных домов, и Тафилет поэтому получил название Аль-Куссура — города дворцов. Все главы фамилий имеют свои земли и обогащаются от подарков, которые им делают султаны при восшествии на престол в ознаменование этого радостного события.
Эти потомки шерифов превосходят ныне цифру в пятьдесят тысяч; поэтому султан, который мог бы бояться проявления честолюбия у этих людей, имеющих притязание принадлежать к потомству пророка, содержит среди них довольно многочисленное войско, под начальством кадия, обязанного наблюдать за этими ссыльными; это всегда человек испытанный, на которого можно положиться.
Множество источников орошает эту провинцию и придает ей плодородие. Здесь произрастают финики, позволяющие караванам сохранять здоровье в продолжение многих месяцев среди песка, нагреваемого тропическим солнцем.
Доктор, вступивший в свои обязанности, велел навьючить финиками четыре верблюда.
На другой день в назначенный час караван со своей величественной линией из двадцати восьми верблюдов направился к пустыне, держась несколько к западу, где более встречается оазисов. Жители Тафилета, у которых наши путешественники сделали большие покупки, и которые думали, что имеют дело с правоверными, проводили их молитвами и пожеланиями.
Мавр Бен-Абда на верблюде вел караван, замыкаемый его товарищем Бен-Шауиа. За верблюдами в пятнадцати шагах позади ехали три европейца и Хоаквин, приноравливаясь к ходу верблюдов; а десять негров, под предводительством Кунье шли пешком возле верблюдов. Один из них вел атласских лошадей, на которых ехали оба мавра до Тафилета; последние должны были в случае усталости заменить лошадь эль-Темина или его товарищей.
Через пять дней караван прибыл на берега Доца — реки, которая течет среди обширных равнин, окруженных песчаными холмами, составлявшими прежде границу королевства Су. Эта страна позднее сделалась марокканской провинцией. В ней живут берберы, кочующие в палатках как арабы и подчиненные только своим шейхам, которые платят дань султанам, как им заблагорассудится. Край, наполовину гористый, довольно плодороден, потому что он орошается, а везде, где встречается вода, песок становится плодородной почвой.
Путешественники пополнили тут запас ячменя, риса, фиников и остановились на день, угостили себя пилавом с жареной бараниной, состряпанным мавром Бен-Шауиа, бывшим поваром Квадратного Дома, которого эль-Темин не без причины присоединил к каравану.
До своего вступления в настоящую Сахару, путешествие было очень однообразно и представляло мало опасностей; они ехали от одной деревни к другой, от оазиса к оазису, останавливаясь то у шеллоков, то у берберов, поселившихся вдоль всей окраины Сахары, повсюду, где росли трава и финики.
Интересно проследить их маршрут, составленный Абдой.
В четыре дня проехали они от Доца до Верзазата; в семь дней — от Верзазата до Зенаги; в три дня — от Зенаги до Загмузуна; в четыре дня — от Загмузуна до Гарб-эль-Су; в пять дней — от реки Рас-эль-Уад, границы Гарб-эль-Су в Мизигину; в один день — оттуда в Тарудант.
Из Таруданта, где караван отдыхал три дня, он в семь дней дошел до Эт-Ведрима; оттуда через Тукрибт, Эт-Брагим, Стуку, Эт-Сугам, Эт-Бельфу, Эт-Семлад-Эт-Амгед Тибидент, Тагзут, Темсит, Тиллин, Теалу, Ида-Угбар, Аит-Суаб, Аржизель и Эт-Умануди дошел в двадцать восемь дней до Тезагальта — большой город, населенный эмигрантами шеллоками, где эль-Темин решил отдыхать неделю.
Тезагальт — небольшая республика, управляемая сорока начальниками, которых избирают каждый год. На этой территории находится несколько медных рудников, разрабатываемых жителями; они делают из меди вазы и домашнюю утварь, очень ценимую во всей Сахаре, в Тимбукту и в восточной Нигриции это лучший товар для размена. Там также чеканят монету — единственную, которую кочующие арабы соглашаются принимать.
Эль-Темин сделал большой запас этого товара, и разменял крупную сумму на эту медную монету.
