Страница:
На небе зажглись карибекие звезды. Диас слишком много выпил и через некоторое время начал нести какой-то дикий вздор о побеге. Он говорил, что у него есть хороший друг в рыбацкой деревне на другой стороне острова, и тот обязательно сумеет раздобыть нам лодку. Он утверждал, что знает воды Юкатанского пролива достаточно хорошо, чтобы добраться до необитаемого места на побережье Квинтана Роо. Я сказал ему, чтобы он забыл об этом. Несколькими часами раньше Отто получил по радио "инструкции" от временной базы ООН в Пунта-Сека с приказом каждому члену миссии оставаться на острове и выполнять свою работу - вот что конкретно там говорилось: "Каждый обязан выполнять свою работу". Между тем пролив патрулируется ООНовскими вертолетами и реактивными самолетами с приказом возвращать обратно каждого, кто попытается покинуть остров, и уничтожать каждое судно, имеющее намерение нарушить карантин. У нас нет выбора, Энни, - мы должны оставаться на острове, пока не обнаружим, что именно нарушилось в иммунной системе, и никого особенно не заботит, что случится с нами, если мы потерпим неудачу. Они там опасаются, что мы сами заразимся, принесем с собой это - чем бы оно ни было, - и в результате разразится эпидемия, которая положит конец всем эпидемиям. Я убежден, что если мы действительно потерпим неудачу, если мы не сможем вычленить проблему и найти способ ее лечения, они просто дождутся, пока вирусная пневмония заберет всех нас, а затем превратят в пар весь остров. До нас уже дошли слухи, что еще два местных заболели. Один человек из Санта-Терезы, рыбак, которого Диас залатал после взрыва гарпунной пушки, прокрался в наш лагерь прошлой ночью и рассказал Диасу, что священник запретил всем прихожанам искать медицинской помощи под страхом отлучения.
Отто абсолютно уверен, что островитяне начнут приходить к нам, когда достаточное их число заболеет, но Диас так не думает. Он говорит, что они слишком боятся священника, чтобы ослушаться его, и я в это верю. Ты не можешь представить, что за человек этот священник, Энни. Он немного выше среднего индейца на острове, с кирпично-красной кожей, бритой головой, длинным крючковатым носом и невероятно темными глазами, слегка косящими - Диас говорит, что косоглазие считалось у древних майя признаком красоты, и они вызывали его искусственно, подвешивая каучуковый шарик перед носом младенца. Сегодня будет ровно неделя, как я впервые увидел этого священника - через три дня после того, как мэр обратился к нам с просьбой вернуть muertos. Отто отшил его, разведя долгие разговоры об инкубационном периоде и необходимости последующей дезинфекции. Чего он ему не сказал, так это то, что тела уже подверглись аутопсии, а после нее уже мало что останется для похорон. Но мэр, похоже, удовлетворился объяснением, и Отто, по всей видимости, рассудил, что сможет удерживать его на расстоянии до завершения нашей работы.
Затем однажды утром у главного входа в отель появился посланец священника с сообщением о том, что отец Чакуан хочет встретиться с нашим руководителем ровно через час на меленьком деревянном мосту, соединяющем туристический анклав с остальной частью острова. Было уже около одиннадцати, и солнце изрядно припекало, поэтому Отто предложил, чтобы встреча состоялась в его собственном кабинете с кондиционером. Но посланник просто повторил первоначальное сообщение слово в олово и ждал однозначного ответа - да или нет. Вариант отказа не рассматривался - Диас уже дал понять, какое исключительное влияние этот преподобный отец оказывал на свою паству. Но Отто не понравилась идея вести переговоры со священником на территории, выбранной священником, При том, что уведомление было получено в такой спешке. Чтобы хоть немного компенсировать несправедливость, он решил привести с собой впечатляющую "официальную делегацию", на фоне которой мог действовать в качестве председателя и спикера. Меня вызвали к нему в кабинет и спросили, не соглашусь ли я выступить в роли одного из двенадцати "ассистентов на переговорах" - "молчаливых ассистентов на переговорах", добавил Отто с обескураживающей улыбкой. Думаю, у него была мысль о том, что мой рост и пшеничные волосы должны произвести на островитян впечатление. Очевидно, мизансцена с моим участием отвечала его эстетическим запросам.
За несколько минут до полудня мы собрались в вестибюле отеля - тринадцать человек, включая Диаса, - все одетые в свежую белую униформу и белые пробковые шлемы, и промаршировали вдоль дорожки, вымощенной битыми раковинами, прямо к мостику. Жара была нестерпимой; даже Диас что-то проворчал по этому поводу. Нигде не было видно никаких признаков жизни - ни птиц, ни ящериц, ни пауков, даже ни малейшего ветерка; ничего, кроме солнца, дрожавшего в мареве горячего воздуха, поднимавшегося над раскаленным белым песком и белыми раковинами. Все мы были в темных очках, кроме Отто - у него была теория, основанная на мимолетном замечании одной горничной о том, что островитяне считают темные очки признаком слабости.
Очевидно, мы пришли рано, поскольку, когда мы добрались до моста, ведущие к нему дорожки по обе стороны залива были пусты. Отто проверил часы; они показывали одну минуту двенадцатого. "Он знает, что делает, - сказал Диас, имея в виду священника. - Хочет, чтобы мы немного попотели". А мы действительно потели, стоя там на горячем солнце и с каждой минутой все более чувствуя себя идиотами в своей жесткой униформе, потемневшей на спинах. Мы пялились через заливчик на приветливую тень monte, почти достигавшую воды. На нашей стороне тени не было совсем.
Мы прождали не меньше получаса. Единственным звуком, не считая случайного скрипа ботинка, шаркнувшего по сухим ракушкам, был доносившийся из отдаленных зарослей стрекот цикад, подобный шуму гигантского компьютера, работающего над какой-то задачей, не имеющей решения. Затем с противоположного берега донеслось шуршание сухих листьев; из зарослей появилась одинокая фигура, быстро дошагала до середины моста и замерла.
Он был одет в черную рясу до пят; только тончайший ободок белого воротничка высовывался над высоким черным внешним воротником. Череп был гладко выбрит; на шее висела тонкая золотая цепочка, к которой был прикреплен непонятный предмет. Я не мог разглядеть наверное, что это было, но могу поручиться, что не распятие. Мы все двинулись к нему, и он оглянулся назад. Наконец, когда стало ясно, что священник не собирается подходить ближе, Отто сделал шаг вперед, вытянув вперед руку в качестве универсального жеста дружелюбия. Но прежде, чем он успел поставить ногу на первую деревянную планку, отец Чакуан, широко развевая рясой, сбежал с моста и подошел прямо к нашему несколько растерявшемуся предводителю. Священник проигнорировал протянутую руку, так что Отто пришлось опустить ее. Не могу описать, насколько впечатляющей была эта маленькая пантомима: было очевидно, что джунгли на противоположном берегу кишели прихожанами, и священник играл на свою аудиторию. Мне пришло в голову, что с тем, кому так легко удалось переиграть нашего доктора Отто, придется считаться.
