Да, тот концерт нельзя забыть…
   Тогда же родилась идея памятрона…
   — Памятрон — это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не энцефалограф, — говорил тогда Лагутин. — Не мутное зеркало, в котором отражается малая толика процессов, протекающих в нервных клетках, а открытая дверь в эти самые клетки. Под звуки вальсов вьюнок растет быстрее. Вывод — музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых мы еще не в состоянии понять. Но только ли музыка? Облучение тоже действует на клетку. Я уверен, что памятрон даст нам поле, в котором наследственная память как бы заговорит. Он явится инструментом, которым можно воздействовать на наследственную память…
   Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил от лагутинских идей. Маша опасалась, что после этой статьи им запретят даже думать о приборе. Но ошиблась. Все обошлось. А Тужилин уехал в отпуск.
   Маша поежилась. Замерзла спина. Сходить бы в кино. Там, по крайней мере, тепло. Только дура вроде нее могла забыть ключ от дома. Теперь сиди и жди, пока отец возвратится.
   — Ты совсем посинела, — сказал Лагутин, заглянув ей в лицо. — Может, пройдемся? Нам еще целый час ждать.
   — Ага, — сказала Маша. — Это верно. У меня спина уже ничего не чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине.
   — Стоит ли? — спросил Лагутин. — Вот если мы с тобой провалим опыты…
   — Тогда, — подхватила Маша, вставая, — Тужилин спляшет чечетку на наших поверженных телах.
   Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел бы забавно. Но стоит ли об этом говорить?
   — Да, — сказала Маша. — Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем пить чай. И немножко вина. Ладно?
   — Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой.
   — Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла.
   Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся на пути урну. Газета мешает — холодно руке.
   — Зря, — сказал Лагутин. — Ты же так и не прочла про обезьян.
   — Дома, — отмахнулась Маша. — Папа выписывает уйму газет. А я читаю их. С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к папе. Он полагает, что таким способом сберегает час в сутки.
   — Ну что ж, — заметил Лагутин. — Пойдем к папе. Сегодня мы отнимем у него этот час.
   К вечеру на город опустился туман. Электрические фонари, одетые в молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик Кривоколенов был поэтом, он, быть может, придумал сравнение и получше. Но он не был поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в тридцать пять, ни сейчас, когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский вечер не вызвало у него особенных эмоций. В своей жизни он не раз встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в горах, и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах.
   Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов. Полковник, не застав Кривоколенова в институте, догнал его на улице.
   Академик Кривоколенов был физиком-теоретиком. Практика сводилась к наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной камере, а также к изучению фотопластинок, на которых эти частицы оставляли следы своего кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое. На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не поэтического содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного — целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире происходили столкновения и катастрофы. Были здесь свои загадки и тайны. Законы и правила. И исключения из правил.
   В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не секундами, а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления о покое и движении, о массе и энергии, о времени и пространстве. И ум академика, проникая в этот мир, открывал в нем новые закономерности и новые загадки.
   Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с загадкой, которая, как чертик из табакерки, выскочила в другом мире, в том самом, в котором находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И он увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на зеленой лесной лужайке.
   Об этом трудно было говорить серьезно. Но и уйти от факта было невозможно. И волей-неволей академик мысленно возвращался к событию, которое требовало объяснения. Эта странная яма поражала воображение. Происшествие в лесу ломало привычные представления о веществе. Академик вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал его и сказал:
   — Здравствуйте.
   — Здравствуйте, — ответил академик. — Вы что же, пешочком ходите?
   — Иногда, — сказал Диомидов.
   — Это ведь вы проделывали… э… некоторые рискованные опыты с ножичком? — спросил Кривоколенов. — Я, часом, не ошибаюсь?
   — Было дело, — усмехнулся Диомидов. — А я вот ходил в институт, вас хотел найти.
   — Да, да, — пробормотал академик. — А что, собственно, побудило вас столь настойчиво искать… э… встречи с вашим покорным слугой?
   — Мы хотели бы уточнить, — сказал Диомидов, — насколько все это серьезно…
   Кривоколенов не дал ему договорить.
   — Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже блоху не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки на этот счет я не придумал. Ножичек ваш… э… взят на исследование. Вот пока и все, чем могу порадовать.
