Железников Владимир Карпович. Таня и Юстик

   - Пойду поброжу по знакомым местам, - сказал папа и вышел в соседнюю комнату.
   Юстик, который до сих пор притворялся, что ужасно занят уборкой стола, как только папа скрылся за дверью, сразу поднял голову и посмотрел на меня.
   - Тебе понравился мой папа? - спросила я его.
   - Смешной старик, - ответил Юстик. - Выдумщик.
   - Эх ты, шляпа! - сказала я. - Ничего не понял... Он не выдумщик. Он, он... - Я не знала, как ему объяснить, какой мой папа. - Он никогда не притворяется. Понимаешь?
   - А разве все остальные притворяются? - спросил Юстик?
   - Иногда, - сказала я. - А если человек не притворяется, значит, он свободный. Может, ему и трудно от этого, по он свободный.
   Юстик промолчал. Интересно, догадался ли он, что я намекала на его родителей?
   - Странный у вас дом, - сказала я. - Сохранили его в неприкосновенности, а вспоминать ничего не хотите.
   Юстик снова промолчал.
   В это время вернулась Даля, увидела, что мы с Юстиком коротаем время в одиночестве, открыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:
   - Миколас, Пятрас, где же вы?
   Только теперь я поняла, почему папа сбежал от нас: ему хотелось побыть вдвоем с Бачулисом.
   - Юстик, живо в кровать, - приказала Даля. - Не забудь почистить зубы.
   Я засмеялась. Юстик как ошпаренный выскочил из комнаты. Бачулис внес раскладушку.
   Когда мы остались вдвоем, папа сказал, что он, пожалуй, ляжет на диване. В его голосе была неуверенность, но я не обратила на это внимания, разделась и легла на раскладушку.
   - А ты чего же? - спросила я.
   - Спи, спи, - ответил папа и погасил верхний свет. - Завтра у нас трудный день.
   Теперь горела только небольшая настольная лампа. Я закрыла глаза, но уснуть не могла. В этом доме пахло чужим, а я запах чувствую, как собака. Говорят, оттого, что у меня в детстве была астма. Каждый раз, когда я открывала глаза, я видела папу, который, как лунатик, бродил по комнате, осторожно передвигаясь из одного угла в другой. Несколько раз он подходил вплотную к дивану, но каждый раз снова отходил, и я догадалась, что он просто не решался лечь.
   Меня разбудил папин голос. Он стоял около окна и с кем-то разговаривал.
   - Здравствуйте, Лайнис, - донеслось до меня.
   В ответ никто ничего не сказал.
   - Не узнаете? - спросил папа и, помолчав, добавил: - Помните Пятраса? Сорок первый год?
   Голоса Лайниса я снова не услышала, но, видно, он узнал папу, потому что папа сказал:
   - Ну, так это я.
   - Не узнать, - ответил мужской голос.
   - Зато я узнал вас сразу, - сказал папа. - Как только увидел в окне. Будто и не было этих двадцати пяти лет. Все как тогда. И в доме, и вы.
   Хотелось рассмотреть Лайниса, и я приподнялась на кровати, но слабый свет настольной лампы и широкая папина спина мешали мне.
   Из соседней комнаты выглянул Бачулис - его-то мне хорошо было видно в открытую дверь, я лежала как раз напротив дверей, - и тут же отступил обратно. "Испугался, что ли?" - подумала я.
   - А Миколас где? - послышался голос Лайниса.
   "За дверями стоит, - хотела я сказать им. - Повернитесь к дверям, и все увидите". Но папа по-прежнему стоял спиной к комнате.
   - Спит, - ответил он.
   - Собачонка у меня захворала. Беда, - сказал Лайнис. - Третий день не ест. - Он плохо говорил по-русски. - Хотел у Миколаса спросить, чем ей помочь... А вы надолго к нам?
   - Завтра уезжаю, - ответил папа.
   Они помолчали. За дверью все еще стоял Бачулис. Иногда он переступал с ноги на ногу, и старые половицы под тяжестью его тела трещали.
   - До свидания, - сказал Лайнис.
   - Подождите, - остановил его папа и каким-то странным голосом спросил: - Вы были т а м... тогда?