На верблюдов навьючили столько груза, сколько они могли нести; из бурдюков вылили воду и налили свежей, потому что теперь придется целую неделю не возобновлять ее, и караван, повернув на восток, решительно вошел в Сахару, окраин которой до сих пор только касался.
Настоящее путешествие, со всеми своими неожиданными и таинственными опасностями, теперь только начиналось.
Вечером, когда расположились лагерем на песке, эль-Темин собрал путешественников на совет. Прежде чем войти далее в пустыню, необходимо было, для общей пользы, предписать каждому строжайшую дисциплину; малейший повод к неудовольствию в этой обширной пустыне, посещаемой только арабскими бродягами, которые убивают всех — и друзей, и врагов, могло не только повредить предприятию, но и повлечь за собой гибель всего каравана. При таких обстоятельствах допустимо только одно наказание — смерть, в двух следующих случаях: за отказ повиноваться приказаниям начальника и за кражу воды или провизии свыше порции, положенной на каждого человека.
Действительно, надо было предвидеть ту минуту, когда придется защищать от людей, раздраженных лишениями, последние запасы каравана.
В применении этого закона, никакой разницы не должно быть между европейцами и туземцами, между людьми свободными и черными невольниками.
— Бен-Шауиа, — сказал эль-Темин, — через сколько дней увидим мы Тимбукту?
— Через двадцать пять дней мы сможем остановиться под стенами Песчаного Города.
— Есть в этом городе какое-нибудь здание, которое можно видеть издали?
— Мечеть Муза-Сулеймана.
— Хорошо! Если в двадцать пятый день, начиная с нынешнего, мы приметим минареты этой мечети и все наши животные будут живы, а все мы налицо, я удваиваю награду, которую обещал тебе и твоему товарищу. Если Бен-Абда или ты чувствуете малейшее опасение, есть еще время вернуться. Выберите верблюда с навьюченным на него товаром, я дарю его вам за то, что вы проводили нас сюда, — и возвращайтесь в Марокко.
— Бен-Шауиа поклялся на Коране, — ответил мавр, глаза которого засверкали при воспоминании о громадной сумме, положенной для него у Соларио, — и сдержит клятву.
— Бен-Абда может умереть в песчаной пустыне, — сказал его товарищ, — но он дал слово.
— А вы, Хоаквин, — спросил начальник, обернувшись к испанцу, — только вам одному мы не обещали ничего, а между тем вы идете с нами охотно. Я должен также вас предупредить, если вы не желаете подвергаться опасностям и утомлениям, ожидающим нас, вернитесь в Танжер, караульте Квадратный Дом во время нашего отсутствия с двумя неграми, которых я оставил там.
— Ваша светлость! — ответил достойный кастилец, подбоченившись, как герой мелодрамы и радуясь случаю вставить историйку, — один из моих благородных предков, дон Фернанд Барбоза Сомбреро лежал в постели, дрожа от лихорадки, когда великий Гонзальв штурмовал Кордову. Он хотел отговорить своего друга от участия в битве, но мой предок надел свою броню и, устремившись в битву, пал убитый. Вот как умирают в фамилии Барбоза!
— Я не настаиваю, Хоаквин, и могу вам обещать, что награда будет соразмерна с преданностью.
— Я не имею привычки отказываться от подарков на память, которые вашей светлости угодно будет мне дать, — сказал Хоаквин, в котором звание мажордома взяло верх и напоминало наследнику Барбозов, что не следует пренебрегать тленными благами.
— Хорошо! — сказал эль-Темин, дав знак предаться покою (эту первую ночь они хотели провести в пустыне), — кажется, мы можем теперь идти вперед. Но первому, кто отступит, я прострелю голову!..
Если в этих совещаниях не было речи о десяти неграх, которые, вооруженные с ног до головы, наблюдали за общей безопасностью и, главное, должны были устрашать кочующих арабов, то это потому, что можно было положиться на их слепую преданность; уже более пятнадцати лет служили они эль-Темину, и дали бы себя убить по одному его знаку без малейшего колебания; эти добрые люди даже не позволили бы себе спросить почему. Можно было сказать, что эти негры думали тогда мозгом своих господ. Поэтому, когда им было приказано бросить свою веру и вступить в магометанство, эти наивные курчавые головы сказали друг другу:
— Посмотрите, как масса Темин добр: он нашел нам Бога, могущественнее всех наших; он не разделяет своего неба от других и защитит нас лучше фетишей.
