Страница:
Толстые руки Семена по-прежнему упирались в колени. Взгляд был неподвижен. Наконец он отвел его от дождевика, посмотрел в лицо Кириллову и ни с того ни с сего спросил:
– Ну и так что?
Кириллов не ответил. Да и не входило в его планы отвечать на вопросы. Он предпочитал задавать их. И, прикинув время беседы Семена с Мямлиным (она была в начале июля) и «психологического эксперимента» с Гришей-дурачком, проведенного неделей позднее, Степан Николаевич сказал себе «стоп», поблагодарил Семена Спицына за содержательную беседу, учтиво осведомился, как здоровье Анюты, и проводил гостя до лестницы.
Три дня назад Кириллов был у Спицыных. Они с полчаса беседовали с Анютой о разных разностях. Степан Николаевич интересовался, много ли молодежи живет на Мызе, кто где работает, куда ходят по вечерам, кроме Нылкинского Дома культуры, кто чем увлекается. В это время и появился Семен.
– Здравия желаем… – прогудел он от двери и, не задерживаясь в большой комнате с двумя комодами – красным и черным, – протопал в кухню. Там он долго и шумно мылся, кашлял и фыркал. По всему видно было, выходить к гостю он не торопился.
Появился Семен из-за желто-коричневой портьеры, которой был завешен дверной проем в кухню, неожиданно. В правой руке была зажата бутылка со «Столичной», в левой – две стопки. Он молча поставил их на стол. Взглянув сначала на дочь, потом на следователя, одним ловким движением сорвал с бутылки пробку и неторопливо налил в стопки. Затем так же молча и неторопливо одну стопку пододвинул Кириллову, а вторую вылил себе в рот и сразу же снова наполнил. Но пить не стал. А тяжелым, немигающим взглядом долго смотрел в рюмку. Потом, облокотившись на стол, перевел взгляд на Кириллова и произнес:
– Ну и так что?
И, глядя в эти черные, немигающие сумрачные глаза, Степан Николаевич вдруг решил рассказать Семену о мямлинском эксперименте с Гришей-дурачком. Анюты в комнате не было. Увидев отца с бутылкой в руках, она ушла в кухню. Слышно было, как там несколько раз хлопнула дверца холодильника.
Семен слушал следователя, по-прежнему глядя в рюмку. Потом выпил, крепко вытер губы ладонью и сказал:
– Вон, значит, что…
В комнату вошла с тарелками Анюта и, расставив их, снова ушла. Кириллову показалось, что девушка намеренно оставляет их вдвоем. А может, просто не хочет продолжать разговор со следователем.
Рассказывая Семену о мямлинском эксперименте, Кириллов, собственно, ничем не рисковал. Ведь об играх Гриши-дурачка с веревочкой знала вся Нылка. Но вот почему заинтересовался ими Мямлин, это был вопрос.
– Вон, значит, что… – повторил Семен в тот вечер. И больше ничего не сказал. А теперь вот пришел. Вспомнил свой разговор с Мямлиным и пришел. Может, принес ответ на вопрос: почему Мямлин заинтересовался играми Гриши-дурачка. Конечно, если он, Семен, говорил правду. Но ведь не только этот ответ принес Семен Спицын. Если принес. Теперь с новой силой зазвучали другие вопросы: например, почему Гришу так тянет к ямкам? И где искать ответ на этот вопрос? Об этом Семен ничего не сказал. Не хотел? Не знал? И что же еще он знал, Семен Спицын… А может быть, он причастен к делу… Ведь намекал же на Семена кассир Выходцев.
Назначая время Лесневу, Кириллов не подозревал, что сообщает колесу следствия такой сильный толчок, о каком можно было только мечтать. С избиением Чурикова тут не было никакой связи. Степан Николаевич не мудрствовал особо, допрашивая утром студента об обстоятельствах происшествия. Причины были ясны. Было известно и про ванночку, и про то, куда делись отходы от этой самой ванночки. Миша давно установил, что обрезки труб были брошены Семеном Спицыным в лесочке, примыкавшем к забору сушильного завода, и мирно лежали там с самой весны, пока ими не воспользовался преступник. Было известно и то, что Андрея Силыча в ночь убийства Мямлина видели возле клуба. Однако спрашивать Андрея Силыча о том, что он там делал, было преждевременным. Он мог сказать что угодно, кроме правды, он мог сказать и правду, но нечем было ни подтвердить, ни опровергнуть то, что мог бы сказать Андрей Силыч. На помощь сына тоже не приходилось возлагать особых надежд: родная кровь.
– Да, Леснев, натворили вы… – сказал Степан Николаевич, когда последний лист протокола был подписан.
Славка молчал. Он был подавлен, растерян и даже не старался скрыть обуревавшие его чувства за напускной бравадой. Что-то сломалось в нем.
Почему Кириллов сразу вслед за этой мыслью вдруг вытащил из ящика стола неоконченную рукопись Мямлина, он, сколько потом ни раздумывал, так и не смог понять. Странно все-таки устроен наш мыслительный аппарат. Ты о чем-то говоришь, что-то делаешь, а откуда-то из подсознания неожиданно выползает и начинает обретать четкую форму мысль, которая, казалось, никак не могла вытекать из того, что ей только что предшествовало.
Позднее, когда Степан Николаевич вновь и вновь перебирал в памяти все происшедшее, он вынужден был признаться себе: да, я не гений… Гений додумался бы до этого раньше. Гений спросил бы: а что, собственно, писал Мямлин? Историю поселка? И ответил бы – да.
Да, сказал бы гений. О том, что Мямлин писал историю поселка, свидетельствует, во-первых, текст рукописи, найденной в чемодане, а во-вторых, обширная переписка Мямлина с архивами, музеями и частными лицами. Переписка эта сохранилась, и вы, товарищ Кириллов, ее читали. Вы вникали в характер ответов, которые получал Мямлин, вы хотели уловить какие-то намеки на то, что Мямлина занимали вопросы, связанные с эвакуацией детского дома. Вы таких намеков не уловили. И вы подумали, что преступник изъял часть переписки, а заодно и уничтожил тот экземпляр рукописи, в котором, как вам казалось, описывались события, имеющие отношение к эвакуации детдома. Так вот, сказал бы гений, вы дурак, товарищ Кириллов. Сколь ни наивен был Мямлин, он никогда бы не потащил в историю сомнительные факты. Это раз. Кроме того, вы, товарищ Кириллов, по какому-то недоразумению упустили из вида еще одно немаловажное обстоятельство – рукопись-то, как вам известно, была у Мямлина готова целиком, он даже договорился о ее перепечатке. А вот все то, что интересовало его в связи с детдомом, все это явно выглядело «незавершенкой». С Гришей-дурачком он ведь так и не сумел объясниться. А теперь, сказал бы гений, поглядите на те сто двадцать две страницы, которые преступник положил в чемодан, изучите внимательно последнюю и задайтесь вопросом: что сей сон означает? Не напоминает ли она ту, которую вы нашли в столе у Мямлина? Там автор запутался в двух «когда» и выдернул лист из машинки. Эта страничка обрывалась фразой: «О книгах и газетах наши селяне не имели никакого понятия, их читали только в том одиноком доме на Мызе, да еще, может…» Наверчено будь здоров. Из такой фразы не скоро выберешься. Не заменил ли эту страничку Мямлин другой? В самом деле: рукопись у него состояла из трехсот страниц. А сто двадцать вторая почему-то не дописана до конца. Не делал же он две закладки…
Кириллов оторвал взгляд от рукописи и поглядел на Леснева, о котором, пока вел диалог с воображаемым гением, успел забыть. Сейчас этот парень мог ему помочь.
– Вы видели когда-нибудь Мямлина за машинкой? Где он работал?
– В клубе обычно, иногда брал машинку домой. Печатал он плохо, давил клопов.
– У кого он брал машинку?
– В библиотеке. В этом году, по-моему, он вообще к машинке не прикасался. Может, весной, когда меня здесь не было…
– Читали? – кивнул Кириллов на рукопись.
– Перелистывал, – усмехнулся Леснев.
– Давно?
– Да нет, не особенно. Чуть ли не в тот день, когда он с Гришей занимался.
– Не помните, сколько экземпляров рукописи было у Мямлина?
– Отчего же, помню. Два. И еще листочки, которые он повсюду разбрасывал. Графоманская привычка – терпеть не мог забивать ошибки в тексте. А вымарывал тушью, и чтобы обязательно ровненько.
– Много вымарывал?
– Не сказал бы. В одной главке, правда, он почеркал изрядно. Там, где писал о здравоохранении. Вписывал на место вычерков целые абзацы. Я еще спросил, что так?
– И что же он ответил?
– Ничего. Отобрал рукопись.
– И никак не объяснил?
– Ничего не сказал.
Так. И Анюте он, Мямлин, ничего не сказал. А вымарывал, значит, что-то в главе о здравоохранении. Что же сие может означать? Ну хотя бы то, что в последнее время он узнал о каких-то новых фактах. Пожалуй, годится как рабочее предположение. Но что же это за факты, о которых он не хотел ничего сказать ни Лесневу-младшему, приятелю все-таки, ни Анюте, которую он любил и которая любила его. Вымарывал что-то в главе о здравоохранении. В этих словах содержался некий намек. Едва уловимый. Но в голове у Кириллова он засел крепко.
А Славка тем временем продолжал рассказывать:
– Вообще он был странным парнем. Не то блаженным, не то себе на уме… А это важно? – Леонев кивнул на пухлую пачку, которую Степан Николаевич задумчиво перелистывал.
Это было очень важно. Чрезвычайно важно. Оно-то и не давалось Кириллову столько времени.
«Ох, студент, студент… Почему я раньше не спросил тебя об этом? Не пришлось бы тебе подписывать протоколы, не лежал бы в больнице Чуриков – пьяница, обормот, но ведь человек все-таки… Нет, не блаженненьким был Мямлин и не „себе на уме“. Честным парнем был Мямлин… Историю он воссоздавал, историю, и вымарывал он из рукописи свои ошибки. И не свои даже, а то, что ему надули в уши…»
– Я хочу спросить вас, Леснев… Только подумайте прежде. Попадались вам в рукописи упоминания о детдоме? В тех местах, где Мямлин менял текст?
– Нет, – сказал он уверенно. – Марал он там, где речь шла о двадцатых годах. Это я точно помню.
Что ж, так и должно быть. Если бы не было этих вычерков, преступнику не понадобилось бы уничтожать рукопись. Он ее уничтожил – и на этом попался. Он рассчитывал, что номео пройдет, он ловко это проделал: нашел неоконченную страничку – ту самую сто двадцать вторую, – подложил ее в рукопись, и на ней текст оборвался. Мямлинская работа стала выглядеть незавершенной. Сто двадцать две страницы первого экземпляра легли в чемодан, а остальные вместе со вторым экземпляром он забрал, чтобы уничтожить. Он, наверное, проклинал Мямлина за то, что тот внес поправки в оба экземпляра. А может, не думал об этом. Он скорее всего не знал, что Мямлин ходил в последний свой день в библиотеку и договорился о перепечатке трехсот страниц. Другое он знал… Знал, что Мямлин печатал сам и никогда никому не показывал свои рукописи. На этом и строил преступник расчеты.
На этом и просчитался…
Давно ушел, скрипнув дверью, Леснев-младший. Кириллов задумчиво перебирал листки мямлинской рукописи, но читать не стал. Потом долго сидел, уставясь невидящим взором в страницу, и, подняв телефонную трубку, заказал Баку.
Через несколько минут длинная трель звонка разорвала тишину номера.
– Хусаинов, ты?
– А как же…
– Приветствую тебя от лица службы, – бодро пробасил Степан Николаевич. – Понимаешь, тут какое дело… – Теперь в его голосе слышались просительные нотки.
– Опять дело?
– Да нет, так, пустячок. – И, не дав Хусаинову возразить, Кириллов быстро произнес: – Ты не знаешь, сохранилось свидетельство о смерти старика Рузаева?… Сохранилось?… Ты его видел?… А кто его подписал?
– А рахат-лукуму тебе не хочется, э? Помнится, ты его любил. Но ладно, жди…
– Я звоню по срочному, – нерешительно пояснил Степан Николаевич.
– Жди, – послышалось в трубке. – У нас служба – как часы. – Сквозь шумы и потрескивания до Кириллова доносились обрывки фраз – Хусаинов говорил по другому телефону.
Наконец, Кириллов услышал:
– С тебя причитается. Получай. – И Хусаинов назвал фамилию. Степан Николаевич удовлетворенно хмыкнул. Теперь ему было ясно, кто лгал, а кто говорил правду. Теперь он знал, кто убил Мямлина.
Слово было произнесено, а все остальное, как говорится, было делом техники. Надо было сплести сеть из нитей, которые до сих пор казались для этой цели попросту непригодными. Теперь же, когда в руках Кириллова был крючок, в ход сразу пошли все обрывки.
И потянулись дни, заполненные, главным образом, как это ни парадоксально, телефонными переговорами с начальством. Кириллову нужны были люди, много людей, для того, чтобы провернуть некую тяжелую работу, в необходимости которой начальство сомневалось. Следователя раздражало это глухое сопротивление. Кроме того, он и сам не был уверен на сто процентов в том, что работа принесет ожидаемые плоды. Да что там – на сто, он и на пятьдесят процентов не был в этом уверен.
Тем не менее он потихоньку плел сеть. Несколько вечеров позанимался с Анютой – он готовил следственный эксперимент, который должен был дать ответ на вопрос о пропавших ключах. Анюта не понимала, чего он добивается, вышагивая вокруг нее с часами в руках и записывая, сколько минут она затратила на пересчет денег и сколько времени ушло на опечатывание сейфа. Но ведь и не нужно было, чтобы она это понимала, потому что в противном случае весь замысел лопнул бы как мыльный пузырь.
