Страница:
Альфреду, по сути дела, удалось трансформировать некогда патриархальный Эссен в первый в мире город, целиком принадлежащий одной кампании. Такая практика станет почти повсеместной лишь после второй мировой войны. Но уже в XIX веке вокруг Эссена начали вырастать небольшие города-спутники, где была самая низкая плата за жилье и самый высокий, по сравнению с другими поселениями, жизненный уровень. Все эти города-спутники в дальнейшем были названы в честь почти всех членов многочисленного семейства Круппов.
Альфред создал для своих рабочих даже собственную хлебопекарню, виноваренный завод, мясобойню, гостиницу, организовал благотворительный фонд для бедных семей, которые пострадали от наводнений реки Рур, случавшиеся довольно часто в этой местности. За долго до того, как социал-демократам пришла в голову идея создания различных рабочих кооперативов, Крупп уже способствовал появлению на свет целой цепи подобных некоммерческих организаций, действующих в интересах служащих фабрики и их семей. Этот популизм будет также с успехом использоваться как немецкими, так и итальянскими фашистами. Проявляя социальную заботу о простых людях, во многом вдохновленную предписаниями Круппа, фашисты создадут знаменитый народный автомобиль (Фольксваген-жучок), который до сих пор бегает по улицам почти всех столиц мира, с детской жизнерадостностью демонстрируя неиссякаемую энергию идей эссенского сталелитейного барона.
Конечно же, человек, который терял работу на фабрике, автоматически лишался и всех привилегий, включая и пенсию по выслуге лет. Однако следует учесть, что в 70-е годы XIX столетия ни о каких пенсиях для рабочих на других фабриках не могло быть и речи.
Несмотря на то, что Альфред Крупп любил заявлять, что он очень далек от политики, его "Генеральные предписания" стали ярким политическим документом своего времени. Альфред специально послал копию этого документа кайзеру. Оригинал же до сих пор хранится в семейном архиве. На пожелтевших от времени листах отчетливо видна надпись, сделанная аршинными буквами: "Основная цель - защита и процветание моих рабочих. Помимо этого документ поможет предотвратить всевозможные социальные заблуждения".
"Генеральные предписания" Альфреда Круппа повлияли и на социальную программу, проводимую в 1883, 1884 и 1889 гг. Бисмарком. Гитлер в "Mein Kampf" прямо заявил о том, что его работа над собственной социальной программой началась с изучения реформ, предложенных Бисмарком, а лозунг лидера трудового фронта фашистской Германии Роберта Лея: "Дух коллективизма должен быть насаждаем" просто списан с четвертой страницы "Генеральных предписаний" Круппа.
"Генеральные предписания" были любимым детищем Альфреда. Он постоянно стремился усовершенствовать свое творение. В бессонные ночи сталелитейный магнат аршинными буквами неутомимо вписывал все новые и новые дополнения. Так, в одной из своих ночных записок Альфред предлагал одеть весь персонал в униформу, очень напоминающую военный мундир. На рукавах этого мундира с помощью нашивок указывались бы года службы на фабрике. Руководящий состав, вплоть до совета директоров, должен был, по этому предписанию, носить эполеты. Но последнее предложение пришлось все-таки отклонить, так как предполагаемые генералы крупповской армии стали бы напоминать швейцаров у входа в эссенскую гостиницу, которую сам Альфред и выстроил для заезжих коммерсантов.
Русский анархист М. Бакунин пришел к выводу, что немцы как нация не достойны свободы, так как "любовь к начальнику у них давно превратилась в настоящую страсть". "Немцам, - писал бунтарь, - хочется быть одновременно и рабами, и господами".
Только в такой стране западной Европы, как Германия, мог появиться в середине XIX века документ, в чем-то напоминающий японскую средневековую хартию преданности самурая своему императору и сёгуну.
Есть понятие исторической вины целого народа. Слепая преданность начальнику привела к тому, что было создано особое государство, население которого оказалось спаяно идеологией мнимого национального превосходства над другими странами, что и привело, в конечном счете, сначала к франко-прусской войне, а затем к войне первой мировой и к фашизму.
Американский историк Мэк Уокер писал, что "вера в первенство коллектива над индивидуумом, подозрительность к независимым личностям и открытая враждебность к внешнему миру были наследием "спальных" городов в Германии конца XIX века и, по крайней мере, первой половины XX века". Характерными особенностями этих "спальных" городов, как их нарекли в одном блестящем современном исследовании, были эксцентричность институтов и тесная социальная сплоченность. Именно здесь местные обычаи, традиции и цеховые привилегии сохранялись вплоть до середины XIX века. Именно к таким "спальным" городам и можно было отнести родной город Круппов Эссен. Обитатели подобных изолированных поселений компенсировали свою оторванность от внешнего мира сильным местным самомнением, чувством общности и своей ярко выраженной общительностью (Geselligkeit), что нашло выражение в их семейных радостях и совместных праздниках и развлечениях. Обычно в таких местах вместе отмечали годовщины, справляли именины и участвовали в деятельности несметного числа организаций, членами которых они были, церковных обществ, хоров и музыкальных ансамблей, клубов любителей игры в скат и кегли и тому подобное. Так, в маленьком городке, что изучал Уильям Шеридан Аллен для своей книги о подъеме национал-социализма, в 1930 году оказался сто шестьдесят одни клуб - в среднем по одному на каждые шестьдесят жителей.
Из-за относительной изоляции такие провинциальные города были основным источником удивительного разнообразия немецкой жизни, которое Гёте превозносил как позитивную сторону. Человека, путешествовавшего по Германии, ожидала встреча со всё новыми и новыми диалектами, костюмами, едой и напитками, песнями и историями и, не в последнюю очередь, с особым юмором.
