Житинский Александр. Рекомендация

Рекомендация

   Случилось так, что к тридцати семи годам я оказался автором двух небольших книжек. В одной из них – тоненькой и беззащитной – фразы рифмовались, чтобы их было удобнее читать, а в другой – потолще и посолиднее, в твердом картонном переплете – помещалось то, что именуется прозой.
   Я не стану распространяться, как я дошел до такой жизни, будучи по образованию и мышлению инженером и довольно-таки равнодушно относясь в юности к отечественной и зарубежной литературе. Замечу только, что инженерное мышление на первых порах помогало мне, а потом стало мешать, когда я овладел несколькими секретами литературного ремесла и возомнил себя писателем.
   Чтобы не возникало недоразумений, сразу оговорюсь, что под словечком «я», столь часто употребляемым мною, имеется в виду не литературный герой, хотя бы и имеющий склонность к писательству, а лично я – автор данного текста.
   О чудесах, которые происходят с этим словечком в литературных сочинениях, мы поговорим особо. Сейчас я спешу зацепиться за сюжет, дабы благосклонный читатель не растерял своей благосклонности и не отложил книжку в сторону.
   Почему мы так об этом заботимся? Тут загадка. Казалось бы, неуемное наше тщеславие должно быть вполне удовлетворено в тот момент, когда книга выпущена в свет и поступила в продажу. Так нет же! Что-то заставляет нас желать, чтобы ее непременно купили и прочли, причем прочли до конца да еще составили благоприятное мнение об авторе. Обиды случаются страшные, когда литератор выясняет, что его не прочли, а если и прочли, то остались равнодушны. Не верьте тем, кто говорит, что им все равно. Таких людей нет, во всяком случае, они никогда не берутся за перо.
   Здесь мне хочется рассказать о тех неуверенных в себе и несколько подозрительных тайнах ремесла, до которых я дошел самостоятельно, а потому отношусь к ним с необычайной нежностью и приязнью.
   Но сначала сюжет. Сюжет в первую очередь! Бессюжетная проза томит меня и оставляет впечатление гамм, играемых на скрипке с достаточной виртуозностью, но без видимой цели. Сюжетостроение... Да что там сюжетостроение! Я бы мог долго рассказывать об интонации, выборе первой фразы, о простом делении на абзацы и прочем – и именно потому, что этой наукой я овладел сам (насколько хорошо – судить не берусь), а такой способ постижения профессии, хотя он и медлителен, дает особое удовлетворение.
   Итак, к тридцати семи годам...
   Не поздновато ли?
   Конечно, поздновато! И любой мне напомнит о Пушкине, на что я могу возразить лишь то, что во времена Пушкина не было телевидения, кино, радио, самолетов, автомобилей, эскалаторов, ракет, лифтов, телефона, телеграфа, электрических лампочек, пылесосов, электробритв... В общем, вы догадались. Мы живем в принципиально ином мире, так зачем тыкать в глаза Пушкиным? Пушкин – гений, не спорю, но если бы на него свалилась та уйма информации, которую выдерживает наш пятилетний ребенок, то вполне возможно, он не написал бы ни строки. Во всяком случае – не создал бы десяти томов поэзии и прозы.
   Очень много времени уходит на переработку внешней информации.
   Вы представьте себя за сотни верст от столицы, в Михайловском, где за день не случается ровно ничего – разве что пробежит дворовый мальчик – и все мысли, все новости должны быть взращены в душе, иначе им просто неоткуда взяться, а взращенные, они неминуемо просятся на бумагу; где три сосны, стоящие у дороги, могут дать пищу для размышлений на целый день, а потом возродиться в прекрасных стихах, где... Одним словом, что говорить!

 
... я читаю
Иль думы долгие в душе своей питаю...
 

   Где они – «долгие» думы? Думы стали значительно короче, хотя питать их, вроде, есть чем.
   Ну, Бог с ними, с думами...
   После выхода книжек я почувствовал необходимость переложить себя на новую социальную полочку. Престиж здесь ни при чем, любая профессия при условии, что человек ею артистично владеет, вызывает во мне уважение. Но нельзя лежать на двух полочках сразу. Так уж мы устроены, что необходимо не только ощущать себя кем-то, но и запастись соответствующим документом, подтверждающим это ощущение. Иными словами, выбрав себе желанную полочку, надо дождаться, чтобы тебя на нее официально положили. И вот, находясь на социальной полочке инженерно-технического работника, я все чаще посматривал на другую, где сгруппировались литераторы.
