2
– Команда-а-а, разой-дись!
Четкий строй слегка вздрогнул и потерял свою безупречную четкость. И сразу стало видно, что стоящие в строю люди никакие не военные. Одеты они были довольно разношерстно: одни – в короткие туники, другие – в принятые среди горцев Атлантора бешметы и жилеты, а кое-кто щеголял в горгосских и венетских нарядах. У большинства за плечами висели туго набитые мешки, когда-то, вероятно, выглядевшие абсолютно одинаковыми, но с тех пор успевшие изрядно пообтрепаться и обрасти разноцветными заплатами и шрамами грубой штопки, а у ног некоторых стояли слегка пооббитые морские рундучки. Впрочем, пока эти люди стояли в строю, вся эта разношерстность совершенно не резала глаз, ее затмевала четкость линий коротко остриженных затылков, вскинутых подбородков и разведенных на строго выверенное расстояние носков.
Хотя отданная команда предписывала разойтись, большинство людей остались на своих местах, только развернулись друг к дружке. Кое-где вспыхнул разговор, кто-то достал кисеты с «чихальником», кто-то – фляги. Этих людей связывало слишком многое, чтобы вот так сразу выкинуть последние пять лет своей жизни и разбежаться в разные стороны. Корпус дал им очень многое: силу, уверенность в себе, гордость, а некоторым и шанс начать жизнь сначала. Недаром в Корпусе было очень много людей, которые после «давильного чана» меняли свои имена на прозвища. Как видно, имена эти стоили того, чтобы их навсегда забыть. Но дело было не только в этом. Корпус… это было что-то особенное, эта была жизнь. Жизнь трудная, наполненная свистом стрел, многосуточными маршами, тяжкой работой, но жизнь, в которой каждый из них мог быть полностью уверен в том, кто с ним рядом, в том, кто стоит с ним спина к спине. Бывший раб или портовый нищий, которые раньше, заслышав свист бича надсмотрщика или топот портовой стражи, тут же спешили забиться в самую узкую щель, моля всех известных богов, чтобы на этот раз беда обрушилась на кого-то другого, только не на него, теперь, спустя пять лет, знали, что есть на свете люди, с которыми они примут все – и бич, и меч врага, и мор… потому что: «Мы заботимся о Корпусе, Корпус заботится о нас».
– Ба-а-а, никак Кремень?
Крепкий невысокий мужчина со слегка кривоватыми ногами и ежиком седоватых волос обернулся на голос:
– А, это ты, Булыжник… Давненько не виделись. Подошедший ухмыльнулся:
– Да почитай с самого «давильного чана». А ты, я вижу, до сержанта дослужился. – Он показал кивком на пятно на левом плече, своей формой напоминавшее сержантский шеврон. Пятно явственно выделялось своей яркостью на выгоревшем фоне.
Тот, кого назвали Кремнем, усмехнулся в ответ:
– Ты, я гляжу, тоже. – И он кивнул на точно такое же пятно на левой стороне груди товарища; такое расположение показывало, что обладатель сержантского шеврона служил во флоте. – Ты тоже в этой партии? И как, уже надумал, куда двинуть?
Булыжник вытянул губы трубочкой, отчего его лицо приняло задумчиво-лукавое выражение:
– Кто знает, кто знает… – Он помедлил. – Ты как, все еще со зверем?
Кремень помрачнел и несколько секунд стоял молча, видимо вспоминая что-то неприятное, потом вновь поднял глаза на собеседника:
– И да, и нет. Коготь… его зарубили. Но я выдрессировал щенка из его последнего помета. Его зовут Джуг.
Булыжник удовлетворенно кивнул:
– Я на это надеялся.
Кремень нахмурился, но служба в Корпусе в первую очередь приучает к сдержанности, поэтому он нарочито ленивым движением потянулся к висящему на поясе кисету с размятыми сушеными листьями «чихальника», захватил горсть, неторопливо скатал шарик, засунул в левую ноздрю, втянул воздух, на мгновение замер… и оглушительно чихнул. Бывший сержант Булыжник наблюдал за его манипуляциями с кривой усмешкой.
– Ну что, так и будем стоять? Или все-таки пойдем пропустим по кружечке? – наконец выдавил из себя Кремень.
Булыжник рассмеялся:
– Когда это сержант-ветеран отказывался от доброго пойла? Таверна «Рыбий коготь» ничем не отличалась от таких же таверн, частой сетью облепивших порты и рыночные площади – закопченный потолок, длинные столы с лавками вдоль стен, очаг с вертелом и короткая стойка для тех, кто зашел лишь пропустить стаканчик-другой. Только она была немного почище, лавки и столы были покрыты кое-какой резьбой, а стоявшие на стойке стаканы и кружки выглядели (в отличие от большинства таких же заведений, где подобные предметы использовались до тех пор, пока не протирались до дыр) почти новыми. Два ветерана уселись у дальней стены. Не успели они опустить на лавки свои сухопарые зады, как у стойки возникла упитанная служанка с симпатичными ямочками на щеках:
– Что пожелают господа сержанты? Булыжник довольно хмыкнул:
– Где ты так научилась разбираться в воинских званиях, красавица?
Та полыценно хмыкнула:
– Тоже мне наука. Да в наш порт каждый год приходят маршевые команды уволенных из Корпуса. Да и хозяин наш тоже из ваших. Так что здесь любому ветерану всегда ставят одну бесплатную кружку солодового хмеля.
Тут Булыжник с размаху засветил себе ладонью по лбу:
– О темная Магр, мне же рассказывали о таверне старого Пагрима. Так ведь зовут вашего хозяина?
– Ну да. – Служанка кивнула.
– В таком случае, красавица, живо зови своего хозяина. Скажи ему, что с ним хочет выпить ветеран с Багровой эскадры.
По-видимому, это название что-то сказало служанке, потому что она тихо ойкнула и тут же исчезла, оставив витать над столом нежный запах лавандового масла. Как видно, она была изрядной чистюлей и тратила не такое уж и большое жалованье на благовония. Кремень хмыкнул. Да-а-а, за те пять лет, что он провел в рядах Корпуса, жизнь на гражданке изрядно переменилась. Если уже и простые служанки могут себе позволить покупать благовония, то сколько добра можно снять с тех, кто побогаче… Но эта мысль прошла как-то краем, просто по инерции, не вызвав ни малейшего желания действовать. Если народец так оброс жирком, значит, популяцию шакалов, каким и он сам был раньше, изрядно проредили. По правде говоря, пять лет назад он запродался (как он тогда считал) корпусному вербовщику именно из-за того, что «волкодавы» стратигария уже дышали ему в спину. От некогда лихой банды, заставлявшей отстегивать дань даже самые большие караваны, следовавшие по Пензалийской дороге, остались лишь жалкие ошметки – все ближайшие соратники либо были в колодках, либо украшали собою придорожные дубы, а он метался между Пензалой и Роулом, мучительно ища щель, в которую можно было бы забиться…
– Значит, это ты с Багровой эскадры, сынок? Кремень отряхнул воспоминания и повернул голову на голос.
К их столу неторопливо подошел мужик, одетый в поношенную, но чисто выстиранную и выглаженную деревянным катком тунику, на которой, к их удивлению, красовался почти новый сержантский шеврон. Кремень удивленно присвистнул:
– Тебя наградили правом носить шеврон? Мужик усмехнулся:
– Нас всех наградили таким правом… всех, кто выжил тогда… Кремень замер. Он слышал только об одном случае, когда всех выживших… и мертвых занесли в списки Корпуса «навечно», что автоматически давало право носить знаки различия Корпуса и после увольнения из его рядов. Впрочем, на тех, кто был занесен в списки Корпуса навечно, понятие «увольнение из рядов» не распространялось. Они считались «в бессрочном отпуске», причем все – и живые, и мертвые. Поэтому им продолжали платить денежное содержание (за мертвых его получали вдовы или, если таковых не было в наличии, сиротские приюты), а живых приглашали на присягу и церемонии вручения сержантских шевронов. Кремень окинул взглядом таверну. Да-а, теперь понятно, как этому ветерану удалось прикупить таверну на таком бойком местечке и так прилично ее обустроить. В Корпусе платили не то чтобы очень щедро, но неплохо, так что и он, Кремень, мог при желании купить себе таверну, но где-нибудь подальше, в мелком порту, куда заходят в основном только рыбацкие посудины, или в не слишком крупном селении на каком-нибудь торговом маршруте. Вот только на большинстве торговых маршрутов ему делать нечего. Его там уже успели запомнить. Накрепко. И если для «волкодавов» стратигария он теперь уважаемый ветеран Корпуса, то для большинства тех, с кем он встречался в прежние времена и кто знает его под старым именем, он по-прежнему грязный бандит и убийца…
– Значит, ты один из Сорока бойцов?