И они охотно сделались мусульманами; их господин не сказал им причин, которые заставляли его действовать, но для его планов было необходимо, чтобы его черные невольники сделались магометанами. Только таким образом могли они доставлять ему сведения об их безопасности во время пребывания в Тимбукту и исполнять главные роли в драме, которая должна разыграться в этом городе.
Вечером, когда путешественники заснули в своих палатках, убаюкиваемые зловещим воем шакалов и гиен, бродивших около лагеря, эль-Темин, перебирая в уме все предосторожности, которыми окружал эту экспедицию, мог снова сказать себе, что не забыл ничего. Потом завернувшись в свое одеяло, он произнес на одном из наречий Нигриции:
— Нгналах Иколоссей! Да хранит нас Бог!
— Ндегам Наика, да будет так! — ответил доктор, который, прежде чем заснул, думал о том же.
Такими словами Кунье приветствовал эль-Темина при встрече.
— Сколько у тебя верблюдов для товаров? — тотчас спросил эль-Темин.
— Семнадцать.
— Груз для каждого приготовлен?
— Со вчерашнего дня возле каждого верблюда лежит его ноша.
— Сколько у тебя верблюдов для нашей провизии и для корма лошадей?
— Одиннадцать.
— Ты думаешь, что этого достаточно?
— Каждый может нести пятьсот фунтов муки, сто фунтов сухих фруктов и два бурдюка в пятьдесят литров воды.
— Знаешь ли ты, что у нас будут двухнедельные переходы, когда мы не встретим ни одного колодца: все будет песок, один песок?
— Мои одиннадцать верблюдов, навьюченные умеренно, могут обеспечить едой на два месяца двадцать человек и шесть лошадей.
— Хорошо. Мы поедем завтра на восходе солнца, после молитвы.
Доктор, услыхавший эти последние слова, не мог не сказать, улыбаясь:
— Итак, мы сделались настоящими последователями пророка.
— Любезный друг, — холодно ответил эль-Темин, — вам надо отвыкать от подобных замечаний, если не хотите, чтобы нам перерезали горло в какой-нибудь арабской деревне…
Тафилет — странный город. Среди междоусобной борьбы, не перестававшей раздирать Марокко, каждый раз как один государь сменял другого силою, победитель ссылал всю семью побежденного в провинцию Тафилет: таким-то образом появился этот город; одних детей Мулей-Измаила было больше тысячи.
Сорок семейств, происходящих от крови калифов, поселились там; их члены, под начальством старейшего, живут в группе отдельных домов, и Тафилет поэтому получил название Аль-Куссура — города дворцов. Все главы фамилий имеют свои земли и обогащаются от подарков, которые им делают султаны при восшествии на престол в ознаменование этого радостного события.
Эти потомки шерифов превосходят ныне цифру в пятьдесят тысяч; поэтому султан, который мог бы бояться проявления честолюбия у этих людей, имеющих притязание принадлежать к потомству пророка, содержит среди них довольно многочисленное войско, под начальством кадия, обязанного наблюдать за этими ссыльными; это всегда человек испытанный, на которого можно положиться.
Множество источников орошает эту провинцию и придает ей плодородие. Здесь произрастают финики, позволяющие караванам сохранять здоровье в продолжение многих месяцев среди песка, нагреваемого тропическим солнцем.
Доктор, вступивший в свои обязанности, велел навьючить финиками четыре верблюда.
На другой день в назначенный час караван со своей величественной линией из двадцати восьми верблюдов направился к пустыне, держась несколько к западу, где более встречается оазисов. Жители Тафилета, у которых наши путешественники сделали большие покупки, и которые думали, что имеют дело с правоверными, проводили их молитвами и пожеланиями.
Мавр Бен-Абда на верблюде вел караван, замыкаемый его товарищем Бен-Шауиа. За верблюдами в пятнадцати шагах позади ехали три европейца и Хоаквин, приноравливаясь к ходу верблюдов; а десять негров, под предводительством Кунье шли пешком возле верблюдов. Один из них вел атласских лошадей, на которых ехали оба мавра до Тафилета; последние должны были в случае усталости заменить лошадь эль-Темина или его товарищей.
