Знаменская Алина. Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны

   Ася, не переставая, думала о собственной участи. Она уже не сомневалась, что женщина не выживет. Что будет тогда с ней, с Асей? Зорин убьет ее не раздумывая. Жестокость лесных банд обрастала в народе неслыханными подробностями. Ася слышала, что у одного пленного комсомольца, совсем молодого мальчишки, зоринцы вырезали на спине пятиконечную звезду. Она не комсомолка, но она – пленница. Нужно бежать. Но как? Куда бы она ни пошла, за ней следовал охранник – бородатый дюжий мужик. Его присутствие поначалу очень напрягало Асю, но потом она притерпелась. И все же однажды не выдержала, сказала Зорину, что хочет вымыться и чтобы никто за ней не ходил. Тот пообещал, что никто ей не помешает, и она в одиночестве спустилась к ручью. Стоял спокойный летний вечер. Солнце уже катилось к закату, лучи его продирались сквозь нижние ветки деревьев и ложились наискосок. У ручья росли осины, трепетали своими круглыми листьями. Кусты красной смородины были усыпаны ягодами. Ася набрала ягод в лопух, положила под куст на берегу, затем разделась и осторожно вступила в холодную воду. Поначалу вода показалась ледяной, но затем ноги притерпелись. Наклонилась и стала мыться. Вскоре вода уже казалась теплой. Она подумала о том, что сейчас с удовольствием переоденется в чистое – по приказу Зорина ей доставили из деревни личные вещи. Но прежде чем успела одеться, почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Резко обернулась – на склоне за осинами стоял ее охранник и во все глаза пялился на нее.
   Прежде чем она успела что-то сказать, мужик начал спускаться и приговаривать:
   – Тихо, тихо, не шуми…
   Не дойдя до ручья, он отбросил в сторону ружье и резким движением содрал с себя рубаху.
   – Немедленно уйдите! – сказала Ася, срывая с куста свое платье и отходя в глубь ручья, ближе к противоположному берегу.
   – Да чего хоть? – пялясь на нее горящими глазами, приговаривал бородатый. – Молчи уж… Чичас я мигом…
   Он, поминутно оглядываясь, вернулся за ружьем и пошел прямо в сапогах через ручей, приговаривая свое «чичас».
   – Мама! – громко крикнула Ася, прижимая к себе платье.
   Мужик засмеялся, покачал головой.
   – Не ори, – посоветовал он, – а то у меня вона чего.
   Он потряс ружьем.
   Ася выскочила на берег, мужику мешали сапоги. Загребая воду и хлюпая, он шел прямо на нее. Позади нее был крутой, уходящий почти вертикально вверх склон с выступающими корнями. Ася кое-как натянула платье и, цепляясь за корни руками, стала карабкаться наверх. Охранник догнал, уцепился за подол, дернул на себя. Ноги потеряли опору, песок осыпался, Ася поползла вниз.
   – Помогите! – крикнула она и тотчас оказалась в сильных цепких лапах мужика. Ее обдало запахом пота, лука, махорки. Отбросив ружье, мужик торопливо одной рукой выдергивал ремень из штанов, другой держал Асю за волосы. Она завизжала, извернулась и укусила его за запястье. Мужик чертыхнулся, выдернул ремень и хлестнул Асю по голым рукам. Она охнула, присела и в тот же миг услышала:
   – Отойди от нее, Игнат.
   Мужик, не поворачиваясь, схватил свободной рукой ружье и глухо ответил:
   – Уйди, ваше благородие, от греха.
   – Оставь ее, – спокойно повторил Зорин. Но Ася видела выражение лица Игната – его раздувающиеся ноздри, его налитые кровью глаза – и сильно сомневалась, что он послушает начальника. Игнат развернулся как бы нехотя и вдруг быстро вскинул ружье. Раздался выстрел. Ася охнула, во все глаза глядя на Зорина, но тот стоял не шелохнувшись, тогда как Игнат начал заваливаться на бок, в ее сторону, и, рухнув на колени, согнулся и ткнулся лицом в ручей у самых ее ног. Вода возле его головы окрасилась кровью.
   Зорин оглянулся. Из-за елки вышел Никита, второй охранник, служивший у него кем-то вроде ординарца.
   – Не бойтесь, барышня, – сказал Никита, – ступайте водой. А этого я щас уберу.
   Ася как во сне перебралась через ручей, наступила на горсть ягод в лопухе и, почувствовав под ступней их живую податливую мягкость, вдруг согнулась вдвое. Ее настигли сотрясающие тело спазмы. Асю вырвало.
   Вечером Зорин заставил ее выпить самогонки и отослал спать. Сквозь полусон она слышала разговор Зорина с Никитой, из которого поняла, что отряды Зориных объединились с другими такими же зелеными отрядами и заняли большие территории вокруг Закобякина.
   – Неужто по-старому станем жить, барин? – спросил Никита. – Имение вернем, охотиться будем?
   Ответа Зорина Ася не услышала – уснула. Спала она до самого утра, пока ранняя прохлада не разбудила.
   Выбралась наружу. Густой туман лежал в низине, клубился на открытых местах, окутывал нижние лапы елей, а верхушки их выступали резными темными шпилями.
   Зорин уже сидел у костра. В котелке кипела вода с листьями и ягодами малины. Внизу, у ручья, паслась лошадь – ее равномерное хрумканье доносилось издалека. Ася пыталась согреться у костра. Зорин протянул ей кружку с дымящимся чаем.
   – А где ваша охрана? – спросила, заметив, что Никиты не видно.
   – Отпустил в деревню за молоком. Чаю хотите?
   – Как она? – Ася кивнула на шалаш.
   – Все то же. Не приходит в себя. Жар.
   – Я сменю компресс.
   Едва Ася зашла в шалаш, треск веток раздался где-то неподалеку. Щелкнул затвор винтовки. Ася выглянула наружу. Зорин в напряжении стоял у костра и смотрел в сторону оврага. Снизу, сквозь клочья тумана, проступил запыхавшийся Никита. Лицо его было багровым, рубаха взмокла.
   – Барин! Красные в селе!
   Зорин побледнел. Приблизился к краю поляны.
   – Что… там?
   Хотя мог бы не спрашивать.
   – Кого постреляли, кого повязали… Уходить надо, барин! Сдадут нас… Щас тута будут. На конях… много их!
   – Уходи, Никита, – вдруг совершенно спокойно сказал Зорин. – Лошадь мою возьми.
   – А вы-то как же?
   – Обо мне не тужи. Уходи!
   Мужик, не заставляя повторять приказание, попятился. Натыкаясь на ветки, стал продираться к бережку, где паслась лошадь.
   Ася смотрела на Зорина. Холодок бежал по спине. Выражение лица лесного разбойника было непонятно для нее. Оно словно инеем подернулось. Он неторопливо спустился в землянку, вышел с пистолетом, перезарядил его. Ася с нарастающей тревогой следила за ним.
   Заметив ее, он пару секунд смотрел, словно удивляясь – откуда она взялась, а затем, кивнув на стоящее у шалаша пустое ведро, приказал:
   – Принесите воды. Чистой, из ключа.
   Ася, ни о чем не спрашивая, взяла ведерко, берестяной ковш и, оглядываясь, заскользила по мокрой траве вниз, к оврагу, бока которого – влажные, черные, с выступающими кое-где крупными камнями – скрывали в своей глубине заросли роскошных папоротников. Она нарочно отошла подальше от того места, где купалась вчера. Обошла ель и осинник, ушла в сторону. Внизу по мелким камушкам бежал ручей. Где-то там, в низинке, родник. Пробиралась к роднику, все еще прислушиваясь. Но за ней никто не шел. Вот и родник – кристально чистая вода слегка крутилась от бьющего из земли ключа. Она была студеной, удивительно прозрачной и чистой. Ковшом начерпала целое ведерко, не переставая думать о том, что будет. Что собирается делать Зорин? Что делать ей? А что, если убежать? Не кинется же он за ней, бросив больную? Места, конечно, незнакомые, но вдруг повезет и она сумеет выбраться?
