Страница:
— Ладно. Я только хотел выяснить, говорил ли он когда-нибудь вам о некоем механизме, над которым он когда-то работал — его называли Палачом.
— Ты фараон?
— Нет.
— Тогда с чего это тебя заинтересовало?
— Я работаю на частное детективное агентство, пытающееся разобраться в судьбе оборудования, созданного в ходе работы над проектом, в котором участвовал ваш брат. Это оборудование — робот, и он неожиданно появился неподалеку отсюда и очень может быть опасным.
— Покажите-ка какой-нибудь документ.
— Таких не водится.
— А звать тебя как?
— Джон Донни.
— И ты думаешь, что у брата было какое-то краденое оборудование перед его смертью? Дай-ка я скажу тебе кое-что…
— Нет. Не краденое, — возразил я. — И я не думаю, что оно находилось у него.
— Тогда о чем речь?
— Эта штука — ну, она похожа на робота. Из-за кое-какой особой подготовки, которую раньше получил Мэнни, у него появилась способность отыскивать эту штуку. Он мог даже притягивать ее. Я просто хочу выяснить, говорил ли он что-нибудь о ней. Мы пытаемся эту штуку отыскать.
— Мой брат был респектабельным бизнесменом, и мне не нравятся твои обвинения. Особенно то, что я слышу их сразу после похорон. Думаю, мне пора пойти и позвать фараонов, чтобы они задали кое-какие вопросы тебе.
— Минуточку. Полагаю, я сказал вам, что у нас есть кое-какие причины считать, что именно этот механизм мог убить вашего брата?
Розовый цвет лица сменился багровым, скулы неожиданно обрисовались. Я не был подготовлен к тому потоку ругани, что хлынул из него. На минутку мне показалось, что он вот-вот меня ударит. — Погодите-ка секунду, — сказал я, когда он переводил дыхание, — что такого я сказал?
— Ты или решил пошутить над смертью, или глупее, чем выглядишь.
— Глупее? А интересно, почему?
Он рванул газеты, которые были в руке, зашуршал ими и нашел заметку, которую сунул мне в нос.
— Потому что мерзавца, который это учинил, схватили. Вот почему!
Я прочитал заметку. Простой, краткий — в несколько строк — последний сегодняшний выпуск. Подозреваемый признался, новые доказательства подтверждают это. Убийца арестован. Это вспугнутый грабитель, который потерял голову и ударил хозяина чересчур сильно, и не один раз. Я перечитал сообщение еще раз.
Я кивнул и протянул газету обратно.
— Видишь, я извиняюсь. Я действительно этого не знал.
— Давай отсюда, — ответил он. — Уматывай.
— Ладно.
— Погоди минутку.
— Что?
— Та маленькая девочка, что отворяла дверь, его дочка.
— Примите мои извинения. Я сожалею.
— Я тоже. Но я уверен, что ее отец не трогал твою проклятую машину.
Я кивнул и зашагал прочь.
Дверь за моей спиной захлопнулась.
После обеда я устроился в маленькую гостиницу, заказал выпивку и пошел под душ.
Все мои дела показались вдруг куда менее срочными, чем раньше. Сенатор Брокден, несомненно, порадуется, услышав, что его первоначальная оценка событий была ошибочной. Лейла Закери показала мне улыбку типа «я же вам говорила», когда я вызвал ее, чтобы сообщить последние новости — то, что, как я чувствовал, я обязан был сделать. Теперь, когда степень угрозы значительно снизилась, Дон мог оставить мне задание позаботиться о роботе, а мог и отменить. Я полагал, все зависело от того, как на это смотрел сенатор. Если необходимость моего участия в этом деле будет менее настоятельной, Дон мог решить, что пора переложить мои обязанности на кого-нибудь из своих, не столь высокооплачиваемых работников. Я слегка присвистнул. Я чувствовал, что даже немного расстроился из-за этого.
Позже, с выпивкой в руке, я помедлил, прежде, чем набрать номер, который он мне оставил, и решил для порядка позвонить в мотель в Сент-Луисе. Просто для очистки совести — а вдруг там есть какая-нибудь весточка, чтобы дополнить мое сообщение.
На экране появилось лицо женщины, его осветила улыбка. Интересно, а всегда ли она улыбается, когда заслышит звонок или этот рефлекс в конце концов исчезнет, когда она уволится? Дежурная улыбка утомляет, мешает жевать резинку, зевать и ковырять в носу.
— Отель аэропорта, — ответила она. — Чем могу быть полезна?
— Это Донни. Поселился в комнате 106, — пояснил я. — Я ушел почти сразу же и хочу узнать, не передавали ли вам что-нибудь для меня.
— Минуточку, — сказала она, покопавшись в чем-то слева. Да, — продолжала она, сверившись с бумажкой, которую достала. — Есть одна магнитозапись. Но немного странная. Она не совсем для вас — вы должны передать ее третьему человеку.
— О? И кому?
Она назвала имя, и мне понадобилось все мое самообладание.
— Понятно, — сказал я. — Я позвоню ему попозже и проиграю запись. Спасибо!
Она еще раз улыбнулась, кивнула на прощание и отключилась.
Итак, Дэйв-таки раскусил меня в конце концов… Кто же еще мог знать этот номер и мое настоящее имя?
Я мог сказать слово-другое и получить то, что он хотел мне передать. Но я не был уверен, стоит ли ее прокручивать по каналам связи — не осложнит ли это и без того нелегкую мою жизнь. Я хотел лично удостовериться — и чем скорее, тем лучше — что имя мое будет стерто.
Я как следует приложился к бокалу, а тут прибыл и сверток от Дэйва. Я проверил его номер — точнее, их было два — и потратил минут пятнадцать, пытаясь до него дозвониться. Неудачно.
Ладно, прощай Новый Орлеан, прощай, придуманный мир. Я позвонил в аэропорт и забронировал место. Затем я допил все, что осталось, привел себя в порядок, собрал свой маленький багаж и снова покинул гостиницу. Привет, Центральный…
Во время всех моих ранних полетов в этот день я проводил время, размышляя насчет идеек Тейлхарда Чардина, насчет продолжения эволюции в царстве машин, противопоставляя тезису о неустановленных способностях механизмов, играя в эпистемиологические игры с Палачом в качестве пешки, удивляясь, размышляя, даже надеясь — надеясь, что правда ближе к наиболее приятному, что вернувшийся Палач вполне здоров, что на самом деле убийство Барнса было чем-то таким, что кажется совершенно случайным, что провалившийся эксперимент на самом деле был вполне успешным, в некотором роде — триумфом, новым звеном в цепи бытия… И Лейла не была полностью обескуражена, принимая во внимание возможности этого нейристорного мозга… И теперь меня беспокоили мои собственные дела — самые душевные философские рассуждения, говорят, не очень помогают против зубной боли, если она мучает именно вас.