Теперь они оба стояли в нескольких футах от меня, и я мог слышать большую часть переговоров. Священник говорил на превосходном английском с еле заметным акцентом. Я запомнил его краткую речь слово в слово: "Мы пришли, чтобы забрать наших ушедших братьев". Именно так, без преамбулы, без экивоков.
Отто улыбнулся и начал разводить перед священником те же самые турусы на колесах, которые разводил перед мэром - о возможности распространения заболевания, если тела будут выданы преждевременно; он заверил Чакуана, что как только представится безопасная возможность, миссия сделает все, что в ее силах, ради установления сотрудничества с местными властями относительно необходимых распоряжений, и так далее, и тому подобное.
Священник слушал его несколько минут, не меняя выражения лица; затем медленно тряхнул головой и сказал тихим, почти замогильным голосом, что muertos должны быть возвращены до шести часов вечера. Если этого не произойдет, он не сможет больше нести ответственность за поведение своих прихожан. Отто попытался возразить что-то, но священник просто повернулся к нему спиной, вернулся по мосту на тот берег и исчез в зарослях. "Кажется, нас разжаловали", - сказал кто-то, и все мы нервно захихикали.
Вернувшись в отель, мы собрали импровизированное совещание по выработке стратегии и решили - то есть Отто решил, - что можем спокойно игнорировать ультиматум священника. Доктор Стюарт, которого вызвали из его лаборатории, чем привели в ярость из-за необходимости прервать работу, сказал, что полностью согласен с Отто, после чего откланялся. Диас склонялся к тому, чтобы послать кого-нибудь в Санта-Терезу, чтобы попытаться поговорить со священником приватно, но Отто сказал, что это будет потерей времени и рабочей силы. Он связался со штабом ВОЗ, расквартированным в Мериде, и они подтвердили, что с нетерпением ждут результатов. "Мы поговорим с ним через несколько дней, сказал Отто, - после того, как у него будет достаточно времени понять, что нас не запугаешь. Когда это станет ясно, не думаю, что он останется на столь же неразумной позиции". Диас больше ничего не сказал, и совещание окончилось.
Оставшуюся часть дня я провел в лаборатории, где мы разрабатывали одну из самых многообещающих версий, согласно которой майя имеют самый низкий уровень метаболизма среди гомогенного населения мира, что предполагало возможную корреляцию между... Впрочем, это не имело значения, поскольку результаты первой серии опытов оказались отрицательными. К пяти часам мы оказались как раз там, откуда начинали, все были слишком усталыми и подавленными, чтобы продолжать дальше, поэтому мы закрыли секцию на этот день. Я поднялся к себе в комнату и попытался вздремнуть перед ужином, но так и не заснул; я лежал на кровати с закрытыми глазами и думал о тебе. Мне ведь не надо говорить тебе, что именно я думал, правда, Энни? Я до сих пор верю, что у нас будет шанс получить Сертификат, и я, конечно же, хочу остаться с тобой еще на пять лет, если и ты того же хочешь, но я не буду стоять у тебя на пути, если ты решишь не обновлять контракт в ноябре. Только мысль о том, что ты решишься, несмотря ни на что, сказать "да", поддерживает во мне крошечную надежду хотя бы когда-нибудь выбраться с этого проклятого острова целым и невредимым.
Я даже не осознавал того факта, что стрелки уже перевалили за шесть, пока не услышал скрипучий механический голос, звавший к ужину по внутренней связи. Часы в столовой показывали 7.15, когда я занял свое обычное место за столом Диаса нигде не было видно, и я подумал, не удалось ли ему уговорить Отто, чтобы тот позволил ему предпринять еще одну попытку урезонить священника. После ужина я налил себе вторую чашку кофе - вернее, вонючей жидкости, которую они там подавали, и ради глотка которой я бы теперь отдал месячную зарплату, а затем спустился на пляж и нашел тихое местечко под огромной кокосовой пальмой, недалеко от заброшенных хижин. Была влажная пасмурная ночь, но на южной стороне неба, где-то над серединой острова, виднелось красное зарево. Мне пришло в голову, что священник, возможно, служит какую-нибудь заупокойную службу под открытым небом. Я все еще был подавлен плохими результатами дневной работы и чувствовал себя очень, очень далеко от тебя; меня беспокоило, насколько могла затянуться наша работа, если священник запретит своим последователям сотрудничать с нами. Я как раз выпил последний глоток кофе и колебался, пойти ли к себе и написать тебе письмо или вернуться в лабораторию и составить отчет о сегодняшней неудаче, как вдруг что-то выскользнуло из-за дерева, росшего в отдалении, и стало бесшумно двигаться вдоль кромки воды в мою сторону. Было достаточно светло, чтобы различить лицо человека. Это был Диас. Как я тебе говорил, в то время я был с ним не особенно дружен, но думал, что он должен был запомнить меня по нашей утренней экспедиции к мосту, поэтому я помахал ему и спросил, не хочет ли он разделить свою вечернюю прогулку со мной. Он остановился и пристально посмотрел на меня из некоторого отдаления; разобрав, кто я такой, он подошел ближе и сказал тихим голосом: "Я был в Санта-Терезе". Я спросил, все ли там в порядке. Он ответил, что священник служит большую погребальную мессу в соборе; там собрался весь город; в соборе яблоку негде упасть, и толпа заполнила центральную площадь. Красное зарево на небе было отсветом их факелов. Диас рассказал, что весь собор изнутри затянут черной тканью, а на месте алтаря стоят рядом два гроба, также задрапированные черным, в ногах каждого гроба стоит по свече. Гробы открыты, они пусты. "Я никогда не видел подобной службы, - сказал Диас. - Она ведется целикам на языке майя, и я не мог разобрать и половины слов, но из того, что я услышал..." Он запнулся, и я услышал свой собственный голос, понизившийся до шепота, который спрашивал: "Что? Что это?"
"Кажется, он обещал им отпущение грехов, если они пойдут и отнимут тела силой".
Мы поспешили к отелю, чтобы отыскать Отто. Он был один в кабинете; Диас повторил ему все, что рассказал мне. Он сказал, что точно не знает, но думает, что они могут планировать акцию на сегодняшнюю ночь. Он предложил выставить пару человек с рациями на деревянном мостике.
Отто покачал головой. "Боюсь, я не могу принимать вашего мелодраматичного священника столь же серьезно, как вы, - сказал он. - Часовые кажутся мне несколько избыточной мерой, вы не находите, доктор?" В этот момент зажужжал аэрофон на его столе; звонил один из его помощников по административной части, чтобы доложить, что весь персонал гостиницы ушел с работы - повара, горничные, официанты, портье, все. К чести Отто надо сказать, что он не выглядел удивленным. "Возможно, они пошли в город посмотреть на шоу, - сказал он. - Что ж, не будем завидовать им из-за одного свободного вечера". Он приказал помощнику распределить самые существенные работы между персоналом миссии на эту ночь и велел доложить утром, если островитяне не вернутся к семи тридцати. Затем он сказал Диасу: "Если он продержит этих людей и завтра, мы пойдем и поговорим с ним еще раз. Но я убежден, вы убедитесь, что в этом не будет необходимости".
