Страница:
— Да, мне мало! — согласилась Любава, внутренне трепеща от возмущения и гадливого чувства, названия которому не находила. — Мне нужно дочь поднимать, ей еще три года в Москве учиться! Быстро ты забыл об этом!
— Я не забыл! Это ты придумала ее в Москву отправить! Могла бы, как другие, в области выучиться, не хуже была бы!
Любава опешила. Она даже не сразу ответить смогла после такого заявления Семена. Его словно подменили!
— Ах вот как ты заговорил, Сеня, — осела Любава. Она понимала, с чьих слов поет ее муж, но не поразиться не могла. — Значит, ты как бы и ни при чем? А когда решали, где Танюшке учиться, ты не участвовал? Не гордился, что дочь твоя — медалистка? А? Без тебя решили?
— Да тебя разве переспоришь?! — уже орал Семен. Любе казалось, что он нарочно громко кричит, чтобы Сизова там, в магазине, слышала, что он не воркует с ней, с Любой, а «выясняет отношения». — Ты как упрешься рогом!
— Ну, рога-то ты, милый, постарался, нарастил… Но и тебе, Семен, рогов вряд ли миновать! — Она кивнула в сторону двери, за которой в магазине общалась с покупателями Сизова. Намекнула на ее бурное прошлое, о котором все в округе знали.
Семен дернул рукой, и рис, который он держал в лопатке, просыпался, зашуршал, запрыгал по бетонному полу.
— Тьфу! Под руку каркаешь! — взвился он и бросил лопатку в мешок с рисом. — Ты за фургоном пришла? Не будет тебе фургона, Любовь Петровна! Магазин и фургон я забираю. Остальное — твое!
Люба почувствовала внезапный приступ удушья. Слезы подступили к горлу, обида начала душить ее так активно, что стало очевидно: сейчас она начнет громить и крушить все на складе, как ее соседка Тося громила квартиру своей соперницы. Тося перебила у соперницы всю посуду и на веранде все окна. Вызывали милицию, составляли протокол. О том случае долго потом судачили в поселке. Это воспоминание кстати вспыхнуло в Любавином мозгу, как свет далекой, давно пролетевшей звезды. И остановило ее от погрома. Однако ноги несли во двор, руки требовали активного действия. Она громко хлопнула дверью склада и оказалась на улице. Подлетела к синему фургону, который был сейчас для Любавы живым существом, открыла дверцу и без труда завела его — он заворчал спокойно, знакомо. Только вот стоял фургон неудобно — носом к забору. Любава подала назад, фургон дернулся, отъехал. Теперь нужно было задом выехать в ворота — разворачиваться было негде. Любава сосредоточилась, не спуская глаз с бокового зеркала. Внимательно слушала машину. У нее получалось! И когда уже фургон пятился назад, дверцу со стороны водителя рванули, в кабину впрыгнул разъяренный Семен…
Как она оказалась на снегу, как вышла со двора магазина, что кричала ей вслед красная как рак Наталья — Любава не помнила. Очнулась уже на подходе к дому. И теперь, обмякшая после валокордина, сидела в своей чистой, ухоженной кухне и тупо смотрела в окно. Там, на голой вишне, тусовалась стая воробьев. Птицы ужасно шумели — их щебет хорошо был слышен в кухне. Солнце щедро лилось сквозь окно на поверхность кухонного гарнитура. На подоконнике стояла плетенка с хлебом, и воробьи видели это. У нее было горе, а птицы напоминали ей о более важном. Они беспокоились, что за своим горем она забудет о них.
Любава заставила себя подняться, набрала крошек. Открыла форточку, покормила воробьев, как это всегда делала ее дочь Танюша. И как после отъезда дочки взяла себе за правило делать Любава.
Они оба понимают, что не могут жить вместе. Пробовали уже. Никто не выдержит этот дурдом. Скорее всего она просто хочет сделать ему больнее, влезть под кожу. И надо отдать ей должное, это удалось. Больнее придумать нельзя. Теперь у него перед глазами так и стоит маленький тощий Ростик с огромными серыми глазами.
Эти глаза не отпускали Доброва всю дорогу. Досада, раздражение и обида подпирали грудь изнутри, и там, за грудиной, становилось горячо. И тяжело что-то ухало, ныло…
Последним штрихом в темной картине событий стало предательство. Он так и скажет Корякину, как только доберется до фирмы: «Я тебя пожалел, взял в свое дело, а ты меня предал». Или бизнес, или дружба — он это знал. И все же не смог отказать Димке, своему однокашнику, когда увидел собственными глазами, как тот живет. Димка ютился с двумя детьми и женой в комнате коммуналки, бегал с работы на работу и едва сводил концы с концами. Борис ночь не спал, думал. Взял. И до сегодняшнего дня не жалел об этом. Он назначил Димку старшим менеджером, и тот отлично справлялся. А сегодня утром, именно сегодня, был звонок, и Добров узнал, что через Димку утекает конфиденциальная информация фирмы. Человек, которому он доверял безгранично, как себе, продал его за дополнительный бутерброд. Да, он так и спросит: «Димыч, я тебя плохо кормил?» Борис хотел придумать фразу побольнее, но этим лишь причинял себе дополнительные страдания.
