Железников Владимир Карпович. Чучело

   — Ты добрый! Я и тогда им ответила, что ты добрый. А Попов сказал:
   «Моя мамаша ему на пальто пришивала заплатки. Говорит: „Вы же отставной офицер. У вас пенсия. Вам неудобно с заплатками“. А он — это, значит, ты, дедушка: „У меня лишних денег нет“.
   «Ну ты, Попов, даешь! — крикнул Рыжий. — Ты что же, думаешь, что он жадный?»
   А Валька подхватил:
   «Он жадный?! Он моей бабке за картину отвалил триста рублей. Это, говорит, картина моего прапрапрапра…»
   Все развеселились и стали выдумывать, кто что мог:
   «Бабушки!»
   «Тетушки!»
   И тут я стала хохотать. Правда, смешно, что они нашего прапрадедушку переделали в прабабушку и в пратетушку? — спросила Ленка у Николая Николаевича. — Хохочу я и хохочу, никак не могу остановиться. Я если хохочу, то обо всем забываю.
   Ленка неожиданно коротко рассмеялась, будто колокольчик звякнул и упал в траву, и снова сжала губы.
   — Это раньше я обо всем забывала, — поправилась Ленка и с угрозой добавила: — А теперь… — Она замолчала.
   Николай Николаевич терпеливо ждал продолжения ее рассказа. Он дал себе слово не перебивать ее. Да и самому ему хотелось разобраться во всей этой истории. И слушать Ленку было легко, потому что переливы ее голоса, выражение глаз, которые то затухали, как облитые водой горящие угли, то вновь пламенно и неожиданно вспыхивали, завораживали его.
   За всю свою долгую жизнь Николай Николаевич не видел подобного лица. От него веяло таинственной силой времени, как будто оно пришло к нему через века. Он это ощущал остро и постоянно.
   А может быть, это чувство возникло у него после появления в доме «Машки»?
   — Вообще-то я никогда бы не кончила смеяться, если бы не Валька, — снова заговорила Ленка. — Ему было смешно, что ты купил у его бабки картину за триста рублей.
   «Бабка, говорит, от радости чуть не померла. Думала, получит двадцатку, а он ей триста!..»
   Валька подбежал к доске и нарисовал квадрат, не больше портфеля.
   «Вот за такую махонькую картинку — три сотни! — визжал Валька. — А на картинке была нарисована обыкновенная тетка с буханкой».
   — «Женщина с караваем хлеба», — строго и многозначительно вставил Николай Николаевич.
   — Я-то знаю, ты не волнуйся, я-то знаю все твои картины, — оправдывалась Ленка и продолжала:
   «И еще передай своему деду, — закричал горластый Валька, — что мы его поздравляем, что у него такая внучка… Ну точно как он!»
   «Они с Заплаточником — два сапога пара!» — вставил Рыжий.
   А я почему-то подхватила:
   «Правильно, мы с дедушкой два сапога пара!»
   Николай Николаевич совершенно отчетливо представил себе, как Ленка, вероятно от растерянности, выкрикнула эти слова. И как бы радуясь им, она подпрыгнула на месте и завертела головой, как попугайчик, и уголки губ у нее закрутились вверх. Ему нравилась ее беспомощная и открытая улыбка. А для них это потеха — и только.
   Лохматый так и крикнул:
   «По-те-ха! Ну и потешная ты, Бессольцева Лена!»
   А Рыжий, разумеется, подхватил:
   «Не потешная она. А чучело!»
   «Огородное!» — захлебнулся от восторга Валька.
   Конечно, они стали хохотать над Ленкой, выкаблучиваясь каждый на свой лад.
   Кто хватался за живот, кто дрыгал ногами, кто выкрикивал: «Ой, больше не могу».
   А Ленка, открытая душа, решила, что они просто веселились, что они смеялись над ее словами, над ее шуткой, а не над нею самою.
   Ленка заметила, что Николай Николаевич как-то подозрительно притаился, словно его что-то не устраивало в ее рассказе.
   — Дедушка, ты меня не слушаешь? — спросила она дрогнувшим голосом. — А почему?
   Николай Николаевич смущенно поднял на нее глаза, не зная, как поступить, — и правду ему говорить не хотелось, чтобы лишний раз не огорчать Ленку, и врать было трудно.
   — Не отвечай! — Ленку как молнией пронзило — она обо всем догадалась. — Тебе меня жалко стало? Да? Они надо мной смеялись? Да?.. Уже тогда? — Она жалобно улыбнулась: — Подумать только, а я не догадалась. Все приняла за чистую монету… Точно. Смеялись. Я вижу, вижу себя со стороны — ну просто я была какая-то дурочка… — И тихо добавила: — Правда, дурочка с мороза.
   Вдруг она повернулась к Николаю Николаевичу всем корпусом, и он увидел ее большие печальные глаза.
   — Дедушка! Милый! — Она схватила его за руку и поцеловала ее. — Прости меня!..
   — За что? — не понял Николай Николаевич.
   — За то, что я им верила, а они над тобой смеялись.
   — Разве ты в этом виновата? — сказал Николай Николаевич, — Да и они не виноваты, что смеялись надо мной. Их можно только пожалеть и постараться им помочь.
   — Может быть, ты их любишь? — Ленка с подозрением посмотрела на Николая Николаевича.
   Тот ответил не сразу — помолчал, подумал, потом сказал:
   — Конечно.
   — И Вальку? — возмутилась Ленка. — И Рыжего, и Лохматого?!
   — Каждого в отдельности — нет! — У Николая Николаевича от волнения перехватило горло, и он задохнулся. — А всех вместе — да, потому что они — люди!
   — Если ты будешь психовать, — сказала Ленка, — то я перестану рассказывать.
   — Да я не психую, — рассмеялся Николай Николаевич. — Подумаешь, даже задохнуться разок нельзя. А ты давай, давай дальше, я слушаю.
   — Ну, в общем, когда Рыжий обозвал меня чучелом, — сказала Ленка, — то его кто-то сильно толкнул в спину… и я увидела впервые Димку Сомова… Знаешь, он меня сразу удивил. Глаза синие-синие, а волосы белые. И лицо строгое. И какой-то он весь таинственный, как «Уснувший мальчик».
   А Рыжего он толкнул сильно, тот врезался в пузо верзилы Попова и бросился на Димку. Я хотела крикнуть, чтобы они не дрались из-за меня. Ну пусть я чучело, ну и что?.. Но они уже сцепились.
   Я зажмурилась. Я всегда так делала, когда начиналась драка. Я же тебе главного не сказала: я раньше трусихой была. Когда пугалась, то у меня отнимались ноги и руки. Пошевелиться не могла, как неживая.
   Только драки никакой не вышло. Я услышала спокойный голос Димки:
   «Сам ты чучело, и не огородное, а обыкновенно-рыжее».
   Я открыла глаза. Оказалось, Димка одной рукой скрутил Рыжего и держал его крепко. А тот и не думал вырываться, скорчил рожу и крикнул:
   «Я обыкновенно-рыжее чучело!»
   Над ним все стали смеяться, и он сам над собой смеялся громче всех. Да ты же его видел, дедушка! — сказала Ленка. — Правда, он смешной?.. Ну просто цирковой клоун — ему и парика не надо, он же от рождения рыжий!
   В тот момент, когда мы смеялись над Рыжим, вбежала веселая Маргарита. В одной руке она держала классный журнал, а в другой сверток в цветном полиэтиленовом мешочке.
   «Л, новенькая! — Она увидела меня. — Куда же тебя посадить?»
   Она пошарила глазами по рядам парт… и забыла про меня, потому что девчонки обступили ее и спросили, правда ли, что она выходит замуж. Маргарита ответила, что правда, засияла от счастья, торопливо разорвала мешочек, вытащила коробку конфет, открыла и поставила на стол.
   «От него?» — прошептала догадливая Шмакова.
   «От него, — Маргарита еще больше расцвела. — Угощайтесь», — и сделала величественный жест рукой.
   Все повскакали со своих мест и стали хватать эти конфеты и засовывать в рот. А Маргарита говорила:
   «По одной! По одной! А то всем не хватит».
   Я тоже схватила конфету.
   А Шмакова сунула одну конфету в рот, а вторую отдала Димке. Ну и галдеж поднялся!
   А девчонки забрасывали счастливую Маргариту вопросами: