Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод с английского Л. ВОЛОДАРСКОЙ
"Октябрь", 1997, No 10
Origin: http://www.agama.com/r_club/journals/october/n10-97/zinger.html
---------------------------------------------------------------
Американский писатель Исаак Башевис Зингер (род. в 1904 г.), лауреат
Нобелевской премии по литературе 1978 г., вырос в бедном районе Варшавы, в
1935 г. переехал в Соединенные Штаты и в 1943 г. получил американское
гражданство. Творчество Зингера почти неизвестно в России. На русском языке
вышла всего одна книга его прозы, что, естественно, никак не отражает
значения и влияния творчества писателя в мировом литературном процессе.
Отдавая должное знаменитым романам, мы уверены, что новеллы Исаака
Башевиса Зингера не менее (а может быть, и более) интересны. Небольшой объем
отсекает все второстепенное, и вниманию читателей предстают любимые автором
персонажи -- старики, чудаки, неудачники, наделенные тем не менее
невероятной силой духа и самоиронией, непобедимой никакими бедами и
несчастьями.
Рассказы, которые "Октябрь" предлагает вниманию читателей, создавались
в разные периоды жизни писателя: "Кунигунда" принадлежит к раннему,
польскому, "Друг Кафки" дал название известному сборнику новелл 1970 г. И.
Б. Зингер пишет на идиш, но часть своих произведений сам перевел на
английский язык. Перевод публикуемых рассказов сделан как раз с таких
автопереведенных текстов.
К вечеру над болотом за деревней поднялся ветер. Небо затянуло тучами,
и на липе оголилась последняя ветка. Из своей халупы без окон и с лохматой
соломенной крышей, придававшей ей сходство с поганкой, вышла старая
Кунигунда. Одна дыра в стене служила ей вместо трубы, другая, словно
прожженная молнией, вместо двери. На жирном лице старухи выпирали нос и
широкий костистый подбородок, глаза же были как у бульдога. Из бородавок на
щеках буйно росли седые волосы, зато на голове волос почти не осталось, да и
те слиплись в подобие рога. С пальцев на ногах давно слезли ногти, но
выпирали во все стороны наросты и мозоли. Опираясь на палку, Кунигунда
волочила за собой мотыгу, нюхала воздух и мрачнела.
-- С болота тянет,-- пробурчала она.-- Все зло оттуда. И воздух гнилой.
Не жди теперь добра от земли. В этом году урожая не будет. Ветер все унесет.
С мякины у крестьян ребятни поубавится. За многими придет смерть.
Вокруг халупы Кунигунды, приютившейся поодаль на опушке, чего только не
было! Здесь росла ежевика с волосатыми листьями, покрытыми струпьями, с
ядовитыми ягодами и колючками, норовившими ухватить за одежду непрошеного
гостя. Матери запрещали своим детям ходить в кишевшие змеями заросли.
Крестьяне говорили, что даже козы обходят их стороной. Жаворонки
предпочитали вить гнезда на крышах других домов, и над халупой Кунигунды
никогда не было слышно птичьего пения.
Кунигунда ждала бури, и из ее жабьего рта то и дело вылетало:
-- Беда! Беда! С болота идут все болезни. Кого-то поразит нынче? Гнилой
воздух несет смерть.
Старуха вышла из дома с мотыгой не потому, что собиралась копать
картошку. Ей понадобились дикие травы и корешки для колдовства. В лачуге
Кунигунды была настоящая аптека: чертов навоз и змеиный яд, резаные черви и
веревка, на которой повесили злодея, ужиное мясо и волосы эльфов, пиявки и
амулеты, воск и ладан. Все это было нужно Кунигунде не только для тех, кто
искал у нее помощи, но и для своей собственной безопасности. Злые силы
мучили ее с тех самых пор, когда она только сделала первый шаг. Уж как ее
била матушка, гореть ей в аду адским пламенем! Да и батюшка, напившись
пьяным, не упускал случая стукнуть ее побольнее. Не давал ей покоя и братец
Йозик, пугавший ее страшными сказками. Сестричка Текла тоже шептала ей на
ухо невесть что. Зачем им это было надо?
Когда другие детишки еще возились на травке, она уже пасла гусей, а
ведь ей не было еще и шести годков. Один раз попала она под град, да такой,
что каждая градина была с куриное яйцо. Ей чуть голову не размозжило, а
гусака убило, за что Кунигунду же и выпороли.
Звери ей тоже житья не давали. Все на нее нападали: волки, лисы,
куницы, скунсы, дикие собаки, а еще горбатая нелюдь с большими ушами,
закрученными хвостами и кривыми зубами. Они прятались за деревьями или
кустами и оттуда рычали на нее, а иногда бежали за ней по пятам, пугая ее
хуже домовых, о которых рассказывала Текла.
Дым из трубы, сперва поднявшись в небо, потом спускался обратно за
Кунигундой, чтобы уволочь ее вверх. На лужайке, где она пасла гусей, как-то
появилась крошечная фея в черном платке, с мешком на спине и корзиной в
руке. Кунигунда было схватилась за камень, но фея с такой силой стукнула ее
в грудь, что она потеряла сознание. По ночам к ней являлись бесенята,
смеялись над ней, мочили ей простыню, обзывали по-всякому, кусали, щипали,
таскали за волосы, а когда они исчезали, вся постель была в мышином помете.
Если бы Кунигунда не стала колдуньей, она бы погибла, но она быстро
поняла: что другим во вред, ей на пользу. Когда люди и звери мучились, на
нее нисходил покой. Тогда она стала намеренно насылать на деревню болезни и
несчастья. Другие девочки боялись мертвецов, а ей нравилось смотреть, какие
они лежали белые или желтые со свечками в головах. Вопли плакальщиц
умиротворяли ее. Кунигунде нравилось смотреть, как режут свиней, кромсают их
ножами и бросают еще живыми в кипящую воду. Она и сама любила мучить
бессмысленных тварей. Душила птиц и рвала червей на куски, а потом смотрела,
как они извиваются. Жаб она протыкала острой веточкой, чтобы понаблюдать за
их судорогами. Вскоре она сообразила, что проклятия -- тоже не пустой звук.
И наслала смерть на поносившую ее женщину. Соседский мальчишка запустил ей в
глаз шишкой, и она пожелала ему ослепнуть, а через пару недель щепка попала
ему в глаз, когда он рубил дерево в лесу. Заклинания и ворожба стали ее
привычными занятиями.
Вблизи болот в другой полуразвалившейся халупе жила парализованная
старуха, беспрерывно болтавшая о колдунах, черных зеркалах, одноглазых
великанах и карликах, которые живут среди поганых грибов, пляшут при луне и
зазывают девиц в пещеры. Она рассказала Кунигунде, как изгонять демонов,
защищать себя от насильников-мужчин, ревнивых женщин и фальшивых друзей,
научила ее понимать сны и вызывать духов мертвых.