Голос Булыжника отвлек Кремня от размышлений. Хозяин таверны опустил на стол три кружки с солодовым хмелем, которые принес, пододвинул две из них гостям, а третью поднес ко рту и сделал звучный глоток.
– Слушай, а мне всегда было интересно, как там у вас было на самом деле? Похоже на то, как рассказывают?
Хозяин шумно вздохнул и сделал еще один глоток.
– И да, и нет. Я, честно говоря, и не помню. Когда нас подняли по тревоге, нам никто ничего не объяснил. Ни сколько там будет этих тварей, ни как далеко нам идти. Впрочем, если честно, никто из нас об этом и не спрашивал. Лейтенант сказал, что вансаны захватили шестерых наших и собираются посадить их на кол. А то, что этих вансанов было больше шести сотен, мы узнали только после боя. А тогда… мы просто торопились. Очень торопились. И все-таки опоздали… Так что когда мы вышибли ворота и увидели наших ребят, корчащихся на кольях, и измазанные их кровью рожи тех тварей… мне уже было некогда считать, сколько их там. – Он хмыкнул. – Когда мы наконец добрались до ворот, я думал, что сейчас упаду и больше не смогу пошевелить даже пальцем…
Булыжник понимающе кивнул:
– Ну еще бы, вы прошли за сутки почти пять десятков миль…
– Так вот, когда я увидел ребят… откуда только силы взялись. Говорят, лейтенант погиб одним из первых. Поймал арбалетный болт еще в воротах. Может быть. Стреляли они густо. Когда я очухался, во мне самом торчало три штуки, вот здесь, здесь и здесь. – Хозяин задрал рукав, оттянул ворот и задрал полу туники, показывая шрамы. – Но там уже не надо было никем командовать. Да и невозможно. Мы просто взбесились…
И он поднял кружку. Оба гостя стукнули о нее своими, и все трое молча выпили. Этот молчаливый тост имел свое название: «За тех, кого с нами больше нет». По традиции он был третьим по счету. А четвертый звучал так: «За то, чтобы за нас не пили третий». Хозяин крякнул и, чуть повернув голову, крикнул:
– Лаиса! Неси еще солодового… и свинину с овощами тоже.
Когда на столе перед ними появилось большое блюдо с кусками тушеной свинины и овощами, а их кружки вновь наполнились хмельным напитком, старый сержант повернулся к Булыжнику:
– Так ты, сынок, с Багровой эскадры?
Тот кивнул:
– Да.
– Меня зовут Пагрим. Я когда-то ходил на самой «Росомахе».
– Меня зовут… Булыжник, а это Кремень. Мы с ним вместе проходили «давильный чан» в Западном бастионе.
Хозяин таверны понимающе кивнул и, прищурившись, заметил:
– Судя по именам, вы в свое время изрядно погуляли на караванных путях. Ну да ладно. Не мне вас судить. Я и сам когда-то… – Он хмыкнул и, подняв кружку, провозгласил: – За Корпус, ребята! За то, что он дает шанс любому. И да будут прокляты те, кто не сумеет им воспользоваться.