   Полочка издали выглядела привлекательнее моей по многим причинам.
   Во-первых, на ней толпилось не так много людей; во-вторых, чувствовали они себя там, как казалось на расстоянии, гораздо вольготнее – и не столько материально, сколько в смысле свободы передвижения; наконец, в-третьих, они могли работать, сообразуясь со своими личными планами.
   Повторяю, так казалось издали.
   И вот, когда появилась формальная возможность сигануть на эту заветную полочку (а необходимость появилась значительно раньше), я не задумываясь стал искать людей, способных ввести меня в организованное сообщество литераторов, то есть в Союз писателей.
   Проще говоря, я стал искать рекомендателей, ибо по уставу Союза писателей СССР от вступающего требуется наличие трех рекомендаций членов Союза.
   К кому обратиться?
   Я испытывал неловкость провинциала перед дверями, за которыми происходит светский бал. Многих его участников я знал, перед иными испытывал восхищение, некоторые знали меня. Одновременно с неловкостью я ощущал провинциальное самомнение и желание быть введенным в залу через парадную дверь, чтобы музыка хоть на секунду смолкла и танцующие взглянули на меня с интересом.
   Это могло произойти, как я думал, если моим рекомендателем будет человек уважаемый, снискавший себе славу и почет своими бальными успехами.
   Привычка выражаться фигурально меня погубит.
   Мой выбор пал на В. В. – это был, да и есть сейчас, очень известный литератор, в котором я угадывал некое родство – если не душ, то литературных устремлений – тогда еще необъяснимое. Главное – он хорошо писал. То есть, мне нравилось, как он писал – честно, мужественно и иронично. Его книги интересно было читать, потому что он до многих вещей доходил сам. Собственно, в этом и была первая черточка нашего родства, как я понял потом. Он попал на полочку литераторов с полочки моряков, причем ухитрился как бы остаться на последней, а вернее, объединить их в одну, поскольку замечательно совмещал две профессии.
   Он был плавающим писателем, или пишущим моряком.
   И то, и другое неточно.
   Если бы мы не вышли из эпохи новых словообразований типа «колхоз», то В. В. можно было бы назвать «плавписом», или «пишмором» – кому как нравится – подчеркнув этим органическое единство двух его профессий. Мне лично больше нравится «пишмор».
   Я не называю его фамилии, потому что о ней легко догадаться и еще по одной причине, которая выяснится позже.
   Беда была в том, что В. В. меня не знал, книжек моих не читал и обладал по слухам довольно крутым характером, так что сунуться к нему за здорово живешь представлялось делом не только сомнительным, но и опасным. Можно было запросто схлопотать пару крепких выражений.
   Пришлось искать обходных путей и пользоваться услугами третьих лиц, которые сообщили В. В. о моем существовании и желании быть его протеже, если, конечно, он сочтет это возможным.
   Мне сказали: звони, он предупрежден.
   Я позвонил.
   Трубку поднял сам В. В. – я уже знал, что он живет один – и хмуро, как мне почудилось, выслушал мой сбивчивый рассказ о том, что я написал книжку и хотел бы подарить ему, поскольку уважаю и проч., и проч.
   – Так в чем дело? – недовольно сказал В. В. – Присылайте.
   – Но я хотел бы попросить вас... если возможно... – залепетал я.
   – Короче! – отрубил В. В. – Чего вы хотите?
   – Чтобы вы ее прочитали! – выпалил я. – И дали мне... рекомендовали бы меня...
   – Не-ет! – торжествующе протянул он. – Этого не могу. Мне сейчас некогда.
   Я замолчал, не зная, как на это возразить.
   – Постойте, как ваша фамилия? – после паузы спросил В. В., будто припоминая что-то.
   Фамилия вылетела из меня пулей, причем последние звуки обогнали первые.
   – Как-как? Повторите?
   Я заставил звуки следовать по порядку.
   – А-а... Я вспомнил, мне говорили. Присылайте. Прочту... Позвоните через две недели.
   Я судорожно принялся благодарить короткие телефонные гудки.
   Через две недели я позвонил снова.
   – Ваша книжка мне понравилась, – сказал В. В. – Приезжайте, я напишу рекомендацию.