Однако у этого явления была и своя обратная сторона: выпячивание своей германской принадлежности было симптомом поиска каких-то гарантий в быстро менявшемся мире и попыткой добиться этого благодаря акцентированию местных традиций и ценностей, противопоставляя их влиянию извне. И хотя зарождающийся капитализм и индустриализация захлестнули и разрушили политическую среду, питавшую культуру "спальных" городов, тем не менее, даже после того как это случилось, и обособленные общности растворились в империи Бисмарка и Вильгельма II, их психология продолжала существовать в форме регионального чувства обиды, мещанства и фанатизма.
Впрочем, такая привычка к подчинению и дисциплине, возможно, имела более древнее происхождение. В средние века один папа называл Германию "terra obedientiae" (земля послушания). Немалое влияние на формирование национального характера оказали и события тридцатилетней войны XVII века. Ежедневная близость смерти, постоянный "Angst" (страх), о котором пишет в своих стихах Грифиус, заставляли уцелевших стремиться к подчинению любой власти. Люди, охваченные атавистическим страхом перед вероятными последствиями любого распада существующих социальных отношений, с радостью принимали непомерные требования своих князей; со временем такое приятие стало нормой и приобрело силу традиции. В 1758 году Карл Фридрих Мозер писал: "У всякого народа есть своя движущая сила. В Германии - это повиновение; в Англии - свобода; в Голландии - торговля; во Франции почитание короля".
Легенда о продаже души дьяволу не случайно оказалась столь близка немецкой душе. Немцы продали свою душу в обмен на дисциплину, порядок и обещанное материальное благополучие, которое сначала с успехом реализовывалось в Эссене на заводах Круппа, а потом начало воплощаться в жизнь на всем германском пространстве в эпоху правления Адольфа Гитлера. Это германское пространство представители Третьего Рейха воспринимали достаточно ясно.
Еще в 1865 году в своем эссе "Что такое немец" Рихард Вагнер писал: "Немецкая поэзия, музыка, философия ныне высоко ценимы народами всего мира; однако в своей тоске по "немецкой славе" немец обычно не в состоянии мечтать ни о чем другом, кроме чего-то подобного реставрации Римской империи".
Глава XI
Восстание масс
Победа Пруссии над Францией в 1870 году и создание Германской империи привели к изменению баланса сил в Европе и во всем мире. Германия к тому времени была не только сильнейшей военной державой на континенте, но и страной с широко развитой промышленностью, чему в немалой степени способствовала и деятельность корпорации Круппов. По условиям мирных соглашений, продиктованных Германией в Версале в 1871 году, Франция перенесла небывалый национальный позор. Навязанные условия предусматривали даже триумфальный марш немецкой армии по Елисейским полям. Аннексии требовали старший Мольтке и его Генеральный штаб. Военные настаивали и убеждали императора в том, что пограничные провинции у Меца, Страсбурга и по отрогам Вогез необходимо отрезать, чтобы навечно поставить Францию в положение обороняющегося. К этому они прибавили тяжелейшую контрибуцию в пять миллиардов франков, стремясь закабалить страну на целое поколение, кроме того, оккупационная армия должна была находиться во Франции до окончания выплаты этой контрибуции. Однако одним колоссальным усилием французы собрали и выплатили всю эту сумму в три года, и с этого началось их возрождение. Но такие национальные обиды не могли пройти бесследно. Виктор Гюго достаточно ясно выразил настроение всей нации в следующих страстных словах: "Франция будет стремиться только к одному - восстановить свои силы, запастись энергией, лелеять свой священный гнев, воспитать молодое поколение так, чтобы создать армию всего народа... чтобы стать снова великой Францией 1792 года, Францией "идеи с мечом". Тогда в один день она станет непобедимой. Тогда она вернет Эльзас-Лотарингию".
День Германии в Европе, который, как полагали немцы, должен был начаться после провозглашения Германской империи в Зеркальном зале Версаля, так и не засиял в полную силу. Немцев странным образом продолжала съедать зависть к стране, которую они вроде бы сокрушили. "Живет, как Бог во Франции", - гласила немецкая поговорка. Под шумок французская империя смогла расшириться в Северной Африке и Индокитае, а мир искусства, красоты и стиля был все ещё у ног Парижа. Уверовав в превосходство над всеми по духу, силе энергии, трудолюбию и национальной добродетели, немцы, вдохновленные собственной философией, считали, что они по праву заслуживают первое место. Шопенгауэр и Гегель смогли убедить многих в том, что человеческому духу необходимо склониться перед заранее предначертанными силами эволюции. По мнению Гегеля, именно прусская монархия и являлась тем совершенным государством, которое только и могло возникнуть на территории Европы в результате эволюции высшей Идеи. К тому же само понятие эволюции, казалось, получило свое полное и исчерпывающее подтверждение в трудах англосакса Ч. Дарвина. Если мир государств, как и мир природы, жил по закону, по которому все подчиняется борьбе за выживание, тогда подготовка к этой борьбе была первой обязанностью правительств. Вера в необходимость и даже желательность войны как формы, в которой будет проходить международная борьба за выживание целых наций, была неограничена в правах. Подобная вульгаризированная дарвинская доктрина была принята за истину в самых широких слоях общества. Консервативный генерал Конрад фон Хетцендорф, начальник австро-венгерского штаба, и великий французский писатель Эмиль Золя в разное время выражали достаточно схожие мысли на одну и ту же проблему. Так, Конрад писал вскоре после войны: "Филантропические религии, учения о морали и философские доктрины могут иногда служить ослаблению борьбы человечества за существование в жестокой форме, они никогда не являлись движущей силой в природе...".
А на 30 лет раньше, в 1891 году, Э. Золя писал даже с большей уверенностью: "Разве не станет конец войны концом гуманности? Война - это сама жизнь. Ничто не существует в природе, ни рождается, ни растет или размножается без борьбы. Мы должны есть, нас поедают для того, чтобы мир мог жить. Только воинственные нации процветают. Как только нация разоружается, она погибает. Война - это школа дисциплины, жертвенности и отваги".