   Меня даже в жар бросило от этих слов. Лайпис не сразу ответил. Я боялась пропустить его слова и лежала не шевелясь; слышно было, как звонко стрельнула половица в соседней комнате, как переступил папа с ноги на ногу, как кашлянул Лайнис и что-то произнес, но в это время шум машины заглушал его голос. Потом, когда машина проехала, до меня долетели слова: "Он был ранен..." "Это значит дедушка", - догадалась я.
   - Сильно избит. Босой. А на груди висела дощечка со словом "комиссар".
   - Дальше, - тихо попросил папа.
   Лайнис не ответил, снова затарахтел мотор машины, послышались какие-то голоса и шум. Похоже было, что там, на площади, люди разгружали грузовик.
   - Что они делают? - спросил папа.
   - Памятник открыли, - ответил Лайнис - Видно, моют к утру.
   Папа вдруг перешагнул через подоконник и спрыгнул на землю. Потом я услышала быстрые удаляющиеся шаги. Я хотела тут же вскочить, чтобы бежать за ним на площадь - по-моему, он был бы этому рад, - но в комнату вошел Бачулис, и я притихла. Он вел себя странно: вышел на середину комнаты и молча остановился. Это вместо того, чтобы бежать за папой и постоять там с ним рядом в этот момент. Нет, я не была от него в восторге.
   Он не замечал, что я не сплю, и по-прежнему стоял посредине комнаты, потом ударил себя кулаком по лбу, видно, хотел отвязаться от какой-то навязчивой мысли, которая не давала ему покоя. "Это из-за нас, - подумала я, - может быть, он действительно болен". Я уже хотела его окликнуть, чтобы он почувствовал, что он не один, но в это время в комнату вошла Даля. Я быстро закрыла глаза и притворилась, что сплю.
   - Где он? - спросила Даля.
   "Это она о папе", - подумала я и стала ждать, что ответит ей Бачулис. Но он ничего не отвечал. Я приоткрыла один глаз: нет, он стоял на прежнем месте.
   - Ушел, - наконец ответил он. - На площадь.
   - А с кем он разговаривал?
   - С Лайнисом... об отце.
   Я боялась пошевельнуться, потому что они говорили очень тихо.
   - Вот и хорошо, - сказала Даля. - Самое трудное - начать.
   - Но это должен был сделать я! - почти крикнул Бачулис.
   - Тише, - сказала Даля. - Разбудишь ее. - Она подошла ко мне, и я почувствовала, что она рассматривает меня. - По-моему, наш Юстик... - Даля вздохнула, - вырос.
   Жалко, что она не договорила про Юстика. Мне это было интересно.
   - А ты думаешь, есть люди, которым такие вещи в удовольствие? спросил Бачулис.
   - Нет, - сказала Даля, - но...
   - Не продолжай, - сказал Бачулис. - Конечно, мне это не под силу... Да и ни к чему...
   Я услышала их шаги и открыла глаза. Были видны только их спины - они на самом деле собирались уйти. Даля взяла Бачулиса под руку и уводила. Вероятно, боялась, что он передумает и останется. Мне не терпелось крикнуть им вслед, что ему совсем не надо быть одному, что одному плохо, что это нечестно в такую минуту бросать его. Но тут они остановились и оглянулись. По их лицам, слабо освещенным светом из другой комнаты, я догадалась, что в дверях стоит папа.
   - Я был там, - донесся до меня голос папы.
   Он прошел мимо меня, задев край одеяла.
   - Вот здесь, - сказал папа, - на этой мирной городской площади его казнили. А я стоял у этого окна и ничего не знал. Меня в это время переодевали, маскировали, вели со мной разговор, только чтобы я не догадался.
   - А вы считаете, - спросила Даля, - что вам тогда нужно было все сказать?
   - Не знаю, - ответил папа. - Вероятно, нет... А может быть, и да... Всю войну мы надеялись. Нам сообщили, что он пропал без вести. Мы думали, а вдруг... На фронте я все искал тех, кто был в начале войны в Прибалтике. Встретил одного. Он мне сказал, что видел его не то в августе, не то в июле сорок второго где-то уже в Брянских лесах. Я обрадовался, думал значит, ему все же удалось выскочить отсюда. Матери написали...
   - А ты похож на него, - сказал Бачулис - И голосом даже...
   - Миколас, в другой раз, - попросила Даля.