   Нечего и говорить, что я был счастлив.
   Был конец марта. Осевшие за зиму сугробы в крапинках копоти еще лежали в городских дворах. Последняя фраза не есть литературное украшение. Сугробы во дворах мне еще понадобятся.
   Я стал готовиться к визиту, то есть перечитывать книжки В. В., стараясь представить себе личность автора. И тут следует сказать немного об этих книжках, и вообще, о жанре прозы В. В. и роли в ней его личности, поскольку это занимает меня больше, чем история с рекомендацией. Она, как вы понимаете, составляет лишь сюжетную основу, без которой мне трудно обойтись.
   Дело в том, что сочинения В. В. последних лет помимо своих чисто литературных достоинств – точности языка, упругости фразы, ироничности интонации – поражали меня необыкновенной литературной смелостью. Она заключалась в том, что главным героем всех этих книг был сам автор, В. В. – со своей биографией, наружностью, привычками и взглядами.
   Казалось бы – что тут особенно смелого?
   Так могут спросить люди, не написавшие в своей жизни ни одной страницы, не считая служебных бумаг.
   Представьте, что вам нужно написать о себе письмо страниц на пятьсот, но не вашему родственнику или другу, которым вы интересны в силу определенных обстоятельств вашей биографии, а незнакомому человеку, а еще точнее – десяткам тысяч незнакомых людей – и рассказать в этом письме, как вы плаваете по Земному шару, что с вами происходит, какие вам встречаются люди и что за мысли одолевают вас во время ночных вахт.
   В. В. делает именно это.
   Причем делает так легко и естественно, будто его не заботит мысль о читателе – будет ли он читать? интересно ли ему? по какому, черт возьми, праву он, В. В., позволяет себе такие вольности? – словно интерес к личности автора заранее включен в условия игры как некое правило.
   В хоккей играют клюшкой, это такая игра. Никто не пытается оспаривать эту странную условность.
   В. В. пишет о себе. Это такая литература.
   Ну, конечно – любой писатель пишет о себе. Это аксиома. Но подавляющее большинство авторов искусно маскируется, прячась за выдуманных ими же литературных героев, фантазируя, конструируя сюжет – мало ли есть способов!
   В. В. сознательно бросает вызов литературе. И он прав. Если ты неинтересен читателю как человек, то никакие ухищрения не заставят его, читателя, сопереживать или даже просто следить за повествованием.
   Вызов нравился мне и одновременно приводил в смущение. За ним стоял очень самостоятельный и колючий человек, пробиться к которому, несмотря на его кажущуюся открытость и абсолютную искренность на письме, казалось делом трудным. А мне именно хотелось пробиться. Сейчас я понимаю, что был чрезвычайно наивен. Писатель, как правило, бережет себя от постороннего вмешательства. Делается это тысячью разными способами – от физического затворничества и запоя (так делал Фолкнер) до постоянного ношения какой-либо удобной маски: чудака, педанта, любимца публики, простака и даже дурака – так что маска, бывает, крепко прирастает к лицу и начинает серьезно влиять на сочинительство.
   Фамилий называть не буду.
   Писатель может быть абсолютно искренен и открыт в своих сочинениях, но добиться такой же человеческой открытости в общении невозможно.
   Попутно замечу, что писателю, как воздух, необходимо одиночество. Разумеется, не обязательно формальное. Одиночество тщательно взращивается в душе, непрерывно терзая ее – кажется, что можно отдать все на свете, чтобы от него избавиться, но... Попробуйте отнять у писателя одиночество – и он погибнет.
   Я же, повторяю, хотел поговорить с В. В., что называется, «по душам». И вот что из этого вышло.
   Для разговора «по душам» между двумя незнакомыми мужчинами требуется, как минимум, бутылка водки. Я купил коньяк. Тщеславие и ложно понимаемый престиж и тут дали себя знать. Сомнений относительно того – употребляет В. В. или нет – у меня не было. Сочинения свидетельствовали: употребляет.
   Я немного поборолся с угрызениями совести. Коньяк мог показаться некоей вещественной благодарностью за обещанную рекомендацию. Однако, еще раз представив себе человеческий облик В. В. – каким он рисовался в его книгах – я отбросил сомнения. В характере В. В. не было ни грамма мелочности. Ему не могло прийти в голову, что я пытаюсь его отблагодарить.