Булыжник и Кремень незаметно переглянулись. Они слышали, что нет более страстных ревнителей славы Корпуса, чем старые сержанты-ветераны. Сказать по правде, Кремень и сам чувствовал в себе что-то такое. Недаром его охватило омерзение, когда в одном из поселений вольных бондов, в котором они остановились на ночлег во время дальнего рейда, он стал свидетелем публичной порки. Многие ветераны, после увольнения сбившись в команды, уходили дальше в степь и основывали там новые поселения. Корпус поощрял подобную практику, бесплатно снабжая их так называемым набором поселенца со всяким необходимым добром, начиная от плотницкого и земледельческого инструмента, отрезов материи и одежды и кончая семенами, а также покупая на венетских и хемтских рынках рабынь и поставляя их в подобные поселения в качестве домохозяек. Кроме того, Корпус охотно выделял людей для конвоирования караванов, перевозивших товары, заказанные поселенцами и закупленные для них купцами. Рабыни чаще всего не особо долго носили ошейники, через какие-то полгода становясь полноправными хозяйками свежеотстроенных домов, а потом и матерями многочисленных семейств. Весь быт таких поселений очень сильно напоминал распорядок дня приграничных фортов. Впрочем, это было объяснимо. Эти поселения частенько становились объектом налетов незамиренных кочевников. Да и сами поселенцы не оставались в долгу, частенько сбиваясь в ватаги и пощипывая незамиренных. Как правило, основным объектом охоты во время подобных рейдов становились скот и женщины… Привезенных рабынь на всех не хватало, и недостаток жен восполнялся таким вот образом. Жены из пленниц получались ничуть не хуже, чем из рабынь. Так вот, один из поселенцев из только что прибывшей партии, выполняя обязанности пастуха, умудрился продать часть скота какому-то кочевью. Когда его проступок стал известен, Совет командиров приговорил виновного к полусотне плетей, лишению имени и… запрету взять женщину в дом в течение года. «Пока, – как гласил приговор, – Совет не убедится, что преступник сможет воспитать своих будущих детей как сыновей и дочерей ветерана Корпуса, а не как ублюдков безымянного преступника». Но больше всего его поразила формулировка преступления. Преступник был наказан не за обман, не за мошенничество, не за нанесение ущерба имуществу других, а за… «небрежение честью Корпуса». Эти люди готовы были простить многое, но Корпус, по их твердому мнению, должен был остаться незапятнанным. Хотя, так же как и Корпус, они оказались способны дать человеку второй шанс. И сейчас хозяин таверны намекнул им об этом же…
– А ты на каком корабле ходил? Булыжник пожал плечами:
– Да так, на разных. Я вообще-то из «мокрой команды». Пагрим удивленно вскинул брови:
– Так ведь вас же не… кха… – Он оборвал сам себя, покосился на Кремня и сменил тему: – Ну и как там теперь?
Кремень сделал вид, что не заметил едва не случившейся обмолвки, но решил держать ушки на макушке. То, что Булыжник не так прост, каким хочет казаться, он понял еще во время «давильного чана». Тот появился в их десятке через два дня после того, как сержанты учебки начали их дрессировку. И Кремню еще тогда показалось, что все то, чем они занимались, для Булыжника просто семечки. И право на имя он получил третьим в десятке только потому, что по каким-то своим, одному ему известным причинам не захотел сделать этого раньше. Его интерес к своей персоне Кремень тоже почувствовал сразу и поначалу инстинктивно попытался не подпустить его к себе. Но тот оказался достаточно настойчивым и дружелюбным, чтобы преодолеть настороженность Кремня, и к концу «давильного чана» они сошлись довольно крепко. Кремень даже размышлял над тем, как бы им попасть в одно подразделение. Но судьба не дала им такого шанса. И, судя по всему, Булыжнику повезло оказаться в одной из тайных команд Корпуса, о которых в линейных частях ходили кое-какие слухи. Вот только, по слухам, на эти команды не распространялся пятилетний ценз службы, и что Булыжник делает в составе команды уволенных – не совсем понятно…
Спустя час, когда таверна начала заполняться народом и хозяин покинул гостей, Булыжник, только что смачно обсосавший мозговую косточку, повернулся к приятелю:
– Ну так что, какие у тебя планы?
Кремень оторвался от свиной лопатки, которую как раз тщательно освобождал от мяса, усмехнулся и ответил:
– Ну, судя по тому, как тебе понравилось, что я по-прежнему с псом, наверное, мне стоит сначала выслушать твои предложения.
Булыжник рассмеялся:
– Ай да Кремень! Не зря, не зря я сразу подумал о тебе.
Кремень продолжал невозмутимо обгрызать лопатку. Что толку спрашивать, когда это Булыжник о нем подумал. Раз разговор начался – сам все расскажет. Булыжник отложил кость, вытер руки тряпкой, сделал еще один глоток из кружки, поставил ее на стол и задумчиво произнес:
– Хочешь остаться в Корпусе?
Зубы Кремня, только что сомкнувшиеся на хряше, замерли, не закончив движения. Кремень пару мгновений неподвижно сидел, переваривая сказанное. Корпус давал право любому вступить в свои ряды только на пять лет. На ПЯТЬ лет! Дольше в рядах Корпуса служили только офицеры. Но для того чтобы стать офицером Корпуса, нужно было не только стать достойным рубакой и доказать свою преданность. Требовалось иметь достаточно гибкие мозги, хорошую память и… темные боги, желание стать этим самым офицером. А Кремень, при всем своем уважении к тем, кто ими командовал (вот умора-то, скажи ему кто, что он начнет испытывать уважение к офицерам), не испытывал особого желания вешать себе на плечи офицерские шнуры. Впрочем, были еще люди, которые числились служащими Корпуса, но они не имели никакого отношения к военным. И о том, чтобы занять место в их рядах, Кремню нечего было и думать. Это были обучители Корпусных школ.
– В каком качестве?
Булыжник довольно тряхнул головой, подцепил еще один кусок свинины, плавающий в уже застывающем жире между тушеных овощей, и, бросив на Кремня хитроватый взгляд, ответил:
– В том же самом. Сержантом боевого подразделения. – Он сделал короткую паузу и добавил почти тем же и все же несколько иным тоном: – Правда, об этом будем знать только ты, я и еще несколько человек. В том числе сам Командор. А для всех остальных ты будешь считаться уволенным, как и все остальные из нашего призыва.
Кремень отложил остатки лопатки, тщательно вытер пальцы, сгреб кружку, сделал глоток, чтобы освежить внезапно пересохшее горло, и, повернувшись к Булыжнику, твердо произнес:
– Да.
3
Грон стоял у окна и смотрел вниз на двух юношей, азартно фехтующих на малой арене. Их тела блестели от пота, а глаза возбужденно сияли. Похоже, они были почти равны по мастерству, поэтому ни один из фехтовальщиков пока не выказывал явного преимущества. Мечи звенели, воздух шумно вырывался из разинутых ртов, но тонкая вязь колющих и рубящих ударов, блоков и хитрых захватов ткалась над ареной все с той же скоростью. Наконец один из фехтовальщиков сильным ударом заставил соперника попятиться и на мгновение потерять равновесие, отчего тот был вынужден отбросить руку с мечом далеко в сторону. Фехтовальщик радостно вскрикнул и, сделав выпад, попытался зафиксировать победный укол. Но его вроде бы уже выведенный из строя соперник внезапно вскинул другую руку, оканчивающуюся причудливым металлическим крюком-захватом, и, поймав лезвие меча атакующего, отклонил его в сторону, одновременно с этим молниеносно зафиксировав укол собственным мечом. Обманутый досадливо зарычал:
– Эй, Югор, так нечестно!
Победитель, уже выпустивший меч соперника, на мгновение замер, потом медленно вскинул собственный меч и, направив острие на соперника, негромко произнес:
– Не стоит сомневаться в моей чести, Бирак.
Что-то было в его тоне такое, что заставило проигравшего поспешно пояснить:
– Я не имел в виду ничего плохого, Югор, просто… у меня ведь нет такой руки.
– А у меня есть, – ответил победитель, легкой улыбкой давая понять, что извинения приняты, – но ты об этом забыл. И это означает, что твой проигрыш закономерен. Впрочем, если ты считаешь, что такая рука ВСЕГДА является преимуществом, сходи на конюшню и попроси, чтобы тебе тоже оттяпали кисть. А я договорюсь с кузнецом, чтобы тебе сделали такой же крюк. Клянусь, это не будет стоить тебе ни единого медяка.
Бирак рассмеялся:
– У тебя всегда была склонность к мрачноватому юмору, Югор. Но все-таки я не понимаю, почему ты никогда не участвуешь в первенстве Академии. Если уж ты выиграл у меня, то как минимум можешь рассчитывать на ленту одного из призеров.
Югор пожал плечами:
– Зачем?
– Ну… как? Разве ты не хочешь стать лучшим?
Югор растянул губы в легкой усмешке и, подхватив сумку с полотенцем и ножны с тяжелым фехтовальным мечом, двинулся в сторону душевой, на ходу бросив:
– А разве я уже не лучший? Я ведь выиграл у чемпиона.
– Да, но… это, по большому счету, ни о чем не говорит. Победить одного, даже если он чемпион, не так уж сложно. И Трай, и Кунар, да и большинство других фехтуют совсем не хуже меня. Чемпионат именно потому и нужен, чтобы научить концентрироваться в течение всего времени его проведения, преодолевать усталость, раздражение, возбуждение от только что выигранной схватки или злость от проигрыша. А один бой…
Югор остановился в дверях и снова усмехнулся:
– Интересно, а что бы ты сказал, если бы проиграл я? – И он нырнул в душевую. Бирак бросился следом за ним, и из душевой тут же донесся его возмущенный голос.
Грон покачал головой. Да, пожалуй, командиры и обучители в Академии знают свое дело очень неплохо. Он повернулся и пошел к лестнице, ведущей на верхнюю галерею, кольцом охватывающую купол Академии.