   — Неужели ничего? — огорчился Диомидов.
   Академик рассердился. Не рассказывать же этому, любопытному чекисту о чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения и догадки юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших глаза на небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в качестве объяснения космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос в руках таких объяснителей становился опасным инструментом. Он не оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо явления продолжало оставаться тайной, а ее разгадка отодвигалась. Рождалось своеобразное Богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как это ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только теперь курица называлась космическим пришельцем, а яйцо — человеческим мозгом. Но разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса — а что раньше? — становилась менее глупой? Еще больше академика возмущала удивительная легкость мысли. Достаточно одного—двух фактов, и уже готова гипотеза.
   Диомидову он сказал:
   — Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка. И потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу! Или пришлите мне повестку…
   — Спасибо, — сказал Диомидов. — Я зайду.
   …А через час перед дверью с медной табличкой, на которой чернела старомодная каллиграфическая надпись “С.А.Кривоколенов”, остановились Маша и Лагутин. Лифт не работал, и они запыхались, поднимаясь бегом по лестнице.
   Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина не то чтобы неприветливо, но суховато и церемонно. Подал ему руку так, как подают для поцелуя сознающие свое достоинство дамы незнакомым мужчинам. Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не рассчитал. Старик ойкнул и вскинул бороду.
   — Век нынешний и век минувший, — сказал он, морщась, и попросил гостя пройти в комнаты.
   Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне.
   — Не обращайте внимания, — заметил академик. — Если все, что я слышал от нее, — он кивнул в сторону кухни, — если все это правильно, то вам… э… придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла… э… несколько рано, а я, как вы понимаете, не мог дать дочери соответствующего воспитания.
   Лагутин вежливо наклонил голову. Старик с минуту рассматривал его колючим взглядом из-под очков. Разговор не вязался. Лагутин с любопытством разглядывал старую мебель под черное дерево, ужившуюся с тонконогим журнальным столиком, с картиной явно современного толка и с пухлым альбомом, в котором, вероятно, был представлен весь род академика от первого колена.
   — Смешение стилей, — сказал старик, заметив заинтересованность Лагутина. — Это она, — кивнул он на столик, — а это я. — Палец академика указал на коробку стенных часов с длинным латунным маятником.
   — Сейчас это модно, — вежливо протянул Лагутин.
   Надо было о чем-то говорить. И он выбрал, как ему показалось, безобидную тему — стал рассказывать, как они познакомились с Машей.
   — На работе, — заметил академик саркастически. — Теперь все знакомятся на работе. И вместе борются за план. Вы тоже боретесь?
   Лагутин засмеялся.
   — Нет, мы просто работаем. Над одной проблемой.
   — Память, — сказал старик. — Знаю. Мучаете кроликов.
   Вошла Маша, стала накрывать на стол, прислушиваясь к разговору.
   — Мы ставим вопрос шире, — сказал Лагутин. — Если подтвердится наше предположение, человечество получит подарок…
   — Занятно, — пробормотал академик. — Человечество любит подарки. И оно, знаете ли, уже получило кое-что. Например, бомбу. А что хотят подарить человечеству молодые люди?
   — Его прошлое, — вмешалась в разговор Маша. — Я же говорила тебе, папа.
   Академик высказался в том смысле, что он не прочь получить информацию из первоисточника. Он терпеть не может комментаторов. Ему любопытно знать также, где располагается хранилище наследственной памяти, если таковая имеется, и на основании каких фактов уважаемый гипотентант производит свои построения. Лагутин популярно объяснил, что безусловные рефлексы передаются по наследству. Ребенок, только что родившийся, без подсказки находит материнскую грудь — Никто не учит пчелу строить улей. Котенок, появившийся на свет летом, не очень удивляется первому снегу. Лосось, вылупившийся из икринки в реке, уверенно находит дорогу в море. Мы знаем тысячи подобных фактов. Логично предположить, что живой организм хранит не только ту информацию, которую он получает во время жизни, но и ту, которую получали его предки.
   — Логика — штука коварная, — заметил академик. — С ней надо аккуратнее обращаться.
   — Согласен, — сказал Лагутин. — Но в данном случае логика за нас.
   — Однако нет фактов, — сказал академик. — Я имею в виду проявления, так сказать, этой вашей памяти.