   Она опять хотела помешать их разговору.
   - Нет, нет, - сказал папа, - сейчас.
   - Уже ночь, - сказала Даля. - Мы разбудим детей.
   - Он стоял здесь, - вдруг сказал папа.
   Я приоткрыла глаза, потому что мне было очень интересно, где стоял он тогда. Я видела папину руку, которая протянулась к стене, и мне почему-то стало жутковато, и я зажмурила глаза, и еще я подумала, как сейчас трудно папе. Он, вероятно, видел своего отца, будто тот живой, будто стоит у этой стены.
   - Ему трудно было держать меня на руках, и он прислонился к стене, чтобы не упасть, - сказал папа.
   Бачулис покашлял, но промолчал.
   Я знала, что папу принес дедушка. Впервые назвала его про себя дедушкой, потому что трудно называть так человека, которого никогда не видела. Но теперь он вдруг стал для меня как живой, я ведь столько про него знала. Значит, ему трудно было держать папу на руках, и он прислонился к стене. "Завтра надо будет постоять около этой стены", подумала я.
   - Он был выносливый, - сказал папа. - Двое суток нес меня голодный, контуженый. - И попросил: - Расскажи мне, Миколас. Я ничего не помню.
   Я открыла глаза: они все трое стояли. "Ну, ну, - хотела я крикнуть Бачулису, - расскажи ему, он ведь тебя просит! Ему это надо. И бабушка дома нас ждет, и ей надо еще больше, чем ему. Она прожила с дедушкой двадцать пять лет одной жизнью, так бабушка мне говорила, и не проходит дня, чтобы она его не вспомнила. Бабушка собиралась ехать вместе с нами, но в последний день передумала, сказала, что поедет сюда после, одна".
   - Сейчас, - сказал вдруг Бачулис и сел. - Когда вы пришли, ты был без сознания, и он спросил воды. Сам он и его товарищ были в гражданских пиджаках, но в военных брюках и сапогах. Я принес воды, и он тебя напоил. Он тебя успокаивал, став около дивана на колени, говорил, чтобы ты не пугался, рана неопасная. Потом отдал мне стакан, встал с трудом. Теперь я понимаю, он тогда уже знал, что ему отсюда не выбраться. Но страха в нем не было. Второй военный попросил у меня воды и с жадностью стал нить. И я подумал, что твой отец тоже хочет пить, и предложил ему воды. Он отказался. Его, конечно, мучила жажда, но все это для него уже не имело значения. Другая задача владела им - как спасти тебя, и он хотел успеть это сделать в короткие минуты, еще отпущенные ему.
   Он сказал, что у нас была открыта дверь и поэтому вы вошли. Дядя ответил, что мы никогда не закрываем дверей. Он не обратил внимания на его слова и попросил дядю спрятать тебя. И тогда дядя сказал ему, что мы не участвуем в войне. Он впервые поднял глаза, внимательно посмотрел на дядю и спросил: "Кто это мы"? Дядя ответил: "Я и мой племянник". Он постоял, что-то обдумывая, выглянул в окно, потом быстро, насколько мог, хромая, подошел к дивану и поднял тебя. Теперь мы уже не существовали для него, он торопился, надеялся, видно, еще где-нибудь тебя спрятать.
   Дядя всегда внушал мне, что помогать людям в несчастье святое дело, и я знал, что для него это не пустые слова. И я напомнил ему об этом. Дядя смутился. Твой отец услыхал мои слова, повернулся от дверей и сказал: "У него по литовскому пятерка".
   Я лежала сжавшись в комочек и слушала рассказ Бачулиса. Иногда мне казалось: стоит резко оглянуться, и вместо Бачулиса, Дали и папы я увижу... дедушку с мальчишкой на руках. Особенно меня как-то поразили его слова про пятерку по литовскому.
   - Дядя спросил у него, - продолжал Бачулис, - что ты будешь делать, если красные не вернутся. Он сначала положил тебя на диван, потом только ответил дяде, что они вернутся. "А если, - настаивал дядя. - Вы ведь разбиты..." Когда он тебя поцеловал, ты понял, что он уходит, и испугался, вцепился ему в рукав. Не хотел его отпускать, просил, чтобы они взяли тебя с собой. Он сказал, чтобы ты перестал дрожать. Резко так, возмущенно. Дядя заступился за тебя. А он ответил, что ты не знаешь сам себя и потому боишься. Повернулся к тебе и добавил: "Помни о главном - для чего ты живешь на земле - и тогда не будешь бояться. А мы вернемся". И ушел.