Мы вышли из кабинета вдвоем. Оказавшись за дверью, Диас молча зашагал прочь, очевидно, разъяренный тем пренебрежением, которое было проявлено к его предостережениям. Мне было его немного жаль, но я не мог не согласиться с Отто. Казалось непостижимым, что аборигены попытаются вмешаться в работу Медицинской исследовательской миссии, когда их собственные жизни поставлены на карту. Все дело в том, что Диас слишком много времени провел на этом острове.
Однако после разговора с Отто я почувствовал прилив энтузиазма и вместо того, чтобы пойти в свою комнату, решил вернуться в лабораторию и закончить отчет. Это заняло больше времени, чем я предполагал, И было уже поздно - за полночь, - когда я запер за собой дверь лаборатории и направился через вестибюль к лифту. Один из людей Отто - нейроанестезиолог, с которым у меня было шапочное знакомство, - сидел за стойкой, закопавшись в толстой кипе исследовательских отчетов. Он сказал, что вызвался отдежурить первую смену в качестве "ночного часового", поскольку забастовка персонала продолжалась, а он все равно привык работать часа три-четыре после полуночи и вполне может заниматься бумажной работой здесь, а не в лаборатории. Я спросил его, как долго, по его мнению, продлится забастовка, и он со смехом ответил: "Пока все не протрезвеют".
Лифт со скрипом поднял меня на четвертый этаж. Из окна моей комнаты было видно, что небо все еще затянуто тучами, и алое сияние на юге стало, пожалуй, даже еще ярче. Я сказал себе, что это только подтверждает теорию Отто: погребальная служба, скорее всего, плавно перешла в ночное празднество.
Не знаю, как долго я проспал, должно быть, не так уж и мало, потому что помню, как очнулся от мрачного неприятного сна со смутным ощущением, будто что-то не так. Воздух в комнате казался застоявшимся, и было абсолютно тихо. Я понял, что кондиционер перестал работать. Выбравшись из кровати, я подошел к окну, чтобы разобраться с кнопками управления. Насколько я мог судить, что-то сломалось внутри; с виду кондиционеру было не меньше двадцати пяти лет. К счастью, окна в отеле тоже были старой конструкции, которые открывались, наподобие дверей, на маленький бетонный балкон. Петли заржавели от длительного воздействия влажного соленого воздуха, но мне удалось-таки открыть их, подергав туда и сюда. Дул легкий бриз, и я шагнул на балкон, подставив ветру лицо. Южная сторона неба все еще была ярко-красной. Мне показалось, что центр сияния перемещается в нашу сторону, и я сначала решил, что этот зрительный эффект производит ветер, который гонит облака в нашу сторону острова. Затем я услышал нечто, похожее на отдаленные крики; в следующую минуту я уже смог различить отдельные светящиеся точки, мелькающие здесь и там между деревьями на monte. Когда они приблизились, зазмеившись по направлению к заливу по какой-то невидимой тропинке, я попытался сосчитать мерцающие огоньки, но их оказалось слишком много. Так я смотрел, пока тот, кто возглавлял это шествие, не вышел из зарослей возле моста. Огни их факелов удвоились, отражаясь в темной воде; тогда я натянул брюки и бросился в коридор. Очевидно, я был единственным, кто видел процессию; здание казалось погруженным в сон. Я бросился к лифту и нажал кнопку. Лифт остался безучастным к моей команде, и я нажимал снова и снова, стараясь расслышать скрип старого механизма, возвращающегося к жизни. Ничего. Несколько секунд я размышлял, не может ли это быть дурным сном. Затем я метнулся на лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через две, три, четыре ступени, молясь, чтобы в вестибюле оказался хоть кто-то, кроме меня... Спрыгнув с последней ступеньки, я открыл дверь в вестибюль; там было темно; ночной дежурный и еще двое стояли возле стеклянной входной двери; над их головами виднелась бесконечная вереница факелов, стекающая на поблескивающую тропинку с моста. Кто-то - не я, Энни, - включил пожарную сигнализацию, которая, видимо, работала от собственного аккумулятора, потому что по всему зданию пронзительно затрезвонили звонки. Люди сбегали по лестнице в пижамах и нижнем белье, некоторые просто обвязали бедра полотенцами. Кто-то начал вопить: "Пожар! Пожар! Пожар!", а кто-то другой кричал: "Сохраняйте спокойствие, все сохраняйте спокойствие". Факельщики теперь были уже отчетливо видны через стеклянную дверь. Трудно было не узнать идущую во главе процессии фигуру священника в черной рясе: у него не было факела, но сотни огней освещали его. На голове священника был странный шлем с чем-то наподобие золотого шипа, торчавшего прямо изо лба над глазами. Многие из нас теперь оказались прижатыми толпой к стеклянной двери, и я услышал, как Отто кричит, чтобы его пропустили. Затем они с Диасом очутились рядом со мной. Диас показывал на шлем священника и что-то говорил Отто - я различил только слова "бог-громовержец". Процессия надвигалась на нас. Казалось, здесь собралось все население Санта-Терезы, включая женщин и детей, И все, кроме священника, несли факелы. Они образовали живую стену перед отелем, и священник шагнул вперед. И вновь я отдал должное выдержке Отто: его можно назвать кем угодно, только не трусом. Он распахнул стеклянную дверь и без малейших колебаний вышел на площадку перед флагштоком. Я видел, как Диас шагнул было за ним, но потом передумал и дал двери почти полностью закрыться за Отто, только подставил ногу, чтобы осталась щель.
Встреча двух врагов была короткой. Наступила абсолютная тишина, и священник поднял правую руку. Он прокричал три слова по-испански:
"Denos los muertos" ("Отдайте нам мертвых"). Я видел, как Отто сложил руки перед грудью, словно в мольбе; затем он сделал шаг вперед и, широко раскрыв руки, заговорил на чистом, отточенном испанском: "Друзья, вы должны верить мне, когда я говорю, что вы просите невозможного. Нашей единственной целью здесь является обнаружить причину ужасной трагедии, унесшей жизни двух ваших соотечественников, и защитить вас от беды. Для вашей собственной безопасности мы были вынуждены использовать тела покойных для научных исследований..."