   — Память лежит очень глубоко, — заключил Лагутин. — Чтобы не мешать организму жить. Что было бы, если бы каждый из нас мог по своей воле вспоминать все, что знали и видели его предки? Эти знания затопили бы человека. Он захлебнулся бы, будучи не в силах отделить ненужное от полезного. И природа поступила очень мудро, зашифровав наследственную память…
   — Но факты? — перебил академик.
   — Будут, — твердо сказал Лагутин. — Нужно средство, которое помогло бы включить память, вынести ее на поверхность сознания.
   — Совсем немного, — улыбнулся академик. — Значит, дело в выключателе. Нажал кнопку — и поехал в каменный век.
   — Между прочим, папа, — снова вмешалась Маша, — между прочим, это именно так. И даже кнопка придумана.
   — Да, — согласился Лагутин. — По замыслу, памятрон и должен сыграть роль выключателя. Звучит это, правда, несколько примитивно. Хотя, в конце концов, и атомная бомба всего-навсего два куска урана-235. Конечно, если отвлечься… Но мы ведь, насколько я понимаю, не собираемся сейчас рассматривать принцип действия памятрона во всех, так сказать, аспектах.
   — Отнюдь, — усмехнулся Кривоколенов. — Пылкость ваша… — Он на секунду задумался. — Пылкость и приверженность ваша меня радуют… Да… Однако, простите старика, меня… э… давно уже смущает некий каверзный вопросец. С тех самых пор, когда дочка ввела меня… э… в курс, что ли, как нынче говорят, так он и засел в голове. Мария Кюри, как вы знаете, обожгла руки, работая с радием… Она… э… не понимала еще, с чем имеет дело… Потом в науку пришли пылкие и приверженные, которые уже понимали… И находились… э… некоторые, кои голыми руками таскали те самые куски урана, про которые вы изволили упомянуть…
   — У нас, — сказал Лагутин, — разработана система защиты…
   — Не о том я, — перебил академик. — Я просто хочу уяснить, как далеко… э… направлены ваши пылкие устремления?
   Лагутин понял наконец, куда клонит старик.
   — Об этом, — сказал он, — говорить еще рано. Во всяком случае, если потребуется, то я… — Тут он взглянул на Машу. Она, опустив глаза, теребила уголок скатерти. — То я готов, — закончил он жестко.
   Академик задумчиво повертел в пальцах чайную ложечку. Потом аккуратно положил ее на блюдце.
   Все трое поняли, что дальше разговаривать на эту тему не имеет смысла.
   Прошло несколько дней. Отец по вечерам стал запираться в кабинете: занимался какими-то расчетами. Маша видела, как на краю его стола пухла стопка исписанных листов бумаги. От вопросов академик отмахивался. Только однажды поинтересовался, как идут дела у Лагутина. Маша сказала, что они начали испытывать памятрон. Степан Александрович внимательно выслушал рассказ о странных результатах первых опытов и только покачал головой.
   А результаты были и в самом деле странными. “Поле памяти”, как его назвал Лагутин, просто убивало крыс. Да еще как! В первые же секунды из животных клочьями лезла шерсть, голая шкура на глазах вздувалась буграми, которые тут же превращались в язвы. Крыса теряла привычные очертания, и через минуту на полу клетки оставался только бесформенный кусок мяса. Лагутин недоумевал. Он не ожидал, что поле, создаваемое памятроном, окажется таким опасным.
   — Это страшно, — говорила Маша. — Безобразно и страшно.
   Лагутин соглашался, что это страшно, но опыты продолжал. В лабораторию заходили сотрудники, качали головами, цокали языками, но вслух не высказывались. Как-то забрел сюда и Тужилин. После того как он написал статью, в которой раскритиковал идеи Лагутина о наследственной памяти, ученые только церемонно раскланивались при встречах. Говорить о чем-либо не имело смысла, настолько полярны были их взгляды. Теперь же, прослышав о неудачах Лагутина, Тужилин счел необходимым лично засвидетельствовать свое “уважение коллеге”, как он выразился, и еще раз напомнить о старом споре.
   У Тужилина была безупречная репутация мыслящего ученого. Его работы часто публиковались. На них ссылались молодые сотрудники. К нему за советом и помощью обращались диссертанты. Словом, Тужилин был вполне благополучным человеком. А Лагутин его не любил. Но Тужилину это было безразлично.