Соответственно, Палач был отодвинут в сторону и мысли мои были заняты собственными проблемами. Конечно, оставалась возможность, что Палач, и в самом деле, нагрянул в Мемфис, и Дэйв остановил его, а затем послал мне сообщение, как и обещал. Тем не менее, он назвал мое п од ли нн ое имя.
Не лишком-то много планов я мог составить до той поры, как получу послание от него. Казалось, не слишком похоже на то, чтобы такой религиозный человек, как Дэйв неожиданно задумал шантаж. С другой стороны, он был таким созданием, которое могло неожиданно загореться какой-либо идеей и нравственность которого уже испытала однажды непредсказуемую перемену. Словом, окончательный вывод сделать было непросто… Его техническая подготовка плюс знание программы Центрального банка данных ставила его в исключительное положение, если бы он пожелал испортить мне всю игру.
Я не любил вспоминать о некоторых вещах, которые мне приходилось делать, чтобы сохранить свое положение призрака в мире живых, мне особенно не хотелось вспоминать о таких поступках в связи с Дэйвом, которого я по-прежнему не только уважал, но и любил. После того, как я решил как следует обдумать проблему сохранения моего прежнего положения чуть попозже, когда появится вся информация, мои думы поплыли своим путем в обычном порядке.
Именно Карл Маннгейм давным-давно подметил, что радикально-революционные и прогрессивные мыслители предпочитали употреблять механистические метафоры для описания государства, тогда как другие предпочитали растительные аналогии. Это высказывание его прозвучало значительно раньше того, как кибернетические и экологические движения проторили соответствующие пути в пустоши общественного сознания. Пожалуй, как мне казалось, два эти пути развития демонстрировали развитие отличий между точками зрения, которые по необходимости соотносились с соответствующими политическими позициями Маннгейма, приписываемыми позднее ему; и феномен этот продолжался вплоть до нынешних времен. Там были те, кому социальные проблемы представлялись экологическими расстройствами, которые могут быть решены путем несложных изменений, заменой или частичным сглаживанием острых углов — это была разновидность прямолинейного мышления, где любое новшество считается простой механической добавкой. Затем были и те, кто не решался вмешиваться вообще, потому что сознание их исследовало события вторичных и третьестепенных эффектов по мере их умножения и запутывания по всем направлениям всей системы. И тут получалась противоположность. Кибернетики находили в этом аналогию петлям обратной связи, хотя это и не было точной их копией и экологисты выстраивали ряды воображаемых точек все уменьшающихся обратных петель — хотя при этом было очень трудно понять, как они определяли их ценности и приоритеты.
Конечно, они нуждаются друг в друге — эти огородники и создатели механических игрушек. Хотя бы для того, чтобы контролировать друг друга. И пока равновесие не сместиться, механики удерживали перевес в течение последних двух столетий. Тем не менее, сегодня редко кто может быть так политически консервативен, как огородники. Маннгейм говорил об этом, и как раз именно их я больше всего и боюсь сейчас. Именно они стали теми, кто счел программу Центрального банка данных в самой крайней его форме как простое лекарство от огромного количества болезней и средство создания массы добра. Тем не менее, излечимы не все болезни, и появятся новые микробы, рожденные самой программой. И покуда мы нуждаемся в людях и того, и другого сорта, мне хотелось бы, чтобы было побольше людей, интересующихся заботами о возделывании государства, чем пересматривающих его механизм, когда торжественно открыли программу. Тогда мне не пришлось бы становиться призраком, стараться избежать той формы существования, которую я счел отвратительной, не пришлось бы опасаться, что меня опознают мои бывшие знакомые.
Затем, когда я следил за огоньками внизу, мне захотелось узнать… Я был механиком потому, что мне нравилось производить изменения преобразующего порядка в нечто более удобное для моей анархической натуры? Или я был огородником, возмечтавшим о том, что стал механиком? Я не мог решить окончательно. Джунгли нашей жизни никак не могли быть втиснуты в рамки огородника отдельного философа, спланированного и взлелеянного по его, философа, вкусам. Может, чтобы проделать с ним такой фокус, требуется побольше тракторов?
Я нажал кнопку.
Лента в кассете зашуршала, разматываясь. Я услышал голос Дэйва; он спрашивал Джона Донни из комнаты 106, и я услышал, как ему ответили, что номер не отвечает. Затем я услышал, как он говорит, что хочет записать послание для третьего лица, по прочтению которого Донни поймет, что с ним делать. Он перевел дыхание. Девушка спросила, не требуется ли ему еще и видеозапись. Он попросил включить и ее. Затем последовала пауза. Затем девушка предложила продолжать речь, но изображение не появилось. Не было поначалу и слов — только его дыхание и слабое поскрипывание. Десять секунд… Пятнадцать…
— Ты убедил меня, — сказал он и при этом снова упомянул мое имя, — …это ни какой-то случайный свет прозрения — не из-за того, что ты сказал какую-то определенную вещь — и я узнал… Это из-за характерного твоего стиля — мышления, речи — об электронике — вообще обо всем… потом я все больше и больше обнаруживал в этом знакомого… после я проверил насчет твоей геохимии и морской биологии… хотел бы я знать, чем ты так мастерски овладел за все эти годы… Теперь не знаю. Но я хотел дать тебе знать… ты не дал почувствовать… превосходства надо мной…
Затем последовала еще четверть минуты тяжелого дыхания, закончившаяся натяжным кашлем. Затем потрясенно:
— …сказать слишком много, слишком быстро… слишком рано… И взял надо мной верх…
Появилось изображение. Он ссутулился перед экраном, голова лежала на руках, кровь заливала лицо. Очки его исчезли и он выглядел косым и подслеповатым. Правая сторона распухла и одна рана зияла на щеке, а другая — на лбу.
— …подкрался ко мне, пока я проверял тебя, — продолжал он. — Должен сказать тебе, что я узнал… Все еще не знаю, кто из нас прав… Молись за меня!
Руки его расслабились, правая скользнула вперед. Голова откинулась вправо и изображение пропало. Снова, перемотав пленку, я просмотрел эти кадры и обнаружил, что запись прервалась, когда его рука в судорогах ударила по клавишам костяшками пальцев.