Через пять дней караван прибыл на берега Доца — реки, которая течет среди обширных равнин, окруженных песчаными холмами, составлявшими прежде границу королевства Су. Эта страна позднее сделалась марокканской провинцией. В ней живут берберы, кочующие в палатках как арабы и подчиненные только своим шейхам, которые платят дань султанам, как им заблагорассудится. Край, наполовину гористый, довольно плодороден, потому что он орошается, а везде, где встречается вода, песок становится плодородной почвой.
До своего вступления в настоящую Сахару, путешествие было очень однообразно и представляло мало опасностей; они ехали от одной деревни к другой, от оазиса к оазису, останавливаясь то у шеллоков, то у берберов, поселившихся вдоль всей окраины Сахары, повсюду, где росли трава и финики.
Интересно проследить их маршрут, составленный Абдой.
В четыре дня проехали они от Доца до Верзазата; в семь дней — от Верзазата до Зенаги; в три дня — от Зенаги до Загмузуна; в четыре дня — от Загмузуна до Гарб-эль-Су; в пять дней — от реки Рас-эль-Уад, границы Гарб-эль-Су в Мизигину; в один день — оттуда в Тарудант.
Из Таруданта, где караван отдыхал три дня, он в семь дней дошел до Эт-Ведрима; оттуда через Тукрибт, Эт-Брагим, Стуку, Эт-Сугам, Эт-Бельфу, Эт-Семлад-Эт-Амгед Тибидент, Тагзут, Темсит, Тиллин, Теалу, Ида-Угбар, Аит-Суаб, Аржизель и Эт-Умануди дошел в двадцать восемь дней до Тезагальта — большой город, населенный эмигрантами шеллоками, где эль-Темин решил отдыхать неделю.
Тезагальт — небольшая республика, управляемая сорока начальниками, которых избирают каждый год. На этой территории находится несколько медных рудников, разрабатываемых жителями; они делают из меди вазы и домашнюю утварь, очень ценимую во всей Сахаре, в Тимбукту и в восточной Нигриции это лучший товар для размена. Там также чеканят монету — единственную, которую кочующие арабы соглашаются принимать.
Эль-Темин сделал большой запас этого товара, и разменял крупную сумму на эту медную монету.
На верблюдов навьючили столько груза, сколько они могли нести; из бурдюков вылили воду и налили свежей, потому что теперь придется целую неделю не возобновлять ее, и караван, повернув на восток, решительно вошел в Сахару, окраин которой до сих пор только касался.
Настоящее путешествие, со всеми своими неожиданными и таинственными опасностями, теперь только начиналось.
Вечером, когда расположились лагерем на песке, эль-Темин собрал путешественников на совет. Прежде чем войти далее в пустыню, необходимо было, для общей пользы, предписать каждому строжайшую дисциплину; малейший повод к неудовольствию в этой обширной пустыне, посещаемой только арабскими бродягами, которые убивают всех — и друзей, и врагов, могло не только повредить предприятию, но и повлечь за собой гибель всего каравана. При таких обстоятельствах допустимо только одно наказание — смерть, в двух следующих случаях: за отказ повиноваться приказаниям начальника и за кражу воды или провизии свыше порции, положенной на каждого человека.
Действительно, надо было предвидеть ту минуту, когда придется защищать от людей, раздраженных лишениями, последние запасы каравана.
В применении этого закона, никакой разницы не должно быть между европейцами и туземцами, между людьми свободными и черными невольниками.
— Бен-Шауиа, — сказал эль-Темин, — через сколько дней увидим мы Тимбукту?
— Через двадцать пять дней мы сможем остановиться под стенами Песчаного Города.
— Есть в этом городе какое-нибудь здание, которое можно видеть издали?
— Мечеть Муза-Сулеймана.
— Хорошо! Если в двадцать пятый день, начиная с нынешнего, мы приметим минареты этой мечети и все наши животные будут живы, а все мы налицо, я удваиваю награду, которую обещал тебе и твоему товарищу. Если Бен-Абда или ты чувствуете малейшее опасение, есть еще время вернуться. Выберите верблюда с навьюченным на него товаром, я дарю его вам за то, что вы проводили нас сюда, — и возвращайтесь в Марокко.