   Постояв возле клетки с очередной лагутинской жертвой, Тужилин поправил очки и заметил:
   — Видите, коллега. Эксперимент еще раз свидетельствует о безнадежности идеи. Нельзя ставить науку с ног на голову… Авторитеты… И что вы хотите от крыс?..
   — От крыс я ничего не жду, — рассердился Лагутин.
   — Тогда что же? — пожал плечами Тужилин. — Вы бы поделились…
   — Все это проще пареной репы, — сказал Лагутин. — Поле должно изменить поведение крысы. Понятно? И я найду режим, в котором это произойдет.
   — Значит, вы уверены, что ДНК?..
   — Уверен…
   — Ну, знаете ли. Мы говорим о доказанном. В ДНК вы ничего не найдете.
   — А кто доказал? — возмутился Лагутин. Ему явно не хватало выдержки, и он горячился. — Когда-то божественное происхождение человека считалось тоже доказанным.
   — Ну, это, знаете ли…
   — Знаю… Инакомыслящих — на костер. Так, кажется, было?
   — Исторические параллели, знаете ли, неуместны. Мы живем в другое время.
   — Правильно. Статьи пишем. Утверждаем, что нет Бога, а есть условный рефлекс. А ведь, как вы ни бейтесь, цепочка условных рефлексов не даст вам больше того, что имеет.
   — Но и вам, коллега, — позволил себе съехидничать Тужилин, — ДНК не дает больше.
   — Даст!
   Тужилин пожевал губами и выразил свое сожаление. Когда он ушел, Маша сказала, что Лагутин вел себя как мальчишка. Он махнул рукой и объяснил, что с детства не любит вот таких маленьких, чистеньких и благополучных. Они почему-то вызывают отвращение своей безукоризненной ясностью, которая на поверку оказывается рядовой тупостью.
   — Не так уж он туп, — заметила Маша. — И можешь быть спокоен, он не зря нанес тебе визит…
   — Пускай, — отмахнулся Лагутин. — Ну напишет еще статью.
   — А нам запретят опыты.
   — Не запретят. Я говорил с людьми, которые смотрят на вещи другими глазами. Тужилин прав в одном: не те нынче времена. Хотя тужилины и в эти времена умудряются процветать.
   Потом все пошло своим чередом. Лагутин с утра забирался в лабораторию. Маша приходила несколько позднее. Щелкали тумблеры, тихо гудел памятрон. Крыса погибала. На стол ставилась очередная клетка. И так до поздней ночи. Однажды Маша сказала:
   — Все-таки я не понимаю, чего ты добиваешься? Де может ведь наш памятрон превратить крысу в лягушку? Я повторяю тужилинский вопрос: чего ты ждешь от крысы?
   — Поведение. Понимаешь, она должна изменить поведение.
   — А может, мы вообще ошибаемся?
   — Кто его знает, — задумчиво сказал Лагутин. — Честно говоря, я надеюсь, что памятрон способен на большее, чем расплавлять клетки. Но в чем фокус? Что-то мы Делаем неправильно. Это ясно. Вот если получить хоть одну информацию. Пока мы даем клеткам только приказ о перестройке.
   — И тебе, между прочим, не дают покоя обезьяны в сельве?
   — Это только домыслы. Всего-навсего, — медленно ответил Лагутин. — Но когда я читаю об обезьянах… Видишь ли, мне иногда кажется, что кто-то опередил нас. Возможно, он шел иным путем. А может, тем же, что и мы… Трудно сказать… Достоверно я могу утверждать, что у того человека была иная цель, чем у нас. Мы хотим вернуть людям прошлое, а этот кто-то стремился ввергнуть людей в прошлое. Превратить в фиолетовых обезьян все человечество… Вспомни цепную реакцию распространения этой… нет, не эпидемии. Тут нужно какое-то другое слово, которого пока еще нет в лексиконе. Но не в этом дело… Впрочем, ты ведь знаешь…
   — Очень мало мы знаем, — задумчиво откликнулась Маша. — Значит, надо искать режим. А может, надо от крыс отказаться? На собачках. Но я не смогу на собаках. Мне их жалко. И вдруг Тужилин прав? Может быть, молекула ДНК не содержит ничего, кроме программы строительства белка.