   Я купил бутылку армянского коньяка и в назначенный час позвонил в дверь. Квартира была на шестом этаже.
   В литературе, при всем стремлении е к правдивости, всегда есть элемент обмана. Более того – без этого элемента она не может существовать.
   Вот пример. Я только что сказал, что квартира В. В. была на шестом этаже. Собственно, какая разница? Несущественная деталь для читателя. И читатель пропустит ее мимо ушей (мимо глаз) так же, как грязные сугробы во дворах двумя страницами выше. Но литератор хитер: обе детали понадобятся ему в дальнейшем, а значит, сейчас он обманывает читателя, исподволь готовя поворот сюжета.
   Я честно предупредил об этом, но не до конца. Обман не рассеялся. Скорее, он даже увеличился, потому что теперь этот несчастный снег во дворах и шестой этаж, объединенные вместе в сознании читателя, будут толкать его воображение по собственным каналам сюжетных догадок.
   Представится, например, что автор будет спущен В. В. с шестого этажа или даже вышвырнут из окна в черный мартовский сугроб, чтобы потом торчать из него, как использованная новогодняя елка.
   Ничего подобного не произойдет. Все было намного проще, хотя читателю ни за что не догадаться, зачем мне снег и шестой этаж.
   Дверь открыл сам В. В. Он был небольшого роста, сухой, со светлой, падающей на лоб прядкой волос и острым подбородком.
   Во всем его облике было что-то острое.
   – Камин, плиз, – сказал он.
   Я не сразу сообразил, что он обращается ко мне по-английски по укоренившейся морской привычке. Не будучи готовым к тому, чтобы продолжить разговор на английском языке, я смущенно вступил в прихожую.
   Слава богу, В. В. перешел на русский.
   – Раздевайтесь и проходите, – сказала он и ушел в комнату.
   Я разделся и прошел вслед за ним. В. В. уже сидел за маленьким столиком, на котором находилась пишущая машинка. На всех станах были стеллажи с книгами, поперек комнаты стояла тахта. Кажется, больше ничего.
   Все свободное пространство пола была занято аккуратно разложенными листами бумаги, на которых было что-то написано. На тахте сидел человек с аккуратной бородкой и в очках. Он был мне знаком. Это был редактор Лениздата Д., который в то время редактировал новую книжку В. В.
   Осторожно ставя ноги на маленькие свободные участки пола, как цапля, я пробрался к тахте. В. В. и редактор продолжали прерванный разговор, в который потихоньку вовлекался я: о том и о сем, о книгах, о писателях, о море.
   Мелвилл, библия, клотик...
   В. В. неожиданно и приятно картавил. Он произносил звук «л» мягко, так что получалось: кльотик. В. В. рассказывал, как он лазал на «кльотик» при сильной качке, когда амплитуда его колебаний была метров десять, и какие испытал при этом ощущения. Мне стало не по себе, когда я представил тоненький (как мне казалось) и хрупкий кончик мачты со скорчившейся на нем фигуркой человека, которого мотает из стороны в сторону над океаном.
   Потом я подумал, что мы все карабкаемся на клотик при сильной качке, и это меня несколько успокоило.
   Я довольно неумело выразил свое восхищение книгами В. В. и спросил – как он их пишет. Меня интересовала технология.
   – Мне тоже всегда интересно – кто как пишет, – сказал В. В., а я подумал тогда (а может быть, подумал сейчас), что этот интерес вполне естествен у людей, самостоятельно овладевших профессией. Желание сравнить свой опыт и профессиональные навыки с опытом и навыками коллег помогает утвердиться и найти, хотя бы для себя, то общее, что присуще избранному ремеслу....
   – ...Как вы плаваете?
   Вопрос такого рода вряд ли придет в голову моряку при общении с коллегой. Коллега может подумать, что спрашивающий не в своем уме. В лучшем случае он буркнет: «Как учили...», а в худшем пошлет собеседника подальше, хотя ничего странного в вопросе нет, те же книжки В. В. свидетельствуют о существовании самых различных приемов, нюансов и манер судовождения у профессиональных моряков. (В литературе это называется интонацией.) Но если отбросить интонацию мореплавания, то останется набор очень точных, проверенных поколениями моряков правил, зафиксированных в учебниках по навигации, судовождению, штурманскому делу и проч. – Рискую навлечь на себя гнев В. В., влезая не в свою область. Очень может быть, что все перечисленные науки на самом деле – одно и то же.