— Бен-Шауиа поклялся на Коране, — ответил мавр, глаза которого засверкали при воспоминании о громадной сумме, положенной для него у Соларио, — и сдержит клятву.
— Бен-Абда может умереть в песчаной пустыне, — сказал его товарищ, — но он дал слово.
— А вы, Хоаквин, — спросил начальник, обернувшись к испанцу, — только вам одному мы не обещали ничего, а между тем вы идете с нами охотно. Я должен также вас предупредить, если вы не желаете подвергаться опасностям и утомлениям, ожидающим нас, вернитесь в Танжер, караульте Квадратный Дом во время нашего отсутствия с двумя неграми, которых я оставил там.
— Ваша светлость! — ответил достойный кастилец, подбоченившись, как герой мелодрамы и радуясь случаю вставить историйку, — один из моих благородных предков, дон Фернанд Барбоза Сомбреро лежал в постели, дрожа от лихорадки, когда великий Гонзальв штурмовал Кордову. Он хотел отговорить своего друга от участия в битве, но мой предок надел свою броню и, устремившись в битву, пал убитый. Вот как умирают в фамилии Барбоза!
— Я не настаиваю, Хоаквин, и могу вам обещать, что награда будет соразмерна с преданностью.
— Я не имею привычки отказываться от подарков на память, которые вашей светлости угодно будет мне дать, — сказал Хоаквин, в котором звание мажордома взяло верх и напоминало наследнику Барбозов, что не следует пренебрегать тленными благами.
— Хорошо! — сказал эль-Темин, дав знак предаться покою (эту первую ночь они хотели провести в пустыне), — кажется, мы можем теперь идти вперед. Но первому, кто отступит, я прострелю голову!..
Если в этих совещаниях не было речи о десяти неграх, которые, вооруженные с ног до головы, наблюдали за общей безопасностью и, главное, должны были устрашать кочующих арабов, то это потому, что можно было положиться на их слепую преданность; уже более пятнадцати лет служили они эль-Темину, и дали бы себя убить по одному его знаку без малейшего колебания; эти добрые люди даже не позволили бы себе спросить почему. Можно было сказать, что эти негры думали тогда мозгом своих господ. Поэтому, когда им было приказано бросить свою веру и вступить в магометанство, эти наивные курчавые головы сказали друг другу:
— Посмотрите, как масса Темин добр: он нашел нам Бога, могущественнее всех наших; он не разделяет своего неба от других и защитит нас лучше фетишей.
И они охотно сделались мусульманами; их господин не сказал им причин, которые заставляли его действовать, но для его планов было необходимо, чтобы его черные невольники сделались магометанами. Только таким образом могли они доставлять ему сведения об их безопасности во время пребывания в Тимбукту и исполнять главные роли в драме, которая должна разыграться в этом городе.
Вечером, когда путешественники заснули в своих палатках, убаюкиваемые зловещим воем шакалов и гиен, бродивших около лагеря, эль-Темин, перебирая в уме все предосторожности, которыми окружал эту экспедицию, мог снова сказать себе, что не забыл ничего. Потом завернувшись в свое одеяло, он произнес на одном из наречий Нигриции:
— Нгналах Иколоссей! Да хранит нас Бог!
— Ндегам Наика, да будет так! — ответил доктор, который, прежде чем заснул, думал о том же.
ГЛАВА III. Сахара. Безводный колодец
Среди ночи доктора разбудило странное ощущение: ему показалось, что кто-то лизнул ему руку. Но, ощупав все вокруг и прислушиваясь, он ничего не нашел в подтверждение своих опасений, принял это за сон и скоро опять заснул. Вдруг голоса, к которым примешивался жалобный вой собаки, заставили его вздрогнуть.
— Отведите ее на пятьдесят шагов, — говорил эль-Темин тоном, не допускавшим возражения, — и пусть пистолетный выстрел освободит нас от нее.
Доктор выбежал. Дело шло об его собаке.
— Фокс! Мой бедный Фокс! — закричал он вне себя, видя, что один из негров надел собаке веревку на шею и хотел тащить, — как ты попал сюда? Я оставил тебя под надзором негров в Квадратном Доме.
— Это очень просто! — сказал эль-Темин, видимо раздосадованный этим обстоятельством, — его недостаточно долго держали на привязи, и он воспользовался этим, чтобы пуститься по нашим следам; эта порода необыкновенно умна. Очень жаль, но собака должна умереть!