Затем я стер запись. Она поступила спустя час после того, как я ушел от него. Если он не успел позвать на помощь, и если никто не пришел к нему в контору вскоре после звонка, то шансов остаться в живых у него практически не было. И даже если бы они были…
Я воспользовался переговорным пунктом, чтобы позвонить по номеру, оставленному Доном, поймал его после непродолжительных поисков, доложил, что с Дэйвом случилась беда, и необходимо выслать к нему команду мемфисской скорой помощи, если она еще у него не побывала, и что я надеюсь перезвонить ему попозже и еще раз доложить обо всем, до свидания.
Следующим я попытался набрать номер Лейлы Закери. Я долго не клал трубку, но ответа все не было. Хотел бы я знать, сколько времени потребуется управляемой торпеде, чтобы по Миссисипи дойти от Мемфиса до Сент-Луиса. Я чувствовал, что времени изучать этот раздел, беседуя с конструкторами Палача, у меня нет, он и так опережал меня. И я занялся поисками транспорта.
Очутившись у ее дома, я попытался позвонить ей от входа. Снова никто не ответил. Тогда я набрал номер миссис Глантз. Она показалась мне наиболее простодушной из той троицы, которую я проинтервьюировал в ходе моего вынужденного исследования мнений потребителей.
— Да?
— Это снова мы, миссис Глантз, Стефан Фостер. Еще пару вопросов из того исследования, что было вчера, если вы сможете уделить мне несколько секунд.
— Почему бы и нет? — сказала она. — Ладно. Заходите.
Дверь, зажужжав, открылась, и я вошел. Сначала я направился к пятому этажу, формулируя на ходу вопросы. Я спланировал подобный маневр еще раньше, предусматривая такую возможность попасть в здание, если появится непредвиденная необходимость в этом. По большей части такие заготовки, как эта, пропадали без пользы, но иногда они становились явно необходимыми.
Пятью минутами и полудюжиной вопросов позже я пошел вниз ко второму этажу, прозондировал замок на двери Лейлы парой маленьких кусочков металла — я имел бы немало неприятностей, если бы меня задержали с ними в кармане.
Полуминутой позже я открыл замок и снова защелкнул его. Натянув какие-то перчатки из тонкой ткани, которые таскал свернутыми в углу кармана, я открыл дверь и ступил внутрь. И снова тут же закрыл ее за своей спиной.
Она лежала на полу, а шея ее была повернута под таким углом, что навевало нехорошие подозрения. Настольная лампа по-прежнему освещала пол, хоть и лежала на боку. Несколько безделушек было сбито со стола, подставка для журналов перевернута, часть подушек рассыпалась с софы. Телефонный провод со стены был сорван.
Жужжание наполняло воздух, и я поискал его источник.
Я увидел, что на стене отражается слабое мерцание: вспышка за вспышкой.
Я быстро повернулся.
Это был кривобокий шлем из металла, кварца, фарфора и стекла, который валялся в дальней части комнаты на кресле, где я когда-то сидел. Тот же самый прибор я видел на рабочем столе у Дэйва — и все это было совсем недавно, хотя казалось, что прошла вечность. Изобретение для поиска Палача. И, хотелось бы надеяться, для управления им.
Я поднял его и надел на голову.
Когда-то с помощью телепатии я коснулся разума дельфина в то время, когда он творил снопеснопение — и опыт прошел так, что воспоминание о нем было приятным. Испытываемое сейчас ощущение было точно таким же.
Аналогичное впечатление: лицо, видимое через стеклянную панель, свист в ушах, кожа на голове массируется электровибратором; «Вскрик» Эдварда Манга, голос Имы Сумак, подымающийся, подымающийся… исчезновение снега; опустевшие улицы, обозрение словно через снайперский прицел, которым мне когда-то приходилось пользоваться; быстрое движение мимо темнеющих фасадов, ощущение огромных физических возможностей, смешанное с сознанием непреодолимой мощи, необычное множество каналов восприятия, бессмертное пламя солнца, наполняющего меня постоянным потоком энергии, зрительные воспоминания темных вод, мелькавших мимо, локация их, ощущение того, что необходимо вернуться, снова сориентироваться и двинуться на север; Манг и Сумак, Манг и Сумак… И ничего.
Безмолвие.
Стихло жужжание, потух свет. Все это длилось несколько мгновений. Не было времени попытаться установить какого-либо рода контроль, хотя ощущение некоего подобия биотоков открывало направление движения, образ мышления и действия Палача. Я чувствовал, что смогу управляться с этой штукой, если мне предоставится такая возможность.
Сняв шлем, я добрался до Лейлы.
Я встал около нее на колени и проделал несколько тестов, заранее догадываясь о их результате. Помимо того, что ей свернули шею, на голове и плечах виднелись следы тяжелых ударов. Сейчас ей уже никто не смог бы помочь.
Я быстро обошел все помещение, исследуя его. Явных следов взлома не было, хотя, если я вскрыл замок, то парень с хорошим набором инструментов мог проделать это еще лучше меня.
На кухне я обнаружил немного оберточной бумаги и бечевку и завернул шлем. Пришло время позвонить Дону и доложить, что корабль действительно был пилотируемым, и что, возможно, следует ожидать гостя речным путем.
Дон попросил меня прихватить шлем в Висконсин, где меня встретят в аэропорту — это будет человек по имени Ларри, который переправит меня к сенатору на частном самолете. Так и было сделано.
Еще я узнал — хоть и не удивился этому — что Дэвид Фентрис мертв.
Температура упала, и по дороге пошел снег. Я не был одет по погоде. Ларри сказал, что я смогу позаимствовать немного теплой одежды, когда мы доберемся до домика, хотя я, возможно, и не стану выходить оттуда слишком часто. Дон объяснил потом, что намерен держать меня как можно поближе к сенатору, и что без меня там четыре группы патрулируют местность.
Ларри хотелось знать, что именно случилось там, где я побывал и где я видел Палача. Я решил, что не мое дело — информировать его о том, что не рассказал Дон, и поэтому был весьма краток. После этого мы почти не говорили.
Берт встретил нас после посадки. Том и Клей были вне здания; они охраняли лесную тропу. Все они были средних лет и выглядели весьма тренированными, очень серьезными и хорошо вооруженными. Ларри проводил меня в домик и представил старому джентльмену.