Война в начале XX века рассматривалась как опыт, который может принести личное и национальное благополучие. Эта мысль сконцентрировалась в известной фразе Маринетти, лидера футуристов: "Guerra, sola igeeia del mondo?"
Английская пресса, пропагандисты и даже религиозные лидеры призывали воспринимать войну через учение двух германских писателей - философа Фридриха Ницше и историка Генриха фон Трайтцке. Младший Мольтке и адмирал Тирпиц платили дань тому влиянию, которое оказали на них лекции Трайтцке в Берлинском университете. Во всех своих исторических трудах и публичных выступлениях Трайтцке подчеркивал, что государство не связано никакими обязательствами по отношению к своим членам, оно просто-напросто лишено всяких личных черт и стоит выше любой индивидуальности. Вообще, к концу девятнадцатого века возникла повсеместная вера в то, что государство живой организм, который больше, чем простое единство его граждан, имевших свои права и обязанности; таким образом, оно имело право требовать от своих членов преданности и послушания. В связи с этим Трайтцке рассматривал Германию как государство, которое стало великим благодаря своей армии, отстоявшей это величие перед лицом враждебной Франции, Англии и римских католиков.
В трудах Ницше было также много того, что получило отклик в душах людей в 1914 году и способствовало созданию интеллектуального климата, в котором и зрела мысль о необходимости мировой бойни. Ницше не только призывал к действию и насилию, говорил о необходимости грубости и жестокости, о воле к власти, но он также верил и в то, что "война и смелость творят больше великих дел, чем любовь к ближнему". Книгу "Так говорил Заратустра" можно было найти в ранцах тысяч солдат в 1914 году и не только в Германии, но и в личных вещах образованных российских офицеров, так как "почти все благородные души... жадно пили из этих источников". Идеи немецких философов, благодаря развитию прессы, проникали в газеты и в упрощенном виде доходили до умов огромных масс, оказывали влияние на решение правителей Европы.
Возникали даже идеи, что патриотизм, нередко переходящий в шовинизм, по существу своему скорее инстинкт, чем разум, и этот инстинкт основан на фундаментальных связях между людьми и землей их страны, а также на почти мистических связях с мертвыми предками, по меткому выражению французского писателя Мориса Барре - это связь земли и мертвых ("La terre et Les Morts").
Такое слепое подчинение государству всех его рядовых членов было обусловлено тем, что мы называем техническим и научным прогрессом. Благодаря именно государственной машине достижения техники и науки стали улучшать благосостояние добропорядочных граждан. НЕ подозревая того, люди стали напоминать разжиревших кроликов, которые и не подозревали даже, ради каких целей им позволяют плодиться и жить в относительной роскоши, требуя в замен лишь безоговорочной преданности.
В 1854 году Джон Сноу установил, что холера вызывается грязной водой. Это побудило инженеров строить системы очистки стоков для растущих городов. До недавнего времени даже во дворцах отхожие места источали зловоние. Быть может, только в нужниках короли могли в полной мере ощутить, что они тоже люди, о чем в свое время упоминал ещё великий Рабле. Но вот благодаря все тому же прогрессу в викторианскую эпоху в Англии появился первый сливной бочек, а сами унитазы, сделанные их фаянса, да к тому же украшенные голубой эмалью, превратились в настоящие шедевры декоративного искусства. Большая лондонская система канализации, построенная в 1850-1860 - е годы, имела пять главных коллекторов, идущих по всему городу, и четыре большие станции перекачки. Государство, как заботливая мать за младенцем, стало убирать дермо за своими подданными, и за это благодарные дети обязаны были заплатить чем-то в будущем.
Но помимо туалетов у человечества появилось и немало других интересных игрушек. Первая подземная железная дорога была открыта в 1863 году в Лондоне. Сначала использовались паровозы, но в 1890 году в центральной части Лондона был построен первый электрический метрополитен. Под городами в XIX веке выросла сложная сеть труб, кабелей и туннелей, несущих воду, газ, электроэнергию, канализационные стоки и линии телефона.
Медицина в XIX веке также быстро прогрессировала. Многие инструменты, разработанные в тот период (стетоскопы - 1855 г., аппарат для измерения артериального давления - 1887г., ингалятор для анестезии - 1847г.), используются и поныне. В 1840 - х гг. была впервые применена безопасная анестезия, изгнавшая боль из операционной. В 1862 г. Луи Пастер доказал, что многие болезни вызываются микробами. С 1867 г. антисептическая хирургия быстро снизила смертность после операции. Труды Пастера распространили технику вакцинации на другие болезни, например, сибирскую язву и бешенство. Были выделены микробы - возбудители столбняка, туберкулеза и дифтерии. В 1860-е гг. у зубных врачей появилась известная нам бормашина. Открытие в 1890 - х гг. рентгеновских лучей позволило врачам заглянуть внутрь тела человека.
Приблизительно в это же время, как все тогда считали, сумасшедший изобретатель Чарльз Бэббидж создал первую счетно-вычислительную машину, которая стала прообразом будущего компьютера.
Благодаря свалившимся на голову человечества всем этим открытиям, люди в прямом смысле стали заложниками научно-технического прогресса. Так, пулемет, одно из творений раскрепощенной человеческой мысли, загнал воюющие армии в окопы, создав кровавый тупик. Английский генерал Ян Гамильтон очень метко заметил по этому поводу: "Единственное, на что способна отныне кавалерия перед лицом пулеметных гнезд, - варить рис для пехоты". Химия была привилегией немецкой науки, и именно немцы первые создали и стали применять отравляющие газы. Двигатель внутреннего сгорания в основном получил развитие в англоязычных странах и во Франции. Союзные войска совместными усилиями создали первый танк. Самолеты, дирижабли быстро развились в смертельное оружие, а в океанах подводные лодки создали страшную угрозу мореплаванию. Когда немецкая субмарина, созданная на заводах Круппа, потопила английскую "Луизитанию", то сотни мирных людей беспрепятственно пошли ко дну, а команда при этом спокойно наблюдала в перископ за происходящим. Отныне война окончательно утратила свой рыцарский характер. Машины стали диктовать воюющим людям безжалостные, жесткие условия массового убийства, и цифра военных сводок заменила человеческую жизнь с её родовыми схватками, криком младенца и первой болью от соприкосновения с огнем, кипятком, любовью и другими острыми углами обычного человеческого существования.