   Бачулис замолчал. В комнате наступила тишина. Было слышно, как Даля тяжело вздохнула, потом папа закашлялся. Часы проворчали и ударили два раза.
   - Как поздно, - сказала Даля. - Стоит ли дальше рассказывать? Мы устали, а ночью все кажется еще страшнее.
   - Страшнее, чем было, уже не будет, - ответил папа.
   - Тем более, - сказала Даля. - Только мучаем себя. Миколас, пойдем.
   - Да, да, - из темноты отозвался Бачулис - Спокойной ночи.
   И тут я не выдержала и выдала себя, даже не поняла, как это у меня выскочило, но, прежде чем Бачулис и Даля подошли к двери, я успела крикнуть:
   - А как же е г о поймали?
   - Ну вот! - сказала Даля. - Я так и знала, что вы ее разбудите!
   - Ничего, - сказал папа. - Она приехала сюда не спать.
   - Вам виднее, она ваша дочь, - сказала Даля. - Но Юстику надо спать. Мы так шумим, что и его разбудим.
   - Когда нам было по стольку лет, - ответил папа, - нам пришлось потруднее.
   - Ну, знаете!.. - возмутилась Даля.
   - Утром его взяли немцы, - проговорил Бачулис нехотя. - Кто-то его о п о з н а л.
   - Опознали? - переспросила я. - Вот вам и детская игра в предателя. А может быть, его о п о з н а л тот самый человек, который потом о п о з н а л Эмильку?
   - Говори, говори, Танюша, - попросил папа.
   - И теперь он живет где-нибудь среди нас, - сказала я.
   - Таня, - сказала Даля, обращаясь ко мне, - я хочу, чтобы ты меня правильно поняла. Ты хочешь найти того, кого нет. - Она говорила как учительница, четко выговаривая слова. - Ты произносишь слово "предатель", не понимая, что вызываешь этим у своего отца и у нас воспоминания, которые ничего, кроме страданий, нам принести не могут.
   - Нет, - сказала я, - я понимаю.
   Бачулис вышел из комнаты.
   - Все равно для тебя это игра, - сказала Даля. - Чтобы представить это, надо пережить.
   - Нет, не игра, - сказал папа. - Это долг памяти. Возвращение наших... И отца, и Марты, и Эмильки... Если мы не хотим этого делать, то пусть сделает она. - Он сделал ударение на слове "мы". Конечно, намекал на Бачулиса и на Далю, на то, что они избегают разговора о прошлом.
   - Ну хорошо, - согласилась Даля. - Вас не переспоришь. Мы идем спать. - Потом повернулась ко мне и сказала: - Скорее всего их предали Хельмут и Грёлих.
   - А дедушку? - спросила я.
   Даля ничего не ответила и ушла.
   А мы с папой еще долго сидели, иногда перекидываясь словами. И вспоминали почему-то бабушку и маму и как мы в прошлом году ездили к Черному морю, хотя думали все время совсем о другом.
   Часть вторая
   ПЕРВЫЙ РАССКАЗ БАЧУЛИСА
   Из-за двери по-прежнему доносились шаги Телешова. Когда же он угомонится и ляжет спать?
   Телешов. Сам Телешов. Я никак не мог привыкнуть к тому, что он находится в соседней комнате. Это вызывало во мне какое-то странное чувство. До сих пор, все эти годы, он был для меня просто Пятрасом, почти братом, мальчишкой, который знал про меня все, был моим надежным другом. Он был худенький, высокий, не такой, как Юстик, но выше меня. У него были смешные губы, их уголки загнуты кверху, как щегольские усы у мушкетеров. Но главное, за что я его любил, - он был отчаянно смелым.
   А теперь приехал Телешов, сухой, злой какой-то, нетерпеливый, и настоящий Пятрас стал исчезать из моей памяти. Пожалуй, я понял, почему в эти годы я не хотел, чтобы он приезжал. Он навсегда должен был остаться только Пятрасом, который был рядом с Эмилькой. Ведь это из другой жизни и не имело к настоящему никакого отношения.