— Вы этого не сделаете, эль-Темин! — сказал доктор, тронутый до слез, — вы не знаете, что он три года был единственным товарищем моей нищеты?
— Уведи его! — вместо ответа сказал эль-Темин негру, отвернувшись.
— Эль-Темин! — умолял доктор.
— Он помешает успеху нашей экспедиции; пусть исполнят мое приказание!
Быстрее молнии, доктор вырвал веревку из рук негра и освободил свою собаку.
— Неповиновение! — сказал начальник, нахмурив брови и взводя курок у своего револьвера.
— Вы вправе стрелять и убить нас обоих, но я не оставлю моей собаки… Выслушайте меня, эль-Темин!
— Неужели вы думаете, — ответил начальник, — что, жертвуя четыре года моими днями и ночами самому святому делу, я поколеблюсь пожертвовать жизнью человека?
Он сделал шаг к доктору и прицелился в него.
— Остановитесь! — вскричал Барте, который до сих пор присутствовал при этой сцене, не сделав ни малейшего движения, не произнеся ни одного слова.
— Как! И вы также, Барте? Если мы начинаем таким образом, не к чему было оставлять Марокко!
— Эль-Темин, — ответил молодой человек решительным тоном, — пусть мы идем из преданности к… к моей клятве навстречу опасностям, которые могут быть гибельны для нас. Всякий из нас был волен в этом, и доктор так же, как и мы. Но если человек должен из-за этого лишиться жизни, я предпочту отказаться, уверяю вас! Выслушайте доктора, он просит вас об этом.
— Хорошо! — сказал начальник, опустив револьвер.
— Скажите мне, эль-Темин, в чем мой бедный Фокс может помешать нашей экспедиции?
— Он может залаять и обнаружить наше присутствие.
— Если только это, успокойтесь. Вы видите, какую необыкновенную понятливость выказал он, догнав нас через сорок дней. Правда, он должен был сделать этот путь в десять раз скорее нас. Могу вас уверить, он ни в чем не будет мешать каравану; одним знаком, одним движением я заставлю его остаться неподвижным по целым дням, и он гораздо менее обнаружит наше присутствие, чем лошади и верблюды, которых мы ведем с собой.
— Но если, например, нам придется оставить позади весь караван для особой экспедиции, собака ваша побежит за нами?
— Мне стоит только положить мой чемодан или какую бы то ни было вещь, мне принадлежащую, приказав Фоксу лечь возле и не трогаться с места до моего возвращения, и могу вас уверить, что он послушается меня.
Все время, пока происходил этот разговор, бедная собака, сидя на песке, смотрела то на своего господина, то на того, кто возражал ему, словно она понимала, что дело шло о ее жизни.
— Ну нечего делать, — сказал эль-Темин, под суровостью которого скрывалась редкая чувствительность, — примем этого нового спутника; но, признаюсь, я на него не рассчитывал… Доктор, вот моя рука, извините меня за минуту гнева, причину которого вы поймете впоследствии. Видите, в предприятиях такого рода все погибнет, если начальник не поддерживает железной дисциплины. Что буду я делать завтра, если один из мавров-свидетелей этой сцены, также откажется повиноваться мне?
— Ни тот, ни другой ничего не поняли в этой сцене, потому что волнение заставило меня забыть об арабском языке, и я заговорил с вами по-французски; вы отвечали на том же языке, а через Хоаквина можно распространить слухи, что ваш револьвер был направлен на собаку, а не на меня, и что вы согласились на мою просьбу.
— Ну, конечно. Дай Бог, чтобы мне не пришлось раскаяться в этой слабости.
— Я вам сказал, что ручаюсь за мою собаку; я уверен, что она не будет нам в тягость; может быть даже окажет вам услугу.
Солнце уже взошло, когда караван отправился в путь; перед ним открывалась неизмеримая и пустынная равнина, которую арабы на своем образном языке, назвали морем без воды, и которая начинается от берегов Атлантического океана и кончается у берегов Египта и Нубии. Там живут многочисленные племена, по большей части семитической расы, которые, не поддаваясь цивилизации и государственному игу, удалились за этот обширный песчаный оплот и живут там по-своему, переносят свои жилища от севера к югу, от востока к западу, пока порыв ветра не засыплет их волнами песку.