В этом смысле можно утверждать, что первая мировая война явилась закономерным результатом того, что многие называли поступательным движением вперед во имя гуманизма и процветания. Однако только Библия, учение об апокалипсисе и эсхатологическом Царстве Божием, которые в рассматриваемую эпоху подвергалась критике со стороны почти всех последователей теории эволюции Ч. Дарвина, открыли истинную динамику человеческого и вселенского восхождения к совершенству.
У Александра Блока по этому поводу есть такие замечательные строки:
Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла,
Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла.
Что ж человек? - За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем - машин немолчный скрежет?
Зачем - пропеллер, воя, режет
Туман холодный - и пустой?
Секулярная теория прогресса в целом рассматривает историю односторонне: как поступательное и неуклонное усиление положительных начал в человечестве. Развитие знаний, общественных институтов и этики движется, по мнению "прогрессистов", в основном только вперед, а все темное и злое в человеке с веками идет на убыль. Согласно теории прогресса, человечество не знало никакого падения, а только постепенное усовершенствование. Но Писание, в отличие от этих, распространенных теорий начала XX века, не изображает историю в виде процесса, в котором имеет место лишь увеличение добра. Подобно тому, как миротворение являлось противоборством Логоса и Хаоса, история с самого начала стала ареной столкновения добра и зла в человеке, и оба этих понятия имеют тенденцию к возрастанию. С каждой эпохой антагонизм между добром и злом становится все более напряженным. В канун первой мировой войны это противостояние стало особенно острым и не хватало лишь какого-нибудь маленького незначительного события, чтобы разгорелся мировой пожар.
"Какая-нибудь проклятая глупость на Балканах, - предсказывал Бисмарк, - явится искрой новой войны".
28 июня 1914 г. эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австрийского трона, был убит членом группы сербохорватских националистов в Сараево. Искра вспыхнула, и пламень начал медленно набирать силу. Однако поначалу свершившемуся мало кто придал большое значение. Дело в том, что, благодаря тому же прогрессу, убийство выдающихся людей ради так называемой великой цели уже в течение трех последних десятилетий стало привычным делом. Великие державы спокойно пережили немало подобных инцидентов в недалеком прошлом и собирались, как всем казалось, и на этот раз пережить очередную вспышку освободительного национализма малых народов. Каждый международный кризис, начиная с 1905 года, казалось, приближал мировую катастрофу, но при этом общими усилиями её удавалось избежать. Жан Жорес, к примеру, 30 июля 1914 года, в самый канун войны, говорил: "Будет так же, как в Агадире. Будут подъемы и спады, но ничего серьезного так и не произойдет". Имелся в виду кризис в Марокко в Северо-Западной Африке. Традиционно эта страна находилась в сфере интересов Франции. Кайзер же ещё в 1905 году отправился на яхте в эту страну для встречи с султаном. Когда же султан в 1911 году, шесть лет спустя, обратился к французам за помощью в борьбе с мятежными племенами, к Агадиру - марокканскому порту на Атлантическом побережье была направлена германская канонерка, чтобы воспрепятствовать французам. Англия объявила о своей поддержке Франции. Возникла реальная угроза войны. Лишь благодаря искусной дипломатической игре удалось убедить Германию отказаться от своих притязаний на Марокко в обмен на часть французских владений в Конго.
Никто и представить себе не мог, каким хрупким, на самом деле, окажется мир просвещенной Европы. Да, в самом центре континента у французов были серьезные претензии к соседней Германии, а у Германии - к Франции, да, Эльзас и Лотарингия не давали покоя политикам в течение многих десятилетий, да, обе страны последние годы только и делали, что готовились к наступательной войне, но одно дело подготовка, а другое - реальные боевые действия. Так, в 1907 году на Гаагской конференции обсуждался вопрос возможного разоружения. С инициативой выступила царская Россия. И хотя конференция не привела к серьезным договоренностям, но сам факт её созыва говорил о том, что правительства ведущих государств относятся к войне все-таки как к гипотезе, а не как к чему-то неизбежному.
В течение трех недель после убийства эрцгерцога правители Европы, как всегда, продолжали думать о предстоящих летних каникулах и богатом урожае, который необходимо был собрать. Так, командующий сербской армией поехал принимать ванны на австрийский курорт. Правительства оскорбленной стороны (Германия и Австро-Венгрия) также не торопились с объявлением ультиматума: они хотели дать своим крестьянам больше времени для сбора богатого в том году урожая. По их соображениям, только приграничные зоны могли пострадать от возможного конфликта. Известно, что министр иностранных дел Австро-Венгрии, граф Бертольд, послал злополучный ультиматум Сербии, с которого и начался отсчет новой эпохи, "под влиянием шампанского, с помощью которого отмечались дружественные отношения между двумя великими державами".
Сазонов, министр иностранных дел России был в это время в своем имении и наслаждался жизнью, как на его месте и должен был вести себя любой русский барин.
У французов кризис вызвал что-то вроде смятения. В момент объявления ультиматума президент и премьер министр находились в море на пути из Санкт-Петербурга в Париж и сведения о происходящем получили из неточных и искаженных радиограмм, которые Пуанкаре на борту "Франции" принимал с помощью передатчика, установленного на Эйфелевой башне. Только прибыв 25 июля в Стокгольм, они поняли всю серьезность ситуации.
И тут по какой-то неведомой, почти мистической, причине события начали развиваться так быстро, что дипломаты перестали успевать за ними. В течение последних дней мира политикам оставалось лишь принимать решения в зависимости от ситуации, менявшейся столь стремительно, что уже не было никакой возможности хоть как-то осмыслить сложившееся положение. То, что называлось прогрессом, показало истинное свое лицо. Зло, маскируясь под идеи национализма и национального самоопределения, основанные на вульгарном понимании учения Дарвина, нашло благодатную почву в душах огромных масс простых людей.
Альфред создал для своих рабочих даже собственную хлебопекарню, виноваренный завод, мясобойню, гостиницу, организовал благотворительный фонд для бедных семей, которые пострадали от наводнений реки Рур, случавшиеся довольно часто в этой местности. За долго до того, как социал-демократам пришла в голову идея создания различных рабочих кооперативов, Крупп уже способствовал появлению на свет целой цепи подобных некоммерческих организаций, действующих в интересах служащих фабрики и их семей. Этот популизм будет также с успехом использоваться как немецкими, так и итальянскими фашистами. Проявляя социальную заботу о простых людях, во многом вдохновленную предписаниями Круппа, фашисты создадут знаменитый народный автомобиль (Фольксваген-жучок), который до сих пор бегает по улицам почти всех столиц мира, с детской жизнерадостностью демонстрируя неиссякаемую энергию идей эссенского сталелитейного барона.
Конечно же, человек, который терял работу на фабрике, автоматически лишался и всех привилегий, включая и пенсию по выслуге лет. Однако следует учесть, что в 70-е годы XIX столетия ни о каких пенсиях для рабочих на других фабриках не могло быть и речи.
Несмотря на то, что Альфред Крупп любил заявлять, что он очень далек от политики, его "Генеральные предписания" стали ярким политическим документом своего времени. Альфред специально послал копию этого документа кайзеру. Оригинал же до сих пор хранится в семейном архиве. На пожелтевших от времени листах отчетливо видна надпись, сделанная аршинными буквами: "Основная цель - защита и процветание моих рабочих. Помимо этого документ поможет предотвратить всевозможные социальные заблуждения".
"Генеральные предписания" Альфреда Круппа повлияли и на социальную программу, проводимую в 1883, 1884 и 1889 гг. Бисмарком. Гитлер в "Mein Kampf" прямо заявил о том, что его работа над собственной социальной программой началась с изучения реформ, предложенных Бисмарком, а лозунг лидера трудового фронта фашистской Германии Роберта Лея: "Дух коллективизма должен быть насаждаем" просто списан с четвертой страницы "Генеральных предписаний" Круппа.
"Генеральные предписания" были любимым детищем Альфреда. Он постоянно стремился усовершенствовать свое творение. В бессонные ночи сталелитейный магнат аршинными буквами неутомимо вписывал все новые и новые дополнения. Так, в одной из своих ночных записок Альфред предлагал одеть весь персонал в униформу, очень напоминающую военный мундир. На рукавах этого мундира с помощью нашивок указывались бы года службы на фабрике. Руководящий состав, вплоть до совета директоров, должен был, по этому предписанию, носить эполеты. Но последнее предложение пришлось все-таки отклонить, так как предполагаемые генералы крупповской армии стали бы напоминать швейцаров у входа в эссенскую гостиницу, которую сам Альфред и выстроил для заезжих коммерсантов.
Русский анархист М. Бакунин пришел к выводу, что немцы как нация не достойны свободы, так как "любовь к начальнику у них давно превратилась в настоящую страсть". "Немцам, - писал бунтарь, - хочется быть одновременно и рабами, и господами".
Только в такой стране западной Европы, как Германия, мог появиться в середине XIX века документ, в чем-то напоминающий японскую средневековую хартию преданности самурая своему императору и сёгуну.
Есть понятие исторической вины целого народа. Слепая преданность начальнику привела к тому, что было создано особое государство, население которого оказалось спаяно идеологией мнимого национального превосходства над другими странами, что и привело, в конечном счете, сначала к франко-прусской войне, а затем к войне первой мировой и к фашизму.
Американский историк Мэк Уокер писал, что "вера в первенство коллектива над индивидуумом, подозрительность к независимым личностям и открытая враждебность к внешнему миру были наследием "спальных" городов в Германии конца XIX века и, по крайней мере, первой половины XX века". Характерными особенностями этих "спальных" городов, как их нарекли в одном блестящем современном исследовании, были эксцентричность институтов и тесная социальная сплоченность. Именно здесь местные обычаи, традиции и цеховые привилегии сохранялись вплоть до середины XIX века. Именно к таким "спальным" городам и можно было отнести родной город Круппов Эссен. Обитатели подобных изолированных поселений компенсировали свою оторванность от внешнего мира сильным местным самомнением, чувством общности и своей ярко выраженной общительностью (Geselligkeit), что нашло выражение в их семейных радостях и совместных праздниках и развлечениях. Обычно в таких местах вместе отмечали годовщины, справляли именины и участвовали в деятельности несметного числа организаций, членами которых они были, церковных обществ, хоров и музыкальных ансамблей, клубов любителей игры в скат и кегли и тому подобное. Так, в маленьком городке, что изучал Уильям Шеридан Аллен для своей книги о подъеме национал-социализма, в 1930 году оказался сто шестьдесят одни клуб - в среднем по одному на каждые шестьдесят жителей.
Из-за относительной изоляции такие провинциальные города были основным источником удивительного разнообразия немецкой жизни, которое Гёте превозносил как позитивную сторону. Человека, путешествовавшего по Германии, ожидала встреча со всё новыми и новыми диалектами, костюмами, едой и напитками, песнями и историями и, не в последнюю очередь, с особым юмором.
Однако у этого явления была и своя обратная сторона: выпячивание своей германской принадлежности было симптомом поиска каких-то гарантий в быстро менявшемся мире и попыткой добиться этого благодаря акцентированию местных традиций и ценностей, противопоставляя их влиянию извне. И хотя зарождающийся капитализм и индустриализация захлестнули и разрушили политическую среду, питавшую культуру "спальных" городов, тем не менее, даже после того как это случилось, и обособленные общности растворились в империи Бисмарка и Вильгельма II, их психология продолжала существовать в форме регионального чувства обиды, мещанства и фанатизма.