Кунигунда была еще девочкой, когда умерли ее родители. Брат взял жену
из другой деревни. Сестра Текла вышла замуж за вдовца и умерла в родах. В ее
возрасте девушки становились невестами, но она видела в мужчинах только
виновников выкидышей, родовых болей и смерти от потери крови. Она получила в
наследство домишко и три четверти акра земли, но не захотела их
обрабатывать. Если все обманщики -- мельник, торговец, священник,
деревенские старики,-- то к чему работать?
Ей было немного нужно -- редиска, картошка, капустная кочерыжка. И, как
ни издевались над ней все, она все-таки не гнушалась мясом кошки или собаки.
Впрочем, утолить голод можно было и найденной в поле мертвой мышью. Но, даже
голодая по многу дней, она все равно не умирала.
Не только в обычные дни, но также на Пасху и Рождество Кунигунда
держалась подальше от церкви, то ли чтобы лишний раз не слышать ругань
женщин и насмешки мужчин, то ли чтобы не просить ни у кого башмаки, платье и
кошелек с милостыней.
Не желая сносить обиды, Кунигунда порой не выходила из своей лачуги по
многу дней, даже по нужде. Ее ни разу не пригласили праздновать конец страды
или на заготовку солений на зиму, ни разу не позвали на свадьбу, конфирмацию
или похороны. Никто не желал иметь с ней никакого дела. Вся деревня дружно
ополчилась на сироту. Просиживая вечера в темноте, она шептала проклятья.
Слыша снаружи смех, начинала плеваться. Чужая радость причиняла ей боль.
Злясь на мычащих коров, возвращающихся с пастбища, она придумала заклятие,
из-за которого они переставали доиться. Давно уже Кунигунда расплатилась с
обидчиками. Все ее враги умерли. Теперь она знала, как сглазить, как наслать
порчу, как потравить зерно, напустив на него крыс, как затворить лоно
женщины во время родов, как слепить из глины фигурку ненавистного ей
человека и проткнуть ее булавками, как испортить наростами клювики у цыплят.
Давно уже она перестала просить защиты у Бога. Ему было не до молитв
несчастной сироты. Пока на земле правили сильные, Он не выглядывал с небес.
А вот дьявол -- на что уж тоже был капризен, но с ним все-таки удавалось
сторговаться.
Из сверстников Кунигунды уже почти никого не осталось в живых. Она
постарела, и над ней давно уже не смеялись, потому что боялись ее и называли
ведьмой. В деревне поговаривали, что каждую субботу она отправляется,
оседлав метлу, на Черную Мессу, где встречается с другими ведьмами.
Несчастные женщины со всей деревни нет-нет да стучались в ее дверь. А у кого
еще было им искать помощи, если рос живот, если рождались уроды, если
девушка икала, если муж бросал жену? И что толку в том, что они несли ей
хлеб, крупу, масло или деньги? Она привыкла есть так мало, что желудок у нее
ссохся. К тому же у нее давно не осталось зубов, а из-за разбухших вен она
едва передвигалась. Почти совсем оглохнув от многолетнего молчания, она,
казалось, вовсе позабыла человеческую речь. Все ее прежние враги уже лежали
в могилах, новых вроде не было, а она никак не могла остановиться и все
проклинала и проклинала: горе вам и смерть... огонь и болезни... типун на
язык... волдырь в глотку...
В середине лета редко бывают бури, но Кунигунда еще зимой предвидела
беду. Она нюхом чуяла смерть, несчастья ведь сами торопятся сообщить о себе.
Ветер был пока слабый, однако Кунигунда знала, откуда он идет. Она
вдыхала огонь и тлен, и только она одна знала, чем это грозит, поэтому
кривила свой беззубый рот и приговаривала:
-- Чума... мор... смерть.
Несмотря на усиливавшийся ветер, Кунигунда копала, не останавливаясь.
Каждый корешок, что рос возле ее лачуги, имел свою силу. Иногда, правда, она
ходила собирать травы на болото, которому не было ни конца ни края. Цветы и
листья плавали там в илистой воде, над которой вилась мошкара. Летали
неизвестные птицы и громадные мухи с золотисто-зеленым брюшком. Хотя
Кунигунда всех своих врагов спровадила на тот свет, она не могла совсем
забыть о них, потому что их души кружились над болотом, плетя сети
возмездия. Иногда стены и крыша ее халупы ходили ходуном от их криков, и
потом долго еще качалась свисавшая тут и там солома. Кунигунде постоянно
приходилось помнить о злых помыслах мертвых. Даже удушенная кошка могла
натворить бед. Такое уже бывало, что мертвые кошки приходили по ночам
царапать ее. Да и слышала Кунигунда, как скребется одна, поселившаяся в
тряпках под топчаном. Иногда нечистая сила хозяйку жалела и даже приносила
мертвого кролика или больную птичку, чтобы Кунигунда могла сварить их и
поесть, но временами на нее нападала злость, и дохлая кошка утаскивала вещи,
путала травы, прятала снадобья и портила еду. Один раз Кунигунда поставила в
угол горшок с похлебкой, который ей принесла жившая в деревне молодая
женщина, а на другой день обнаружила на нем вонючую пленку. В крупе то и
дело попадались невесть откуда взявшиеся камешки. А когда Кунигунда лезла
под топчан, чтобы обругать нечистую силу, та шипела ей:
-- Старая ведьма!
Пока Кунигунда копала, ветер окреп и уже вовсю обдувал ее. Гораздо
позднее, уже возвратившись в свою халупу, Кунигунда поглядела в щель на
поле, где уже не было ни одного не полегшего колоса. Стога разметало. В
воздухе летали камни. Крестьянам, пытавшимся защитить стены и крыши своих
домов, уберечь от гибели лошадей и коров, приходилось сражаться сразу с
дождем и ветром. Словно водопад обрушился на деревню. Молния сверкала, как
языки адского пламени. Гром гремел так, что мозги в голове Кунигунды
подпрыгивали, будто ореховые ядрышки.
Закрыв дверь, Кунигунда уселась на табуретку и, боясь пошевелиться,
только бормотала непотребное. Из всех окрестных лачуг ее была самая
ненадежная. Она едва не валилась, когда свинья принималась чесаться боком об
ее угол. Не забывая поминать Сатану и Люцифера, Бабу Ягу, кадика да пана
Твардовского, старуха по всем углам распихала воск и козлиные орешки, а
чтобы понадежнее защититься, достала из дубового сундука коленную косточку
девственницы, кроличью лапку, рог черного быка, волчьи зубы, тряпку,
смоченную в менструальной крови, и (надежнее не бывает) веревку, на которой
был повешен убийца. При этом она не переставала бормотать:
Как лев, силен,
Как змея, зол;
Худак и Гудак
Идут с дождем.
Кровь красна,
Ночь темна,
Господин Сатана,
Защити меня.