Эти кочующие народы — самые страшные враги караванов; если они не совсем отнимут верблюдов, товар, провизию и бросят потом без всего в пустыне, они берут такую высокую плату за право прохода, что встреча двух-трех этих племен равняется грабежу. Бен-Абда и Бен-Шауиа, знавшие по опыту, как опасны эти встречи, повели караван по такой дороге, где оазисы и источники пресной воды были редки, и которая по этой причине была мало посещаема.
Племена, оспаривающие друг у друга господство в большой пустыне, принадлежат к двум различным расам, называющимся туарегами и тиббу.
Туареги лучшие наездники в Сахаре и величайшие грабители. Они подстерегают караваны из Судана и Нигриции, захватывают источники и берут большую плату у людей, умирающих от жажды, за право напиться и напоить животных.
Эти кочевники арабского происхождения; у них совершенно мавританский тип: продолговатое лицо, высокий лоб, тонкий рот, орлиный нос, большие глаза и очень длинные волосы. Они мусульмане, но не очень сведущи в своем вероисповедании; многие бормочут по-арабски отрывки из молитв, смысла которых не понимают, а другие только слушают их. Суеверные донельзя, они навешивают на себя ладанки, не заботясь, откуда их достают, потому что покупают их и от марабутов и от негров-немагометан; эти ладанки бывают разные: и от неприятных встреч, и от лихорадки, и от несчастий всякого рода; у них даже есть такие, которые наводят на след богатых караванов. Каждая из этих ладанок, чтобы оказывать свое действие, должна занимать особое место; одни надеваются на голову, другие — на руки, третьи — на ноги, или на шею; те, которые привязываются к ружью или копью, способствуют тому, чтобы метко попадать в врага.
— Отведите ее на пятьдесят шагов, — говорил эль-Темин тоном, не допускавшим возражения, — и пусть пистолетный выстрел освободит нас от нее.
Доктор выбежал. Дело шло об его собаке.
— Фокс! Мой бедный Фокс! — закричал он вне себя, видя, что один из негров надел собаке веревку на шею и хотел тащить, — как ты попал сюда? Я оставил тебя под надзором негров в Квадратном Доме.
— Это очень просто! — сказал эль-Темин, видимо раздосадованный этим обстоятельством, — его недостаточно долго держали на привязи, и он воспользовался этим, чтобы пуститься по нашим следам; эта порода необыкновенно умна. Очень жаль, но собака должна умереть!
— Вы этого не сделаете, эль-Темин! — сказал доктор, тронутый до слез, — вы не знаете, что он три года был единственным товарищем моей нищеты?
— Уведи его! — вместо ответа сказал эль-Темин негру, отвернувшись.
— Эль-Темин! — умолял доктор.
— Он помешает успеху нашей экспедиции; пусть исполнят мое приказание!
Быстрее молнии, доктор вырвал веревку из рук негра и освободил свою собаку.
— Неповиновение! — сказал начальник, нахмурив брови и взводя курок у своего револьвера.
— Вы вправе стрелять и убить нас обоих, но я не оставлю моей собаки… Выслушайте меня, эль-Темин!
— Неужели вы думаете, — ответил начальник, — что, жертвуя четыре года моими днями и ночами самому святому делу, я поколеблюсь пожертвовать жизнью человека?
Он сделал шаг к доктору и прицелился в него.
— Остановитесь! — вскричал Барте, который до сих пор присутствовал при этой сцене, не сделав ни малейшего движения, не произнеся ни одного слова.
— Как! И вы также, Барте? Если мы начинаем таким образом, не к чему было оставлять Марокко!
— Эль-Темин, — ответил молодой человек решительным тоном, — пусть мы идем из преданности к… к моей клятве навстречу опасностям, которые могут быть гибельны для нас. Всякий из нас был волен в этом, и доктор так же, как и мы. Но если человек должен из-за этого лишиться жизни, я предпочту отказаться, уверяю вас! Выслушайте доктора, он просит вас об этом.
— Хорошо! — сказал начальник, опустив револьвер.
— Скажите мне, эль-Темин, в чем мой бедный Фокс может помешать нашей экспедиции?