   Но что-то Асю останавливало – она медлила, глядя на то, как поднимаются песчинки, повинуясь бьющей из-под земли воде. Словно ждала подсказки от этой воды, земли или леса.
   Сверху, со стороны поляны, один за другим прогремели два выстрела. Ася, забыв про воду, кинулась назад. Не отдавая себе отчета зачем, она торопливо карабкалась по склону, цеплялась рукой за ягельник, за торчащие тут и там корни деревьев. Поляна была пуста. Ася приблизилась к шалашу и отдернула полог. То, что она увидела, заставило ее в ужасе попятиться – Зорин и женщина были мертвы. Правая рука Зорина все еще сжимала пистолет.
   Ася закричала. Вылетела на середину поляны, заметалась в разные стороны. Ужас подгонял ее, она бежала куда глаза глядят, продираясь сквозь ветки, обдирая руки. Он сам, сам убил ее и себя!
   Слезы, которых она не замечала, застилали глаза, скатывались, а она, зло размахивая руками, продирала себе путь на волю. Земля уходила у нее из-под ног, туман мешал разглядеть дорогу. Она угодила в овраг, края которого не увидела за серой моросью, покатилась вниз, больно ударилась о поросший мхом серый валун. Снова наверх, цепляясь за корни, пятернями вросшие в землю. Куда-нибудь, прочь от этого страшного места!
   О! Как она сейчас была зла на мужчин за их постоянное стремление воевать! За то, что каждый считал себя правым и не хотел уступить! Это вечное стремление набить морду, стать «стенка на стенку», схватиться в кулачном бою, перестрелять друг друга! Только эта вечная агрессивность заставляет их жить по таким жестоким законам, по которым она жить не хочет! Она жаждет быть счастливой! Спокойной, сытой, чистой! Она хочет иметь красивую одежду, красивую посуду, белую скатерть! Она хочет жить, а не ходить в обнимку со смертью! Лучшие годы проходят, а рядом только смерть, смерть. Одна смерть!
   Ася вылетела на открытое место – растрепанная, заплаканная, с подолом, полным репьев. Вылетела и увидела всадников. Их была целая цепь, растянувшаяся полем. Вздымая пыль, они мчались в ее сторону. Туман осел, и было хорошо видно, как качаются в седлах воины. На всадниках были странные островерхие шлемы и неоднородная по тону амуниция.
   Ася опустилась на траву, вытерла подолом лицо. Равнодушие охватило ее, силы иссякли.
   Между тем всадники приближались. Уже можно было разглядеть синие звезды на шлемах. Погон у всадников не было.
   – Ася!
   Она поднялась и попыталась найти среди шлемоносцев того, кто ее окликнул. Но все они в пропыленной темно-зеленой или же серой форме казались ей одинаково незнакомыми, чужими. Один из всадников спешился. На груди у него были синие нашивки. Широко шагая, он шел к ней.
   – Алешка…
   Группа всадников обогнула их и помчалась к лесу.
   Дальнейшее для Аси происходило как во сне, который, проснувшись утром, не можешь вспомнить. Совершенно стерлось из памяти, как они добирались из Закобякина в Любим, как Вознесенский, сняв ее с лошади, привел в дом и как домашние хлопотали, собирая семью Алексея в дорогу. Ей запомнилась только станция в Пречистом, где в ожидании поезда одетая в Машино перешитое платье Маруся водила маленького Юлика по перрону среди чьих-то баулов и узлов, а она сама, Ася, держала под руку мужа, который в странной, непривычной для нее красноармейской форме казался совсем чужим. Но то, что она может держать под руку мужчину, плечо которого сквозь шершавую ткань гимнастерки казалось очень сильным, давало ей новое ощущение самой себя. Ей было впервые за много дней спокойно, хотя там, куда он вез ее, как и по всей стране, шла Гражданская война.