   — Это было бы грустно, — сказал Лагутин. — Но Тужилин не прав. Я больше чем уверен в этом. Не забывай про обезьян. Кто-то уже сделал то, что делаем мы. И даже больше.
   — Твоими бы устами, — вздохнула Маша.


Глава 2

РОДОСЛОВНАЯ БУХВОСТОВА


   — Подведем итоги, — сказал Диомидов, когда Беркутов и Ромашов уселись у его стола.
   Ромашов снял очки и стал задумчиво протирать стеклышки. Итоги были неутешительными. Он и Беркутов изучали в эти дни жизнь вора, труп которого был найден в яме. Вора звали Петькой Шиловым. Жил он в Замоскворечье со старухой матерью. Нигде не работал. После каждой кражи попадался и из своих двадцати восьми лет в общей сложности десять провел в тюрьмах. Накануне того злополучного дня он вернулся в Москву после очередной отсидки. Ночевал на вокзале, на том самом, который принял поезд, привезший Тужилиных и Ридашева в столицу. Затем след вора обрывался. Ромашову и Беркутову так и не удалось узнать, почему Петька Шилов вдруг оказался в лесу.
   — Может, он украл тросточку у этого Ридашева? — предположил Беркутов. — И драпанул в лес.
   — Не вижу смысла, — возразил Диомидов. — Вор не дурак, чтобы красть трость. Подумаешь, ценность! Кроме того, если верить Анне Павловне, Ридашев вез трость в чехле от удочек. Не забудьте еще одного обстоятельства: Ридашев довез Тужилиных до дома на такси. Потом поехал дальше. Куда?
   — Я нашел вчера того таксиста, — равнодушно сказал Ромашов.
   — Все ясно, — резюмировал Диомидов. — Дальше можете не продолжать. Ридашев высадил Тужилиных и вернулся на этом такси обратно на вокзал.
   — Правильно, — сказал Ромашов грустно. — Для того чтобы это узнать, не надо было и таксиста искать. Но я его искал, чтобы удостовериться.
   — Ну и как? — спросил Диомидов.
   — Ридашев больше никуда не заезжал. От Тужилиных он двинулся сразу к вокзалу. Там отпустил машину.
   — Тоже правильно, — заметил Диомидов.
   — Он мог отпустить машину в любом месте, — вмещался Беркутов.
   — Мог, да не отпустил, — сказал Диомидов. — У него не оставалось времени на разъезды. Не забудьте, что с момента прихода поезда из Сосенска до появления ямы в лесу прошло всего два часа. Вот хронометраж. — Диомидов положил на стол бумажку с цифрами. — Тужилины ехали на “Волге”. От вокзала до их дома — двадцать минут. Обратно — еще двадцать. Сосчитайте, сколько получилось? Сорок минут. Вычтите их из двух часов. Остается час двадцать. От вокзала до ямы на электричке с учетом расписания поездов — час плюс десять—пятнадцать минут ходьбы пешком. В резерве остается, следовательно, пять—десять минут. Однако мы слишком много времени тратим на обсуждение этого факта.
   — Не понимаю, почему вы решили, что он обязательно должен был поехать на вокзал, — наморщил лоб Беркутов.
   — О Господи, — простонал Диомидов. — Вор-то ведь был на вокзале. Он был там, когда Ридашев и Тужилины садились в такси. А потом оказался в лесу.
   — Что же получается, Федор Петрович? — задал вопрос Ромашов. — Выходит, мы зря старались.
   — Да нет, — улыбнулся Диомидов. — Это, — он показал на бумажку, — это я еще после разговора с Тужилиной прикидывал. Подстраховывался. Теперь, когда вы нашли таксиста, хронометраж просто подкрепляет его показания. Они у вас?
   Ромашов подал Диомидову листок. Тот прочитал его и спросил:
   — Ну так что будем делать дальше?
   — Таксист говорит, — сказал Ромашов, — что он высадил пассажира неподалеку от пригородных касс. В машину тут же сели какие-то курортники. И он уехал. А до отправления ближайшей электрички оставалось как раз десять минут…
   — Так, — медленно произнес Диомидов. — Значит, десять минут. В эти минуты на вокзале происходит что-то, что соединяет вора с Ридашевым. И они оба оказываются в лесу. Следов машины вокруг лесной поляны нет. Они приехали на электричке. Когда они выходили на поляну, трость была в руках вора. Ридашев оставался позади. Потом выстрел — и… чудеса… Логичная картина?