— Он может залаять и обнаружить наше присутствие.
— Если только это, успокойтесь. Вы видите, какую необыкновенную понятливость выказал он, догнав нас через сорок дней. Правда, он должен был сделать этот путь в десять раз скорее нас. Могу вас уверить, он ни в чем не будет мешать каравану; одним знаком, одним движением я заставлю его остаться неподвижным по целым дням, и он гораздо менее обнаружит наше присутствие, чем лошади и верблюды, которых мы ведем с собой.
— Но если, например, нам придется оставить позади весь караван для особой экспедиции, собака ваша побежит за нами?
— Мне стоит только положить мой чемодан или какую бы то ни было вещь, мне принадлежащую, приказав Фоксу лечь возле и не трогаться с места до моего возвращения, и могу вас уверить, что он послушается меня.
Все время, пока происходил этот разговор, бедная собака, сидя на песке, смотрела то на своего господина, то на того, кто возражал ему, словно она понимала, что дело шло о ее жизни.
— Ну нечего делать, — сказал эль-Темин, под суровостью которого скрывалась редкая чувствительность, — примем этого нового спутника; но, признаюсь, я на него не рассчитывал… Доктор, вот моя рука, извините меня за минуту гнева, причину которого вы поймете впоследствии. Видите, в предприятиях такого рода все погибнет, если начальник не поддерживает железной дисциплины. Что буду я делать завтра, если один из мавров-свидетелей этой сцены, также откажется повиноваться мне?
— Ни тот, ни другой ничего не поняли в этой сцене, потому что волнение заставило меня забыть об арабском языке, и я заговорил с вами по-французски; вы отвечали на том же языке, а через Хоаквина можно распространить слухи, что ваш револьвер был направлен на собаку, а не на меня, и что вы согласились на мою просьбу.
— Ну, конечно. Дай Бог, чтобы мне не пришлось раскаяться в этой слабости.
— Я вам сказал, что ручаюсь за мою собаку; я уверен, что она не будет нам в тягость; может быть даже окажет вам услугу.
Солнце уже взошло, когда караван отправился в путь; перед ним открывалась неизмеримая и пустынная равнина, которую арабы на своем образном языке, назвали морем без воды, и которая начинается от берегов Атлантического океана и кончается у берегов Египта и Нубии. Там живут многочисленные племена, по большей части семитической расы, которые, не поддаваясь цивилизации и государственному игу, удалились за этот обширный песчаный оплот и живут там по-своему, переносят свои жилища от севера к югу, от востока к западу, пока порыв ветра не засыплет их волнами песку.
Эти кочующие народы — самые страшные враги караванов; если они не совсем отнимут верблюдов, товар, провизию и бросят потом без всего в пустыне, они берут такую высокую плату за право прохода, что встреча двух-трех этих племен равняется грабежу. Бен-Абда и Бен-Шауиа, знавшие по опыту, как опасны эти встречи, повели караван по такой дороге, где оазисы и источники пресной воды были редки, и которая по этой причине была мало посещаема.
Племена, оспаривающие друг у друга господство в большой пустыне, принадлежат к двум различным расам, называющимся туарегами и тиббу.
Туареги лучшие наездники в Сахаре и величайшие грабители. Они подстерегают караваны из Судана и Нигриции, захватывают источники и берут большую плату у людей, умирающих от жажды, за право напиться и напоить животных.
Эти кочевники арабского происхождения; у них совершенно мавританский тип: продолговатое лицо, высокий лоб, тонкий рот, орлиный нос, большие глаза и очень длинные волосы. Они мусульмане, но не очень сведущи в своем вероисповедании; многие бормочут по-арабски отрывки из молитв, смысла которых не понимают, а другие только слушают их. Суеверные донельзя, они навешивают на себя ладанки, не заботясь, откуда их достают, потому что покупают их и от марабутов и от негров-немагометан; эти ладанки бывают разные: и от неприятных встреч, и от лихорадки, и от несчастий всякого рода; у них даже есть такие, которые наводят на след богатых караванов. Каждая из этих ладанок, чтобы оказывать свое действие, должна занимать особое место; одни надеваются на голову, другие — на руки, третьи — на ноги, или на шею; те, которые привязываются к ружью или копью, способствуют тому, чтобы метко попадать в врага.