 
   Маша Вознесенская не могла всерьез относиться к ухаживаниям Мити Смиренного. Она знала его всегда. Они вместе учились в церковно-приходской школе, вместе играли в купцов на берегу Учи, ловили бабочек и стрекоз одним сачком. Он даже в куклы с ней играл! И теперь вздыхает, хоть она и запретила ему так смотреть на нее, будто никогда не видел. Несколько раз Митя делал попытки объясниться с Машей, но все эти попытки заканчивались тем, что она прыскала в кулак, а потом и вовсе принималась хохотать, обижая Митю своим смехом.
   – Митька, пойми же, глупый, ты мне как брат все равно что! Не могу я тебя представить мужем… а себя женой. Мне смешно это!
   – А ты не представляй. Просто стань, – просил Митя, но Маша всячески уклонялась от принятия ответственного решения. Ее даже отец пристыдил:
   – Что мудруешь над парнем? Погоди, Мария, найдет он тебе замену – плакать станешь.
   – Больно надо – плакать! Да и не найдет.
   Дружба Мити всегда была для Машиного отца поводом для шуток. Впрочем, в последнее время все изменилось. С арестом Владимира в доме поселилась тоска. Мама не находила себе места, а отец перестал шутить.
   После отъезда Алешки и Аси дом словно оглох. Прежде, пока в этих стенах звенел смех девочки Маруси и раздавался лепет маленького Юлика, матушка еще держалась, но теперь Маша всерьез опасалась за нее – старалась не оставлять надолго одну.
   Поэтому, когда Митя после занятий в школе пришел за ней, чтобы пригласить на рыбалку, Маша отказалась:
   – Маме нужно помочь. Ты, Мить, сходи один, ладно?
   – Ты стала меня избегать. Я прав?
   Митя смотрел на Машу в упор, она растерялась. Какая муха его укусила? Обижаться стал, как маленький. Сейчас сделает серьезное лицо, надуется… Ну что с ним делать?
   Маша пожала плечами и уже собиралась уйти, когда из-за угла показалась Клава Царева, девушка моложе Маши на три года, но бойкая и развитая. Завидев Машу с Митей, Клава улыбнулась и на щеках ее заиграли две симпатичные ямочки.
   – Клава, на рыбалку хочешь сходить? – вдруг спросил Митя. Маша вскинула на него удивленный взгляд.
   – С тобой, что ли? – хмыкнула Клава и остановилась.
   – Со мной.
   Митя с Клавой вел себя свободно, ничуть не смущался. Клава взглянула на Машу.
   – Мне пора, – сказала та и сделала шаг в сторону дома. Все же ей было небезразлично, чем закончится разговор Мити и Клавы, и она приостановилась, наклонилась к подбежавшей собаке. Погладила.
   – Куда пойдем? – спрашивала Клава, склонив голову набок и отчаянно кокетничая.
   Маша нахмурилась. Ей отчего-то стало неприятно наблюдать это, но и уйти она не могла. Любопытно.
   – Куда захочешь, – ответил Митя. Клава подпрыгнула, развернулась и крикнув: «Я мигом, только переоденусь», побежала восвояси.
   Митя обернулся и несколько вызывающе взглянул на Машу. Она захотела вдруг сказать ему что-нибудь колкое, язвительное. Но не могла придумать что. А когда придумала, то между ними остановилась пустая подвода Кругловых.
   Правил Илья, старший брат Сони.
   – Погодь-ка! – крикнул он Мите и спрыгнул на землю.
   Митя подошел.
   – Я из Закобякина еду, – переминаясь с ноги на ногу, доложил Илья.
   – Видел моих? – обрадовался Митя. – Как они? Все здоровы?
   Круглов переминался и к тому же не смотрел на Митю, в чем Маша усмотрела нехороший знак и сразу заподозрила неладное.
   – Батю твоего… это… арестовали, кажись.
   – Как это – арестовали? – опешил Митя. Он схватил Илью за руки и тряхнул: – Ты ничего не перепутал? За что – батю-то?!
   – Кажись, бандитам помог. Их там полно похватали, за помощь банде Зорина.
   – Да что он мог сделать?!
   – Молебен, кажись, для Зорина служил.
   Митя побледнел.