Голова пухла, раскалывалась, трещала. Ему было плохо. Трасса перед глазами начала двоиться. Он почувствовал, что не может вздохнуть глубоко — когда попытался сделать это, боль пронзила грудь до лопаток. Нужно было остановиться, выйти из машины, глотнуть воздуха и вместо воды — горсть чистого снега.
Неожиданно ярко он почувствовал на губах вкус снега, ощущение лопающихся на языке крошечных льдинок. Подумал: «Неплохо бы и голову сунуть в снег, так она раскалилась. Того и гляди — треснет».
Добров доехал до первой развилки. За поворотом темнел лесок. Синела стрела указателя: «Завидово». Борис добрался до опушки и остановился. Худо дело. Покопался в аптечке, нашел цитрамон и зажал в кулаке. Выйти бы из машины… Он испугался. Вдруг понял, что может умереть прямо тут, на повороте в Богом забытое Завидово, и никто не будет знать…
Он откинул голову на подголовник и прикрыл глаза. Сквозь полусомкнутые ресницы он видел легкое движение в перелеске. Сначала даже не понял — сон это или явь. Заснуть он боялся, знал — не проснется. Между тем ужасная слабость, охватившая все тело, не давала двигаться. Он заставлял себя вглядываться в картинку. Среди деревьев на лыжах двигалась женщина. Она не шла прямо по лыжне, а именно ходила от дерева к дереву и что-то там творила возле этих деревьев. Сквозь ресницы женщина казалась миражем, и он точно не мог утверждать, живая она или — видение. Сердце противно сбивалось с ритма. Доброва начал колотить озноб.
Вдруг он понял, что женщина делает — собирает хвою! Она высматривала самые зеленые молодые ветки и обирала с них хвою в сумку. Зачем она это делает, Добров не понимал и не старался понять. Он наблюдал безыскусную грацию движений и вдруг подумал: «Неужели это будет последнее, что я увижу?» Она осторожно общалась с деревьями, которые, кажется, с радостью отдавали ей часть своего богатства. Женщина была не одна. Из-за деревьев вынырнул худой высокий подросток с рюкзаком за плечами, что-то показал ей на ладони. Женщина улыбнулась. Добров и забыл, что такое бывает — что можно неторопливо ходить по лесу, слушая гул сосен и вдыхая запах смолы и хвои. Что можно не думать о поставках, конкурентах, прибыли, НДС и налогах.
Он снова попытался глубоко вдохнуть, но боль пронзила его насквозь. Ноги были ледяными. Он открыл дверцу машины и заставил себя подняться. Когда выпрямился, держась рукой за дверцу, люди в лесу увидели его и, прервав свои занятия, уставились удивленно. Он попытался улыбнуться им, наклонился, чтобы зачерпнуть снега, и тут ощутил глухой сильный удар в грудь. Кажется, от толчка он покачнулся и стал оседать в снег. Последнее, что он видел в этот день, были лыжники, бегущие в его сторону.
Котенок вскарабкался на кровать и уцепил Бориса за ногу мелкими коготками. Нет, это не сон. Котенок настоящий — от коготков стало щекотно.
Звякнула посуда. Сквозь занавеску Добров угадал силуэт женщины. Она поставила на стол глубокую миску, просеяла над ней муку. Налила что-то в муку и начала все неторопливо перемешивать.
Котенок спрыгнул с кровати и поковылял к женщине. Потерся о ее ногу и стал играть с помпоном тапочки.
Движения женщины были неспешны, плавны. Доброе лежал и смотрел, боясь голосом или шорохом спугнуть картинку, которая привнесла в его состояние давно забытое, казалось — навсегда, чувство. Это неспешное домашнее спокойствие, исходящее от движений женщины, почему-то трогало его до слез, грело, как тепло русской печки. Он был такой слабый, беспомощный. Слеза катилась из глаза и попадала в ухо. У него не было сил вытереть щеку. Доброе плакал отчего-то и понимал, что — живой.
Котенок вернулся из кухни переваливаясь. Его живот раздулся, от этого котенок стал еще более неуклюжим. Он примерился взглядом, уцепился за покрывало кровати и вскарабкался по нему. Бесцеремонно прошелся по руке Бориса, уселся под мышкой и стал смотреть на незнакомца, сонно сощурив глаза.
— Наелся? — понимающе улыбнулся Добров.