Как ни шаталась, ни кренилась лачуга, не мог ее взять ветер. Ни одна
соломинка не упала с крыши. И, когда молния освещала все кругом, Кунигунда
ясно видела закопченные стены, земляной пол, горшок на стуле и прялку. Потом
опять становилось темно, хлестал дождь и громыхал гром. Стараясь успокоить
себя, Кунигунда принималась думать о смерти. Рано или поздно все должны
сгнить в могиле. И все-таки едва дом накренялся, Кунигунду охватывала дрожь.
Устав сидеть на табуретке, она перешла на топчан и зарылась головой в
соломенную подушку. Эта буря не была для нее неожиданной. Она собиралась уже
несколько месяцев. Крестьяне в деревне погрязли в грехах. До Кунигунды
доходили слухи о домовых, оборотнях и прочей нечисти. О незаконных детях,
прижитых девицами с их собственными отцами. Вдовы блудили с сыновьями, а
пастухи -- с коровами, кобылами и свиньями. На болоте по ночам горели
костры. В земле, когда крестьяне пахали или рыли погреба для картошки,
находили человеческие кости. И во всем винили Кунигунду. Правда, до сих пор
Могущественные Силы помогали ей, но почему бы им не перекинуться на сторону
ее врагов? Она закрыла глаза. Прежде ей удавалось справиться с любым
противником. Совершалось чудо, и она побеждала. Но предуборочная буря
напугала старуху. Может быть, она забыла защитить какой-нибудь уголок в
халупе? Враждебные демоны ждут, побрехивая по-собачьему и когтя землю в
подполье. Задремав, Кунигунда увидела во сне огромного, как бочка, кота с
черной шерстью, зелеными глазами и огненными усами. Высунув язык, он
мурлыкал, словно звенел колокольчик.
Кунигунда вскочила. Кто-то ломился в загороженную дверь, и она в страхе
спросила:
-- Да кто там?
Ответа не было.
Кунигунда решила, что к ней пожаловал Топиэль. С этим демоном ей до сих
пор не удавалось договориться. К тому же она никак не могла вспомнить
заклинание, как прогнать его. Поэтому сказала лишь:
-- Уходи в нехоженую чащу, где не было еще следа человека или зверя.
Именами Амадаи, Сагратаны, Велиала, Варнавы заклинаю тебя...
Снаружи не доносилось ни звука.
В дыму и огне,
В проточной воде
Гори, иль тони,
Или прочь беги...
Дверь открылась. На пороге возник будто внесенный ветром человек.
-- Мамочка! -- крикнула Кунигунда.
-- Ты -- ведьма Кунигунда? -- без околичностей спросил мужской голос.
Кунигунда похолодела от страха.
-- А ты кто? Сжалься.
-- Я -- Стах, жених Янки.
Принял мужское обличье!
-- Чего ты хочешь, Стах? -- прошептала Кунигунда.
-- Мне все известно, ведьма. Ты дала ей яд, чтобы она убила меня. Она
сама сказала. Теперь...
Кунигунда хотела было закричать, но знала, что толку от этого не будет.
Даже не будь бури, ее все равно никто бы не услышал. И она заканючила:
-- Не было яду... Не было яду... Если ты в самом деле Стах, то знай,
что никому я не делала зла. Янка плакала, что умирает от любви к тебе, а ты,
мой герой, даже не глядишь в ее сторону. Ну, дала я ей зелье, чтобы забыла
она тебя. Она Богом поклялась никому не говорить.
-- Зелье, говоришь? Змеиный яд.
-- Не яд, не яд, господин мой. Бери ее, ежели хочешь. Я дам тебе
кое-что. Да еще приду на свадьбу и благословлю вас, хоть она предала меня.
-- Кому нужно твое благословение, проклятая ведьма? Кровопийца!
-- Помогите! Пожалей меня!
-- Нет.
Круша все на своем пути, он шагнул к лавке, схватил старуху и крепко ее
побил. Кунигунда почти не стонала, даже когда он бросил ее на пол и наступил
на нее. Она слышала, словно петух захлопал крыльями, и вскоре оказалась там,
где были одни камни, пропасти и голые деревья и не было даже неба. Ей
открылось невероятное зрелище геенны огненной. Похожие на летучих мышей
черные люди карабкались вверх по лестницам, раскачивались на веревках,
кувыркались в воздухе. Другие, с камнями на шеях, падали в чаны со смолой.
Женщины висели, вздернутые за волосы, за груди, за ноги. Шла свадьба, и
гости пили, пригоршнями зачерпывая водку из корыта.
Невесть откуда появились враги Кунигунды, целая толпа с топорами,
вилами и острогами. Были в ней и рогатые дьяволята. Все объединились против
нее: Вельзевул, Баба Яга, Бабук, Кулас. С факелами, громко гогоча, они
бежали к ней, радуясь скорой расправе.
-- Пресвятая Богородица, заступись! -- в последний раз крикнула
Кунигунда.
На другой день крестьяне отправились на поиски ведьмы, но нашли лишь
разрушенную лачугу, а под обломками кучку костей, обтянутых сухой кожей, и
череп без мозга. Тело перевезли на лодке в церковь. Много убытков претерпела
деревня из-за бури, но умерла одна только Кунигунда.
Янка проводила ее в последний путь. Возле могилы она встала на колени и
сказала:
-- Бабушка, счастье пришло ко мне. Сегодня Стах просил моей руки. Он
обвенчается со мной в церкви. Твое снадобье очистило его сердце. На
следующей неделе мы идем к священнику. Матушка уже печет пироги.
Ветер утих, но тяжелые тучи еще закрывали солнце, и день был
сумеречный. Стаи ворон слетелись в деревню с болота. В воздухе стоял запах
дыма. Половина деревни была разрушена, другая утопала в воде. В грязной воде
отражались дома без крыш, дырявые стены и покалеченные деревья. Задрав юбки
выше колен, три крестьянки весь день с утра до вечера копошились в залитой
водой лачуге Кунигунды в поисках веревки повешенного.
Впервые я услышал о Франце Кафке за много лет до того, как стал его
читать. Мне рассказал о нем его друг и бывший актер еврейского театра Жак
Кохн. Я пишу "бывший", потому что к тому времени, как мы познакомились, он
оставил сцену. В начале тридцатых годов еврейский театр в Варшаве уже начал
терять своих зрителей. Жак Кохн был больным и сломленным жизнью человеком,
хотя все еще одевался, как денди, правда, в потрепанные костюмы и рубашки. В
левом глазу он носил монокль. Его жесткие старомодные воротнички, известные
как "смерть отцам", лакированные туфли и котелок дали повод остроумцам из
Варшавского клуба еврейских писателей, в котором мы оба бывали, прозвать его
"лордом". Как ему ни было трудно, он усилием воли заставлял себя держаться
прямо и аккуратно зачесывал на голом черепе то, что осталось от его когда-то
пышных светлых волос. По традиции, принятой в старом театре, он время от
времени переходил на онемеченный идиш, особенно когда рассказывал о своей
дружбе с Кафкой. В последние годы он принялся было писать для газет, однако
все редакторы как один отклоняли его рукописи. Жил он в мансарде где-то на
Лезно-стрит и не вылезал из болезней. Члены клуба шутили на его счет: "Весь
день он дышит из кислородной подушки, а по вечерам превращается в Дон
Жуана".