Священник вновь поднял правую руку, только на этот раз она была сжата в кулак. "Нас не интересуют причины или безопасность. Все, что случилось, предопределено, а все, что предопределено, неизбежно. Я проповедую Подражание Христу и Древнему Пути. Иисус умер на Кресте, а Чак изошел сладостным дождем, и мы должны последовать за ними в Тенистую Долину Смерти, где растут Орхидеи Искупления. Иного пути нет". Было совершенно очевидно, что он вещает не для Отто или нас, а для своих последователей. Его шлем мерцал в свете множества факелов, и теперь я смог рассмотреть, что на лбу у него был не шип, а длинное чешуйчатое устройство с петлей на конце, которое, видимо, олицетворяло змею, свернувшуюся перед прыжком. Прежде, чем Отто смог заговорить снова, кто-то из толпы выкрикнул: "Denos los muertos", и остальные тут же подхватили этот лозунг, словно молитву. Не могу с уверенностью сказать, планировал л и, священник именно такое развитие событий, но как только это началось, едва ли кто-нибудь, включая и его, смог бы остановить толпу. Они повторяли эти слова вновь и вновь, пока их священник стоял неподвижно, скрестив на груди руки и глядя вверх на алое небо, словно ожидая дальнейших инструкций оттуда. Затем кто-то в толпе - возможно, по сигналу священника, в чем я, впрочем, не уверен - метнул факел в Отто, промахнувшись на несколько дюймов. Горящий конец упал около стеклянной двери. Я стоял прямо за дверью и, повинуясь какому-то рефлексу, приоткрыл ее и отбросил факел как раз в тот момент, когда Отто повернулся и побежал к зданию. Ему удалось благополучно проскользнуть внутрь, но прежде, чем он успел захлопнуть за собой дверь, град горящих факелов обрушился на площадку, и один из них попал через дверную щель в вестибюль; в считанные секунды портьеры вспыхнули. Древняя система разбрызгивателей под потолком включилась, но тут же вышла из строя. Через несколько минут вестибюль превратился в ад...
Не буду пытаться описывать все остальное, Энн. Каким-то образом нескольким из нас удалось выбраться через окна или двери в задней части отеля, прямо на высокий обрывистый берег, под которым угрожающе торчат из воды острые черные скалы. Мы висели на этих скалах несколько часов, пока горел отель. Ближе к утру, когда рев пламени начал стихать, все еще можно было слышать, как оставшиеся люди кричат и танцуют вокруг дымящихся развалин. Одежда на мне была вся грязная и рваная, с ног до головы я был покрыт ожогами, поэтому я не вполне уверен, что точно помню всю последовательность событий - временами я впадал в беспамятство; и все же мне кажется, что по мере того, как угасал пожар и разгорался рассвет, пение туземцев изменилась. Мне стало казаться, что через некоторое время вместо "Denos los muertos, denos los muertos" островитяне начали распевать "Denos la muerte, denos la muerte" ("Отдайте нам Смерть, отдайте нам Смерть"). Диас, который чуть не погиб во время бегства, полагает, что я расслышал Правильно.
После пожара у нас была еще одна встреча со священником. На этот раз он пришел к мосту с делегацией из десяти последователей, все они были одеты в черные рясы, на головах у каждого был шлем с такой же змееобразной фигурой, как у него. Мы постарались произвести на них впечатление тем фактом, что все люди на этом острове могут умереть, если они не будут сотрудничать с нами, но священник только рассмеялся, словно мы сказали ему то, что он хорошо знал. Затем он сказал: "Лучше умереть, как люди, чем жить, как морские свинки" - и десять апостолов промычали в знак согласия.
Нас осталось только двадцать два. Отто настаивает на том, что мы еще сможем завершить нашу миссию, если будем держаться вместе, но я не знаю, как долго мы вообще продержимся, даже при условии, что ООН продолжит сбрасывать нам еду и оборудование. Мы боимся, что вирусная пневмония может распространиться среди местного населения, при этом всегда есть шанс, что наш собственный анклав окажется зараженным. Несколько человек уже сообщили о подозрительных симптомах - легкой лихорадке, болях в горле, одышке, - но без нашего оборудования невозможно определить, что из этого можно отнести к психосоматической реакции. Диас считает, что продолжать работу без результатов предыдущих исследований, безо всяких записей, без muertos - просто сумасшествие. Даже если мы сможем возобновить работу лабораторий - даже если ВОЗ сбросит нам достаточно оборудования, чтобы выстроить госпиталь с нуля, островитяне просто придут и сожгут его вновь и, скорее всего, на этот раз убьют нас всех. И по-настоящему ужасно, что мы не в состоянии защитить себя. Диас сказал, что островитяне научились вновь принимать идею смерти (смерть как жертва, смерть как избавление) и таким образом способны убивать, но мы никогда не сможем взять чужую жизнь даже ради самозащиты, потому что жизнь сама по себе стала для нас слишком драгоценной. Все, чему мы научились за последние сорок лет, настроило нас против насилия и оставило нас беззащитными перед лицом насилия. Диас уверен, что ООН не вмешается, даже если островитяне попытаются уничтожить нас. Но, по тем же самым причинам, он думает, что у нас есть шанс ускользнуть от карантина - даже если патрули нас заметят, он не верит, что они смогут выстрелить.
Я не знаю, что думать, Энн. Ходят слухи, что добровольцам могут позволить высадиться здесь, чтобы помочь нам; один из людей Отто утверждает, что детали десанта уже обговаривались по радио. Но ловушка в том, что любому, кто попадет сюда, придется торчать здесь вместе с остальными, пока тайна не будет раскрыта. Не могу представить, что кто-нибудь с большой земли согласится пойти на такой риск. Поговаривают еще, что сам Полсакер может прилететь из Швейцарии, чтобы попытаться восстановить нерушимость своего мира, но я в это не верю. Правда в том, что мы заперты на этом острове, словно инфекционная культура в запечатанном контейнере, при этом мы слишком опасны, чтобы с нами иметь дело.
У Диаса есть своя теория о том, что произошло. Он изложил мне ее прошлой ночью после того, как мы прикончили бутылку текилы. Он считает, что мир пришел в состояние шока, когда Полсакер открыл теорию иммунитета. Правила игры внезапно изменились. Вернее, мы впервые осознали, каковы ставки в этой игре. Смертные люди - люди, которые знали, что, как бы осторожны они ни были, болезнь или "смерть от естественных причин" все равно приберет их, - те люди были вольны почти ничего не опасаться и идти на риск, который сегодня кажется нам преступным или безумным, путешествовать за тысячу миль от дома просто ради перемены обстановки, растрачивать телесные силы ради спортивного интереса, воевать ради славы или принципов, от жадности или даже от скуки, наносить другому смертельный удар во имя Бога или Справедливости, а порой в припадке пьяного гнева. Затем нам дали тин-иммунитет, чарующую перспективу жизни без конца, мира без границ - и мы инстинктивно ответили Оцепенением. Если смерть не что иное, как несчастный случай, которого вполне можно избежать, кто захочет рисковать своей долей в тысячелетии, делая не правильный шаг? Или любой шаг вообще?
Но за определенным пределом начинается ответная реакция, сказал Диас, и где ей еще начаться, как не в Мексике, где люди всегда обожествляли смерть. Он не хочет сказать, что они стремятся отдать свои собственные жизни. Как раз наоборот - он думает, что иммунитет возложил нечеловеческий груз на каждого из нас: "Мы убили Судьбу. Вот почему эти indies так ожесточенно пытаются остановить нас. Они хотят, чтобы им вернули право принимать решения".
Диас собирается бежать сегодня ночью. Он не беспокоится о том, что может вынести с острова вирусную пневмонию. Судя по всем, говорит он, мир, должно быть, ждет чего-то - или кого-то, - способного разрушить чары. Возможно, он прав. Раньше люди, бывало, говорили о "хорошей смерти"; "умереть хорошо" считалось чем-то вроде окончательной проверки человека. Энни, я не знаю, что мне делать. Даже если нам удастся живыми выбраться с этого острова, я никогда не смогу прийти к тебе, пока останется хоть малейшая возможность того, что я являюсь носителем, а мы даже приблизительно не знаем, каков инкубационный период. Затем всегда остается шанс Того, что доктор Стюарт или Полсакер или кто-то еще совершат здесь чудо, пока островитяне оставили нас в покое, но еще более вероятно, что этого не произойдет, и если священник вновь поведет их против нас, это будет конец... О, моя дорогая Энн, я так боюсь и так скучаю по тебе, и я не хочу жить без тебя, но я не хочу умирать. Не хочу сейчас. Не хочу пока. Не хочу никогда.
Отто абсолютно уверен, что островитяне начнут приходить к нам, когда достаточное их число заболеет, но Диас так не думает. Он говорит, что они слишком боятся священника, чтобы ослушаться его, и я в это верю. Ты не можешь представить, что за человек этот священник, Энни. Он немного выше среднего индейца на острове, с кирпично-красной кожей, бритой головой, длинным крючковатым носом и невероятно темными глазами, слегка косящими - Диас говорит, что косоглазие считалось у древних майя признаком красоты, и они вызывали его искусственно, подвешивая каучуковый шарик перед носом младенца. Сегодня будет ровно неделя, как я впервые увидел этого священника - через три дня после того, как мэр обратился к нам с просьбой вернуть muertos. Отто отшил его, разведя долгие разговоры об инкубационном периоде и необходимости последующей дезинфекции. Чего он ему не сказал, так это то, что тела уже подверглись аутопсии, а после нее уже мало что останется для похорон. Но мэр, похоже, удовлетворился объяснением, и Отто, по всей видимости, рассудил, что сможет удерживать его на расстоянии до завершения нашей работы.
Затем однажды утром у главного входа в отель появился посланец священника с сообщением о том, что отец Чакуан хочет встретиться с нашим руководителем ровно через час на меленьком деревянном мосту, соединяющем туристический анклав с остальной частью острова. Было уже около одиннадцати, и солнце изрядно припекало, поэтому Отто предложил, чтобы встреча состоялась в его собственном кабинете с кондиционером. Но посланник просто повторил первоначальное сообщение слово в олово и ждал однозначного ответа - да или нет. Вариант отказа не рассматривался - Диас уже дал понять, какое исключительное влияние этот преподобный отец оказывал на свою паству. Но Отто не понравилась идея вести переговоры со священником на территории, выбранной священником, При том, что уведомление было получено в такой спешке. Чтобы хоть немного компенсировать несправедливость, он решил привести с собой впечатляющую "официальную делегацию", на фоне которой мог действовать в качестве председателя и спикера. Меня вызвали к нему в кабинет и спросили, не соглашусь ли я выступить в роли одного из двенадцати "ассистентов на переговорах" - "молчаливых ассистентов на переговорах", добавил Отто с обескураживающей улыбкой. Думаю, у него была мысль о том, что мой рост и пшеничные волосы должны произвести на островитян впечатление. Очевидно, мизансцена с моим участием отвечала его эстетическим запросам.
За несколько минут до полудня мы собрались в вестибюле отеля - тринадцать человек, включая Диаса, - все одетые в свежую белую униформу и белые пробковые шлемы, и промаршировали вдоль дорожки, вымощенной битыми раковинами, прямо к мостику. Жара была нестерпимой; даже Диас что-то проворчал по этому поводу. Нигде не было видно никаких признаков жизни - ни птиц, ни ящериц, ни пауков, даже ни малейшего ветерка; ничего, кроме солнца, дрожавшего в мареве горячего воздуха, поднимавшегося над раскаленным белым песком и белыми раковинами. Все мы были в темных очках, кроме Отто - у него была теория, основанная на мимолетном замечании одной горничной о том, что островитяне считают темные очки признаком слабости.
Очевидно, мы пришли рано, поскольку, когда мы добрались до моста, ведущие к нему дорожки по обе стороны залива были пусты. Отто проверил часы; они показывали одну минуту двенадцатого. "Он знает, что делает, - сказал Диас, имея в виду священника. - Хочет, чтобы мы немного попотели". А мы действительно потели, стоя там на горячем солнце и с каждой минутой все более чувствуя себя идиотами в своей жесткой униформе, потемневшей на спинах. Мы пялились через заливчик на приветливую тень monte, почти достигавшую воды. На нашей стороне тени не было совсем.
Мы прождали не меньше получаса. Единственным звуком, не считая случайного скрипа ботинка, шаркнувшего по сухим ракушкам, был доносившийся из отдаленных зарослей стрекот цикад, подобный шуму гигантского компьютера, работающего над какой-то задачей, не имеющей решения. Затем с противоположного берега донеслось шуршание сухих листьев; из зарослей появилась одинокая фигура, быстро дошагала до середины моста и замерла.
Он был одет в черную рясу до пят; только тончайший ободок белого воротничка высовывался над высоким черным внешним воротником. Череп был гладко выбрит; на шее висела тонкая золотая цепочка, к которой был прикреплен непонятный предмет. Я не мог разглядеть наверное, что это было, но могу поручиться, что не распятие. Мы все двинулись к нему, и он оглянулся назад. Наконец, когда стало ясно, что священник не собирается подходить ближе, Отто сделал шаг вперед, вытянув вперед руку в качестве универсального жеста дружелюбия. Но прежде, чем он успел поставить ногу на первую деревянную планку, отец Чакуан, широко развевая рясой, сбежал с моста и подошел прямо к нашему несколько растерявшемуся предводителю. Священник проигнорировал протянутую руку, так что Отто пришлось опустить ее. Не могу описать, насколько впечатляющей была эта маленькая пантомима: было очевидно, что джунгли на противоположном берегу кишели прихожанами, и священник играл на свою аудиторию. Мне пришло в голову, что с тем, кому так легко удалось переиграть нашего доктора Отто, придется считаться.
Теперь они оба стояли в нескольких футах от меня, и я мог слышать большую часть переговоров. Священник говорил на превосходном английском с еле заметным акцентом. Я запомнил его краткую речь слово в слово: "Мы пришли, чтобы забрать наших ушедших братьев". Именно так, без преамбулы, без экивоков.
Отто улыбнулся и начал разводить перед священником те же самые турусы на колесах, которые разводил перед мэром - о возможности распространения заболевания, если тела будут выданы преждевременно; он заверил Чакуана, что как только представится безопасная возможность, миссия сделает все, что в ее силах, ради установления сотрудничества с местными властями относительно необходимых распоряжений, и так далее, и тому подобное.
Священник слушал его несколько минут, не меняя выражения лица; затем медленно тряхнул головой и сказал тихим, почти замогильным голосом, что muertos должны быть возвращены до шести часов вечера. Если этого не произойдет, он не сможет больше нести ответственность за поведение своих прихожан. Отто попытался возразить что-то, но священник просто повернулся к нему спиной, вернулся по мосту на тот берег и исчез в зарослях. "Кажется, нас разжаловали", - сказал кто-то, и все мы нервно захихикали.
Вернувшись в отель, мы собрали импровизированное совещание по выработке стратегии и решили - то есть Отто решил, - что можем спокойно игнорировать ультиматум священника. Доктор Стюарт, которого вызвали из его лаборатории, чем привели в ярость из-за необходимости прервать работу, сказал, что полностью согласен с Отто, после чего откланялся. Диас склонялся к тому, чтобы послать кого-нибудь в Санта-Терезу, чтобы попытаться поговорить со священником приватно, но Отто сказал, что это будет потерей времени и рабочей силы. Он связался со штабом ВОЗ, расквартированным в Мериде, и они подтвердили, что с нетерпением ждут результатов. "Мы поговорим с ним через несколько дней, сказал Отто, - после того, как у него будет достаточно времени понять, что нас не запугаешь. Когда это станет ясно, не думаю, что он останется на столь же неразумной позиции". Диас больше ничего не сказал, и совещание окончилось.
Оставшуюся часть дня я провел в лаборатории, где мы разрабатывали одну из самых многообещающих версий, согласно которой майя имеют самый низкий уровень метаболизма среди гомогенного населения мира, что предполагало возможную корреляцию между... Впрочем, это не имело значения, поскольку результаты первой серии опытов оказались отрицательными. К пяти часам мы оказались как раз там, откуда начинали, все были слишком усталыми и подавленными, чтобы продолжать дальше, поэтому мы закрыли секцию на этот день. Я поднялся к себе в комнату и попытался вздремнуть перед ужином, но так и не заснул; я лежал на кровати с закрытыми глазами и думал о тебе. Мне ведь не надо говорить тебе, что именно я думал, правда, Энни? Я до сих пор верю, что у нас будет шанс получить Сертификат, и я, конечно же, хочу остаться с тобой еще на пять лет, если и ты того же хочешь, но я не буду стоять у тебя на пути, если ты решишь не обновлять контракт в ноябре. Только мысль о том, что ты решишься, несмотря ни на что, сказать "да", поддерживает во мне крошечную надежду хотя бы когда-нибудь выбраться с этого проклятого острова целым и невредимым.
Я даже не осознавал того факта, что стрелки уже перевалили за шесть, пока не услышал скрипучий механический голос, звавший к ужину по внутренней связи. Часы в столовой показывали 7.15, когда я занял свое обычное место за столом Диаса нигде не было видно, и я подумал, не удалось ли ему уговорить Отто, чтобы тот позволил ему предпринять еще одну попытку урезонить священника. После ужина я налил себе вторую чашку кофе - вернее, вонючей жидкости, которую они там подавали, и ради глотка которой я бы теперь отдал месячную зарплату, а затем спустился на пляж и нашел тихое местечко под огромной кокосовой пальмой, недалеко от заброшенных хижин. Была влажная пасмурная ночь, но на южной стороне неба, где-то над серединой острова, виднелось красное зарево. Мне пришло в голову, что священник, возможно, служит какую-нибудь заупокойную службу под открытым небом. Я все еще был подавлен плохими результатами дневной работы и чувствовал себя очень, очень далеко от тебя; меня беспокоило, насколько могла затянуться наша работа, если священник запретит своим последователям сотрудничать с нами. Я как раз выпил последний глоток кофе и колебался, пойти ли к себе и написать тебе письмо или вернуться в лабораторию и составить отчет о сегодняшней неудаче, как вдруг что-то выскользнуло из-за дерева, росшего в отдалении, и стало бесшумно двигаться вдоль кромки воды в мою сторону. Было достаточно светло, чтобы различить лицо человека. Это был Диас. Как я тебе говорил, в то время я был с ним не особенно дружен, но думал, что он должен был запомнить меня по нашей утренней экспедиции к мосту, поэтому я помахал ему и спросил, не хочет ли он разделить свою вечернюю прогулку со мной. Он остановился и пристально посмотрел на меня из некоторого отдаления; разобрав, кто я такой, он подошел ближе и сказал тихим голосом: "Я был в Санта-Терезе". Я спросил, все ли там в порядке. Он ответил, что священник служит большую погребальную мессу в соборе; там собрался весь город; в соборе яблоку негде упасть, и толпа заполнила центральную площадь. Красное зарево на небе было отсветом их факелов. Диас рассказал, что весь собор изнутри затянут черной тканью, а на месте алтаря стоят рядом два гроба, также задрапированные черным, в ногах каждого гроба стоит по свече. Гробы открыты, они пусты. "Я никогда не видел подобной службы, - сказал Диас. - Она ведется целикам на языке майя, и я не мог разобрать и половины слов, но из того, что я услышал..." Он запнулся, и я услышал свой собственный голос, понизившийся до шепота, который спрашивал: "Что? Что это?"
"Кажется, он обещал им отпущение грехов, если они пойдут и отнимут тела силой".
Мы поспешили к отелю, чтобы отыскать Отто. Он был один в кабинете; Диас повторил ему все, что рассказал мне. Он сказал, что точно не знает, но думает, что они могут планировать акцию на сегодняшнюю ночь. Он предложил выставить пару человек с рациями на деревянном мостике.
Отто покачал головой. "Боюсь, я не могу принимать вашего мелодраматичного священника столь же серьезно, как вы, - сказал он. - Часовые кажутся мне несколько избыточной мерой, вы не находите, доктор?" В этот момент зажужжал аэрофон на его столе; звонил один из его помощников по административной части, чтобы доложить, что весь персонал гостиницы ушел с работы - повара, горничные, официанты, портье, все. К чести Отто надо сказать, что он не выглядел удивленным. "Возможно, они пошли в город посмотреть на шоу, - сказал он. - Что ж, не будем завидовать им из-за одного свободного вечера". Он приказал помощнику распределить самые существенные работы между персоналом миссии на эту ночь и велел доложить утром, если островитяне не вернутся к семи тридцати. Затем он сказал Диасу: "Если он продержит этих людей и завтра, мы пойдем и поговорим с ним еще раз. Но я убежден, вы убедитесь, что в этом не будет необходимости".
Мы вышли из кабинета вдвоем. Оказавшись за дверью, Диас молча зашагал прочь, очевидно, разъяренный тем пренебрежением, которое было проявлено к его предостережениям. Мне было его немного жаль, но я не мог не согласиться с Отто. Казалось непостижимым, что аборигены попытаются вмешаться в работу Медицинской исследовательской миссии, когда их собственные жизни поставлены на карту. Все дело в том, что Диас слишком много времени провел на этом острове.