   – Илья, отвези меня, я должен…
   – Лошадь устала. Ты погоди, я сейчас Кирьку пришлю, он на другой отвезет. Только в Закобякино тебе ехать не резон, их в Пречистое увезли, в острог. Там у них суд будет.
   – Да, я поеду. Пришли брата, только скорее.
   – Я с тобой еду! – решительно заявила Маша и, не слушая возражений, побежала домой – предупредить своих.
 
   Отец Федор находился в той же тесной камере, где год назад томился, ожидая своей участи, Владимир Вознесенский. Рядом с дьяконом на лавке сидел молодой парень, который не находил себе покоя и то тихонько поскуливал, кусая костяшки пальцев, то принимался стучать в дверь и кричать:
   – Не виноват я! Я не помогал! Меня заставили!
   Тогда один из угрюмо сидящих на полу мужиков поднимался и молча оттаскивал молодого от двери:
   – Сиди. Меня, что ль, не заставили? Или вон его? Мне Зорин пригрозил: не пойдешь в отряд, дом сожгу. А у меня – ребята. Ты молодой, ни жены, ни детей не оставляешь горе мыкать. А тут… э-эх…
   Их привезли утром, а в обед объявили приговор, оказавшийся общим для всех в этой камере: «Приговорить к высшей мере наказания через расстрел».
   Все закобякинские теперь знали свою участь и молчаливо, подавленно ожидали исполнения приговора. К вечеру и молодой парень устал от слез и отчаяния, притих и молча наблюдал за дьяконом, который что-то писал на клочке бумаги огрызком карандаша.
   – Ты, батя, молился бы лучше святым угодникам, – подал голос бородатый мужик из темного угла. – Пущай они тебя от смерти спасут.
   – Недостоин я, грешный, такого чуда, – серьезно ответил отец Федор. – Смалодушничал.
   – Это как то есть?
   – Мало души проявил. Зачем служил молебен, коли он супротив души? В молитве у Бога всегда просил: «Дай, Господи, чтобы миру служил там, где ненависть…» А сам смалодушничал.
   – Убьют ведь нас, отец…
   – А и убьют! – встрял до сих пор молчавший мужик в лаптях. – А жить-то теперя лучше? Чем так жить-то…
   – А я жить хочу! – встрепенулся парень. – Хоть как, но чтобы жить! – И снова заплакал.
   Отец Федор дотянулся и положил руку ему на голову.
   – Ничего, ничего… Бог простит, определит, куда надо. – И добавил, помолчав: – Деток жалко – им здесь, в этом аду, оставаться.
   Громко лязгнул замок.
   – Выходи!
   Солдаты с винтовками, одетые бедно и разномастно, по периметру окружили площадь. Арестованным приказали забраться в грузовик, туда же сели вооруженные военные.
   Отец Федор твердым голосом читал отходную. Мужики молча крестились, иные плакали. Солдаты молчали.
   Приехали к месту, где два перелеска разделял длинный, глубокий, заросший бурьяном овраг. Приказали построиться на краю. Солнце спряталось за лесом, оставив над синей кромкой отдельные алые полоски.
   «Письмо не успел передать», – подумал дьякон и взглянул в небо. Последним, что увидел отец Федор в своей земной жизни, был трепещущий в вышине жаворонок.
 
   Когда подъезжали к станции, совсем стемнело. Луна синевой отливала на дорогу, стоящий по одну сторону лес казался неприступной глухой стеной, и, когда от этой стены отделился и заспешил навстречу подводе невысокий сгорбленный человек, лошадь от неожиданности дернулась в сторону, и Кирьке с трудом удалось удержать ее.
   – Ну! Не балуй!
   Теперь уже человек приблизился, и Маша разглядела в свете луны, что это совсем старый дядька с бородой, с ружьем и палкой, к одному концу которой привязана убитая дичь – несколько уток.
   – Доброго здоровьица! – поклонился мужичок. – На станцию, ребята?
   – Садись, дед, – отозвался Митя. – Что же ты по темному-то бродишь?
   – Думал, засветло управлюсь, – охотно отозвался старик. – Только не вышло. Страху натерпелся нынче, ребятки… Думал, ноги не унесу!