Каждый вечер он являлся в клуб. Тихо открывалась дверь, и на пороге
возникал Жак Кохн с видом важной европейской знаменитости, решившей нанести
визит в гетто. Оглядевшись, он морщился, словно ему был не по вкусу запах
селедки, чеснока и дешевого курева. Недовольно посматривая на столы с
испачканными газетами, поломанными шахматными фигурками и грязными
пепельницами, за которыми сидели члены клуба, готовые бесконечно и громко
обсуждать литературные проблемы, он качал головой, будто хотел сказать:
"Чего ждать от этих шлемилей?" Когда я замечал его входящим в дверь, я
тотчас совал руку в карман за злотым, потому что он неизменно просил у меня
в долг.
Однажды вечером Жак, казалось, пребывал в лучшем, чем обычно,
настроении. Он улыбнулся, демонстрируя фарфоровые зубы, которые плохо сидели
у него во рту и постоянно грозили выскочить, когда он с кем-нибудь
беседовал, и двинулся ко мне так, словно был на сцене. Протянув мне худую
руку с длинными пальцами, он спросил:
-- Как сегодня поживает восходящая звезда?
-- Уже выпили?
-- Я серьезно. Совершенно серьезно. Пусть у меня самого нет таланта, но
чужой талант я чую за версту. Когда мы в 1911 году играли в Праге, никто и
слыхом не слыхивал о Кафке. А я, стоило ему только прийти к нам за кулисы,
сразу понял, что нахожусь в присутствии гения. Я чую гения, как кошка чует
мышь. С тех пор началась наша великая дружба.
Я уже много раз слышал это в разных вариантах, но знал, что мне
придется выслушать все снова от начала до конца. Он уселся за мой столик, и
официантка Маня принесла нам чай в стаканах и печенье. Жак Кохн поднял
брови, открывая белки в мелких красных прожилках. Он как бы говорил: "Такое
пойло только дикари называют чаем". Тем не менее он положил в стакан пять
ложек сахара и размешал его, после чего отложил ложку в сторону. Двумя
пальцами, большим и указательным, на котором он отрастил неимоверно длинный
ноготь, он взял печенье и, поднеся его ко рту, пробормотал нечто, означавшее
"прошлым не наполнишь желудок".
Все это была игра. Он родился в семье хасидов в маленьком польском
городке, и звали его не Жак, а Янкель. Однако он действительно много лет
прожил в Праге, Вене, Берлине, Париже. Не всегда он служил актером
еврейского театра, выступая на сценах Франции и Германии, но со многими
знаменитостями действительно состоял в дружеских отношениях. Шагалу он помог
найти студию в Бельвиле. Часто ходил в гости к Исраэлю Зангвилу. Появлялся в
постановках Рейнхардта. И ел за одним столом с Пискатором. Он показывал мне
письма, которые ему писал не только Кафка, но и Якоб Вассерман, Стефан
Цвейг, Ромен Роллан, Илья Эренбург и Мартин Бубер. Все они называли его
просто по имени. Когда мы познакомились поближе, он позволил мне взглянуть
на фотографии и письма знаменитых актрис, которые были его любовницами.
Для меня одолжить Жаку Кохну злотый означало войти в мир Западной
Европы. Даже то, как он держал свою тросточку с серебряным набалдашником,
казалось мне необыкновенным. Он и сигареты-то курил не по-варшавски. В те
редкие минуты, когда он ругал меня, он умудрялся не задеть мою гордость,
вовремя произнеся немудреный комплимент. Но больше всего мне нравилось его
обхождение с дамами. Я очень робел в присутствии девушек, краснел и
смущался, зато Жак Кохн был самоуверен, как граф. Он всегда находил, что
сказать даже самой некрасивой женщине. Льстя им, он принимал
добродушно-иронический тон пресыщенного гедониста, испробовавшего все на
свете.
Со мной он был откровенен.
-- Мой юный друг, я, в сущности, страдаю импотенцией. Она всегда
начинается, стоит только пожелать чего-то этакого. Голодному ведь не нужны
ни марципаны, ни икра. Я уже достиг той стадии, когда ни одна женщина не
может быть для меня по-настоящему прекрасна. Мне лезут в глаза все
недостатки. Это импотенция. Платья и корсеты ничего не скрывают. Косметика и
духи больше не вводят в заблуждение. У меня не осталось ни одного
собственного зуба, но и у женщины, едва она открывает рот, мне ничего не
стоит подсчитать потери. Кстати, та же проблема была у Кафки с литературой.
Он видел все недостатки -- и свои, и чужие. В основном книги пишут плебеи
типа Золя и Д'Аннунцио. В театре я тоже все видел и понимал, как Кафка в
литературе, и это нас сблизило. Кстати, довольно смешно, но, когда доходило
до театра, Кафка будто слепнул. Он до небес возносил дешевые еврейские
пьески. И даже без памяти влюбился в плохонькую актрису мадам Тшиссик. Как
только подумаю, что Кафка любил ее и мечтал о ней, мне становится стыдно за
мужской пол со всеми его иллюзиями. Что ж, бессмертие нельзя заказать, как
нельзя от него отказаться. Все, кто вступает в отношения с великим
человеком, отправляются вместе с ним в бессмертие, часто не желая этого.
По-моему, это вы как-то спросили, откуда я беру силы длить мою жизнь?
Или мне померещилось? Откуда я беру силы сносить нищету, болезни и, что хуже
всего, безнадежность? Это умный вопрос, мой юный друг, и я тоже задавал его,
когда в первый раз читал Книгу Иова. Зачем Иов жил и мучился? Неужели чтобы
плодить дочерей и покупать ослов и верблюдов? Нет. Вот вам мой ответ. Ему
нравилась игра. Мы все играем с судьбой в шахматы. Противник делает ход. Мы
делаем ход. Он пытается обыграть нас в три хода. Мы изо всех сил стараемся
ему помешать. Мы знаем, что победа останется за ним, но почему бы не
побороться? У меня упрямый соперник. Он всеми способами старается положить
Жака Кохна на лопатки. Сейчас зима. Холодно даже когда печка в порядке, а
моя печка уже давно не в порядке, и домовладелец отказывается ее чинить. К
тому же у меня нет денег на уголь, поэтому в комнате холодно, как на улице.