Однако после разговора с Отто я почувствовал прилив энтузиазма и вместо того, чтобы пойти в свою комнату, решил вернуться в лабораторию и закончить отчет. Это заняло больше времени, чем я предполагал, И было уже поздно - за полночь, - когда я запер за собой дверь лаборатории и направился через вестибюль к лифту. Один из людей Отто - нейроанестезиолог, с которым у меня было шапочное знакомство, - сидел за стойкой, закопавшись в толстой кипе исследовательских отчетов. Он сказал, что вызвался отдежурить первую смену в качестве "ночного часового", поскольку забастовка персонала продолжалась, а он все равно привык работать часа три-четыре после полуночи и вполне может заниматься бумажной работой здесь, а не в лаборатории. Я спросил его, как долго, по его мнению, продлится забастовка, и он со смехом ответил: "Пока все не протрезвеют".
Лифт со скрипом поднял меня на четвертый этаж. Из окна моей комнаты было видно, что небо все еще затянуто тучами, и алое сияние на юге стало, пожалуй, даже еще ярче. Я сказал себе, что это только подтверждает теорию Отто: погребальная служба, скорее всего, плавно перешла в ночное празднество.
Не знаю, как долго я проспал, должно быть, не так уж и мало, потому что помню, как очнулся от мрачного неприятного сна со смутным ощущением, будто что-то не так. Воздух в комнате казался застоявшимся, и было абсолютно тихо. Я понял, что кондиционер перестал работать. Выбравшись из кровати, я подошел к окну, чтобы разобраться с кнопками управления. Насколько я мог судить, что-то сломалось внутри; с виду кондиционеру было не меньше двадцати пяти лет. К счастью, окна в отеле тоже были старой конструкции, которые открывались, наподобие дверей, на маленький бетонный балкон. Петли заржавели от длительного воздействия влажного соленого воздуха, но мне удалось-таки открыть их, подергав туда и сюда. Дул легкий бриз, и я шагнул на балкон, подставив ветру лицо. Южная сторона неба все еще была ярко-красной. Мне показалось, что центр сияния перемещается в нашу сторону, и я сначала решил, что этот зрительный эффект производит ветер, который гонит облака в нашу сторону острова. Затем я услышал нечто, похожее на отдаленные крики; в следующую минуту я уже смог различить отдельные светящиеся точки, мелькающие здесь и там между деревьями на monte. Когда они приблизились, зазмеившись по направлению к заливу по какой-то невидимой тропинке, я попытался сосчитать мерцающие огоньки, но их оказалось слишком много. Так я смотрел, пока тот, кто возглавлял это шествие, не вышел из зарослей возле моста. Огни их факелов удвоились, отражаясь в темной воде; тогда я натянул брюки и бросился в коридор. Очевидно, я был единственным, кто видел процессию; здание казалось погруженным в сон. Я бросился к лифту и нажал кнопку. Лифт остался безучастным к моей команде, и я нажимал снова и снова, стараясь расслышать скрип старого механизма, возвращающегося к жизни. Ничего. Несколько секунд я размышлял, не может ли это быть дурным сном. Затем я метнулся на лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через две, три, четыре ступени, молясь, чтобы в вестибюле оказался хоть кто-то, кроме меня... Спрыгнув с последней ступеньки, я открыл дверь в вестибюль; там было темно; ночной дежурный и еще двое стояли возле стеклянной входной двери; над их головами виднелась бесконечная вереница факелов, стекающая на поблескивающую тропинку с моста. Кто-то - не я, Энни, - включил пожарную сигнализацию, которая, видимо, работала от собственного аккумулятора, потому что по всему зданию пронзительно затрезвонили звонки. Люди сбегали по лестнице в пижамах и нижнем белье, некоторые просто обвязали бедра полотенцами. Кто-то начал вопить: "Пожар! Пожар! Пожар!", а кто-то другой кричал: "Сохраняйте спокойствие, все сохраняйте спокойствие". Факельщики теперь были уже отчетливо видны через стеклянную дверь. Трудно было не узнать идущую во главе процессии фигуру священника в черной рясе: у него не было факела, но сотни огней освещали его. На голове священника был странный шлем с чем-то наподобие золотого шипа, торчавшего прямо изо лба над глазами. Многие из нас теперь оказались прижатыми толпой к стеклянной двери, и я услышал, как Отто кричит, чтобы его пропустили. Затем они с Диасом очутились рядом со мной. Диас показывал на шлем священника и что-то говорил Отто - я различил только слова "бог-громовержец". Процессия надвигалась на нас. Казалось, здесь собралось все население Санта-Терезы, включая женщин и детей, И все, кроме священника, несли факелы. Они образовали живую стену перед отелем, и священник шагнул вперед. И вновь я отдал должное выдержке Отто: его можно назвать кем угодно, только не трусом. Он распахнул стеклянную дверь и без малейших колебаний вышел на площадку перед флагштоком. Я видел, как Диас шагнул было за ним, но потом передумал и дал двери почти полностью закрыться за Отто, только подставил ногу, чтобы осталась щель.
Встреча двух врагов была короткой. Наступила абсолютная тишина, и священник поднял правую руку. Он прокричал три слова по-испански:
"Denos los muertos" ("Отдайте нам мертвых"). Я видел, как Отто сложил руки перед грудью, словно в мольбе; затем он сделал шаг вперед и, широко раскрыв руки, заговорил на чистом, отточенном испанском: "Друзья, вы должны верить мне, когда я говорю, что вы просите невозможного. Нашей единственной целью здесь является обнаружить причину ужасной трагедии, унесшей жизни двух ваших соотечественников, и защитить вас от беды. Для вашей собственной безопасности мы были вынуждены использовать тела покойных для научных исследований..."
Священник вновь поднял правую руку, только на этот раз она была сжата в кулак. "Нас не интересуют причины или безопасность. Все, что случилось, предопределено, а все, что предопределено, неизбежно. Я проповедую Подражание Христу и Древнему Пути. Иисус умер на Кресте, а Чак изошел сладостным дождем, и мы должны последовать за ними в Тенистую Долину Смерти, где растут Орхидеи Искупления. Иного пути нет". Было совершенно очевидно, что он вещает не для Отто или нас, а для своих последователей. Его шлем мерцал в свете множества факелов, и теперь я смог рассмотреть, что на лбу у него был не шип, а длинное чешуйчатое устройство с петлей на конце, которое, видимо, олицетворяло змею, свернувшуюся перед прыжком. Прежде, чем Отто смог заговорить снова, кто-то из толпы выкрикнул: "Denos los muertos", и остальные тут же подхватили этот лозунг, словно молитву. Не могу с уверенностью сказать, планировал л и, священник именно такое развитие событий, но как только это началось, едва ли кто-нибудь, включая и его, смог бы остановить толпу. Они повторяли эти слова вновь и вновь, пока их священник стоял неподвижно, скрестив на груди руки и глядя вверх на алое небо, словно ожидая дальнейших инструкций оттуда. Затем кто-то в толпе - возможно, по сигналу священника, в чем я, впрочем, не уверен - метнул факел в Отто, промахнувшись на несколько дюймов. Горящий конец упал около стеклянной двери. Я стоял прямо за дверью и, повинуясь какому-то рефлексу, приоткрыл ее и отбросил факел как раз в тот момент, когда Отто повернулся и побежал к зданию. Ему удалось благополучно проскользнуть внутрь, но прежде, чем он успел захлопнуть за собой дверь, град горящих факелов обрушился на площадку, и один из них попал через дверную щель в вестибюль; в считанные секунды портьеры вспыхнули. Древняя система разбрызгивателей под потолком включилась, но тут же вышла из строя. Через несколько минут вестибюль превратился в ад...