Впрочем, такая привычка к подчинению и дисциплине, возможно, имела более древнее происхождение. В средние века один папа называл Германию "terra obedientiae" (земля послушания). Немалое влияние на формирование национального характера оказали и события тридцатилетней войны XVII века. Ежедневная близость смерти, постоянный "Angst" (страх), о котором пишет в своих стихах Грифиус, заставляли уцелевших стремиться к подчинению любой власти. Люди, охваченные атавистическим страхом перед вероятными последствиями любого распада существующих социальных отношений, с радостью принимали непомерные требования своих князей; со временем такое приятие стало нормой и приобрело силу традиции. В 1758 году Карл Фридрих Мозер писал: "У всякого народа есть своя движущая сила. В Германии - это повиновение; в Англии - свобода; в Голландии - торговля; во Франции почитание короля".
Легенда о продаже души дьяволу не случайно оказалась столь близка немецкой душе. Немцы продали свою душу в обмен на дисциплину, порядок и обещанное материальное благополучие, которое сначала с успехом реализовывалось в Эссене на заводах Круппа, а потом начало воплощаться в жизнь на всем германском пространстве в эпоху правления Адольфа Гитлера. Это германское пространство представители Третьего Рейха воспринимали достаточно ясно.
Еще в 1865 году в своем эссе "Что такое немец" Рихард Вагнер писал: "Немецкая поэзия, музыка, философия ныне высоко ценимы народами всего мира; однако в своей тоске по "немецкой славе" немец обычно не в состоянии мечтать ни о чем другом, кроме чего-то подобного реставрации Римской империи".
Глава XI
Восстание масс
Победа Пруссии над Францией в 1870 году и создание Германской империи привели к изменению баланса сил в Европе и во всем мире. Германия к тому времени была не только сильнейшей военной державой на континенте, но и страной с широко развитой промышленностью, чему в немалой степени способствовала и деятельность корпорации Круппов. По условиям мирных соглашений, продиктованных Германией в Версале в 1871 году, Франция перенесла небывалый национальный позор. Навязанные условия предусматривали даже триумфальный марш немецкой армии по Елисейским полям. Аннексии требовали старший Мольтке и его Генеральный штаб. Военные настаивали и убеждали императора в том, что пограничные провинции у Меца, Страсбурга и по отрогам Вогез необходимо отрезать, чтобы навечно поставить Францию в положение обороняющегося. К этому они прибавили тяжелейшую контрибуцию в пять миллиардов франков, стремясь закабалить страну на целое поколение, кроме того, оккупационная армия должна была находиться во Франции до окончания выплаты этой контрибуции. Однако одним колоссальным усилием французы собрали и выплатили всю эту сумму в три года, и с этого началось их возрождение. Но такие национальные обиды не могли пройти бесследно. Виктор Гюго достаточно ясно выразил настроение всей нации в следующих страстных словах: "Франция будет стремиться только к одному - восстановить свои силы, запастись энергией, лелеять свой священный гнев, воспитать молодое поколение так, чтобы создать армию всего народа... чтобы стать снова великой Францией 1792 года, Францией "идеи с мечом". Тогда в один день она станет непобедимой. Тогда она вернет Эльзас-Лотарингию".
День Германии в Европе, который, как полагали немцы, должен был начаться после провозглашения Германской империи в Зеркальном зале Версаля, так и не засиял в полную силу. Немцев странным образом продолжала съедать зависть к стране, которую они вроде бы сокрушили. "Живет, как Бог во Франции", - гласила немецкая поговорка. Под шумок французская империя смогла расшириться в Северной Африке и Индокитае, а мир искусства, красоты и стиля был все ещё у ног Парижа. Уверовав в превосходство над всеми по духу, силе энергии, трудолюбию и национальной добродетели, немцы, вдохновленные собственной философией, считали, что они по праву заслуживают первое место. Шопенгауэр и Гегель смогли убедить многих в том, что человеческому духу необходимо склониться перед заранее предначертанными силами эволюции. По мнению Гегеля, именно прусская монархия и являлась тем совершенным государством, которое только и могло возникнуть на территории Европы в результате эволюции высшей Идеи. К тому же само понятие эволюции, казалось, получило свое полное и исчерпывающее подтверждение в трудах англосакса Ч. Дарвина. Если мир государств, как и мир природы, жил по закону, по которому все подчиняется борьбе за выживание, тогда подготовка к этой борьбе была первой обязанностью правительств. Вера в необходимость и даже желательность войны как формы, в которой будет проходить международная борьба за выживание целых наций, была неограничена в правах. Подобная вульгаризированная дарвинская доктрина была принята за истину в самых широких слоях общества. Консервативный генерал Конрад фон Хетцендорф, начальник австро-венгерского штаба, и великий французский писатель Эмиль Золя в разное время выражали достаточно схожие мысли на одну и ту же проблему. Так, Конрад писал вскоре после войны: "Филантропические религии, учения о морали и философские доктрины могут иногда служить ослаблению борьбы человечества за существование в жестокой форме, они никогда не являлись движущей силой в природе...".
А на 30 лет раньше, в 1891 году, Э. Золя писал даже с большей уверенностью: "Разве не станет конец войны концом гуманности? Война - это сама жизнь. Ничто не существует в природе, ни рождается, ни растет или размножается без борьбы. Мы должны есть, нас поедают для того, чтобы мир мог жить. Только воинственные нации процветают. Как только нация разоружается, она погибает. Война - это школа дисциплины, жертвенности и отваги".
Война в начале XX века рассматривалась как опыт, который может принести личное и национальное благополучие. Эта мысль сконцентрировалась в известной фразе Маринетти, лидера футуристов: "Guerra, sola igeeia del mondo?"