Если вам не приходилось жить в мансарде, тогда вы не знаете, что такое
ветер. Рамы громыхают даже летом. А иногда еще какой-нибудь кот садится на
крыше возле моего окна и начинает орать, как рожающая женщина. Я мерзну под
своими одеялами, а мой ангел воет вместе с котом, который, вполне возможно,
всего-навсего голоден. Мне бы надо его накормить, чтобы он замолчал, или
прогнать его, а я, боясь закоченеть, еще плотнее закутываюсь в свои тряпки и
Перевод с английского Л. ВОЛОДАРСКОЙ
"Октябрь", 1997, No 10
Origin: http://www.agama.com/r_club/journals/october/n10-97/zinger.html
---------------------------------------------------------------
Американский писатель Исаак Башевис Зингер (род. в 1904 г.), лауреат
Нобелевской премии по литературе 1978 г., вырос в бедном районе Варшавы, в
1935 г. переехал в Соединенные Штаты и в 1943 г. получил американское
гражданство. Творчество Зингера почти неизвестно в России. На русском языке
вышла всего одна книга его прозы, что, естественно, никак не отражает
значения и влияния творчества писателя в мировом литературном процессе.
Отдавая должное знаменитым романам, мы уверены, что новеллы Исаака
Башевиса Зингера не менее (а может быть, и более) интересны. Небольшой объем
отсекает все второстепенное, и вниманию читателей предстают любимые автором
персонажи -- старики, чудаки, неудачники, наделенные тем не менее
невероятной силой духа и самоиронией, непобедимой никакими бедами и
несчастьями.
Рассказы, которые "Октябрь" предлагает вниманию читателей, создавались
в разные периоды жизни писателя: "Кунигунда" принадлежит к раннему,
польскому, "Друг Кафки" дал название известному сборнику новелл 1970 г. И.
Б. Зингер пишет на идиш, но часть своих произведений сам перевел на
английский язык. Перевод публикуемых рассказов сделан как раз с таких
автопереведенных текстов.
К вечеру над болотом за деревней поднялся ветер. Небо затянуло тучами,
и на липе оголилась последняя ветка. Из своей халупы без окон и с лохматой
соломенной крышей, придававшей ей сходство с поганкой, вышла старая
Кунигунда. Одна дыра в стене служила ей вместо трубы, другая, словно
прожженная молнией, вместо двери. На жирном лице старухи выпирали нос и
широкий костистый подбородок, глаза же были как у бульдога. Из бородавок на
щеках буйно росли седые волосы, зато на голове волос почти не осталось, да и
те слиплись в подобие рога. С пальцев на ногах давно слезли ногти, но
выпирали во все стороны наросты и мозоли. Опираясь на палку, Кунигунда
волочила за собой мотыгу, нюхала воздух и мрачнела.
-- С болота тянет,-- пробурчала она.-- Все зло оттуда. И воздух гнилой.
Не жди теперь добра от земли. В этом году урожая не будет. Ветер все унесет.
С мякины у крестьян ребятни поубавится. За многими придет смерть.
Вокруг халупы Кунигунды, приютившейся поодаль на опушке, чего только не
было! Здесь росла ежевика с волосатыми листьями, покрытыми струпьями, с
ядовитыми ягодами и колючками, норовившими ухватить за одежду непрошеного
гостя. Матери запрещали своим детям ходить в кишевшие змеями заросли.
Крестьяне говорили, что даже козы обходят их стороной. Жаворонки
предпочитали вить гнезда на крышах других домов, и над халупой Кунигунды
никогда не было слышно птичьего пения.
Кунигунда ждала бури, и из ее жабьего рта то и дело вылетало:
-- Беда! Беда! С болота идут все болезни. Кого-то поразит нынче? Гнилой
воздух несет смерть.
Старуха вышла из дома с мотыгой не потому, что собиралась копать
картошку. Ей понадобились дикие травы и корешки для колдовства. В лачуге
Кунигунды была настоящая аптека: чертов навоз и змеиный яд, резаные черви и
веревка, на которой повесили злодея, ужиное мясо и волосы эльфов, пиявки и
амулеты, воск и ладан. Все это было нужно Кунигунде не только для тех, кто
искал у нее помощи, но и для своей собственной безопасности. Злые силы
мучили ее с тех самых пор, когда она только сделала первый шаг. Уж как ее
била матушка, гореть ей в аду адским пламенем! Да и батюшка, напившись
пьяным, не упускал случая стукнуть ее побольнее. Не давал ей покоя и братец
Йозик, пугавший ее страшными сказками. Сестричка Текла тоже шептала ей на
ухо невесть что. Зачем им это было надо?
Когда другие детишки еще возились на травке, она уже пасла гусей, а
ведь ей не было еще и шести годков. Один раз попала она под град, да такой,
что каждая градина была с куриное яйцо. Ей чуть голову не размозжило, а
гусака убило, за что Кунигунду же и выпороли.
Звери ей тоже житья не давали. Все на нее нападали: волки, лисы,
куницы, скунсы, дикие собаки, а еще горбатая нелюдь с большими ушами,
закрученными хвостами и кривыми зубами. Они прятались за деревьями или
кустами и оттуда рычали на нее, а иногда бежали за ней по пятам, пугая ее
хуже домовых, о которых рассказывала Текла.
Дым из трубы, сперва поднявшись в небо, потом спускался обратно за
Кунигундой, чтобы уволочь ее вверх. На лужайке, где она пасла гусей, как-то
появилась крошечная фея в черном платке, с мешком на спине и корзиной в
руке. Кунигунда было схватилась за камень, но фея с такой силой стукнула ее
в грудь, что она потеряла сознание. По ночам к ней являлись бесенята,
смеялись над ней, мочили ей простыню, обзывали по-всякому, кусали, щипали,
таскали за волосы, а когда они исчезали, вся постель была в мышином помете.
Если бы Кунигунда не стала колдуньей, она бы погибла, но она быстро
поняла: что другим во вред, ей на пользу. Когда люди и звери мучились, на
нее нисходил покой. Тогда она стала намеренно насылать на деревню болезни и
несчастья. Другие девочки боялись мертвецов, а ей нравилось смотреть, какие
они лежали белые или желтые со свечками в головах. Вопли плакальщиц
умиротворяли ее. Кунигунде нравилось смотреть, как режут свиней, кромсают их
ножами и бросают еще живыми в кипящую воду. Она и сама любила мучить
бессмысленных тварей. Душила птиц и рвала червей на куски, а потом смотрела,
как они извиваются. Жаб она протыкала острой веточкой, чтобы понаблюдать за
их судорогами. Вскоре она сообразила, что проклятия -- тоже не пустой звук.
И наслала смерть на поносившую ее женщину. Соседский мальчишка запустил ей в
глаз шишкой, и она пожелала ему ослепнуть, а через пару недель щепка попала
ему в глаз, когда он рубил дерево в лесу. Заклинания и ворожба стали ее
привычными занятиями.
Вблизи болот в другой полуразвалившейся халупе жила парализованная
старуха, беспрерывно болтавшая о колдунах, черных зеркалах, одноглазых
великанах и карликах, которые живут среди поганых грибов, пляшут при луне и
зазывают девиц в пещеры. Она рассказала Кунигунде, как изгонять демонов,
защищать себя от насильников-мужчин, ревнивых женщин и фальшивых друзей,
научила ее понимать сны и вызывать духов мертвых.