   – Что так? Медведя повстречал?
   – Кабы медведя… На медведя я хаживал, дорогой, когда вот как ты молодой был. Меня медведем не напужать.
   – Что же?
   – День бродил, а к вечеру, думал, напрямки, овражком к дороге выйти. Подхожу так, слышу – стреляют. Да не отдельные выстрелы, а сразу… залп. Что, думаю, творится хоть? Подкрался кустами и вижу – мужиков солдатики постреляли и в овраг скидывают. Затаился я, боязно шелохнуться. Один солдатик молоденький скрючился, скукожился и прямо на меня бежит, к кустам. С непривычки, видать, не при барышне сказать, что с ним сделалось. И сопли, и слюни… Ну, видать, пороху не нюхал, впервые это у него. Рыдает он, это, в кустах, а к нему старший подходит и давай отчитывать… Что, мол, ты бандитов пожалел, они, мол, наших не пожалели, весь Совет и сочувствующих власти, мол, поперебили в селе. Как они, мол, нас, так и мы их, куркулей закобякинских, дезертиров.
   Я сидел в кустах и все это слушал. Что хоть, думаю, за банда, когда обычные вроде мужики, деревенские. Даже поп средь них. Дотемна в кустах и просидел… А как стемнело, я, начить…
   Маша во все глаза смотрела на Митю. У того лицо стало каменное.
   – Где это место, дед? Показывай!
   – Да ты сдурел, что ли, парень? Не вздумай хоть! Кто ж ночью к мертвецам…
   – Показывай! – заорал Митя.
   – Дак вон за той горкой. Недалече. Тама сразу овраг.
   Кирька развернул лошадь, дед спрыгнул, сгреб свой скарб и торопливо засеменил прочь.
   Маша в темноте нашла руку Мити. Он сжимал кулаки так, что Маша почувствовала – он и сам сейчас как этот кулак, весь сжат и напряжен. Лошадь довезла их до горки и встала как вкопанная. Как Кирька ни старался, не смог заставить ее сдвинуться с места.
   Митя достал фонарь, топорик, веревку. Не говоря ни слова, шагнул в сторону оврага. Маша догнала его и пошла рядом. Они приблизились к краю оврага и заглянули вниз. Тела были набросаны в беспорядке. Свет керосинового фонаря выхватывал из тьмы чьи-то лапти, руки, головы. Наконец Маша увидела среди этого нагромождения черную рясу.
   – Свети мне отсюда, – сказал парень и стал спускаться вниз.
   Перешагивая через чьи-то головы, наступая на безжизненные тела, Митя добрался до черной рясы. Наконец ему удалось освободить, вытащить наружу голову священника. Сомнений не оставалось. Маша узнала наполовину седую, клинышком, бороду отца Федора. Плечи Мити крупно вздрагивали. Маша сверху видела, что рубаха на спине парня промокла, хотя было прохладно. Он потащил тело к низкому краю оврага. Там его уже ожидала Маша.
   Тело отца Федора уложили на траве.
   – Побудь здесь, я сейчас.
   Митя вернулся к телеге. Что-то сказал Кирьке. Маша увидела, как вдвоем они развернули упирающееся животное. Как Кирька тихонько направил лошадь назад по дороге, а Митя напрямик пошел в лес. Он широко шагал, низко наклоня голову, и было в этой позе что-то суровое, что-то такое новое, чего она не знала прежде в Мите.
   Парень шагнул в лес, а Маша осталась возле тела. Рядом был овраг, наполненный убитыми мужиками. Где-то совсем близко гортанно и протяжно прокричала ночная птица. Маша вздрогнула. Она начала читать молитвы, все, какие помнила с детства. Она старалась не думать о том, что души убитых сейчас здесь и, вероятно, видят ее. Неуспокоенные, непогребенные, неотпетые… Ужас плотно окружал ее со всех сторон. Она прибавила огонек в фонаре, но это мало помогло. Она дрожала, пока не услышала хруст веток со стороны леса. Увидела Митю, и страх отступил.
   Парень тащил из леса большую охапку елового лапника. Вместе они уложили на нее отца Федора. Митя ремнем скрепил верхние ветки, сделал петлю, в которую просунул ладонь. Он проделывал все это, закусив нижнюю губу, – решительный и бледный.
 
   Митя тащил тело отца к лесу. Он тяжело и зло дышал, и Маша не видела, плачет он или нет – вся его поза выдавала упрямую, обреченную решимость. Они продирались сквозь ветки, вязли в высокой траве. Вскоре лес стал редеть, и теперь среди берез, отсвечивающих белым, было не так темно и жутко. Впереди блестела река, отраженным от луны светом освещая берег и поляну.
   – Там должна быть деревня, – сказал Митя. – Нужно раздобыть лопату. Побудешь здесь недолго одна?
   – Ты хочешь похоронить… здесь?
   – Я не вижу другого выхода.
   Митя ушел, а Маша осталась возле тела. Теперь ей не было страшно рядом с дьяконом, который будто бы спал. Лицо его не выражало страдания, напротив, выглядело умиротворенным. Она сидела на склоне холма и смотрела на темную реку, в которой отражалась ущербная луна. Слушала вскрики одинокой ночной птицы и думала, как бесконечна сегодняшняя ночь и как эта ночь изменила все в жизни – словно сдернула покров. Когда из-за реки раздались легкие звуки, Маша вскочила. Митя переходил речку вброд. В руках у него была лопата и что-то еще.
   Сбросив рубаху, он стал копать. Работал упорно. Его спина блестела от пота, а мышцы пониже лопаток ходили ходуном. Слез больше не было. Лицо его приняло выражение какой-то упрямой ярости. Это был совсем незнакомый Митя, не тот, которого Маша знала всегда. Ночь таяла, яма принимала очертания могилы. Наконец Митя выбрался наверх, положил лопату.
   – Посвети.
   Парень проверил одежду отца и нашел под рясой, в кармане рубахи, сложенный вчетверо листок, огрызок карандаша и несколько восковых свечек. Дрожащими пальцами развернул записку.
 
   Дорогие мои Галя и деточки! Прошу вас и умоляю слезно, не сокрушайтесь обо мне, а молитесь Богу о спасении души моей. Милая Галя, побереги здоровье для наших детей. Деточки мои, на том свете буду я любоваться и радоваться, если будете жить мирно, а не горевать и плакать… Где меня похоронят, вам, наверное, скажут. Митя, сынок, позаботься обо всех.
 
   Митя отвернулся, прижался лбом к березе. Маша видела, как крупно сотрясаются его плечи, но не посмела никак выразить свое сочувствие. Она тихо плакала вместе с ним.
   Потом они завернули тело дьякона в покрывало, которое Митя снял с чьей-то веревки в деревне.
   – Прости, папа, что нет гроба.
   – Митя, это ничего, – прошептала Маша. – Так хоронили первых христиан во времена гонений. Папа рассказывал.
   Он внимательно посмотрел на нее.
   – Хорошо, что ты сейчас со мной.
   – Я буду с тобой всегда.
   Они сидели на корточках над убиенным отцом, и Машины слова сейчас звучали как клятва.
   Митя зажег свечи и начал обряд отпевания. Это был первый его самостоятельный обряд, не считая тех, что проводил в семинарии, во время учебы. Митя читал разрешительную молитву, и, отзываясь на его слова, ночь теряла свою силу, рассеивалась, являя взору истинные очертания предметов. Маша смотрела на своего друга и ловила себя на мысли, что видит сейчас в Мите сходство со своим отцом. Тепло и жалость заполняли ее сердце. Она плакала.
   Они опустили тело в могилу на веревках.
   Митя накопал дерн, уложил сверху.
   Маша приметила внизу у реки небольшую рябинку.
   – Давай посадим, чтобы место не потерять.
   Митя выкопал деревце, Маша принесла воды в холщовой сумке, полила.
   Они сделали все, что смогли. Посидели у могилы, съели хлеб, что Маша захватила из дома. Нужно было возвращаться.