   — Значит, он все-таки украл трость, — обрадованно сказал Беркутов. — Он украл трость, сел в электричку. Ридашев заметил кражу. Милицию звать он по вполне понятным причинам не стал, а за вором последовал. И, нагнав его в безлюдном месте, покончил дело.
   — А вы? — обратился Диомидов к Ромашову. — Согласны?
   — Что-то тут не так, — усомнился Ромашов. — Шилов только возвратился из тюрьмы. С какой стати он будет красть удочки? Ведь Ридашев прятал трость в чехле от удочек. Даже если предположить, что вор увидел в чехле трость. Вор не дурак. Нет, я с этой версией не согласен.
   — И я, — задумчиво заметил Диомидов.
   — Может, они были знакомы? — предположил Ромашов. — Смотрите: приходит поезд. Тужилины и Ридашев проходят с перрона к остановке такси. Вор в это время находится на вокзале. Ридашев его замечает. У него в голове возникает какая-то мысль. Проводив Тужилиных, он возвращается на вокзал, отпускает таксиста, находит вора и предлагает ему поездку в лес. Там он вынимает трость из чехла, вручает ее вору и, пропустив Петьку вперед, стреляет.
   — Не больно складно, — сказал Диомидов. — Но при этом становится понятным возвращение Ридашева на вокзал. Он торопился и даже не посчитал нужным хотя бы из осторожности сменить такси. Значит, нитку “вор — Ридашев” надо разматывать дальше. Жаль, что у нас нет фотографии сосенского Ридашева. Это бы облегчило дело.
   — Есть словесный портрет, — сказал Ромашов. — Кроме того, я видел его и легко могу узнать по описанию.
   — Да, — кивнул Диомидов. — Вам будет удобнее. Свяжитесь с МУРом. Они вам помогут установить круг знакомств Шилова. Ну а ваша задача — аккуратно “выпотрошить” этих знакомых. — Диомидов улыбнулся. — Если будет туго, тут же докладывайте мне. Впрочем… Впрочем, докладывайте мне каждый вечер.
   Ромашов поднялся. Беркутов встал было, чтобы идти за ним, но Диомидов остановил его.
   — Вы мне еще нужны, — сказал он. — Как дела с Бергсоном?
   — А никак, — откликнулся Беркутов. — После той встречи с писателем Ридашевым он, видимо, пребывает в растерянности. Даже звонить из автоматов перестал.
   — И вы называете это “никак”, — рассердился Диомидов.
   Беркутов поспешил поправиться. Он сказал, что не совсем точно выразился. Конечно, тот факт, что Бергсон перестал звонить, настораживает. И конечно, наблюдение за ним усилено…
   Диомидов встал из-за стола и заходил по кабинету. Беркутов продолжал говорить, но полковник его уже не слушал. В голову полковнику снова пришла та странная мысль, которая мучила его еще несколько дней назад, когда Диомидов убедился, что Бергсон таки имеет отношение к беклемишевскому делу. Бергсон, кроме того, назвал писателю Ридашеву фамилию Хенгенау. Рассказ Курта Мейера о похождениях профессора в сельве обретал достоверность. События на Амазонке каким-то образом связывались с делом Беклемишева. И точкой соприкосновения был Бергсон. Но вот каким образом они связывались? Почему Берг, сон ринулся вдруг к писателю Ридашеву? Ошибка это или не ошибка? Диомидов склонялся к мысли об ошибке. Генерал советовал не торопиться. Но как тут медлить? “Бергсон выглядит растерянным”, — говорит Беркутов. Растеряешься, когда так влипнешь. Чтобы подойти на улице не к тому человеку, надо быть уверенным, что идешь именно к тому. И еще этот глупый вещественный пароль — черная картонка. Несовременно. Очень несовременно… А может, в этом смысл? Но тогда что же выходит? А то, что Бергсон не знает в лицо человека, к которому послан. Да, не знает. Следовательно, он вообще плохо осведомлен о деле, в которое ввязался. Видимо, характер задания такой, что… Или у него два задания. Два… Два… Из двух источников — в один адрес. Черт знает что! Вот дикое предположение. Такого не может быть, если только…