Кунигунда была еще девочкой, когда умерли ее родители. Брат взял жену
из другой деревни. Сестра Текла вышла замуж за вдовца и умерла в родах. В ее
возрасте девушки становились невестами, но она видела в мужчинах только
виновников выкидышей, родовых болей и смерти от потери крови. Она получила в
наследство домишко и три четверти акра земли, но не захотела их
обрабатывать. Если все обманщики -- мельник, торговец, священник,
деревенские старики,-- то к чему работать?
Ей было немного нужно -- редиска, картошка, капустная кочерыжка. И, как
ни издевались над ней все, она все-таки не гнушалась мясом кошки или собаки.
Впрочем, утолить голод можно было и найденной в поле мертвой мышью. Но, даже
голодая по многу дней, она все равно не умирала.
Не только в обычные дни, но также на Пасху и Рождество Кунигунда
держалась подальше от церкви, то ли чтобы лишний раз не слышать ругань
женщин и насмешки мужчин, то ли чтобы не просить ни у кого башмаки, платье и
кошелек с милостыней.
Не желая сносить обиды, Кунигунда порой не выходила из своей лачуги по
многу дней, даже по нужде. Ее ни разу не пригласили праздновать конец страды
или на заготовку солений на зиму, ни разу не позвали на свадьбу, конфирмацию
или похороны. Никто не желал иметь с ней никакого дела. Вся деревня дружно
ополчилась на сироту. Просиживая вечера в темноте, она шептала проклятья.
Слыша снаружи смех, начинала плеваться. Чужая радость причиняла ей боль.
Злясь на мычащих коров, возвращающихся с пастбища, она придумала заклятие,
из-за которого они переставали доиться. Давно уже Кунигунда расплатилась с
обидчиками. Все ее враги умерли. Теперь она знала, как сглазить, как наслать
порчу, как потравить зерно, напустив на него крыс, как затворить лоно
женщины во время родов, как слепить из глины фигурку ненавистного ей
человека и проткнуть ее булавками, как испортить наростами клювики у цыплят.
Давно уже она перестала просить защиты у Бога. Ему было не до молитв
несчастной сироты. Пока на земле правили сильные, Он не выглядывал с небес.
А вот дьявол -- на что уж тоже был капризен, но с ним все-таки удавалось
сторговаться.
Из сверстников Кунигунды уже почти никого не осталось в живых. Она
постарела, и над ней давно уже не смеялись, потому что боялись ее и называли
ведьмой. В деревне поговаривали, что каждую субботу она отправляется,
оседлав метлу, на Черную Мессу, где встречается с другими ведьмами.
Несчастные женщины со всей деревни нет-нет да стучались в ее дверь. А у кого
еще было им искать помощи, если рос живот, если рождались уроды, если
девушка икала, если муж бросал жену? И что толку в том, что они несли ей
хлеб, крупу, масло или деньги? Она привыкла есть так мало, что желудок у нее
ссохся. К тому же у нее давно не осталось зубов, а из-за разбухших вен она
едва передвигалась. Почти совсем оглохнув от многолетнего молчания, она,
казалось, вовсе позабыла человеческую речь. Все ее прежние враги уже лежали
в могилах, новых вроде не было, а она никак не могла остановиться и все
проклинала и проклинала: горе вам и смерть... огонь и болезни... типун на
язык... волдырь в глотку...
В середине лета редко бывают бури, но Кунигунда еще зимой предвидела
беду. Она нюхом чуяла смерть, несчастья ведь сами торопятся сообщить о себе.
Ветер был пока слабый, однако Кунигунда знала, откуда он идет. Она
вдыхала огонь и тлен, и только она одна знала, чем это грозит, поэтому
кривила свой беззубый рот и приговаривала:
-- Чума... мор... смерть.
Несмотря на усиливавшийся ветер, Кунигунда копала, не останавливаясь.
Каждый корешок, что рос возле ее лачуги, имел свою силу. Иногда, правда, она
ходила собирать травы на болото, которому не было ни конца ни края. Цветы и
листья плавали там в илистой воде, над которой вилась мошкара. Летали
неизвестные птицы и громадные мухи с золотисто-зеленым брюшком. Хотя
Кунигунда всех своих врагов спровадила на тот свет, она не могла совсем
забыть о них, потому что их души кружились над болотом, плетя сети
возмездия. Иногда стены и крыша ее халупы ходили ходуном от их криков, и
потом долго еще качалась свисавшая тут и там солома. Кунигунде постоянно
приходилось помнить о злых помыслах мертвых. Даже удушенная кошка могла
натворить бед. Такое уже бывало, что мертвые кошки приходили по ночам
царапать ее. Да и слышала Кунигунда, как скребется одна, поселившаяся в
тряпках под топчаном. Иногда нечистая сила хозяйку жалела и даже приносила
мертвого кролика или больную птичку, чтобы Кунигунда могла сварить их и
поесть, но временами на нее нападала злость, и дохлая кошка утаскивала вещи,
путала травы, прятала снадобья и портила еду. Один раз Кунигунда поставила в
угол горшок с похлебкой, который ей принесла жившая в деревне молодая
женщина, а на другой день обнаружила на нем вонючую пленку. В крупе то и
дело попадались невесть откуда взявшиеся камешки. А когда Кунигунда лезла
под топчан, чтобы обругать нечистую силу, та шипела ей:
-- Старая ведьма!
Пока Кунигунда копала, ветер окреп и уже вовсю обдувал ее. Гораздо
позднее, уже возвратившись в свою халупу, Кунигунда поглядела в щель на
поле, где уже не было ни одного не полегшего колоса. Стога разметало. В
воздухе летали камни. Крестьянам, пытавшимся защитить стены и крыши своих
домов, уберечь от гибели лошадей и коров, приходилось сражаться сразу с
дождем и ветром. Словно водопад обрушился на деревню. Молния сверкала, как
языки адского пламени. Гром гремел так, что мозги в голове Кунигунды
подпрыгивали, будто ореховые ядрышки.
Закрыв дверь, Кунигунда уселась на табуретку и, боясь пошевелиться,
только бормотала непотребное. Из всех окрестных лачуг ее была самая
ненадежная. Она едва не валилась, когда свинья принималась чесаться боком об
ее угол. Не забывая поминать Сатану и Люцифера, Бабу Ягу, кадика да пана
Твардовского, старуха по всем углам распихала воск и козлиные орешки, а
чтобы понадежнее защититься, достала из дубового сундука коленную косточку
девственницы, кроличью лапку, рог черного быка, волчьи зубы, тряпку,
смоченную в менструальной крови, и (надежнее не бывает) веревку, на которой
был повешен убийца. При этом она не переставала бормотать:
Как лев, силен,
Как змея, зол;
Худак и Гудак
Идут с дождем.
Кровь красна,
Ночь темна,
Господин Сатана,
Защити меня.