Не буду пытаться описывать все остальное, Энн. Каким-то образом нескольким из нас удалось выбраться через окна или двери в задней части отеля, прямо на высокий обрывистый берег, под которым угрожающе торчат из воды острые черные скалы. Мы висели на этих скалах несколько часов, пока горел отель. Ближе к утру, когда рев пламени начал стихать, все еще можно было слышать, как оставшиеся люди кричат и танцуют вокруг дымящихся развалин. Одежда на мне была вся грязная и рваная, с ног до головы я был покрыт ожогами, поэтому я не вполне уверен, что точно помню всю последовательность событий - временами я впадал в беспамятство; и все же мне кажется, что по мере того, как угасал пожар и разгорался рассвет, пение туземцев изменилась. Мне стало казаться, что через некоторое время вместо "Denos los muertos, denos los muertos" островитяне начали распевать "Denos la muerte, denos la muerte" ("Отдайте нам Смерть, отдайте нам Смерть"). Диас, который чуть не погиб во время бегства, полагает, что я расслышал Правильно.
После пожара у нас была еще одна встреча со священником. На этот раз он пришел к мосту с делегацией из десяти последователей, все они были одеты в черные рясы, на головах у каждого был шлем с такой же змееобразной фигурой, как у него. Мы постарались произвести на них впечатление тем фактом, что все люди на этом острове могут умереть, если они не будут сотрудничать с нами, но священник только рассмеялся, словно мы сказали ему то, что он хорошо знал. Затем он сказал: "Лучше умереть, как люди, чем жить, как морские свинки" - и десять апостолов промычали в знак согласия.
Нас осталось только двадцать два. Отто настаивает на том, что мы еще сможем завершить нашу миссию, если будем держаться вместе, но я не знаю, как долго мы вообще продержимся, даже при условии, что ООН продолжит сбрасывать нам еду и оборудование. Мы боимся, что вирусная пневмония может распространиться среди местного населения, при этом всегда есть шанс, что наш собственный анклав окажется зараженным. Несколько человек уже сообщили о подозрительных симптомах - легкой лихорадке, болях в горле, одышке, - но без нашего оборудования невозможно определить, что из этого можно отнести к психосоматической реакции. Диас считает, что продолжать работу без результатов предыдущих исследований, безо всяких записей, без muertos - просто сумасшествие. Даже если мы сможем возобновить работу лабораторий - даже если ВОЗ сбросит нам достаточно оборудования, чтобы выстроить госпиталь с нуля, островитяне просто придут и сожгут его вновь и, скорее всего, на этот раз убьют нас всех. И по-настоящему ужасно, что мы не в состоянии защитить себя. Диас сказал, что островитяне научились вновь принимать идею смерти (смерть как жертва, смерть как избавление) и таким образом способны убивать, но мы никогда не сможем взять чужую жизнь даже ради самозащиты, потому что жизнь сама по себе стала для нас слишком драгоценной. Все, чему мы научились за последние сорок лет, настроило нас против насилия и оставило нас беззащитными перед лицом насилия. Диас уверен, что ООН не вмешается, даже если островитяне попытаются уничтожить нас. Но, по тем же самым причинам, он думает, что у нас есть шанс ускользнуть от карантина - даже если патрули нас заметят, он не верит, что они смогут выстрелить.
Я не знаю, что думать, Энн. Ходят слухи, что добровольцам могут позволить высадиться здесь, чтобы помочь нам; один из людей Отто утверждает, что детали десанта уже обговаривались по радио. Но ловушка в том, что любому, кто попадет сюда, придется торчать здесь вместе с остальными, пока тайна не будет раскрыта. Не могу представить, что кто-нибудь с большой земли согласится пойти на такой риск. Поговаривают еще, что сам Полсакер может прилететь из Швейцарии, чтобы попытаться восстановить нерушимость своего мира, но я в это не верю. Правда в том, что мы заперты на этом острове, словно инфекционная культура в запечатанном контейнере, при этом мы слишком опасны, чтобы с нами иметь дело.
У Диаса есть своя теория о том, что произошло. Он изложил мне ее прошлой ночью после того, как мы прикончили бутылку текилы. Он считает, что мир пришел в состояние шока, когда Полсакер открыл теорию иммунитета. Правила игры внезапно изменились. Вернее, мы впервые осознали, каковы ставки в этой игре. Смертные люди - люди, которые знали, что, как бы осторожны они ни были, болезнь или "смерть от естественных причин" все равно приберет их, - те люди были вольны почти ничего не опасаться и идти на риск, который сегодня кажется нам преступным или безумным, путешествовать за тысячу миль от дома просто ради перемены обстановки, растрачивать телесные силы ради спортивного интереса, воевать ради славы или принципов, от жадности или даже от скуки, наносить другому смертельный удар во имя Бога или Справедливости, а порой в припадке пьяного гнева. Затем нам дали тин-иммунитет, чарующую перспективу жизни без конца, мира без границ - и мы инстинктивно ответили Оцепенением. Если смерть не что иное, как несчастный случай, которого вполне можно избежать, кто захочет рисковать своей долей в тысячелетии, делая не правильный шаг? Или любой шаг вообще?
Но за определенным пределом начинается ответная реакция, сказал Диас, и где ей еще начаться, как не в Мексике, где люди всегда обожествляли смерть. Он не хочет сказать, что они стремятся отдать свои собственные жизни. Как раз наоборот - он думает, что иммунитет возложил нечеловеческий груз на каждого из нас: "Мы убили Судьбу. Вот почему эти indies так ожесточенно пытаются остановить нас. Они хотят, чтобы им вернули право принимать решения".
Диас собирается бежать сегодня ночью. Он не беспокоится о том, что может вынести с острова вирусную пневмонию. Судя по всем, говорит он, мир, должно быть, ждет чего-то - или кого-то, - способного разрушить чары. Возможно, он прав. Раньше люди, бывало, говорили о "хорошей смерти"; "умереть хорошо" считалось чем-то вроде окончательной проверки человека. Энни, я не знаю, что мне делать. Даже если нам удастся живыми выбраться с этого острова, я никогда не смогу прийти к тебе, пока останется хоть малейшая возможность того, что я являюсь носителем, а мы даже приблизительно не знаем, каков инкубационный период. Затем всегда остается шанс Того, что доктор Стюарт или Полсакер или кто-то еще совершат здесь чудо, пока островитяне оставили нас в покое, но еще более вероятно, что этого не произойдет, и если священник вновь поведет их против нас, это будет конец... О, моя дорогая Энн, я так боюсь и так скучаю по тебе, и я не хочу жить без тебя, но я не хочу умирать. Не хочу сейчас. Не хочу пока. Не хочу никогда.