   Возможно, на заре мореплавания приведенный выше вопрос был более уместен. Когда первобытный моряк встречал своего собрата из другого племени, они вполне могли обсудить основополагающие проблемы мореплавания: как строить корабль, ориентироваться по звездам, использовать ветры и течения и проч.
   Я не хочу сказать, что литературное ремесло едва выходит из пеленок, а потому располагает скудным количеством твердых правил. Один мой знакомый сценарист на вопрос: «Как вы пишете?» – неизменно и исчерпывающе отвечает: «Слева направо» – и прекращает дальнейшие разговоры на эту тему. По всей видимости, это действительно самое твердое правило.
   Дело, конечно, в другом, хотя литература в сравнении с мореплаванием, и вправду, находится в младенческом возрасте. Я бы сказал, что мореплавание – наука с элементами искусства, тогда как литература – наоборот.
   И вот, желая проверить свои ощущения и небольшой опыт, я задал В. В. вопрос о том, как он пишет свои книжки.
   В. В. стал рассказывать, что он всегда ведет дневник, который потом помогает ему восстанавливать ход событий. Я позавидовал ему: ведение дневника всегда было для меня несбыточной мечтой. Он прочитал даже несколько записей, он часто включает их в свои книги, так сказать, в «живом» виде. Я заметил, что В. В. внутренне гордится дневником – самим фактом его многолетнего ведения – и понял эту гордость. Дневник свидетельствовал о волевом характере.
   – А вообще, мне достаточно выйти на улицу и пойти пешком, скажем, на Васильевский остров, к Военно-морскому училищу... – продолжал В. В. – Я буду идти и вспоминать. Я пройду мимо дома моей матери, загляну во двор, вспомню блокаду. Потом я пойду к Стрелке Васильевского, мимо «Кронверка»...
   Я слушал и хорошо представлял себе эту ненаписанную книгу В. В. – с ее двойным видением – памяти и сегодняшнего дня, с блокадным детством и курсантской юностью, с мокрыми от дождей набережными Ленинграда, по которым идет повзрослевший герой, прошедший все моря и океаны, все Африки и Америки света, и неизменно возвращавшийся сюда, где стоит, отвернувшись от Невы и скрестив на груди руки, черная бронзовая фигурка «первого русского плавателя вокруг света» адмирала Ивана Федоровича Крузенштерна.
   – ...и когда я дойду до набережной лейтенанта Шмидта, книжка будет уже написана, – закончил В. В. – Останется только сесть за машинку и записать ее всю – от начала до конца.
   И я понял то, о чем уже догадывался раньше: В. В. не пишет книги, он их путешествует.
   – Давайте выпьем чаю, – предложил В. В.
   Наступила самая удачная минута для того, чтобы сообщить о томящейся у меня в портфеле бутылке армянского коньяка. Надо сказать, что мысль о ней все время беспокоила меня и отвлекала от рассказа В. В., так что я начал сердиться на себя и попытался забыть о бутылке вовсе, но вот сейчас решился. Меня несколько смущало присутствие третьего лица, однако, набравшись храбрости, я высказался в том смысле, что у меня, естественно, совершенно случайно имеется в портфеле и нечто покрепче чая. Некоторая развязность, с какой я произнес это, долженствовала компенсировать мое смущение.
   Я извлек на свет божий злосчастную бутылку.
   – Очень хорошо, – просто сказал В. В. – Выпейте, я не буду. У меня сейчас запойная работа. Я в таких случаях не пью ни капли.
   – Я думал, что вообще-то... – пробормотал я.
   В. В. дал понять, что вообще-то – да, но именно сейчас – нет. Отсутствие какой бы то ни было рисовки убеждало, в бесполезности уговоров. И редактор Д., который поначалу воспринимался мною как помеха для планируемого разговора «по душам», оказался как нельзя кстати. В противном случае хорош бы я был наедине с коньяком! Исключительно дурацкое могло создаться положение: прятать обратно в портфель? пить в одиночку? Ужасно!
   В. В. принес чашки, чайник, яблоки и две рюмки – мне и редактору.
   Мы с ним, поощряемые дружеским взглядом В. В., выпили за литературные успехи и за то, чтобы рекомендация В. В. ввела меня в Союз наиболее быстрым и решительным образом. Затем В. В. подписал мне три свои книжки, которые я специально для этого имел в портфеле наряду с бутылкой коньяка.