Как ни шаталась, ни кренилась лачуга, не мог ее взять ветер. Ни одна
соломинка не упала с крыши. И, когда молния освещала все кругом, Кунигунда
ясно видела закопченные стены, земляной пол, горшок на стуле и прялку. Потом
опять становилось темно, хлестал дождь и громыхал гром. Стараясь успокоить
себя, Кунигунда принималась думать о смерти. Рано или поздно все должны
сгнить в могиле. И все-таки едва дом накренялся, Кунигунду охватывала дрожь.
Устав сидеть на табуретке, она перешла на топчан и зарылась головой в
соломенную подушку. Эта буря не была для нее неожиданной. Она собиралась уже
несколько месяцев. Крестьяне в деревне погрязли в грехах. До Кунигунды
доходили слухи о домовых, оборотнях и прочей нечисти. О незаконных детях,
прижитых девицами с их собственными отцами. Вдовы блудили с сыновьями, а
пастухи -- с коровами, кобылами и свиньями. На болоте по ночам горели
костры. В земле, когда крестьяне пахали или рыли погреба для картошки,
находили человеческие кости. И во всем винили Кунигунду. Правда, до сих пор
Могущественные Силы помогали ей, но почему бы им не перекинуться на сторону
ее врагов? Она закрыла глаза. Прежде ей удавалось справиться с любым
противником. Совершалось чудо, и она побеждала. Но предуборочная буря
напугала старуху. Может быть, она забыла защитить какой-нибудь уголок в
халупе? Враждебные демоны ждут, побрехивая по-собачьему и когтя землю в
подполье. Задремав, Кунигунда увидела во сне огромного, как бочка, кота с
черной шерстью, зелеными глазами и огненными усами. Высунув язык, он
мурлыкал, словно звенел колокольчик.
Кунигунда вскочила. Кто-то ломился в загороженную дверь, и она в страхе
спросила:
-- Да кто там?
Ответа не было.
Кунигунда решила, что к ней пожаловал Топиэль. С этим демоном ей до сих
пор не удавалось договориться. К тому же она никак не могла вспомнить
заклинание, как прогнать его. Поэтому сказала лишь:
-- Уходи в нехоженую чащу, где не было еще следа человека или зверя.
Именами Амадаи, Сагратаны, Велиала, Варнавы заклинаю тебя...
Снаружи не доносилось ни звука.
В дыму и огне,
В проточной воде
Гори, иль тони,
Или прочь беги...
Дверь открылась. На пороге возник будто внесенный ветром человек.
-- Мамочка! -- крикнула Кунигунда.
-- Ты -- ведьма Кунигунда? -- без околичностей спросил мужской голос.
Кунигунда похолодела от страха.
-- А ты кто? Сжалься.
-- Я -- Стах, жених Янки.
Принял мужское обличье!
-- Чего ты хочешь, Стах? -- прошептала Кунигунда.
-- Мне все известно, ведьма. Ты дала ей яд, чтобы она убила меня. Она
сама сказала. Теперь...
Кунигунда хотела было закричать, но знала, что толку от этого не будет.
Даже не будь бури, ее все равно никто бы не услышал. И она заканючила:
-- Не было яду... Не было яду... Если ты в самом деле Стах, то знай,
что никому я не делала зла. Янка плакала, что умирает от любви к тебе, а ты,
мой герой, даже не глядишь в ее сторону. Ну, дала я ей зелье, чтобы забыла
она тебя. Она Богом поклялась никому не говорить.
-- Зелье, говоришь? Змеиный яд.
-- Не яд, не яд, господин мой. Бери ее, ежели хочешь. Я дам тебе
кое-что. Да еще приду на свадьбу и благословлю вас, хоть она предала меня.
-- Кому нужно твое благословение, проклятая ведьма? Кровопийца!
-- Помогите! Пожалей меня!
-- Нет.
Круша все на своем пути, он шагнул к лавке, схватил старуху и крепко ее
побил. Кунигунда почти не стонала, даже когда он бросил ее на пол и наступил
на нее. Она слышала, словно петух захлопал крыльями, и вскоре оказалась там,
где были одни камни, пропасти и голые деревья и не было даже неба. Ей
открылось невероятное зрелище геенны огненной. Похожие на летучих мышей
черные люди карабкались вверх по лестницам, раскачивались на веревках,
кувыркались в воздухе. Другие, с камнями на шеях, падали в чаны со смолой.
Женщины висели, вздернутые за волосы, за груди, за ноги. Шла свадьба, и
гости пили, пригоршнями зачерпывая водку из корыта.
Невесть откуда появились враги Кунигунды, целая толпа с топорами,
вилами и острогами. Были в ней и рогатые дьяволята. Все объединились против
нее: Вельзевул, Баба Яга, Бабук, Кулас. С факелами, громко гогоча, они
бежали к ней, радуясь скорой расправе.
-- Пресвятая Богородица, заступись! -- в последний раз крикнула
Кунигунда.
На другой день крестьяне отправились на поиски ведьмы, но нашли лишь
разрушенную лачугу, а под обломками кучку костей, обтянутых сухой кожей, и
череп без мозга. Тело перевезли на лодке в церковь. Много убытков претерпела
деревня из-за бури, но умерла одна только Кунигунда.
Янка проводила ее в последний путь. Возле могилы она встала на колени и
сказала:
-- Бабушка, счастье пришло ко мне. Сегодня Стах просил моей руки. Он
обвенчается со мной в церкви. Твое снадобье очистило его сердце. На
следующей неделе мы идем к священнику. Матушка уже печет пироги.
Ветер утих, но тяжелые тучи еще закрывали солнце, и день был
сумеречный. Стаи ворон слетелись в деревню с болота. В воздухе стоял запах
дыма. Половина деревни была разрушена, другая утопала в воде. В грязной воде
отражались дома без крыш, дырявые стены и покалеченные деревья. Задрав юбки
выше колен, три крестьянки весь день с утра до вечера копошились в залитой
водой лачуге Кунигунды в поисках веревки повешенного.
Впервые я услышал о Франце Кафке за много лет до того, как стал его
читать. Мне рассказал о нем его друг и бывший актер еврейского театра Жак
Кохн. Я пишу "бывший", потому что к тому времени, как мы познакомились, он
оставил сцену. В начале тридцатых годов еврейский театр в Варшаве уже начал
терять своих зрителей. Жак Кохн был больным и сломленным жизнью человеком,
хотя все еще одевался, как денди, правда, в потрепанные костюмы и рубашки. В
левом глазу он носил монокль. Его жесткие старомодные воротнички, известные
как "смерть отцам", лакированные туфли и котелок дали повод остроумцам из
Варшавского клуба еврейских писателей, в котором мы оба бывали, прозвать его
"лордом". Как ему ни было трудно, он усилием воли заставлял себя держаться
прямо и аккуратно зачесывал на голом черепе то, что осталось от его когда-то
пышных светлых волос. По традиции, принятой в старом театре, он время от
времени переходил на онемеченный идиш, особенно когда рассказывал о своей
дружбе с Кафкой. В последние годы он принялся было писать для газет, однако
все редакторы как один отклоняли его рукописи. Жил он в мансарде где-то на
Лезно-стрит и не вылезал из болезней. Члены клуба шутили на его счет: "Весь
день он дышит из кислородной подушки, а по вечерам превращается в Дон
Жуана".