Распухала папка с поступавшими из разных мест бумагами, содержавшими скудные сведения об Ивонне Рузаевой, ее сыне и о других людях, живших когда-то. Но не вдохновляли Кириллова эти бумаги, не было в них ответа на главные вопросы. И с каждым днем он все отчетливее сознавал, что есть только один способ уличить преступника. Один-единственный. И не о нем ли подумывал Мямлин, когда затевал игры с Гришей-дурачком? Правда, знал Мямлин еще что-то, может быть, даже держал в руках, но оно, это «что-то», видимо, уже не существовало.
А дни текли, пока наконец не наступил тот, которого Кириллов ждал…
Следователь с участковым инспектором прибыли на старый кордон, когда солдаты уже очистили поляну от мелколесья. С ними приехал и лесник, коренастый мужик лет пятидесяти пяти, седой, но с лицом румяным, как помидор, и таким же гладким, как помидор. За всю дорогу он вымолвил лишь одно словечко: «Удумали», – зато курил беспрерывно. Курил он какую-то удивительно ядовитую смесь самосада с сигаретным табаком, самокрутки завертывал в палец толщиной, и стреляли они, как поленья. «Ты уж переходил бы на опилки», – сказал Миша, когда уголек из лесниковой самодельной сигареты угодил ему за воротник. Мужик не отреагировал, но, видно, фраза эта его задела, потому что, вылезая из машины, он вроде бы ни с того ни с сего проворчал: «Небось не подожгу».
– Доходит, как до того верблюда, – сказал Миша. – Он и за год поляну не разметит.
Но мужик, хоть и думал туго, действовал не в пример проворнее. Через час поляна была затянута шнурами, и мужик, по-прежнему немногословно, но толково объяснил, где стояли дом, сарай, погреб, где находился огород, а где сад. Потом уселся в сторонке на пенек и занялся кисетом с гремучей смесью.
Солдаты лениво разобрали лопаты. Молоденький, новенький, блестящий, как только что отчеканенная монета, лейтенант деловито осведомился у Кириллова:
– Будем начинать?
– Пожалуй, – согласился тот, подумав, что нет смысла дожидаться приезда комиссии и экспертов. Будет даже лучше, если они подольше задержатся. Ему уже изрядно надоели недоверчивые взгляды и вопросы типа: «А тут ли, Кириллов? Ведь если что и было, так оно могло быть в любом другом месте».
Да, «оно могло быть в любом другом месте». Но было здесь – в этом он уже перестал сомневаться. Он верил в Мямлина. И он поверил в Гришу-дурачка, поведение которого, особенно разыгрываемые им мистерии, стало наконец понятно. Мямлин был первым человеком, разгадавшим то, мимо чего проходили многие умные люди; Кириллов, правда, не знал, что подтолкнуло Мямлина к разгадке. Но то, что он первым увидел в Грише свидетеля давнего преступления, представлялось несомненным.
Лейтенант построил солдат и снова подошел к Кириллову. Лейтенанту были нужны указания.
– Огород и сад пока исключим, – решил Степан Николаевич, оглядывая поляну, расчерченную шнурами на прямоугольники и квадраты. – Дом и надворные постройки тоже оставьте в стороне. А вот двор…
Двор был огромен. Одним концом он примыкал к лесу. Когда-то примыкал. Когда-то был двором… Когда-то тут разыгралась трагедия… Через пять лет после нее в дом вернулся лесник. И прожил в нем около девяти лет…
– Миша, позови лесника, – сказал Кириллов инспектору, стоявшему рядом.
Румяный старик неохотно сполз с пенька и приблизился, треща самокруткой. Вряд ли он умел читать мысли на расстоянии. Но он был догадлив.
– От леса идите, – сказал он. – Помойки там были. Кроме как в помойках нигде не должон быть.
Он имел в виду труп. Вернее, то, что могло остаться от трупа. Помойки здесь не чистили. Просто засыпали землей.
И они пошли от леса…
Это был тяжелый труд, но небесполезный. К пяти часам дня все было кончено. Члены комиссии, прибывшей к этому времени, окружили яму. Заклацал затвором фотограф.
В яме лежал скелет, окруженный ржавыми жестянками из-под консервов, осколками бутылок, какими-то истлевшими лохмотьями. Поперек грудной кости, чуть наискось, уходя концами в невынутую еще землю, свисала тонкая черная цепочка.
Миша Востриков шумно дышал за спиной Кириллова. Тот оглянулся и тихо сказал:
– Доставь-ка сюда Семена Спицына. Побыстрее и без шума. Так, чтобы в Нылке никто ни сном, ни духом… Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Миша.
Тайну раскопок надо было во что бы то ни стало сохранить до утра.
IV. Добыча
– Ну и так что?
Кириллов не ответил. Да и не входило в его планы отвечать на вопросы. Он предпочитал задавать их. И, прикинув время беседы Семена с Мямлиным (она была в начале июля) и «психологического эксперимента» с Гришей-дурачком, проведенного неделей позднее, Степан Николаевич сказал себе «стоп», поблагодарил Семена Спицына за содержательную беседу, учтиво осведомился, как здоровье Анюты, и проводил гостя до лестницы.
Три дня назад Кириллов был у Спицыных. Они с полчаса беседовали с Анютой о разных разностях. Степан Николаевич интересовался, много ли молодежи живет на Мызе, кто где работает, куда ходят по вечерам, кроме Нылкинского Дома культуры, кто чем увлекается. В это время и появился Семен.
– Здравия желаем… – прогудел он от двери и, не задерживаясь в большой комнате с двумя комодами – красным и черным, – протопал в кухню. Там он долго и шумно мылся, кашлял и фыркал. По всему видно было, выходить к гостю он не торопился.
Появился Семен из-за желто-коричневой портьеры, которой был завешен дверной проем в кухню, неожиданно. В правой руке была зажата бутылка со «Столичной», в левой – две стопки. Он молча поставил их на стол. Взглянув сначала на дочь, потом на следователя, одним ловким движением сорвал с бутылки пробку и неторопливо налил в стопки. Затем так же молча и неторопливо одну стопку пододвинул Кириллову, а вторую вылил себе в рот и сразу же снова наполнил. Но пить не стал. А тяжелым, немигающим взглядом долго смотрел в рюмку. Потом, облокотившись на стол, перевел взгляд на Кириллова и произнес:
– Ну и так что?
И, глядя в эти черные, немигающие сумрачные глаза, Степан Николаевич вдруг решил рассказать Семену о мямлинском эксперименте с Гришей-дурачком. Анюты в комнате не было. Увидев отца с бутылкой в руках, она ушла в кухню. Слышно было, как там несколько раз хлопнула дверца холодильника.
Семен слушал следователя, по-прежнему глядя в рюмку. Потом выпил, крепко вытер губы ладонью и сказал:
– Вон, значит, что…
В комнату вошла с тарелками Анюта и, расставив их, снова ушла. Кириллову показалось, что девушка намеренно оставляет их вдвоем. А может, просто не хочет продолжать разговор со следователем.
Рассказывая Семену о мямлинском эксперименте, Кириллов, собственно, ничем не рисковал. Ведь об играх Гриши-дурачка с веревочкой знала вся Нылка. Но вот почему заинтересовался ими Мямлин, это был вопрос.
– Вон, значит, что… – повторил Семен в тот вечер. И больше ничего не сказал. А теперь вот пришел. Вспомнил свой разговор с Мямлиным и пришел. Может, принес ответ на вопрос: почему Мямлин заинтересовался играми Гриши-дурачка. Конечно, если он, Семен, говорил правду. Но ведь не только этот ответ принес Семен Спицын. Если принес. Теперь с новой силой зазвучали другие вопросы: например, почему Гришу так тянет к ямкам? И где искать ответ на этот вопрос? Об этом Семен ничего не сказал. Не хотел? Не знал? И что же еще он знал, Семен Спицын… А может быть, он причастен к делу… Ведь намекал же на Семена кассир Выходцев.
Назначая время Лесневу, Кириллов не подозревал, что сообщает колесу следствия такой сильный толчок, о каком можно было только мечтать. С избиением Чурикова тут не было никакой связи. Степан Николаевич не мудрствовал особо, допрашивая утром студента об обстоятельствах происшествия. Причины были ясны. Было известно и про ванночку, и про то, куда делись отходы от этой самой ванночки. Миша давно установил, что обрезки труб были брошены Семеном Спицыным в лесочке, примыкавшем к забору сушильного завода, и мирно лежали там с самой весны, пока ими не воспользовался преступник. Было известно и то, что Андрея Силыча в ночь убийства Мямлина видели возле клуба. Однако спрашивать Андрея Силыча о том, что он там делал, было преждевременным. Он мог сказать что угодно, кроме правды, он мог сказать и правду, но нечем было ни подтвердить, ни опровергнуть то, что мог бы сказать Андрей Силыч. На помощь сына тоже не приходилось возлагать особых надежд: родная кровь.
– Да, Леснев, натворили вы… – сказал Степан Николаевич, когда последний лист протокола был подписан.
Славка молчал. Он был подавлен, растерян и даже не старался скрыть обуревавшие его чувства за напускной бравадой. Что-то сломалось в нем.
Почему Кириллов сразу вслед за этой мыслью вдруг вытащил из ящика стола неоконченную рукопись Мямлина, он, сколько потом ни раздумывал, так и не смог понять. Странно все-таки устроен наш мыслительный аппарат. Ты о чем-то говоришь, что-то делаешь, а откуда-то из подсознания неожиданно выползает и начинает обретать четкую форму мысль, которая, казалось, никак не могла вытекать из того, что ей только что предшествовало.
Позднее, когда Степан Николаевич вновь и вновь перебирал в памяти все происшедшее, он вынужден был признаться себе: да, я не гений… Гений додумался бы до этого раньше. Гений спросил бы: а что, собственно, писал Мямлин? Историю поселка? И ответил бы – да.
Да, сказал бы гений. О том, что Мямлин писал историю поселка, свидетельствует, во-первых, текст рукописи, найденной в чемодане, а во-вторых, обширная переписка Мямлина с архивами, музеями и частными лицами. Переписка эта сохранилась, и вы, товарищ Кириллов, ее читали. Вы вникали в характер ответов, которые получал Мямлин, вы хотели уловить какие-то намеки на то, что Мямлина занимали вопросы, связанные с эвакуацией детского дома. Вы таких намеков не уловили. И вы подумали, что преступник изъял часть переписки, а заодно и уничтожил тот экземпляр рукописи, в котором, как вам казалось, описывались события, имеющие отношение к эвакуации детдома. Так вот, сказал бы гений, вы дурак, товарищ Кириллов. Сколь ни наивен был Мямлин, он никогда бы не потащил в историю сомнительные факты. Это раз. Кроме того, вы, товарищ Кириллов, по какому-то недоразумению упустили из вида еще одно немаловажное обстоятельство – рукопись-то, как вам известно, была у Мямлина готова целиком, он даже договорился о ее перепечатке. А вот все то, что интересовало его в связи с детдомом, все это явно выглядело «незавершенкой». С Гришей-дурачком он ведь так и не сумел объясниться. А теперь, сказал бы гений, поглядите на те сто двадцать две страницы, которые преступник положил в чемодан, изучите внимательно последнюю и задайтесь вопросом: что сей сон означает? Не напоминает ли она ту, которую вы нашли в столе у Мямлина? Там автор запутался в двух «когда» и выдернул лист из машинки. Эта страничка обрывалась фразой: «О книгах и газетах наши селяне не имели никакого понятия, их читали только в том одиноком доме на Мызе, да еще, может…» Наверчено будь здоров. Из такой фразы не скоро выберешься. Не заменил ли эту страничку Мямлин другой? В самом деле: рукопись у него состояла из трехсот страниц. А сто двадцать вторая почему-то не дописана до конца. Не делал же он две закладки…
Кириллов оторвал взгляд от рукописи и поглядел на Леснева, о котором, пока вел диалог с воображаемым гением, успел забыть. Сейчас этот парень мог ему помочь.
– Вы видели когда-нибудь Мямлина за машинкой? Где он работал?
– В клубе обычно, иногда брал машинку домой. Печатал он плохо, давил клопов.
– У кого он брал машинку?
– В библиотеке. В этом году, по-моему, он вообще к машинке не прикасался. Может, весной, когда меня здесь не было…
– Читали? – кивнул Кириллов на рукопись.
– Перелистывал, – усмехнулся Леснев.
– Давно?
– Да нет, не особенно. Чуть ли не в тот день, когда он с Гришей занимался.
– Не помните, сколько экземпляров рукописи было у Мямлина?
– Отчего же, помню. Два. И еще листочки, которые он повсюду разбрасывал. Графоманская привычка – терпеть не мог забивать ошибки в тексте. А вымарывал тушью, и чтобы обязательно ровненько.
– Много вымарывал?
– Не сказал бы. В одной главке, правда, он почеркал изрядно. Там, где писал о здравоохранении. Вписывал на место вычерков целые абзацы. Я еще спросил, что так?
– И что же он ответил?
– Ничего. Отобрал рукопись.
– И никак не объяснил?
– Ничего не сказал.
Так. И Анюте он, Мямлин, ничего не сказал. А вымарывал, значит, что-то в главе о здравоохранении. Что же сие может означать? Ну хотя бы то, что в последнее время он узнал о каких-то новых фактах. Пожалуй, годится как рабочее предположение. Но что же это за факты, о которых он не хотел ничего сказать ни Лесневу-младшему, приятелю все-таки, ни Анюте, которую он любил и которая любила его. Вымарывал что-то в главе о здравоохранении. В этих словах содержался некий намек. Едва уловимый. Но в голове у Кириллова он засел крепко.
А Славка тем временем продолжал рассказывать:
– Вообще он был странным парнем. Не то блаженным, не то себе на уме… А это важно? – Леонев кивнул на пухлую пачку, которую Степан Николаевич задумчиво перелистывал.
Это было очень важно. Чрезвычайно важно. Оно-то и не давалось Кириллову столько времени.
«Ох, студент, студент… Почему я раньше не спросил тебя об этом? Не пришлось бы тебе подписывать протоколы, не лежал бы в больнице Чуриков – пьяница, обормот, но ведь человек все-таки… Нет, не блаженненьким был Мямлин и не „себе на уме“. Честным парнем был Мямлин… Историю он воссоздавал, историю, и вымарывал он из рукописи свои ошибки. И не свои даже, а то, что ему надули в уши…»
– Я хочу спросить вас, Леснев… Только подумайте прежде. Попадались вам в рукописи упоминания о детдоме? В тех местах, где Мямлин менял текст?
– Нет, – сказал он уверенно. – Марал он там, где речь шла о двадцатых годах. Это я точно помню.
Что ж, так и должно быть. Если бы не было этих вычерков, преступнику не понадобилось бы уничтожать рукопись. Он ее уничтожил – и на этом попался. Он рассчитывал, что номео пройдет, он ловко это проделал: нашел неоконченную страничку – ту самую сто двадцать вторую, – подложил ее в рукопись, и на ней текст оборвался. Мямлинская работа стала выглядеть незавершенной. Сто двадцать две страницы первого экземпляра легли в чемодан, а остальные вместе со вторым экземпляром он забрал, чтобы уничтожить. Он, наверное, проклинал Мямлина за то, что тот внес поправки в оба экземпляра. А может, не думал об этом. Он скорее всего не знал, что Мямлин ходил в последний свой день в библиотеку и договорился о перепечатке трехсот страниц. Другое он знал… Знал, что Мямлин печатал сам и никогда никому не показывал свои рукописи. На этом и строил преступник расчеты.
На этом и просчитался…
Давно ушел, скрипнув дверью, Леснев-младший. Кириллов задумчиво перебирал листки мямлинской рукописи, но читать не стал. Потом долго сидел, уставясь невидящим взором в страницу, и, подняв телефонную трубку, заказал Баку.
Через несколько минут длинная трель звонка разорвала тишину номера.
– Хусаинов, ты?
– А как же…
– Приветствую тебя от лица службы, – бодро пробасил Степан Николаевич. – Понимаешь, тут какое дело… – Теперь в его голосе слышались просительные нотки.
– Опять дело?
– Да нет, так, пустячок. – И, не дав Хусаинову возразить, Кириллов быстро произнес: – Ты не знаешь, сохранилось свидетельство о смерти старика Рузаева?… Сохранилось?… Ты его видел?… А кто его подписал?
– А рахат-лукуму тебе не хочется, э? Помнится, ты его любил. Но ладно, жди…
– Я звоню по срочному, – нерешительно пояснил Степан Николаевич.
– Жди, – послышалось в трубке. – У нас служба – как часы. – Сквозь шумы и потрескивания до Кириллова доносились обрывки фраз – Хусаинов говорил по другому телефону.
Наконец, Кириллов услышал:
– С тебя причитается. Получай. – И Хусаинов назвал фамилию. Степан Николаевич удовлетворенно хмыкнул. Теперь ему было ясно, кто лгал, а кто говорил правду. Теперь он знал, кто убил Мямлина.
Слово было произнесено, а все остальное, как говорится, было делом техники. Надо было сплести сеть из нитей, которые до сих пор казались для этой цели попросту непригодными. Теперь же, когда в руках Кириллова был крючок, в ход сразу пошли все обрывки.
И потянулись дни, заполненные, главным образом, как это ни парадоксально, телефонными переговорами с начальством. Кириллову нужны были люди, много людей, для того, чтобы провернуть некую тяжелую работу, в необходимости которой начальство сомневалось. Следователя раздражало это глухое сопротивление. Кроме того, он и сам не был уверен на сто процентов в том, что работа принесет ожидаемые плоды. Да что там – на сто, он и на пятьдесят процентов не был в этом уверен.
Тем не менее он потихоньку плел сеть. Несколько вечеров позанимался с Анютой – он готовил следственный эксперимент, который должен был дать ответ на вопрос о пропавших ключах. Анюта не понимала, чего он добивается, вышагивая вокруг нее с часами в руках и записывая, сколько минут она затратила на пересчет денег и сколько времени ушло на опечатывание сейфа. Но ведь и не нужно было, чтобы она это понимала, потому что в противном случае весь замысел лопнул бы как мыльный пузырь.
Распухала папка с поступавшими из разных мест бумагами, содержавшими скудные сведения об Ивонне Рузаевой, ее сыне и о других людях, живших когда-то. Но не вдохновляли Кириллова эти бумаги, не было в них ответа на главные вопросы. И с каждым днем он все отчетливее сознавал, что есть только один способ уличить преступника. Один-единственный. И не о нем ли подумывал Мямлин, когда затевал игры с Гришей-дурачком? Правда, знал Мямлин еще что-то, может быть, даже держал в руках, но оно, это «что-то», видимо, уже не существовало.
А дни текли, пока наконец не наступил тот, которого Кириллов ждал…
Следователь с участковым инспектором прибыли на старый кордон, когда солдаты уже очистили поляну от мелколесья. С ними приехал и лесник, коренастый мужик лет пятидесяти пяти, седой, но с лицом румяным, как помидор, и таким же гладким, как помидор. За всю дорогу он вымолвил лишь одно словечко: «Удумали», – зато курил беспрерывно. Курил он какую-то удивительно ядовитую смесь самосада с сигаретным табаком, самокрутки завертывал в палец толщиной, и стреляли они, как поленья. «Ты уж переходил бы на опилки», – сказал Миша, когда уголек из лесниковой самодельной сигареты угодил ему за воротник. Мужик не отреагировал, но, видно, фраза эта его задела, потому что, вылезая из машины, он вроде бы ни с того ни с сего проворчал: «Небось не подожгу».
– Доходит, как до того верблюда, – сказал Миша. – Он и за год поляну не разметит.
Но мужик, хоть и думал туго, действовал не в пример проворнее. Через час поляна была затянута шнурами, и мужик, по-прежнему немногословно, но толково объяснил, где стояли дом, сарай, погреб, где находился огород, а где сад. Потом уселся в сторонке на пенек и занялся кисетом с гремучей смесью.
Солдаты лениво разобрали лопаты. Молоденький, новенький, блестящий, как только что отчеканенная монета, лейтенант деловито осведомился у Кириллова:
– Будем начинать?
– Пожалуй, – согласился тот, подумав, что нет смысла дожидаться приезда комиссии и экспертов. Будет даже лучше, если они подольше задержатся. Ему уже изрядно надоели недоверчивые взгляды и вопросы типа: «А тут ли, Кириллов? Ведь если что и было, так оно могло быть в любом другом месте».
Да, «оно могло быть в любом другом месте». Но было здесь – в этом он уже перестал сомневаться. Он верил в Мямлина. И он поверил в Гришу-дурачка, поведение которого, особенно разыгрываемые им мистерии, стало наконец понятно. Мямлин был первым человеком, разгадавшим то, мимо чего проходили многие умные люди; Кириллов, правда, не знал, что подтолкнуло Мямлина к разгадке. Но то, что он первым увидел в Грише свидетеля давнего преступления, представлялось несомненным.
Лейтенант построил солдат и снова подошел к Кириллову. Лейтенанту были нужны указания.
– Огород и сад пока исключим, – решил Степан Николаевич, оглядывая поляну, расчерченную шнурами на прямоугольники и квадраты. – Дом и надворные постройки тоже оставьте в стороне. А вот двор…
Двор был огромен. Одним концом он примыкал к лесу. Когда-то примыкал. Когда-то был двором… Когда-то тут разыгралась трагедия… Через пять лет после нее в дом вернулся лесник. И прожил в нем около девяти лет…
– Миша, позови лесника, – сказал Кириллов инспектору, стоявшему рядом.
Румяный старик неохотно сполз с пенька и приблизился, треща самокруткой. Вряд ли он умел читать мысли на расстоянии. Но он был догадлив.
– От леса идите, – сказал он. – Помойки там были. Кроме как в помойках нигде не должон быть.
Он имел в виду труп. Вернее, то, что могло остаться от трупа. Помойки здесь не чистили. Просто засыпали землей.
И они пошли от леса…
Это был тяжелый труд, но небесполезный. К пяти часам дня все было кончено. Члены комиссии, прибывшей к этому времени, окружили яму. Заклацал затвором фотограф.
В яме лежал скелет, окруженный ржавыми жестянками из-под консервов, осколками бутылок, какими-то истлевшими лохмотьями. Поперек грудной кости, чуть наискось, уходя концами в невынутую еще землю, свисала тонкая черная цепочка.
Миша Востриков шумно дышал за спиной Кириллова. Тот оглянулся и тихо сказал:
– Доставь-ка сюда Семена Спицына. Побыстрее и без шума. Так, чтобы в Нылке никто ни сном, ни духом… Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Миша.
Тайну раскопок надо было во что бы то ни стало сохранить до утра.
IV. Добыча
Он сидел на стуле, отодвинутом к стене. Рядом с ним сидели еще двое. Нифонтов, Выходцев и Андрей Силыч Леснев были приглашены на спектакль в качестве зрителей. Режиссуру осуществлял Кириллов, роли исполняли Анюта и трое незнакомых зрителям мужчин. Спектакль назывался следственным экспериментом.
– Задача у нас скромная, – сказал Кириллов, выходя на середину комнаты. – Мы сделаем попытку восстановить ход событий, которые произошли в этой комнате в течение часа в день, предшествовавший убийству. Я попрошу вас, – он кивнул зрителям, – отнестись к делу серьезно и внимательно. Если кому-нибудь из вас покажется, что наши статисты, – он указал на трех не знакомцев, – поступают не в соответствии с тем, что происходило в действительности, прошу вносить поправки. На первом этапе настоящего эксперимента я, как известно, опросил каждого из вас по отдельности. Сейчас мы посмотрим с часами в руках, как эти ваши показания вписываются в общую картину. Прошу, Анна Семеновна.
Анюта бросила беспомощный взгляд на Кириллова. Она явно забыла, что ей нужно делать.
– Невозможно представить, – пробормотал Андрей Силыч.
Выходцев выпятил губы. Он не скрывал иронического отношения к происходящему. Нифонтов смотрел в пол.
Кириллов усмехнулся, подошел к открытому сейфу, вынул из него желтую книжку и подал ее Анюте.
– Это ведь вы принесли с собой, – сказал он. – Что еще было у вас в руках?
– Сумка, – сказала Анюта. – И… И зеркало…
– Снимите его. Итак, вы вошли сюда в четыре часа дня. Вы принесли с собой сборник стихов, зеркало и сумку. Кто находился в комнате?
– Андрей Силыч и Евгений Васильевич.
Один из незнакомцев поднялся и вышел за дверь. Он должен был играть Нифонтова. Двое других сели за столы главбуха и кассира. Кириллов посмотрел на часы и кивнул Анюте.
– Смелее, Анна Семеновна. Вы же прекрасно все помните…
И пантомима началась. Анюта шагнула к столу, около которого возвышался сейф, положила на край сумку и книжку, потом повесила зеркальце на гвоздик. Из сейфа извлекли пачку ассигнаций, и Анюта стала пересчитывать деньги. Незнакомец, изображавший главбуха, потянулся через стол и взял в руки сборник стихов. Небрежно полистал книжку и вернул на место. Тот, кто сидел за столом Выходцева, тоже заинтересовался творчеством местных поэтов. Анюта считала деньги. Потом она и тот, кто играл Выходцева, склонились над бумагами. Прошло с полчаса. Наконец Анюта собрала со стола все бумаги и отправила их в сейф. Взглянула на книжку и тоже бросила ее туда. Деньги уже были там. Анюта закрыла сейф, опустила ключи в сумку (другие, изготовленные вскоре после пропажи прежних) и поднялась со стула. Тот, кто играл Выходцева, извлек из стола принадлежности для опечатывания сейфа и принялся за работу. Анюта отошла к зеркалу и занялась своей прической. Кириллов, сидевший до этого рядом со зрителями, молча наблюдавшими за происходящим, вдруг поднялся и стал ходить по комнате. В дверь заглянул тот, кто играл Нифонтова. В правой руке он держал зеленый чайник. Он постоял с минуту в дверях, потом повернулся и скрылся в коридоре. Анюта подкрасила губы, подошла к столу, кинула тюбик с помадой в сумку. Щелкнул замок.
– Пять часов, – сказал Кириллов, поворачиваясь к зрителям. – Все так и было?
Трое молчали.
– Невозможно представить, – откликнулся наконец Андрей Силыч. – Не понимаю, чего вы добились…
– Сейчас увидите, – сказал Кириллов. – Анна Семеновна, откройте сумку.
Она открыла. Ключей в сумке не было. Анюта недоверчиво оглядела сумку, потом вытряхнула содержимое на стол. Ключи исчезли.
– Фокусы, – сказал Выходцев.
– Глупые фокусы, – возмущенно произнес Андрей Силыч. – Вы что же, хотите сказать, что кто-то из нас выкрал эти ключи?
– Эти – нет, – спокойно ответил Кириллов. – А те – да. Как видите, мы убедились, что это было возможно сделать.
– Но зачем? – прошептал Андрей Силыч. – Какое отношение эти ключи…
– Случайный фактор, – сказал Кириллов. Он сорвал печать с сейфа. Один из незнакомцев – оперативник из Нальска – вынул из кармана ключи и подал ему. Кириллов открыл сейф и достал оттуда сборник стихов. – Вот эта книжка, – сказал он, бросая «Зеленое раздолье» на стол, – эта книжка и есть тот самый случайный фактор. Андрей Силыч, может быть, вы теперь соблаговолите сообщить нам, зачем вы ходили к Выходцеву? Или… Нет, начните уж лучше по порядку. Что вы делали возле клуба в ночь убийства Мямлина?
Кириллов знал, что теперь Леснев-старший будет вынужден сказать правду. Он страшился этой правды, он гнал ее от себя, он не хотел ей верить. Кириллову надо было его убедить. И следственный эксперимент затевался, собственно говоря, не столько для того, чтобы что-то доказать, сколько для того, чтобы показать Андрею Силычу, кто украл ключи и для чего это было нужно убийце. И проведен был этот эксперимент довольно-таки эффектно. Когда Анюта отошла к зеркалу, Степан Николаевич стал ходить по комнате и на мгновение загородил от «зрителей» сотрудника, который играл роль Выходцева. Он и вынул ключи из сумки, сделав это так, что никто ничего не заметил. Кроме Выходцева, конечно. Тот-то давно уже догадался, что следователь относится к нему с недоверием. Но тут он промахнулся. Он принял следственный эксперимент за «чистую монету»; решил, что, не имея, в сущности, против него никаких улик, Кириллов пошел на отчаянный шаг, чтобы заставить его признаться в краже ключей, а затем и в убийстве. У Выходцева буквально отвалилась челюсть, когда Кириллов обратился с вопросом не к нему, а к Андрею Силычу. «Добит» же он был следующим тактическим ходом: следователь не дал Андрею Силычу возможности довести рассказ до конца. Едва лишь главбух выпутался из своих «невозможно представить» и заговорил по существу, Кириллов прервал его, сказав, что будет лучше, если Андрей Силыч изложит свои показания в письменном виде, Выходцев успел услышать только несколько слов, из которых мог вывести несложное умозаключение: в ночь убийства Мямлина главбух видел кассира. И кассир сразу полез в карман за валидолом.
Нет, он не упал на колени и не стал размазывать слезы раскаяния по дряблым щекам. Он еще пытался сопротивляться. И с ним еще пришлось немало повозиться, прежде чем он понял, что приперт к стене.
Ивонна Рузаева познакомилась с доктором Выходцевым в декабре 1916 года. Купец Рузаев, в то время ему было за шестьдесят, явился в Нылку отнюдь не затем, чтобы поклониться родным местам и тихо скончаться на руках юной жены. Такие мысли не приходили ему в голову. Купец испугался надвигавшейся революции и решил удрать из России. Намеченный им маршрут пролегал через Нылку на Курск, Харьков и дальше, к Черному морю, на белый пароход. Но в Нылке случилось непредвиденное: купца хватил легкий удар. Отнялась нога, и он оказался прикованным к постели. Ивонна рвала и метала. Ее, в общем-то, волновала не болезнь мужа. Она, еще выходя замуж, знала, на что шла, знала, что все люди смертны, а старые люди и тем более. Но супруг, когда они прикатили в Нылку, совершил, как считала Ивонна, огромную подлость по отношению к ней – он спрятал куда-то саквояж с золотишком и драгоценностями, спрятал так ловко, что Ивонна при всей своей сообразительности не могла взять в толк, куда он этот саквояж дел. А Рузаев не только обезножел, он еще и потерял дар речи. В дни, когда он был здоров, дом на Мызе навещали представители тогдашней нылкинской элиты. Теперь визитировал лишь врач Выходцев. Он «утешил» Ивонну, сказав после первого обследования больного, что супруг может прожить неопределенно долго. Ивонна совсем потеряла голову, бродила по дому, тщетно пытаясь отыскать тайник, кидалась на прислугу. Прислуга стала разбегаться. Дом пустел, а за стенами дома бурлила страна. Ивонна понимала, что дорогое время уходит, что не видать ей ни Венеции, ни Парижа; она понимала это, хотела как-то действовать, но не знала, как. По вечерам она усаживалась у постели мужа и спрашивала: «Где?» Она сверлила его темными ненавидящими глазами и протягивала к его рукам грифельную доску. Но муж лишь мычал и отталкивал доску. «Отравлю», – шептала Ивонна. «Ты уже мертвый, – говорила она, – почему ты не хочешь дать жить другим? Отдай деньги». Он не отдавал. Она съездила в Нальск и заказала там черный мраморный памятник. Доставили его на Мызу быстро. Ивонна велела сгрузить его перед домом, поближе к окнам. Сама передвинула мужнину кровать и, подсунув ему под голову несколько подушек, сказала: «Смотри… Видишь, это ты. Ты уже там, в могиле. Ты уже высказал свое желание быть там, об этом известно всем в доме. Я постаралась, чтобы об этом знал весь мир. Ты умрешь без покаяния и без причастия. Если же ты отдашь золото, я оставлю тебя в покое».
– Задача у нас скромная, – сказал Кириллов, выходя на середину комнаты. – Мы сделаем попытку восстановить ход событий, которые произошли в этой комнате в течение часа в день, предшествовавший убийству. Я попрошу вас, – он кивнул зрителям, – отнестись к делу серьезно и внимательно. Если кому-нибудь из вас покажется, что наши статисты, – он указал на трех не знакомцев, – поступают не в соответствии с тем, что происходило в действительности, прошу вносить поправки. На первом этапе настоящего эксперимента я, как известно, опросил каждого из вас по отдельности. Сейчас мы посмотрим с часами в руках, как эти ваши показания вписываются в общую картину. Прошу, Анна Семеновна.
Анюта бросила беспомощный взгляд на Кириллова. Она явно забыла, что ей нужно делать.
– Невозможно представить, – пробормотал Андрей Силыч.
Выходцев выпятил губы. Он не скрывал иронического отношения к происходящему. Нифонтов смотрел в пол.
Кириллов усмехнулся, подошел к открытому сейфу, вынул из него желтую книжку и подал ее Анюте.
– Это ведь вы принесли с собой, – сказал он. – Что еще было у вас в руках?
– Сумка, – сказала Анюта. – И… И зеркало…
– Снимите его. Итак, вы вошли сюда в четыре часа дня. Вы принесли с собой сборник стихов, зеркало и сумку. Кто находился в комнате?
– Андрей Силыч и Евгений Васильевич.
Один из незнакомцев поднялся и вышел за дверь. Он должен был играть Нифонтова. Двое других сели за столы главбуха и кассира. Кириллов посмотрел на часы и кивнул Анюте.
– Смелее, Анна Семеновна. Вы же прекрасно все помните…
И пантомима началась. Анюта шагнула к столу, около которого возвышался сейф, положила на край сумку и книжку, потом повесила зеркальце на гвоздик. Из сейфа извлекли пачку ассигнаций, и Анюта стала пересчитывать деньги. Незнакомец, изображавший главбуха, потянулся через стол и взял в руки сборник стихов. Небрежно полистал книжку и вернул на место. Тот, кто сидел за столом Выходцева, тоже заинтересовался творчеством местных поэтов. Анюта считала деньги. Потом она и тот, кто играл Выходцева, склонились над бумагами. Прошло с полчаса. Наконец Анюта собрала со стола все бумаги и отправила их в сейф. Взглянула на книжку и тоже бросила ее туда. Деньги уже были там. Анюта закрыла сейф, опустила ключи в сумку (другие, изготовленные вскоре после пропажи прежних) и поднялась со стула. Тот, кто играл Выходцева, извлек из стола принадлежности для опечатывания сейфа и принялся за работу. Анюта отошла к зеркалу и занялась своей прической. Кириллов, сидевший до этого рядом со зрителями, молча наблюдавшими за происходящим, вдруг поднялся и стал ходить по комнате. В дверь заглянул тот, кто играл Нифонтова. В правой руке он держал зеленый чайник. Он постоял с минуту в дверях, потом повернулся и скрылся в коридоре. Анюта подкрасила губы, подошла к столу, кинула тюбик с помадой в сумку. Щелкнул замок.
– Пять часов, – сказал Кириллов, поворачиваясь к зрителям. – Все так и было?
Трое молчали.
– Невозможно представить, – откликнулся наконец Андрей Силыч. – Не понимаю, чего вы добились…
– Сейчас увидите, – сказал Кириллов. – Анна Семеновна, откройте сумку.
Она открыла. Ключей в сумке не было. Анюта недоверчиво оглядела сумку, потом вытряхнула содержимое на стол. Ключи исчезли.
– Фокусы, – сказал Выходцев.
– Глупые фокусы, – возмущенно произнес Андрей Силыч. – Вы что же, хотите сказать, что кто-то из нас выкрал эти ключи?
– Эти – нет, – спокойно ответил Кириллов. – А те – да. Как видите, мы убедились, что это было возможно сделать.
– Но зачем? – прошептал Андрей Силыч. – Какое отношение эти ключи…
– Случайный фактор, – сказал Кириллов. Он сорвал печать с сейфа. Один из незнакомцев – оперативник из Нальска – вынул из кармана ключи и подал ему. Кириллов открыл сейф и достал оттуда сборник стихов. – Вот эта книжка, – сказал он, бросая «Зеленое раздолье» на стол, – эта книжка и есть тот самый случайный фактор. Андрей Силыч, может быть, вы теперь соблаговолите сообщить нам, зачем вы ходили к Выходцеву? Или… Нет, начните уж лучше по порядку. Что вы делали возле клуба в ночь убийства Мямлина?
Кириллов знал, что теперь Леснев-старший будет вынужден сказать правду. Он страшился этой правды, он гнал ее от себя, он не хотел ей верить. Кириллову надо было его убедить. И следственный эксперимент затевался, собственно говоря, не столько для того, чтобы что-то доказать, сколько для того, чтобы показать Андрею Силычу, кто украл ключи и для чего это было нужно убийце. И проведен был этот эксперимент довольно-таки эффектно. Когда Анюта отошла к зеркалу, Степан Николаевич стал ходить по комнате и на мгновение загородил от «зрителей» сотрудника, который играл роль Выходцева. Он и вынул ключи из сумки, сделав это так, что никто ничего не заметил. Кроме Выходцева, конечно. Тот-то давно уже догадался, что следователь относится к нему с недоверием. Но тут он промахнулся. Он принял следственный эксперимент за «чистую монету»; решил, что, не имея, в сущности, против него никаких улик, Кириллов пошел на отчаянный шаг, чтобы заставить его признаться в краже ключей, а затем и в убийстве. У Выходцева буквально отвалилась челюсть, когда Кириллов обратился с вопросом не к нему, а к Андрею Силычу. «Добит» же он был следующим тактическим ходом: следователь не дал Андрею Силычу возможности довести рассказ до конца. Едва лишь главбух выпутался из своих «невозможно представить» и заговорил по существу, Кириллов прервал его, сказав, что будет лучше, если Андрей Силыч изложит свои показания в письменном виде, Выходцев успел услышать только несколько слов, из которых мог вывести несложное умозаключение: в ночь убийства Мямлина главбух видел кассира. И кассир сразу полез в карман за валидолом.
Нет, он не упал на колени и не стал размазывать слезы раскаяния по дряблым щекам. Он еще пытался сопротивляться. И с ним еще пришлось немало повозиться, прежде чем он понял, что приперт к стене.
Ивонна Рузаева познакомилась с доктором Выходцевым в декабре 1916 года. Купец Рузаев, в то время ему было за шестьдесят, явился в Нылку отнюдь не затем, чтобы поклониться родным местам и тихо скончаться на руках юной жены. Такие мысли не приходили ему в голову. Купец испугался надвигавшейся революции и решил удрать из России. Намеченный им маршрут пролегал через Нылку на Курск, Харьков и дальше, к Черному морю, на белый пароход. Но в Нылке случилось непредвиденное: купца хватил легкий удар. Отнялась нога, и он оказался прикованным к постели. Ивонна рвала и метала. Ее, в общем-то, волновала не болезнь мужа. Она, еще выходя замуж, знала, на что шла, знала, что все люди смертны, а старые люди и тем более. Но супруг, когда они прикатили в Нылку, совершил, как считала Ивонна, огромную подлость по отношению к ней – он спрятал куда-то саквояж с золотишком и драгоценностями, спрятал так ловко, что Ивонна при всей своей сообразительности не могла взять в толк, куда он этот саквояж дел. А Рузаев не только обезножел, он еще и потерял дар речи. В дни, когда он был здоров, дом на Мызе навещали представители тогдашней нылкинской элиты. Теперь визитировал лишь врач Выходцев. Он «утешил» Ивонну, сказав после первого обследования больного, что супруг может прожить неопределенно долго. Ивонна совсем потеряла голову, бродила по дому, тщетно пытаясь отыскать тайник, кидалась на прислугу. Прислуга стала разбегаться. Дом пустел, а за стенами дома бурлила страна. Ивонна понимала, что дорогое время уходит, что не видать ей ни Венеции, ни Парижа; она понимала это, хотела как-то действовать, но не знала, как. По вечерам она усаживалась у постели мужа и спрашивала: «Где?» Она сверлила его темными ненавидящими глазами и протягивала к его рукам грифельную доску. Но муж лишь мычал и отталкивал доску. «Отравлю», – шептала Ивонна. «Ты уже мертвый, – говорила она, – почему ты не хочешь дать жить другим? Отдай деньги». Он не отдавал. Она съездила в Нальск и заказала там черный мраморный памятник. Доставили его на Мызу быстро. Ивонна велела сгрузить его перед домом, поближе к окнам. Сама передвинула мужнину кровать и, подсунув ему под голову несколько подушек, сказала: «Смотри… Видишь, это ты. Ты уже там, в могиле. Ты уже высказал свое желание быть там, об этом известно всем в доме. Я постаралась, чтобы об этом знал весь мир. Ты умрешь без покаяния и без причастия. Если же ты отдашь золото, я оставлю тебя в покое».