Английская пресса, пропагандисты и даже религиозные лидеры призывали воспринимать войну через учение двух германских писателей - философа Фридриха Ницше и историка Генриха фон Трайтцке. Младший Мольтке и адмирал Тирпиц платили дань тому влиянию, которое оказали на них лекции Трайтцке в Берлинском университете. Во всех своих исторических трудах и публичных выступлениях Трайтцке подчеркивал, что государство не связано никакими обязательствами по отношению к своим членам, оно просто-напросто лишено всяких личных черт и стоит выше любой индивидуальности. Вообще, к концу девятнадцатого века возникла повсеместная вера в то, что государство живой организм, который больше, чем простое единство его граждан, имевших свои права и обязанности; таким образом, оно имело право требовать от своих членов преданности и послушания. В связи с этим Трайтцке рассматривал Германию как государство, которое стало великим благодаря своей армии, отстоявшей это величие перед лицом враждебной Франции, Англии и римских католиков.
В трудах Ницше было также много того, что получило отклик в душах людей в 1914 году и способствовало созданию интеллектуального климата, в котором и зрела мысль о необходимости мировой бойни. Ницше не только призывал к действию и насилию, говорил о необходимости грубости и жестокости, о воле к власти, но он также верил и в то, что "война и смелость творят больше великих дел, чем любовь к ближнему". Книгу "Так говорил Заратустра" можно было найти в ранцах тысяч солдат в 1914 году и не только в Германии, но и в личных вещах образованных российских офицеров, так как "почти все благородные души... жадно пили из этих источников". Идеи немецких философов, благодаря развитию прессы, проникали в газеты и в упрощенном виде доходили до умов огромных масс, оказывали влияние на решение правителей Европы.
Возникали даже идеи, что патриотизм, нередко переходящий в шовинизм, по существу своему скорее инстинкт, чем разум, и этот инстинкт основан на фундаментальных связях между людьми и землей их страны, а также на почти мистических связях с мертвыми предками, по меткому выражению французского писателя Мориса Барре - это связь земли и мертвых ("La terre et Les Morts").
Такое слепое подчинение государству всех его рядовых членов было обусловлено тем, что мы называем техническим и научным прогрессом. Благодаря именно государственной машине достижения техники и науки стали улучшать благосостояние добропорядочных граждан. НЕ подозревая того, люди стали напоминать разжиревших кроликов, которые и не подозревали даже, ради каких целей им позволяют плодиться и жить в относительной роскоши, требуя в замен лишь безоговорочной преданности.
В 1854 году Джон Сноу установил, что холера вызывается грязной водой. Это побудило инженеров строить системы очистки стоков для растущих городов. До недавнего времени даже во дворцах отхожие места источали зловоние. Быть может, только в нужниках короли могли в полной мере ощутить, что они тоже люди, о чем в свое время упоминал ещё великий Рабле. Но вот благодаря все тому же прогрессу в викторианскую эпоху в Англии появился первый сливной бочек, а сами унитазы, сделанные их фаянса, да к тому же украшенные голубой эмалью, превратились в настоящие шедевры декоративного искусства. Большая лондонская система канализации, построенная в 1850-1860 - е годы, имела пять главных коллекторов, идущих по всему городу, и четыре большие станции перекачки. Государство, как заботливая мать за младенцем, стало убирать дермо за своими подданными, и за это благодарные дети обязаны были заплатить чем-то в будущем.
Но помимо туалетов у человечества появилось и немало других интересных игрушек. Первая подземная железная дорога была открыта в 1863 году в Лондоне. Сначала использовались паровозы, но в 1890 году в центральной части Лондона был построен первый электрический метрополитен. Под городами в XIX веке выросла сложная сеть труб, кабелей и туннелей, несущих воду, газ, электроэнергию, канализационные стоки и линии телефона.
Медицина в XIX веке также быстро прогрессировала. Многие инструменты, разработанные в тот период (стетоскопы - 1855 г., аппарат для измерения артериального давления - 1887г., ингалятор для анестезии - 1847г.), используются и поныне. В 1840 - х гг. была впервые применена безопасная анестезия, изгнавшая боль из операционной. В 1862 г. Луи Пастер доказал, что многие болезни вызываются микробами. С 1867 г. антисептическая хирургия быстро снизила смертность после операции. Труды Пастера распространили технику вакцинации на другие болезни, например, сибирскую язву и бешенство. Были выделены микробы - возбудители столбняка, туберкулеза и дифтерии. В 1860-е гг. у зубных врачей появилась известная нам бормашина. Открытие в 1890 - х гг. рентгеновских лучей позволило врачам заглянуть внутрь тела человека.
Приблизительно в это же время, как все тогда считали, сумасшедший изобретатель Чарльз Бэббидж создал первую счетно-вычислительную машину, которая стала прообразом будущего компьютера.
Благодаря свалившимся на голову человечества всем этим открытиям, люди в прямом смысле стали заложниками научно-технического прогресса. Так, пулемет, одно из творений раскрепощенной человеческой мысли, загнал воюющие армии в окопы, создав кровавый тупик. Английский генерал Ян Гамильтон очень метко заметил по этому поводу: "Единственное, на что способна отныне кавалерия перед лицом пулеметных гнезд, - варить рис для пехоты". Химия была привилегией немецкой науки, и именно немцы первые создали и стали применять отравляющие газы. Двигатель внутреннего сгорания в основном получил развитие в англоязычных странах и во Франции. Союзные войска совместными усилиями создали первый танк. Самолеты, дирижабли быстро развились в смертельное оружие, а в океанах подводные лодки создали страшную угрозу мореплаванию. Когда немецкая субмарина, созданная на заводах Круппа, потопила английскую "Луизитанию", то сотни мирных людей беспрепятственно пошли ко дну, а команда при этом спокойно наблюдала в перископ за происходящим. Отныне война окончательно утратила свой рыцарский характер. Машины стали диктовать воюющим людям безжалостные, жесткие условия массового убийства, и цифра военных сводок заменила человеческую жизнь с её родовыми схватками, криком младенца и первой болью от соприкосновения с огнем, кипятком, любовью и другими острыми углами обычного человеческого существования.