Галерея встретила его зябким ветерком, тут же взъерошившим отросшие волосы и разметавшим полы теплого шерстяного плаща. Грон поежился. «Старею», – подумал он и, упершись взглядом в отчетливо видимые в чистом горном воздухе горные пики погрузился в воспоминания.
Он появился в этом мире около сорока лет назад. Казимир Янович Пушкевич, полковник НКВД в отставке, известный спецслужбам вероятного противника по агентурной кличке Клыки после трагической гибели в схватке с бандитами попал в этот мир. Его сознание и память оказались в теле недоразвитого мальчугана, прибившегося к шайке портовых воров, промышлявших в порту острова Тамарис. Первое время он и не думал о том, чтобы стать кем-то большим, чем обеспеченный обыватель. Риска и борьбы он по горло нахлебался еще в своем мире. Однако, как оказалось, этот мир контролировала таинственная организация, название которой он перевел как Орден. Эта организация обладала такими технологиями, которые были необычны не только для этого мира, но и для намного более развитой цивилизации Земли.
Среди прочего она умела засекать факт переноса сознания. Поэтому за Измененным, так Орден называл тех, кто подвергся переносу разума, началась настоящая охота. Сначала его спасло то, что, умея засекать факт переноса, Орден не мог точно определять, какой конкретно человек подвергся переносу. Поэтому уничтожению подвергались все, кто находился в ареале действия Стража, оповещающего о переносе. Позже, убедившись в том, что многие из внезапно обрушившихся на него бед вызваны не просто жестокостью этого мира, а чьей-то злой волей (причем примирение невозможно), Грон (его новое тело лучше всего отзывалось на это имя, которое носил мальчик, с чьим сознанием слилось его собственное) вступил с Орденом в войну. Сначала казалось, что у него нет никаких шансов, что Орден, по чьему слову приходили в движение огромные армии и снимались с места народы, не только раздавит самого Грона, но и зальет кровью и выжжет самоё землю, по которой он ходил. Но Грон создал Корпус. И Корпус сокрушил Орден. Полтора десятка лет назад центральная резиденция Ордена – Остров – была уничтожена адским пламенем, а самое могучее государство этого мира Горгос, полностью находившееся под контролем Ордена, было стерто с лица земли. И все решили, что наконец-то наступил мир. Но, как оказалось, все не так просто, не так просто…
Гагригд ждал его в своем кабинете:
– Ну и как тебе?
– Семьдесят пять.
– Что семьдесят пять? – не понял Гагригд.
Грон усмехнулся. Ну откуда Гагригду знать анекдот о штурмане и связи?
– Да так, ерунда. Новое здание Академии, конечно, впечатляет у тебя здесь в два раза больше площадей, чем было в старом.
Гагригд кивнул:
– Это верно. И наконец-то появился зимний манеж. Так что теперь твои идеи по поводу обучения в Академии сыновей правителей разных народов Ооконы вполне осуществимы.
Грон кивнул в ответ и, мгновение подумав, спросил:
– Как, ты говоришь, зовут архитектора?
– Старинкей, сын раба-венета из пленных, тех, что Сиборн взял еще во время Первой войны с Орденом.
– Раба?
– Ну, рабом он пробыл недолго, папаша оказался неплохим каменотесом, и Второй, Шестой и Двенадцатый пограничные форты как раз его работа. А сынок выдался в папу и попал в Университет. И уж там его заприметил Улмир.
Грон кивнул:
– У Улмира нюх на таланты. – Он помолчал. – А как мой?
Гагригд задумчиво потер переносицу.
– Не знаю я, Грон, – честно признался он, – в общем-то хорошо, но… Югор частенько ставит меня в тупик. Как и ты в свое время. В нем как-то странно сочетаются жестокость и милосердие, открытость и недоверчивость, сострадание и равнодушие.
Грон вздохнул:
– Он и меня ставит в тупик. Черт возьми, я, который считал, что могу понять и оценить любого и приспособить к делу его достоинства, более-менее отодвинув на задний план его недостатки, не могу разобраться в собственном сыне.
Гагригд усмехнулся:
– Тут мы с тобой в равном положении. И знаешь, что я тебе скажу. Все дело в том, что остальных мы оцениваем достаточно спокойно и по возможности беспристрастно, а вот на собственных детей мы смотрим сквозь линзу любви и надежды. Ведь мы вкладываем в них все свои нереализованные надежды и мечты.