Каждый вечер он являлся в клуб. Тихо открывалась дверь, и на пороге
возникал Жак Кохн с видом важной европейской знаменитости, решившей нанести
визит в гетто. Оглядевшись, он морщился, словно ему был не по вкусу запах
селедки, чеснока и дешевого курева. Недовольно посматривая на столы с
испачканными газетами, поломанными шахматными фигурками и грязными
пепельницами, за которыми сидели члены клуба, готовые бесконечно и громко
обсуждать литературные проблемы, он качал головой, будто хотел сказать:
"Чего ждать от этих шлемилей?" Когда я замечал его входящим в дверь, я
тотчас совал руку в карман за злотым, потому что он неизменно просил у меня
в долг.
Однажды вечером Жак, казалось, пребывал в лучшем, чем обычно,
настроении. Он улыбнулся, демонстрируя фарфоровые зубы, которые плохо сидели
у него во рту и постоянно грозили выскочить, когда он с кем-нибудь
беседовал, и двинулся ко мне так, словно был на сцене. Протянув мне худую
руку с длинными пальцами, он спросил:
-- Как сегодня поживает восходящая звезда?
-- Уже выпили?
-- Я серьезно. Совершенно серьезно. Пусть у меня самого нет таланта, но
чужой талант я чую за версту. Когда мы в 1911 году играли в Праге, никто и
слыхом не слыхивал о Кафке. А я, стоило ему только прийти к нам за кулисы,
сразу понял, что нахожусь в присутствии гения. Я чую гения, как кошка чует
мышь. С тех пор началась наша великая дружба.
Я уже много раз слышал это в разных вариантах, но знал, что мне
придется выслушать все снова от начала до конца. Он уселся за мой столик, и
официантка Маня принесла нам чай в стаканах и печенье. Жак Кохн поднял
брови, открывая белки в мелких красных прожилках. Он как бы говорил: "Такое
пойло только дикари называют чаем". Тем не менее он положил в стакан пять
ложек сахара и размешал его, после чего отложил ложку в сторону. Двумя
пальцами, большим и указательным, на котором он отрастил неимоверно длинный
ноготь, он взял печенье и, поднеся его ко рту, пробормотал нечто, означавшее
"прошлым не наполнишь желудок".
Все это была игра. Он родился в семье хасидов в маленьком польском
городке, и звали его не Жак, а Янкель. Однако он действительно много лет
прожил в Праге, Вене, Берлине, Париже. Не всегда он служил актером
еврейского театра, выступая на сценах Франции и Германии, но со многими
знаменитостями действительно состоял в дружеских отношениях. Шагалу он помог
найти студию в Бельвиле. Часто ходил в гости к Исраэлю Зангвилу. Появлялся в
постановках Рейнхардта. И ел за одним столом с Пискатором. Он показывал мне
письма, которые ему писал не только Кафка, но и Якоб Вассерман, Стефан
Цвейг, Ромен Роллан, Илья Эренбург и Мартин Бубер. Все они называли его
просто по имени. Когда мы познакомились поближе, он позволил мне взглянуть
на фотографии и письма знаменитых актрис, которые были его любовницами.
Для меня одолжить Жаку Кохну злотый означало войти в мир Западной
Европы. Даже то, как он держал свою тросточку с серебряным набалдашником,
казалось мне необыкновенным. Он и сигареты-то курил не по-варшавски. В те
редкие минуты, когда он ругал меня, он умудрялся не задеть мою гордость,
вовремя произнеся немудреный комплимент. Но больше всего мне нравилось его
обхождение с дамами. Я очень робел в присутствии девушек, краснел и
смущался, зато Жак Кохн был самоуверен, как граф. Он всегда находил, что
сказать даже самой некрасивой женщине. Льстя им, он принимал
добродушно-иронический тон пресыщенного гедониста, испробовавшего все на
свете.
Со мной он был откровенен.
-- Мой юный друг, я, в сущности, страдаю импотенцией. Она всегда
начинается, стоит только пожелать чего-то этакого. Голодному ведь не нужны
ни марципаны, ни икра. Я уже достиг той стадии, когда ни одна женщина не
может быть для меня по-настоящему прекрасна. Мне лезут в глаза все
недостатки. Это импотенция. Платья и корсеты ничего не скрывают. Косметика и
духи больше не вводят в заблуждение. У меня не осталось ни одного
собственного зуба, но и у женщины, едва она открывает рот, мне ничего не
стоит подсчитать потери. Кстати, та же проблема была у Кафки с литературой.
Он видел все недостатки -- и свои, и чужие. В основном книги пишут плебеи
типа Золя и Д'Аннунцио. В театре я тоже все видел и понимал, как Кафка в
литературе, и это нас сблизило. Кстати, довольно смешно, но, когда доходило
до театра, Кафка будто слепнул. Он до небес возносил дешевые еврейские
пьески. И даже без памяти влюбился в плохонькую актрису мадам Тшиссик. Как
только подумаю, что Кафка любил ее и мечтал о ней, мне становится стыдно за
мужской пол со всеми его иллюзиями. Что ж, бессмертие нельзя заказать, как
нельзя от него отказаться. Все, кто вступает в отношения с великим
человеком, отправляются вместе с ним в бессмертие, часто не желая этого.
По-моему, это вы как-то спросили, откуда я беру силы длить мою жизнь?
Или мне померещилось? Откуда я беру силы сносить нищету, болезни и, что хуже
всего, безнадежность? Это умный вопрос, мой юный друг, и я тоже задавал его,
когда в первый раз читал Книгу Иова. Зачем Иов жил и мучился? Неужели чтобы
плодить дочерей и покупать ослов и верблюдов? Нет. Вот вам мой ответ. Ему
нравилась игра. Мы все играем с судьбой в шахматы. Противник делает ход. Мы
делаем ход. Он пытается обыграть нас в три хода. Мы изо всех сил стараемся
ему помешать. Мы знаем, что победа останется за ним, но почему бы не
побороться? У меня упрямый соперник. Он всеми способами старается положить
Жака Кохна на лопатки. Сейчас зима. Холодно даже когда печка в порядке, а
моя печка уже давно не в порядке, и домовладелец отказывается ее чинить. К
тому же у меня нет денег на уголь, поэтому в комнате холодно, как на улице.
Если вам не приходилось жить в мансарде, тогда вы не знаете, что такое
ветер. Рамы громыхают даже летом. А иногда еще какой-нибудь кот садится на
крыше возле моего окна и начинает орать, как рожающая женщина. Я мерзну под
своими одеялами, а мой ангел воет вместе с котом, который, вполне возможно,
всего-навсего голоден. Мне бы надо его накормить, чтобы он замолчал, или
прогнать его, а я, боясь закоченеть, еще плотнее закутываюсь в свои тряпки и