В этом смысле можно утверждать, что первая мировая война явилась закономерным результатом того, что многие называли поступательным движением вперед во имя гуманизма и процветания. Однако только Библия, учение об апокалипсисе и эсхатологическом Царстве Божием, которые в рассматриваемую эпоху подвергалась критике со стороны почти всех последователей теории эволюции Ч. Дарвина, открыли истинную динамику человеческого и вселенского восхождения к совершенству.
У Александра Блока по этому поводу есть такие замечательные строки:
Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла,
Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла.
Что ж человек? - За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем - машин немолчный скрежет?
Зачем - пропеллер, воя, режет
Туман холодный - и пустой?
Секулярная теория прогресса в целом рассматривает историю односторонне: как поступательное и неуклонное усиление положительных начал в человечестве. Развитие знаний, общественных институтов и этики движется, по мнению "прогрессистов", в основном только вперед, а все темное и злое в человеке с веками идет на убыль. Согласно теории прогресса, человечество не знало никакого падения, а только постепенное усовершенствование. Но Писание, в отличие от этих, распространенных теорий начала XX века, не изображает историю в виде процесса, в котором имеет место лишь увеличение добра. Подобно тому, как миротворение являлось противоборством Логоса и Хаоса, история с самого начала стала ареной столкновения добра и зла в человеке, и оба этих понятия имеют тенденцию к возрастанию. С каждой эпохой антагонизм между добром и злом становится все более напряженным. В канун первой мировой войны это противостояние стало особенно острым и не хватало лишь какого-нибудь маленького незначительного события, чтобы разгорелся мировой пожар.
"Какая-нибудь проклятая глупость на Балканах, - предсказывал Бисмарк, - явится искрой новой войны".
28 июня 1914 г. эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австрийского трона, был убит членом группы сербохорватских националистов в Сараево. Искра вспыхнула, и пламень начал медленно набирать силу. Однако поначалу свершившемуся мало кто придал большое значение. Дело в том, что, благодаря тому же прогрессу, убийство выдающихся людей ради так называемой великой цели уже в течение трех последних десятилетий стало привычным делом. Великие державы спокойно пережили немало подобных инцидентов в недалеком прошлом и собирались, как всем казалось, и на этот раз пережить очередную вспышку освободительного национализма малых народов. Каждый международный кризис, начиная с 1905 года, казалось, приближал мировую катастрофу, но при этом общими усилиями её удавалось избежать. Жан Жорес, к примеру, 30 июля 1914 года, в самый канун войны, говорил: "Будет так же, как в Агадире. Будут подъемы и спады, но ничего серьезного так и не произойдет". Имелся в виду кризис в Марокко в Северо-Западной Африке. Традиционно эта страна находилась в сфере интересов Франции. Кайзер же ещё в 1905 году отправился на яхте в эту страну для встречи с султаном. Когда же султан в 1911 году, шесть лет спустя, обратился к французам за помощью в борьбе с мятежными племенами, к Агадиру - марокканскому порту на Атлантическом побережье была направлена германская канонерка, чтобы воспрепятствовать французам. Англия объявила о своей поддержке Франции. Возникла реальная угроза войны. Лишь благодаря искусной дипломатической игре удалось убедить Германию отказаться от своих притязаний на Марокко в обмен на часть французских владений в Конго.
Никто и представить себе не мог, каким хрупким, на самом деле, окажется мир просвещенной Европы. Да, в самом центре континента у французов были серьезные претензии к соседней Германии, а у Германии - к Франции, да, Эльзас и Лотарингия не давали покоя политикам в течение многих десятилетий, да, обе страны последние годы только и делали, что готовились к наступательной войне, но одно дело подготовка, а другое - реальные боевые действия. Так, в 1907 году на Гаагской конференции обсуждался вопрос возможного разоружения. С инициативой выступила царская Россия. И хотя конференция не привела к серьезным договоренностям, но сам факт её созыва говорил о том, что правительства ведущих государств относятся к войне все-таки как к гипотезе, а не как к чему-то неизбежному.
В течение трех недель после убийства эрцгерцога правители Европы, как всегда, продолжали думать о предстоящих летних каникулах и богатом урожае, который необходимо был собрать. Так, командующий сербской армией поехал принимать ванны на австрийский курорт. Правительства оскорбленной стороны (Германия и Австро-Венгрия) также не торопились с объявлением ультиматума: они хотели дать своим крестьянам больше времени для сбора богатого в том году урожая. По их соображениям, только приграничные зоны могли пострадать от возможного конфликта. Известно, что министр иностранных дел Австро-Венгрии, граф Бертольд, послал злополучный ультиматум Сербии, с которого и начался отсчет новой эпохи, "под влиянием шампанского, с помощью которого отмечались дружественные отношения между двумя великими державами".
Сазонов, министр иностранных дел России был в это время в своем имении и наслаждался жизнью, как на его месте и должен был вести себя любой русский барин.
У французов кризис вызвал что-то вроде смятения. В момент объявления ультиматума президент и премьер министр находились в море на пути из Санкт-Петербурга в Париж и сведения о происходящем получили из неточных и искаженных радиограмм, которые Пуанкаре на борту "Франции" принимал с помощью передатчика, установленного на Эйфелевой башне. Только прибыв 25 июля в Стокгольм, они поняли всю серьезность ситуации.
И тут по какой-то неведомой, почти мистической, причине события начали развиваться так быстро, что дипломаты перестали успевать за ними. В течение последних дней мира политикам оставалось лишь принимать решения в зависимости от ситуации, менявшейся столь стремительно, что уже не было никакой возможности хоть как-то осмыслить сложившееся положение. То, что называлось прогрессом, показало истинное свое лицо. Зло, маскируясь под идеи национализма и национального самоопределения, основанные на вульгарном понимании учения Дарвина, нашло благодатную почву в душах огромных масс простых людей.