   На тахте лежали две новые книжки В. В., на которые я давно посматривал. Одна из них, выпущенная в Москве, уже была мне знакома; я недавно держал ее в руках и перелистывал, увидев у одного приятеля. В ней были новые вещи В. В. Другая, изданная у нас, в Ленинграде, издательством «Детская литература» содержала в себе несколько адаптированные для школьников избранные места из старых сочинений. Мне захотелось иметь обе, в особенности же – первую, и я, осмелев от трех рюмок коньяка, попросил В. В. о подарке.
   – Эту – с удовольствием, – сказал он, беря в руки детскую книгу и приспосабливаясь ее подписывать. – А ту – не могу. Прислали очень мало экземпляров. Не хватит даже тем, кому обещал.
   Мы продолжали потихоньку попивать коньяк, закусывая яблочками, и разговаривать о литературе. В. В. с восхищением говорил о Мелвилле, которого очень любит.
   Вскоре откланялся редактор Д. Уровень коньяка в бутылке к этому времени опустился до спичечного коробка, поставленного «на попа». А у меня все еще оставался за душой главный вопрос, который я намеревался выяснить. Вопрос был отчасти литературоведческим, но для меня, уже избравшего новую профессию, являлся совершенно практическим. Он касался прозы, написанной «от первого лица».
   Рискуя повторить избитую истину, я все же напомню, что в прозе, написанной «от первого лица», события даются в изложении одного из героев сочинения, который сам в них участвует. Соответственно, все суждения и оценки в таких сочинениях перекладываются на плечи рассказчика, претендуя не столько на абсолютную истину, сколько на создание определенного образа героя. Автор как бы прячется за его спину, чтобы при случае развести руками и сказать: «Я здесь не при чем, так видит и думает мой герой».
   От первого лица написана, например, «Капитанская дочка» Пушкина. Рассказчиком там выступает молодой Петруша Гринев, и нам понятно, почему Пушкин избрал именно этот прием, помимо его чисто художественной привлекательности. Гринев мог сказать о Пугачеве то, чего не мог сказать в тех общественных условиях автор. И хотя Гринев то и дело называет Пугачева «злодеем», авторская оценка проглядывает сквозь его суждения, как освещенная комната сквозь тюлевую занавеску.
   В прозе «от первого лица» коротенькое словечко «я» мелькает постоянно, ограждая автора от собственных высказываний и все время напоминая ему, что рассказывает историю герой, а значит, автор должен на время стать актером и влезть в шкуру героя, чтобы добиться от него максимальной искренности.
   Другим распространенным приемом, как известно, было и остается письмо «в третьем лице» (или, как часто неправильно говорят – «от третьего лица»), когда в авторской речи не встретишь того коротенького словечка, о котором только что говорилось. Так написана, например, «Война и мир» Льва Николаевича Толстого. Автор подробного сочинения как бы становится на место господа-бога и претендует на объективное освещение событий, но если Толстому это удается, то многим другим литераторам – нет, а потому вранье, преподнесенное от имени некоего «верховного судии», выглядит особенно ошеломляющим.
   Есть еще и промежуточное качество прозы, тоже достаточно распространенное, когда словечко «я» отсутствует и автор пишет «в третьем лице» – как бы объективно – однако на события смотрит глазами одного героя; только этот герой, его мысли и чувства доподлинно известны автору, в душу остальных он проникать не имеет права. Так написаны многие рассказы Чехова, в частности, «Дама с собачкой». Эта проза ближе к прозе «от первого лица».
   – ...Но в чем, собственно, вопрос? Можно писать и так, и эдак, и еще тысячью разными способами!
   – Погодите, не торопитесь!
   Одним из самых общих правил, наряду с записью текста слева направо, для литературного сочинения является его правдивость. Однако, если с расстановкой букв в нужном порядке справляются все пишущие, то с правдивостью дело обстоит гораздо хуже. Абсолютной правды достигают гении, а нам давно лишь стремиться к ней по мере возможности, пользоваться той манерой письма и теми приемами, которые могут помочь соврать поменьше.
   У каждого пишущего эти приемы – свои.
   Помню, как я был потрясен словами того же Льва Николаевича Толстого в конце одного из «Севастопольских рассказов», когда прочитал их впервые: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда».