Житинский Александр. Эффект Брумма

   — Фрак ему не подойдет, — сназюа одна. — Лицо простовато.
   — Может быть, китель? — спросила другая задумчиво. — Как будто он отставной офицер.
   — Тогда уж гимнастерку, — вставил слово Фомич.
   — И противогаз, — сказал я сзади.
   Девушки обернулись и посмотрели на меня, как на идиота.
   — Джемперок и брючки! — придумала первая. — Будет смотреться.
   Они заставили Фомича напялить белый джемпер и брюки в полосочку. Как у Дина Рида. Сапоги заменили лакоаыми штиблетами. Фомич был просто молодцом? Он зачесал волосы на пробор и стал похож на чечвточника.
   — Ух, — курносые! — воскликнул Фомич, пытаясь ущипнуть обеих девушек сразу. При этом он подмигнул мне. Девушки с трудом сохранили ледяную надменность. Я понял замысел Фомича.
   — Меня тоже нужно одеть, — сказал я. — Режиссер сказал, во что-нибудь средневековое.
   Девушки поверили. Они там ко всему привычные. Мы с Фомичом еле сдерживались, чтобы не расхохотаться на всю студию. Но хохотать было нельзя. Рядом шли передачи.
   Я выбрал такую черную кофточку с жабо. И стал как Ромео. Девушки были поразительно серьезны. Они старались вовсю.
   Когда нас привели к режиссеру, он чуть не прослезился. На мой взгляд, обе девушки схлопотали взыскания по службе. Нас опять переодели во что-то нейтральное.
   Мы вошли в студию и стали репетировать. Лисоцкий вея передачу. Он так расписал про подковы, что оператор не мог нас снимать. Он уткнулся носом в камеру и там беззвучно смеялся.
   Удивительно, что Фомич приободрился. У него был вид: «пропадать, так с музыкой».
   Сразу же после репетиции, которая прошла поверхностно, начали запись. Оператор уже отсмеялся и был грустен. Надоело ему, наверное, каждый день снимать чепуху. Я его понимаю.
   Когда дело дошло до Фомича, он встал, подошел к приготовленной аппаратуре и зажег свечу. С важным видом. Потом он стал греть подкову. К подкове был присоединен вентилятор.
   — Обратите внимание, сейчас ток поступит в электромотор и вентилятор начнет вращаться, — сказал Лисоцкий в камеру.
   Вентилятор на эти слова не прореагировал.
   — Сейчас, — сказал Лисоцкий, все еще улыбаясь.
   Фомич аккуратно потушил свечу двумя пальцами, сел на место и сказал загадочные слова:
   — Наука умеет много гитик.
   — Стоп! — крикнул режиссер по радио. Через минуту он прибежал в студию.
   — Почему нет эффекта? — спросил режиссер.
   — Кураж не тот, — сказал Фомич.
   — Какой кураж? — спросил Лисоцкий, бледнея.
   И тут Фомича прорвало. Он показал характер. Он дал понять, что он обо всем этом думает. Я был счастлив.
   — Все свободны, — сказал режиссер. — Наука умеет много гитик. Это гениально!
   Не смеялся один Лисоцкий. Он собрал свои листки и незаметно выскользнул из студии. А мы с Фомичом снова переоделись и поехали покупать билет на поезд.

ГЛАВА 12. ПРОВОЖАЮ ФОМИЧА

   Мы с Фомичом сидели у меня дома и пили чай. Фомич излагал свои взгляды на жизнь. И на физику. А я свои. Нам было интересно друг с другом.
   — Понимаешь, — говорил Фомич, — что нам с тобою главное? Не то, чтобы людей удивить. И денег нам с тобой не надо. Главное — это когда всей душой устремишься и вдруг сделаешь что-нибудь. И оно только душою и держится. Вынь душу — пропадет все.
   — А объективная реальность, данная нам в ощущении? спросил я. Это я на материю намекал. Я, как уже говорилось, материалист.
   — Данная? — спросил Фомич. — А кем это она данная? А?
   — Ну, данная, и все, — сказал я.
   — Э-э! — помахал пальцем Фомич. — Кем-то, видать, данная.
   — Вы что, Василий Фомич, верующий? — спросил я.
   — Верующий, — сказал Фомич. — В науку верующий. В душу верующий.
   — Это не одно и то же, — сказал я.
   — У вас не одно и то же, а вообще так одно. Вот ты мне давеча про Эйнштейна толковал. Я так думаю — поверил он в свою придумку так, что она и воплотилась. А если бы для денег или еще для чего, никакой твоей относительности и не было бы.
   — Другой бы открыл.
   — Это кто — другой? — сказал я.
   — Ну, я, может, и открыл бы. Или ты, — раздобрился Фомич. — А этот Лисоцкий — нипочем. Даже если бы у него голова с силосную башню была.
   Я живо себе представил Лисоцкого с силосной башней на плечах. Получилось внушительно.
   — Или возьми Брумма, — продолжал Фомич. — Тоже хороший мужик. Не лез в телевизор.
   Мы попили чаю и стали собирать Фомича. Собственно, собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого. Был только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал.
   Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его растормошить.
   — А Лисоцкий не ожидал такого фиаско, — сказал я.
   — Фигаско, — сказал Фомич. Я не понял, шутит он или нет.
   — С него, как с гуся вода, — сказал я.
   — То-то и оно, — вздохнул Фомич. — Ну, бог его простит.
   На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком. Он меня пожалел.
   — Поехали, Петя, со мной, — предложил он. — А то пропадешь здесь. Ей-богу, пропадешь!
   — А семья? — спросил я.
   — А наука? — сказал Фомич. — Если любит, приедет.
   Последние слова относились к моей жене. Но я все-таки не поехал. Сдержался.
   Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и увез Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.

ГЛАВА 13. ПОЛУЧАЮ ПИСЬМО

   — Поздравляю, — сказал шеф на следующее утро. — Наверное, как гора с плеч свалилась?
   У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича.
   — Ладно, Петя, — сказал шеф. — Побаловались подковами, и хватит. Нужно думать о диссертации.
   А мне совсем не хотелось о ней думать. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть к ним в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что, если не залезу к ним в душу, ученого из меня не выйдет.
   С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий взял его на вооружение и спешно вставлял в диссертацию. Он все подковы извел, но никакого тока не добился. Пробовал ко мне подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета.
   — Был, — сказал я. — Бескорыстная преданность науке.
   Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее сделал несколько докладов по Брумму в разных организациях и даже заключил с кем-то договор.
   А я стал спокойно обдумывать свой опыт по анизотропии. Я всю зиму думал. Смотрел, как падает снег. Слушал, как шумит ветер. Это мне здорово помогало, К весне я придумал. Я уже знал, что будет, когда я все подсоединю и включу приборы. По-другому быть не могло. Конечно, это не эффект Брумма, но все-таки.
   Со мною все как-то по-другому стали обходиться. Уже не пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли?
   Даже Рыбаков однажды сказал:
   — Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться.
   С чего он взял!
   Наконец наступила весна, и я собрал схему. Когда я все включил и вставил образец в держатель, стрелки приборов исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел.
   — Потому что я очень этого хотел.
   Я и ме заметил, как собрался народ. Все стояли молча, как тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат.
   — Удивительно, — сказал шеф.
   — Мистика! — сказал Лисоцкий. — Фомич номер два.
   — Кстати, о Фомиче, — сказал шеф. — Он снова нам написал.
   — Ха-ха-ха! — сказал Лисоцкий и ушел. Наверное, разволновался.
   — Это не нам, а только мне, — сказал я, открыв письмо. Там было написано:
   «Здравствуй, Петр Николаевич! Спешу поделиться радостью. Плазма у меня пошла. Бился всю зиму. Пошла, родимая! Вчера растопил печь березовыми полешками, угольку добавил и вышел на крыльцо. Смотрю, а над трубой в магнитном ловушке — голубой шарик! Висит, стервец, как звездочка или планета, и потрескивает чуток. Я чуть не заплакал от радости. Долго висел. Я снежок слепил и запустил в него. Тут он и взорвался. Полное небо искр. Нам салют в честь Дня Победы. Напиши, как идут исследования. И приезжай летом отдохнуть. Разберемся с твоей анизотропией. До скорого свидания. Остаюсь твой Василий Смирный».
   И я тоже чуть не заплакал, представив себе, как чуть не заплакал Фомич.

ЭПИЛОГ. ПИШУ ДИССЕРТАЦИЮ

   В конце концов мне все-таки пришлось писать диссертацию. А в диссертации следовало объяснить, как это у меня получился такой удивительный для науки результат. Я долго мучался, а потом написал все с самого начала. Как получил от Фомича письмо, как поехал в Петушки и что из этого вышло. Я писал честно. То есть по сути честно, а в деталях немножко приукрашивал. Чтобы диссертацию интересно было читать.
   У меня получилась первая часть, которую я назвал «Введение в историю проблемы». Я показал ее шефу.
   Шеф прочитал «Введение», как детектив, не отрываясь. Иногда он хохотал и вытирал слезы платком. Тем самым, о котором я уже упоминал. Я что-то не помню, чтобы он когда-нибудь с таким интересом читал научные работы.
   Наконец он кончил и отложил диссертацию в сторону. Лицо его стало грустным.
   — Петя, вы что, с ума сошли? — спросил шеф.
   — По-моему, нет, — сказал я.
   — Что это такое? — спросил шеф, указывая на диссертацию.
   — Диссертация, — сказал я, — А что, не похоже?
   — Вы когда-нибудь видели диссертации? — спросил шеф.
   — Видел, — сказал я. — Они все довольно скучные. А у меня нет.
   — Еще бы! — закричал шеф.
   — Я никогда не писал диссертаций, — сказал я. — Если что-то не так, вы скажите. Я не обижусь.
   — Откуда вы это все взяли? Я не подозревал, что у вас фантазия пятилетнего ребенка, только с высшим физико-математическим образованием. Где вы видели эти подковы? А плазма? Что это такое? Этого же ничего не было!
   — Как это не было? — спросил я. — А Фомич был?
   — Ну, был, — сказал шеф. — Но ведь подковы-то он не грел. И никаких поразительных результатов не добился.
   — По-моему, это не главное, — сказал я. — Главное для меня — его отношение к делу. Из-за этого отношения у меня получился опыт. Разве не так?
   — Не знаю, не знаю… — задумчиво сказал шеф.
   И тут я перешел в наступление. Я сказал, что в науке должно быть место для фантазии. Я сказал, что научные труды тоже должны читаться с интересом. А для этого интереса можно и загнуть, если это не вредит сути. А у меня не вредит. Суть-то понятна!
   В самом деле, вот написал бы я, что живет в Верхних Петушках Василий Фомич Смирный, необразованный человек, который любит физику. И ничего особенного у него в опытах не получается. Хотя он думает, что каждый день совершает переворот в науке. Его можно только пожалеть. Это что, правда?
   Смотря как поглядеть.
   А я поглядел так, что Фомичу и позавидовать можно. Он занимается своим любимым делом. В науку верит. Только этим и живет. Кстати, кое-что у него полезного выходит. Надо отдать ему справедливость. Честное слово, не каждый кандидат физико-математических наук так рыцарски относится к науке. Не каждый. Я знаю. А что там Фомич грел или получал в своей печке — какая разница?
   — Все это замечательно, — сказал шеф. — Но это не диссертация. Ученые будут смеяться.
   — И на здоровье! — сказал я. — Пускай смеются. Разве это плохо?
   — Для диссертации плохо. Назовите это по-другому.
   И я назвал это по-другому. А диссертации писать так и не стал, потому что у меня, как выяснилось, нет способностей к диссертациям.