Сенатор Брокден сидел в тяжелом кресле в дальнем углу комнаты. Судя по всему, было похоже, что кресло недавно размещалось рядом с окном у противоположной стены, с которой одинокая акварель — желтые цветы — глядела вниз, в пустоту. Ноги сенатора покоились на подушечке, красный плед был наброшен поверху. Он был в темно-зеленой рубашке, волосы были совершенно седыми, и он носил очки для чтения без оправы, которые снял, когда мы вошли.
Он склонил голову вниз, посмотрел искоса и медленно покусывал нижнюю губу, изучая меня. Выражение его не менялось, пока мы приближались. Широкий в костях, он, возможно, был куда крепче при активной жизни. Теперь он с виду ослаб, вес его явно уменьшился, а цвет кожи выглядел нездоровым. Глаза его были блеклыми и чуть серыми изнутри.
Он не встал с кресла.
— Так вот тот человек, — сказал он протягивая мне руку. — Я рад с вами познакомиться. Каким именем вас называть?
— Зовите Джоном, — предложил я.
Он сделал легкий знак Ларри и тот ушел.
— На улице холодно. Сходите себе за выпивкой, Джон. Она на полке, — он показал влево от себя, — и раз уж вы будете там, захватите что-нибудь и для меня. На два пальца бурбона в стакан воды. И все.
Я кивнул, пошел и налил парочку стаканов.
— Садитесь, — он показал на ближайшее кресло, когда я принес стаканы,
— но вначале дайте мне посмотреть тот прибор, который вы принесли.
Я развернул пакет и подал ему в руки шлем. Он отхлебнул и отставил стакан в сторону. Взяв шлем обеими руками, он изучал его, наморщив лоб, крутил так, чтобы осмотреть со всех сторон. Затем поднял и надел на голову.
— Неплохо сидит — сказал он и затем в первый раз улыбнулся, — и вновь явилось лицо, которое было знакомо мне по старым фотографиям. Усмехающееся или яростное — оно всегда было либо в том, либо в другом выражении. Я никогда не видел его испуганным — ни в газете, ни в журнале, ни на экране.
Он снял шлем и положил на пол.
— Изрядно пришлось поработать, — заметил он. — Не совсем то, о чем мечталось в прежние дни. Но Дэвид Фентрис все же создал его. Да, он говорил нам о нем… — он поднял стакан и отхлебнул. — Очевидно, что вы единственный, кто сможет использовать его. Как вы считаете? Будет эта штука работать?
— Я был в контакте с Палачом только пару секунд, так что лишь мимолетно уловил его, это немногим больше, чем предположение. Но я почувствовал, если бы у меня было побольше времени, я смог бы справиться с его цепями.
— Скажите, а почему эта штука не спасла Дэйва?
— В той записи, что он отправил мне, было сказано, что внимание его было приковано к компьютеру — он за ним работал — и потому его застали врасплох. Видимо, запись заглушила сигнал тревоги, поданный прибором.
— Почему вы не сохранили запись?
— Я стер ее по причинам, не относящимся к делу.
— По каким?
— По личным.
Его лицо из желтого слало багровым.
— Человек может заработать массу неприятностей, скрывая улики и осложняя работу правосудию.
— Тогда у нас с вами есть нечто общее, не так ли, сэр?
Его глаза впились в меня: такое выражение — я сталкивался с ним раньше — было только у тех, кто не желал мне добра. Он сохранял этот свирепый вид несколько секунд, затем выдохнул, казалось, расслабился.
— Дон сказал, что есть несколько вещей, насчет которых беседовать с вами бесполезно, — вымолвил он наконец.
— Верно.
— Он не предает своих агентов, но вы знаете, он рассказал мне кое-что о вас.
— Догадываюсь.
— Кажется, он высокого мнения о вас. И все же я попытался разузнать о вас побольше по своим каналам.
— И?..
— Я не смог этого сделать — хотя мои источники всегда хорошо служили мне для подобной работы.
— Итак?..
— Итак, я немного удивился и поразмыслил. Действительно — то, что я ничего не смог почерпнуть из моих источников информации, интересно само по себе. Возможно, это даже разоблачает вас. Я гораздо полнее, чем большинство людей, осознаю тот факт, насколько это не соответствует закону о полноте регистрации информации, принятому несколько лет назад. Центральный банк данных вбирает в себя информацию об огромном количестве личностей — я бы рискнул сказать, о большинстве — регистрируя тем или иным образом их существование. Среди не желавших регистрироваться было три больших группы: те, кто был слишком невежественен, те, кто не одобряли эту систему всеобщего контроля, и те, кому контроль мешал совершать противоправные действия. Я не пытался определить, к какой категории вы относитесь, не намеревался судить вас. Но я полагаю, что, наверняка, существует сколько-то «безличных», незарегистрированных личностей, скользящих в этом мире, не отбрасывая тени, и мне на ум пришло, что вы можете быть чем-то вроде этого.
Я отхлебнул из стакана.
— Ну, а если это и так? — спросил я.
Он снова угрожающе и гнусно ухмыльнулся мне в лицо и ничего не сказал.
Я встал и прошелся по комнате к тому месту, где, как мне показалось, когда-то стояло его кресло. Я стал рассматривать акварель.
— Не думаю, чтобы вам следовало задавать вопросы, — заметил он.
Я не ответил.
— Вы скажете что-нибудь?
— А что вам хотелось бы услышать?
— Вы можете спросить меня, что я собираюсь делать с этим своим подозрением.
— И что вы собираетесь делать с этим своим подозрением?
— Ничего, — ответил он. — Так что возвращайтесь сюда и садитесь.
Я кивнул и вернулся.
Он изучал мое лицо.
— Возможно ли такое — что вы только что обдумывали, как со мною проще разделаться?
— С четырьмя телохранителями за дверью?
— С четырьмя телохранителями за дверью.
— Нет, — ответил я.
— Врете и не краснеете.
— Я здесь для того, чтобы помочь вам, сэр. А не для того, чтобы отвечать на вопросы. Для этого меня нанимали — насколько мне известно. Если в условиях найма появилось какое-то изменение, я хотел бы о нем узнать.
Сенатор побарабанил кончиками пальцев по пледу.
— У меня не было желания причинить вам какие-нибудь неприятности, — сказал он. — В действительности, мне необходим человек вроде вас, и я был весьма уверен, что кто-то, вроде Дона сможет выудить подобную личность. Ваше необычное поведение и совершенное знание компьютеров вкупе с чувствительностью к некоторым проблемам делают вас полезным и необходимым мне. Есть масса вещей, о которых мне хотелось бы вас расспросить.
— Ты фараон?
— Нет.
— Тогда с чего это тебя заинтересовало?
— Я работаю на частное детективное агентство, пытающееся разобраться в судьбе оборудования, созданного в ходе работы над проектом, в котором участвовал ваш брат. Это оборудование — робот, и он неожиданно появился неподалеку отсюда и очень может быть опасным.
— Покажите-ка какой-нибудь документ.
— Таких не водится.
— А звать тебя как?
— Джон Донни.
— И ты думаешь, что у брата было какое-то краденое оборудование перед его смертью? Дай-ка я скажу тебе кое-что…
— Нет. Не краденое, — возразил я. — И я не думаю, что оно находилось у него.
— Тогда о чем речь?
— Эта штука — ну, она похожа на робота. Из-за кое-какой особой подготовки, которую раньше получил Мэнни, у него появилась способность отыскивать эту штуку. Он мог даже притягивать ее. Я просто хочу выяснить, говорил ли он что-нибудь о ней. Мы пытаемся эту штуку отыскать.
— Мой брат был респектабельным бизнесменом, и мне не нравятся твои обвинения. Особенно то, что я слышу их сразу после похорон. Думаю, мне пора пойти и позвать фараонов, чтобы они задали кое-какие вопросы тебе.
— Минуточку. Полагаю, я сказал вам, что у нас есть кое-какие причины считать, что именно этот механизм мог убить вашего брата?
Розовый цвет лица сменился багровым, скулы неожиданно обрисовались. Я не был подготовлен к тому потоку ругани, что хлынул из него. На минутку мне показалось, что он вот-вот меня ударит. — Погодите-ка секунду, — сказал я, когда он переводил дыхание, — что такого я сказал?
— Ты или решил пошутить над смертью, или глупее, чем выглядишь.
— Глупее? А интересно, почему?
Он рванул газеты, которые были в руке, зашуршал ими и нашел заметку, которую сунул мне в нос.
— Потому что мерзавца, который это учинил, схватили. Вот почему!
Я прочитал заметку. Простой, краткий — в несколько строк — последний сегодняшний выпуск. Подозреваемый признался, новые доказательства подтверждают это. Убийца арестован. Это вспугнутый грабитель, который потерял голову и ударил хозяина чересчур сильно, и не один раз. Я перечитал сообщение еще раз.
Я кивнул и протянул газету обратно.
— Видишь, я извиняюсь. Я действительно этого не знал.
— Давай отсюда, — ответил он. — Уматывай.
— Ладно.
— Погоди минутку.
— Что?
— Та маленькая девочка, что отворяла дверь, его дочка.
— Примите мои извинения. Я сожалею.
— Я тоже. Но я уверен, что ее отец не трогал твою проклятую машину.
Я кивнул и зашагал прочь.
Дверь за моей спиной захлопнулась.
После обеда я устроился в маленькую гостиницу, заказал выпивку и пошел под душ.
Все мои дела показались вдруг куда менее срочными, чем раньше. Сенатор Брокден, несомненно, порадуется, услышав, что его первоначальная оценка событий была ошибочной. Лейла Закери показала мне улыбку типа «я же вам говорила», когда я вызвал ее, чтобы сообщить последние новости — то, что, как я чувствовал, я обязан был сделать. Теперь, когда степень угрозы значительно снизилась, Дон мог оставить мне задание позаботиться о роботе, а мог и отменить. Я полагал, все зависело от того, как на это смотрел сенатор. Если необходимость моего участия в этом деле будет менее настоятельной, Дон мог решить, что пора переложить мои обязанности на кого-нибудь из своих, не столь высокооплачиваемых работников. Я слегка присвистнул. Я чувствовал, что даже немного расстроился из-за этого.
Позже, с выпивкой в руке, я помедлил, прежде, чем набрать номер, который он мне оставил, и решил для порядка позвонить в мотель в Сент-Луисе. Просто для очистки совести — а вдруг там есть какая-нибудь весточка, чтобы дополнить мое сообщение.
На экране появилось лицо женщины, его осветила улыбка. Интересно, а всегда ли она улыбается, когда заслышит звонок или этот рефлекс в конце концов исчезнет, когда она уволится? Дежурная улыбка утомляет, мешает жевать резинку, зевать и ковырять в носу.
— Отель аэропорта, — ответила она. — Чем могу быть полезна?
— Это Донни. Поселился в комнате 106, — пояснил я. — Я ушел почти сразу же и хочу узнать, не передавали ли вам что-нибудь для меня.
— Минуточку, — сказала она, покопавшись в чем-то слева. Да, — продолжала она, сверившись с бумажкой, которую достала. — Есть одна магнитозапись. Но немного странная. Она не совсем для вас — вы должны передать ее третьему человеку.
— О? И кому?
Она назвала имя, и мне понадобилось все мое самообладание.
— Понятно, — сказал я. — Я позвоню ему попозже и проиграю запись. Спасибо!
Она еще раз улыбнулась, кивнула на прощание и отключилась.
Итак, Дэйв-таки раскусил меня в конце концов… Кто же еще мог знать этот номер и мое настоящее имя?
Я мог сказать слово-другое и получить то, что он хотел мне передать. Но я не был уверен, стоит ли ее прокручивать по каналам связи — не осложнит ли это и без того нелегкую мою жизнь. Я хотел лично удостовериться — и чем скорее, тем лучше — что имя мое будет стерто.
Я как следует приложился к бокалу, а тут прибыл и сверток от Дэйва. Я проверил его номер — точнее, их было два — и потратил минут пятнадцать, пытаясь до него дозвониться. Неудачно.
Ладно, прощай Новый Орлеан, прощай, придуманный мир. Я позвонил в аэропорт и забронировал место. Затем я допил все, что осталось, привел себя в порядок, собрал свой маленький багаж и снова покинул гостиницу. Привет, Центральный…
Во время всех моих ранних полетов в этот день я проводил время, размышляя насчет идеек Тейлхарда Чардина, насчет продолжения эволюции в царстве машин, противопоставляя тезису о неустановленных способностях механизмов, играя в эпистемиологические игры с Палачом в качестве пешки, удивляясь, размышляя, даже надеясь — надеясь, что правда ближе к наиболее приятному, что вернувшийся Палач вполне здоров, что на самом деле убийство Барнса было чем-то таким, что кажется совершенно случайным, что провалившийся эксперимент на самом деле был вполне успешным, в некотором роде — триумфом, новым звеном в цепи бытия… И Лейла не была полностью обескуражена, принимая во внимание возможности этого нейристорного мозга… И теперь меня беспокоили мои собственные дела — самые душевные философские рассуждения, говорят, не очень помогают против зубной боли, если она мучает именно вас.
Соответственно, Палач был отодвинут в сторону и мысли мои были заняты собственными проблемами. Конечно, оставалась возможность, что Палач, и в самом деле, нагрянул в Мемфис, и Дэйв остановил его, а затем послал мне сообщение, как и обещал. Тем не менее, он назвал мое п од ли нн ое имя.
Не лишком-то много планов я мог составить до той поры, как получу послание от него. Казалось, не слишком похоже на то, чтобы такой религиозный человек, как Дэйв неожиданно задумал шантаж. С другой стороны, он был таким созданием, которое могло неожиданно загореться какой-либо идеей и нравственность которого уже испытала однажды непредсказуемую перемену. Словом, окончательный вывод сделать было непросто… Его техническая подготовка плюс знание программы Центрального банка данных ставила его в исключительное положение, если бы он пожелал испортить мне всю игру.
Я не любил вспоминать о некоторых вещах, которые мне приходилось делать, чтобы сохранить свое положение призрака в мире живых, мне особенно не хотелось вспоминать о таких поступках в связи с Дэйвом, которого я по-прежнему не только уважал, но и любил. После того, как я решил как следует обдумать проблему сохранения моего прежнего положения чуть попозже, когда появится вся информация, мои думы поплыли своим путем в обычном порядке.
Именно Карл Маннгейм давным-давно подметил, что радикально-революционные и прогрессивные мыслители предпочитали употреблять механистические метафоры для описания государства, тогда как другие предпочитали растительные аналогии. Это высказывание его прозвучало значительно раньше того, как кибернетические и экологические движения проторили соответствующие пути в пустоши общественного сознания. Пожалуй, как мне казалось, два эти пути развития демонстрировали развитие отличий между точками зрения, которые по необходимости соотносились с соответствующими политическими позициями Маннгейма, приписываемыми позднее ему; и феномен этот продолжался вплоть до нынешних времен. Там были те, кому социальные проблемы представлялись экологическими расстройствами, которые могут быть решены путем несложных изменений, заменой или частичным сглаживанием острых углов — это была разновидность прямолинейного мышления, где любое новшество считается простой механической добавкой. Затем были и те, кто не решался вмешиваться вообще, потому что сознание их исследовало события вторичных и третьестепенных эффектов по мере их умножения и запутывания по всем направлениям всей системы. И тут получалась противоположность. Кибернетики находили в этом аналогию петлям обратной связи, хотя это и не было точной их копией и экологисты выстраивали ряды воображаемых точек все уменьшающихся обратных петель — хотя при этом было очень трудно понять, как они определяли их ценности и приоритеты.
Конечно, они нуждаются друг в друге — эти огородники и создатели механических игрушек. Хотя бы для того, чтобы контролировать друг друга. И пока равновесие не сместиться, механики удерживали перевес в течение последних двух столетий. Тем не менее, сегодня редко кто может быть так политически консервативен, как огородники. Маннгейм говорил об этом, и как раз именно их я больше всего и боюсь сейчас. Именно они стали теми, кто счел программу Центрального банка данных в самой крайней его форме как простое лекарство от огромного количества болезней и средство создания массы добра. Тем не менее, излечимы не все болезни, и появятся новые микробы, рожденные самой программой. И покуда мы нуждаемся в людях и того, и другого сорта, мне хотелось бы, чтобы было побольше людей, интересующихся заботами о возделывании государства, чем пересматривающих его механизм, когда торжественно открыли программу. Тогда мне не пришлось бы становиться призраком, стараться избежать той формы существования, которую я счел отвратительной, не пришлось бы опасаться, что меня опознают мои бывшие знакомые.
Затем, когда я следил за огоньками внизу, мне захотелось узнать… Я был механиком потому, что мне нравилось производить изменения преобразующего порядка в нечто более удобное для моей анархической натуры? Или я был огородником, возмечтавшим о том, что стал механиком? Я не мог решить окончательно. Джунгли нашей жизни никак не могли быть втиснуты в рамки огородника отдельного философа, спланированного и взлелеянного по его, философа, вкусам. Может, чтобы проделать с ним такой фокус, требуется побольше тракторов?
Я нажал кнопку.
Лента в кассете зашуршала, разматываясь. Я услышал голос Дэйва; он спрашивал Джона Донни из комнаты 106, и я услышал, как ему ответили, что номер не отвечает. Затем я услышал, как он говорит, что хочет записать послание для третьего лица, по прочтению которого Донни поймет, что с ним делать. Он перевел дыхание. Девушка спросила, не требуется ли ему еще и видеозапись. Он попросил включить и ее. Затем последовала пауза. Затем девушка предложила продолжать речь, но изображение не появилось. Не было поначалу и слов — только его дыхание и слабое поскрипывание. Десять секунд… Пятнадцать…
— Ты убедил меня, — сказал он и при этом снова упомянул мое имя, — …это ни какой-то случайный свет прозрения — не из-за того, что ты сказал какую-то определенную вещь — и я узнал… Это из-за характерного твоего стиля — мышления, речи — об электронике — вообще обо всем… потом я все больше и больше обнаруживал в этом знакомого… после я проверил насчет твоей геохимии и морской биологии… хотел бы я знать, чем ты так мастерски овладел за все эти годы… Теперь не знаю. Но я хотел дать тебе знать… ты не дал почувствовать… превосходства надо мной…
Затем последовала еще четверть минуты тяжелого дыхания, закончившаяся натяжным кашлем. Затем потрясенно:
— …сказать слишком много, слишком быстро… слишком рано… И взял надо мной верх…
Появилось изображение. Он ссутулился перед экраном, голова лежала на руках, кровь заливала лицо. Очки его исчезли и он выглядел косым и подслеповатым. Правая сторона распухла и одна рана зияла на щеке, а другая — на лбу.
— …подкрался ко мне, пока я проверял тебя, — продолжал он. — Должен сказать тебе, что я узнал… Все еще не знаю, кто из нас прав… Молись за меня!
Руки его расслабились, правая скользнула вперед. Голова откинулась вправо и изображение пропало. Снова, перемотав пленку, я просмотрел эти кадры и обнаружил, что запись прервалась, когда его рука в судорогах ударила по клавишам костяшками пальцев.
Затем я стер запись. Она поступила спустя час после того, как я ушел от него. Если он не успел позвать на помощь, и если никто не пришел к нему в контору вскоре после звонка, то шансов остаться в живых у него практически не было. И даже если бы они были…
Я воспользовался переговорным пунктом, чтобы позвонить по номеру, оставленному Доном, поймал его после непродолжительных поисков, доложил, что с Дэйвом случилась беда, и необходимо выслать к нему команду мемфисской скорой помощи, если она еще у него не побывала, и что я надеюсь перезвонить ему попозже и еще раз доложить обо всем, до свидания.
Следующим я попытался набрать номер Лейлы Закери. Я долго не клал трубку, но ответа все не было. Хотел бы я знать, сколько времени потребуется управляемой торпеде, чтобы по Миссисипи дойти от Мемфиса до Сент-Луиса. Я чувствовал, что времени изучать этот раздел, беседуя с конструкторами Палача, у меня нет, он и так опережал меня. И я занялся поисками транспорта.
Очутившись у ее дома, я попытался позвонить ей от входа. Снова никто не ответил. Тогда я набрал номер миссис Глантз. Она показалась мне наиболее простодушной из той троицы, которую я проинтервьюировал в ходе моего вынужденного исследования мнений потребителей.
— Да?
— Это снова мы, миссис Глантз, Стефан Фостер. Еще пару вопросов из того исследования, что было вчера, если вы сможете уделить мне несколько секунд.
— Почему бы и нет? — сказала она. — Ладно. Заходите.
Дверь, зажужжав, открылась, и я вошел. Сначала я направился к пятому этажу, формулируя на ходу вопросы. Я спланировал подобный маневр еще раньше, предусматривая такую возможность попасть в здание, если появится непредвиденная необходимость в этом. По большей части такие заготовки, как эта, пропадали без пользы, но иногда они становились явно необходимыми.
Пятью минутами и полудюжиной вопросов позже я пошел вниз ко второму этажу, прозондировал замок на двери Лейлы парой маленьких кусочков металла — я имел бы немало неприятностей, если бы меня задержали с ними в кармане.
Полуминутой позже я открыл замок и снова защелкнул его. Натянув какие-то перчатки из тонкой ткани, которые таскал свернутыми в углу кармана, я открыл дверь и ступил внутрь. И снова тут же закрыл ее за своей спиной.
Она лежала на полу, а шея ее была повернута под таким углом, что навевало нехорошие подозрения. Настольная лампа по-прежнему освещала пол, хоть и лежала на боку. Несколько безделушек было сбито со стола, подставка для журналов перевернута, часть подушек рассыпалась с софы. Телефонный провод со стены был сорван.
Жужжание наполняло воздух, и я поискал его источник.
Я увидел, что на стене отражается слабое мерцание: вспышка за вспышкой.
Я быстро повернулся.
Это был кривобокий шлем из металла, кварца, фарфора и стекла, который валялся в дальней части комнаты на кресле, где я когда-то сидел. Тот же самый прибор я видел на рабочем столе у Дэйва — и все это было совсем недавно, хотя казалось, что прошла вечность. Изобретение для поиска Палача. И, хотелось бы надеяться, для управления им.
Я поднял его и надел на голову.
Когда-то с помощью телепатии я коснулся разума дельфина в то время, когда он творил снопеснопение — и опыт прошел так, что воспоминание о нем было приятным. Испытываемое сейчас ощущение было точно таким же.
Аналогичное впечатление: лицо, видимое через стеклянную панель, свист в ушах, кожа на голове массируется электровибратором; «Вскрик» Эдварда Манга, голос Имы Сумак, подымающийся, подымающийся… исчезновение снега; опустевшие улицы, обозрение словно через снайперский прицел, которым мне когда-то приходилось пользоваться; быстрое движение мимо темнеющих фасадов, ощущение огромных физических возможностей, смешанное с сознанием непреодолимой мощи, необычное множество каналов восприятия, бессмертное пламя солнца, наполняющего меня постоянным потоком энергии, зрительные воспоминания темных вод, мелькавших мимо, локация их, ощущение того, что необходимо вернуться, снова сориентироваться и двинуться на север; Манг и Сумак, Манг и Сумак… И ничего.
Безмолвие.
Стихло жужжание, потух свет. Все это длилось несколько мгновений. Не было времени попытаться установить какого-либо рода контроль, хотя ощущение некоего подобия биотоков открывало направление движения, образ мышления и действия Палача. Я чувствовал, что смогу управляться с этой штукой, если мне предоставится такая возможность.
Сняв шлем, я добрался до Лейлы.
Я встал около нее на колени и проделал несколько тестов, заранее догадываясь о их результате. Помимо того, что ей свернули шею, на голове и плечах виднелись следы тяжелых ударов. Сейчас ей уже никто не смог бы помочь.
Я быстро обошел все помещение, исследуя его. Явных следов взлома не было, хотя, если я вскрыл замок, то парень с хорошим набором инструментов мог проделать это еще лучше меня.
На кухне я обнаружил немного оберточной бумаги и бечевку и завернул шлем. Пришло время позвонить Дону и доложить, что корабль действительно был пилотируемым, и что, возможно, следует ожидать гостя речным путем.
Дон попросил меня прихватить шлем в Висконсин, где меня встретят в аэропорту — это будет человек по имени Ларри, который переправит меня к сенатору на частном самолете. Так и было сделано.
Еще я узнал — хоть и не удивился этому — что Дэвид Фентрис мертв.
Температура упала, и по дороге пошел снег. Я не был одет по погоде. Ларри сказал, что я смогу позаимствовать немного теплой одежды, когда мы доберемся до домика, хотя я, возможно, и не стану выходить оттуда слишком часто. Дон объяснил потом, что намерен держать меня как можно поближе к сенатору, и что без меня там четыре группы патрулируют местность.
Ларри хотелось знать, что именно случилось там, где я побывал и где я видел Палача. Я решил, что не мое дело — информировать его о том, что не рассказал Дон, и поэтому был весьма краток. После этого мы почти не говорили.
Берт встретил нас после посадки. Том и Клей были вне здания; они охраняли лесную тропу. Все они были средних лет и выглядели весьма тренированными, очень серьезными и хорошо вооруженными. Ларри проводил меня в домик и представил старому джентльмену.
Сенатор Брокден сидел в тяжелом кресле в дальнем углу комнаты. Судя по всему, было похоже, что кресло недавно размещалось рядом с окном у противоположной стены, с которой одинокая акварель — желтые цветы — глядела вниз, в пустоту. Ноги сенатора покоились на подушечке, красный плед был наброшен поверху. Он был в темно-зеленой рубашке, волосы были совершенно седыми, и он носил очки для чтения без оправы, которые снял, когда мы вошли.
Он склонил голову вниз, посмотрел искоса и медленно покусывал нижнюю губу, изучая меня. Выражение его не менялось, пока мы приближались. Широкий в костях, он, возможно, был куда крепче при активной жизни. Теперь он с виду ослаб, вес его явно уменьшился, а цвет кожи выглядел нездоровым. Глаза его были блеклыми и чуть серыми изнутри.
Он не встал с кресла.
— Так вот тот человек, — сказал он протягивая мне руку. — Я рад с вами познакомиться. Каким именем вас называть?
— Зовите Джоном, — предложил я.
Он сделал легкий знак Ларри и тот ушел.
— На улице холодно. Сходите себе за выпивкой, Джон. Она на полке, — он показал влево от себя, — и раз уж вы будете там, захватите что-нибудь и для меня. На два пальца бурбона в стакан воды. И все.
Я кивнул, пошел и налил парочку стаканов.
— Садитесь, — он показал на ближайшее кресло, когда я принес стаканы,
— но вначале дайте мне посмотреть тот прибор, который вы принесли.
Я развернул пакет и подал ему в руки шлем. Он отхлебнул и отставил стакан в сторону. Взяв шлем обеими руками, он изучал его, наморщив лоб, крутил так, чтобы осмотреть со всех сторон. Затем поднял и надел на голову.
— Неплохо сидит — сказал он и затем в первый раз улыбнулся, — и вновь явилось лицо, которое было знакомо мне по старым фотографиям. Усмехающееся или яростное — оно всегда было либо в том, либо в другом выражении. Я никогда не видел его испуганным — ни в газете, ни в журнале, ни на экране.
Он снял шлем и положил на пол.
— Изрядно пришлось поработать, — заметил он. — Не совсем то, о чем мечталось в прежние дни. Но Дэвид Фентрис все же создал его. Да, он говорил нам о нем… — он поднял стакан и отхлебнул. — Очевидно, что вы единственный, кто сможет использовать его. Как вы считаете? Будет эта штука работать?
— Я был в контакте с Палачом только пару секунд, так что лишь мимолетно уловил его, это немногим больше, чем предположение. Но я почувствовал, если бы у меня было побольше времени, я смог бы справиться с его цепями.
— Скажите, а почему эта штука не спасла Дэйва?
— В той записи, что он отправил мне, было сказано, что внимание его было приковано к компьютеру — он за ним работал — и потому его застали врасплох. Видимо, запись заглушила сигнал тревоги, поданный прибором.
— Почему вы не сохранили запись?
— Я стер ее по причинам, не относящимся к делу.
— По каким?
— По личным.
Его лицо из желтого слало багровым.
— Человек может заработать массу неприятностей, скрывая улики и осложняя работу правосудию.
— Тогда у нас с вами есть нечто общее, не так ли, сэр?
Его глаза впились в меня: такое выражение — я сталкивался с ним раньше — было только у тех, кто не желал мне добра. Он сохранял этот свирепый вид несколько секунд, затем выдохнул, казалось, расслабился.
— Дон сказал, что есть несколько вещей, насчет которых беседовать с вами бесполезно, — вымолвил он наконец.
— Верно.
— Он не предает своих агентов, но вы знаете, он рассказал мне кое-что о вас.
— Догадываюсь.
— Кажется, он высокого мнения о вас. И все же я попытался разузнать о вас побольше по своим каналам.
— И?..
— Я не смог этого сделать — хотя мои источники всегда хорошо служили мне для подобной работы.
— Итак?..
— Итак, я немного удивился и поразмыслил. Действительно — то, что я ничего не смог почерпнуть из моих источников информации, интересно само по себе. Возможно, это даже разоблачает вас. Я гораздо полнее, чем большинство людей, осознаю тот факт, насколько это не соответствует закону о полноте регистрации информации, принятому несколько лет назад. Центральный банк данных вбирает в себя информацию об огромном количестве личностей — я бы рискнул сказать, о большинстве — регистрируя тем или иным образом их существование. Среди не желавших регистрироваться было три больших группы: те, кто был слишком невежественен, те, кто не одобряли эту систему всеобщего контроля, и те, кому контроль мешал совершать противоправные действия. Я не пытался определить, к какой категории вы относитесь, не намеревался судить вас. Но я полагаю, что, наверняка, существует сколько-то «безличных», незарегистрированных личностей, скользящих в этом мире, не отбрасывая тени, и мне на ум пришло, что вы можете быть чем-то вроде этого.
Я отхлебнул из стакана.
— Ну, а если это и так? — спросил я.
Он снова угрожающе и гнусно ухмыльнулся мне в лицо и ничего не сказал.
Я встал и прошелся по комнате к тому месту, где, как мне показалось, когда-то стояло его кресло. Я стал рассматривать акварель.
— Не думаю, чтобы вам следовало задавать вопросы, — заметил он.
Я не ответил.
— Вы скажете что-нибудь?
— А что вам хотелось бы услышать?
— Вы можете спросить меня, что я собираюсь делать с этим своим подозрением.
— И что вы собираетесь делать с этим своим подозрением?
— Ничего, — ответил он. — Так что возвращайтесь сюда и садитесь.
Я кивнул и вернулся.
Он изучал мое лицо.
— Возможно ли такое — что вы только что обдумывали, как со мною проще разделаться?
— С четырьмя телохранителями за дверью?
— С четырьмя телохранителями за дверью.
— Нет, — ответил я.
— Врете и не краснеете.
— Я здесь для того, чтобы помочь вам, сэр. А не для того, чтобы отвечать на вопросы. Для этого меня нанимали — насколько мне известно. Если в условиях найма появилось какое-то изменение, я хотел бы о нем узнать.
Сенатор побарабанил кончиками пальцев по пледу.
— У меня не было желания причинить вам какие-нибудь неприятности, — сказал он. — В действительности, мне необходим человек вроде вас, и я был весьма уверен, что кто-то, вроде Дона сможет выудить подобную личность. Ваше необычное поведение и совершенное знание компьютеров вкупе с чувствительностью к некоторым проблемам делают вас полезным и необходимым мне. Есть масса вещей, о которых мне хотелось бы вас расспросить.