   Вот почему Телешов меня отпугивал: он хотел, чтобы в с е э т о имело отношение к настоящему, а я не хотел.
   - Когда мы вернемся домой, - донесся до меня голос Телешова, - ты не сразу все выкладывай бабушке. - И снова его шаги, шаги.
   "Ловко он придумал с вином, - подумал я. - Совсем как в театре". Ему во что бы то ни стало надо было разговорить меня, но я вовремя раскусил его игру. Он из тех людей, которые не могут без этого. Подавай ему воспоминания, выкладывай свои страдания. Но ничего, бывший Пятрас, у тебя не выйдет. Раньше бы ты нашел во мне союзника, а теперь нет. Я уже давно привык разговаривать сам с собой, мне не нужны свидетели и не нужны собеседники. Так гораздо проще. Я все это пережил раз, и мне ни к чему твое участие. Когда-то я тебя любил, но это прошло. Вот Юстика ты поразил, что верно, то верно.
   - Ты опять стоишь у окна? - спросила Таня.
   Я прислушался, чтобы не пропустить его ответ.
   - Он не был удачливым, - услышал я голос Телешова и догадался, что это про отца. - Вообще ему не везло, но он никогда не терял надежды. И даже со смертью ему не повезло. Его могли убить в бою, он этого не боялся, приучил себя, а его повесили.
   Я подождал еще немного, прислушиваясь к их голосам, и неожиданно поймал себя на том, что вспоминаю день казни его отца.
   Это было уже в то время, когда Пятрас стал поправляться. Я вышел в прихожую, чтобы подняться к Эмильке, Марты не было дома, и вдруг неожиданно вернулся дядя. Он был очень взволнован: "Его казнят". Я хотел подойти к окну, но он не разрешил.
   Оказывается, дядя знал о том, что Телешова казнят, уже несколько дней и даже ходил по этом поводу к Грёлиху с просьбой не устраивать казни на городской площади. Но тот и слышать не хотел об этом, ибо комендант города решил, что полковой комиссар Телешов должен умереть на виду у народа.
   Дядя подвел меня к распятию, и мы опустились на колени. "Пресвятая матерь, источник милостей, утеха жизни нашей, упование наше... - Я слышал голос дяди, произносивший слова молитвы. - Тебе шлем мы воздыхание, скорбь и горести из этой юдоли слез..."
   Мы еще стояли на коленях, когда в дверях появился Пятрас. Его внимание привлек шум толпы, который доносился с городской площади. Дядя быстро встал и успел его перехватить, он не позволил ему подойти к окну сказал, что его могут узнать. Пятрас спросил, что там происходит, и дядя ответил, что это немцы, и перевел разговор. Дядя всеми силами старался отвлечь Пятраса и сказал: "Миколас, по-моему, Пятраса пора узаконить". Торопливо открыл ящик письменного стола, достал оттуда очки, ножницы, расческу. Подозвал Пятраса и начал его причесывать по-новому, потом надел ему очки.
   Конечно, это была страшная игра. На площади казнили отца, а здесь, в комнате, стоял его сын и ничего об этом не знал.
   "Как тебя зовут?" - спросил дядя.
   "Пятрас", - ответил он.
   "Откуда ты приехал?"
   "Из Алитуса. Я брат Миколаса".
   И все это происходило под крики с площади, под шум сгоняемой толпы.
   "Они кого-то казнят? - спросил Пятрас. - Наших?"
   "Нет, - ответил дядя. - Кажется, своего... Дезертира. Ну как, Миколас?"
   Я ничего не успел ответить, потому что в это время немцы ударили в барабаны и началась казнь. Дядя не успел опомниться, как Пятрас подбежал к окну и все увидел. Он, конечно, не мог на таком расстоянии узнать своего отца, но все случившееся сильно подействовало на него, и он потерял сознание. Рана у него еще не зажила, и он был очень слаб.
   - Ты что-то сказал? - раздался сонный голос Дали.
   - Нет, - ответил я.
   Хотя, видимо, я разговаривал вслух, потому что у меня в голове вертелась фраза: "Учителя Гольдберга затравили собаками". Это были слова Лайниса, которые он сказал Марте. "Глупая девчонка, - подумал я про Таню, - затеяла разговор о предательстве! Даля права, это никому не нужно". Интересно, а почему Лайнис всегда оказывался в нашем доме в самые напряженные моменты. Он появился, когда от нас только что ушел полковой комиссар Телешов. Он был с немцами, когда нас арестовывали. Он, может быть, знал, что Марта прячет Эмильку?
   Я повернулся на бок с твердым намерением выбросить из головы все это и заснуть. Завтра тоже предстоял тяжелый день. Надо было его выдержать, надо было дождаться отъезда Телешовых, чтобы вернуться к прежней жизни. И неожиданно поймал себя на том, что снова вернулся к воспоминаниям...
   Только что я закрыл дверь за его отцом, и вернулся в комнату, и вновь увидел его, лежащего на диване, и себя еще мальчишкой. Дядя спросил, закрыл ли я двери на ключ, и я ответил, что закрыл. У дяди всегда был ровный, мягкий голос, он успокаивал, внушал, подчинял. Этот медлительный, добрый голос никогда не уходил от меня. И в тот критический момент самообладание не изменило ему. Он произнес в своей обычной манере, что, пока мальчик у нас, придется закрывать дверь. Потом он напомнил мне, что, пряча Леню Телешова, мы нарушаем приказ немцев и за это нарушение - казнь.
   Понимал ли я тогда истинный смысл событий, которые скрывались за этими словами, или, как всякий подросток, надеялся на благополучный исход? А дядя, разумеется, понимал.
   Ну да, именно в этот момент и появился Лайнис. Дядя заметил его в окне и окликнул. Я старался вспомнить, о чем они тогда говорили, но не мог. Вспомнил только, что Лайнис предупредил, что из нашего окна виден свет и из-за этого могут быть неприятности. Да, именно так и сказал Лайнис, что могут быть неприятности, и они вскоре начались. А может быть, Лайнис предупредил нас, а потом, также на всякий случай, предупредил и немцев?
   С такими дурацкими мыслями трудно заснуть, и я стал вспоминать, что было после этого. А после этого пришли немецкие солдаты, которые чуть не высадили входную дверь, пока мы с дядей переносили Пятраса в мою комнату. Теперь она называется комнатой Юстика, который, счастливый парень, ничего об этом не знает. Потом я услышал торопливый топот тяжелых сапог, крики по-немецки - это дядя открыл солдатам дверь, - и тут же раздалась автоматная очередь. Я выскочил в комнату, думая, что они убили дядю. Но дядя был жив, а один из солдат оттаскивал его от дверей в соседнюю комнату. "Беги к господину Грёлиху!" - крикнул дядя по-немецки. Имя Грёлиха сделало свое дело. Солдат отпустил дядю, а я, не останавливаясь, пробежал мимо. Когда я пробегал через прихожую, то увидел второго солдата, спускающегося по чердачной лестнице. Именно он, прежде чем войти в Эмилькину комнатку, дал очередь - боялся красноармейцев, которые, раненные, скрывались по чердакам.
   Дверь мне открыл сам Грёлих. Какой он был? Высокий, вероятно, с большой лысой головой и тонкой длинной шеей. Ласковый и вежливый. Он потрепал меня по щеке и спросил, что случилось. Я рассказал, в чем дело. Грёлих, ничего не ответив, провел меня в дом. Там я увидел Хельмута. Он был в трусах, волосы аккуратно уложены, и на них надета сеточка. Я поздоровался. Но Хельмут не удостоил меня взглядом, и Грёлих спросил его, узнал ли он меня. В ответ Хельмут небрежно произнес: "Добрый день, святоша! Ну, как, ты доволен, что мы вас освободили?"
   И лица немецких солдат я тоже помнил. В моей памяти они сохранились так же живо, как лица дорогих мне людей. Тот, который помоложе, унтер - он нас впоследствии арестовывал, - был похож на куклу. У него было восковое лицо и голубые неживые глаза. А второй, обыкновенный толстый немец, был просто мародером. После его ухода Марта недосчиталась шести столовых ложек и двух серебряных рюмок.
   Когда я вернулся от Грёлихов, то, кроме немцев и дяди, в комнате еще была и Марта.
   Унтер развлекался тем, что рассказывал солдату, как какой-то старик еврей предлагал ему золотое кольцо за то, чтобы он, унтер, отпустил его внука.
   Дядя по-прежнему дежурил около дверей. Он спросил у меня опять по-немецки о Грёлихе, и я ответил, что господин обер-лейтенант сейчас придет.
   Унтер смотрел на меня неживыми глазами и молчал. Ему нравилось молчать и чувствовать свою власть. Потом он перевел взгляд на Марту, поманил ее пальцем. Марта подошла. Он спросил ее, почему она дрожит. Дядя ответил, что она не знает немецкого языка. "Так переведи ей", - приказал унтер. Дядя перевел вопрос унтера и ответ Марты, что она не знает, почему так дрожит. Унтер рассмеялся и крикнул, что все литовцы свиньи. Наши взгляды встретились, и унтер спросил, что я делал ночью. Когда я ему ответил, что спал, он подошел ко мне вплотную, положил руку на плечо и поинтересовался, не слышал ли я перестрелки. Я ответил, что не слышал. Он закричал, что мы очень крепко и сладко спим и что они нас теперь разбудят.
   "Если так все подряд вспоминать, - подумал я, - до утра не заснешь". Прислушался. Шагов Телешова не было слышно. Теперь в доме спали все, кроме меня. "Жалко, что Телешов уснул", - почему-то подумал я. И понял, что сейчас начну снова копаться в прошлом, потому что упрямо и ненужно хочу дойти до того момента, когда появился Лайнис. И стал припоминать, как пришли наконец Грёлих с Хельмутом.
   Дядя поздравил Хельмута с возвращением на родину. А Хельмут ответил, что его родина великая Германия.
   Унтер доложил Грёлиху, что в доме напротив на чердаке взяли двоих русских, но он знает, что их видели вначале втроем. Мы с дядей сразу догадались, о ком идет речь. Хельмут спросил о третьем, и унтер ответил, что он был ранен и его кто-то спрятал. Хельмут обрадовался и сказал, что пойдет с солдатами на поиски. Грёлих сделал вид, что не слышал Хельмута, и спросил унтера о т е х д в о и х. Унтер ответил, что одного уже допросили, пока он молчит, а второго нет в живых. "Пытался бежать по крыше и сорвался. Череп у него раскололся".
   "А этот, который погиб, - спросил дядя, ему хотелось узнать, жив ли еще старший Телешов, - молодой?"
   Унтер ответил, что молодой, и все они в недоумении посмотрели на дядю, и он сказал, что молодых особенно жалко. Но Хельмут крикнул, что все они красные скоты, туда им дорога.
   После этого солдаты наконец ушли, Хельмут тоже. Уходя, он орал, что они поймают третьего, и чему-то смеялся.
   "Нехорошо, - сказал дядя. - Вы его зря отпустили. Это не дело для мальчика".
   "Вынужден считаться с обстановкой, - сказал Грёлих. - Солдаты могут донести коменданту, начнутся кривотолки".
   Я пошел к Пятрасу, чтобы успокоить его, но последние слова Грёлиха задержали меня, и я прижался ухом к двери.
   "Что-то будет с Хельмутом... - сказал Грёлих. - Вы не поверите... Иногда я его боюсь. Собственного сына. Он может меня неправильно понять".
   "Надеюсь, вы преувеличиваете", - сказал дядя.
   "Если бы так! - ответил Грёлих. - Жена мне сообщила... Он... подделывает ключи к чужим квартирам..."
   "Ворует?" - удивился дядя.
   "Что вы!.. Просто желает открыть антигосударственный заговор. У нас все помешались на этих заговорах... Он пользуется поддельными ключами, тайно проникает в квартиры, чтобы подслушивать чужие разговоры. Когда наци пришли к власти, я считал, что это не мое дело. Когда Хельмут вступил в гитлерюгенд, я тоже промолчал. Так поступали все немецкие мальчики... Но когда они стали разъяренными толпами бегать за евреями, я попробовал объяснить ему, что это... нехорошо. - Какое-то время Грёлих молчал, а потом заговорил по-другому, нетрудно было догадаться, что он испугался своей неожиданной откровенности. - Тайна исповеди, - сказал он. Надеюсь... Пора в комендатуру. Там много работы. Русские, русские... Уж если мы идем по этому нелегкому пути, то надо хотя бы побыстрее закончить все".