Его, вероятно, услышали в кухне. Там что-то вопросительно звякнуло и затихло. Мягкие шаги устремились к занавеске. Ткань колыхнулась, и он увидел лицо. Мягкую улыбку, которая очень украшала хозяйку. Убери улыбку — и лицо, наверное, станет совсем обыкновенным. Каштановые волосы, собранные в хвостик, немного усталые глаза. По ним, по глазам, Добров определил возраст — около сорока.
— Проснулись? — негромко спросила женщина и, наклонив голову, внимательно всмотрелась в лицо Доброва.
— Кто вы? — вопросом ответил он.
— Полина. — И она, вытерев полотенцем, протянула ему руку. Не успел он сообразить, как-то отреагировать, она мягко прикоснулась к его ладони, пожала пальцы. — Напугали вы нас. Наверное, понервничали?
Добров согласился глазами — моргну;..
— Теперь уже все позади. Вам надо отдохнуть. Все будет хорошо, Борис Сергеевич.
Видимо, вопрос возник в глазах у Доброва, поскольку она сразу пояснила:
— Мы паспорт ваш посмотрели. Я должна была вызвать врача. Ваше счастье, что нитроглицерин в аптечке нашелся. И Тимоха умеет машину водить. А то — беда…
Добров потихоньку вспоминал. И как он остановился на опушке, и как собрался таблетку снегом заесть. И лыжников среди деревьев вспомнил.
— Тимоха — ваш сын? Женщина кивнула.
— У меня тоже сын. Только маленький.
Он говорил совсем тихо. Голос не подчинялся ему. Было немного неловко за следы слез, но только чуть-чуть. Почему-то было безразлично то, из-за чего он так терзался накануне. Словно со вчерашнего дня прошло сто лет. Словно наступила другая эпоха, с другими ценностями. Он думал о сыне, думал, что придется судиться из-за него с Галиной, но мысли эти текли, не задевая его чувств. Остальное было вообще не важно сейчас, зато важно было все, что говорила эта женщина. Он ждал ее слов, словно она могла открыть ему истину. Он следил за ней глазами, не делая движений, молча, по праву больного.
— Это хорошо, когда они маленькие. Полностью зависят от нас, всегда рядом. А подрос — вот-вот гнездо покинет…
Добров ничего не ответил. Он был немного разочарован. Ему на миг пригрезилось, будто эта женщина должна все знать о нем без вопросов и объяснений. И про Ростика, и про жену, и про Димку Корякина. Как было бы хорошо, если бы ей все было ясно… Но оказалось, она ничего не знает. А рассказывать у него сил не было. Да и глупо рассказывать все это незнакомому человеку. Нужны ей его проблемы?
— У вас сильный сердечный приступ. Я вызвала врача, — повторила она и добавила: — Только до нас не скоро доберутся. Машин мало, а район большой.
— Зачем?
— Как зачем? Сердце — это серьезно. Нужно кардиограмму снять. Могут уколы назначить.
— Мне уже лучше. Я сегодня поеду.
Добров попытался приподняться, но женщина сделала опережающее движение.
— Ни в коем случае. У вас давление низкое. Вам бы укол, а у меня ампул нужных нет. Те, что были, я вам уже сделала.
— А вы что — врач? — удивился Добров.
— А чему вы удивляетесь? — обиделась женщина. — Думаете, врачи бывают только в городе?
— Честно говоря, никогда не задавался этим вопросом, — признался Борис. Даже длинная фраза заставила его почувствовать одышку.
Он лежал и думал, переваривал информацию. Надо же — врач… А ведь можно было бы догадаться по ее речи. Говорит она не по-деревенски.
Женщина поставила у изголовья табуретку, застелила полотенцем.
— Я вам чаю заварила с травами. Сейчас принесу. Какой все-таки у нее приятный голос… Добров чувствовал, как по спине и затылку поползло приятное покалывание. Оно обволакивало, словно гипноз, словно тихая колыбельная. Ему хотелось молчать и подчиняться, следовать тому, что она скажет, слушать ее голос, лишь бы не покидало странное, волшебное ощущение.
Она вернулась и принесла пузатый керамический чайник. Остро запахло липой и медом. Добров невольно зажмурился, вдыхая ароматы. А когда открыл глаза, перед ним стояли миска ноздреватых оладий и блюдце сметаны.
— Сейчас подушки повыше поднимем, и будет хорошо, — сказала женщина и наклонилась к нему совсем близко.
Он почувствовал ее теплый уютный запах — уловил в нем лишь арбузную нотку снега, дальше была какая-то трава, названия он не вспомнил. Она ловко подняла подушки, и действительно стало удобно. Борис попробовал чай с липой, слушая, как громко мурлычет котенок и в кухне тикают часы. Он ни о чем не думал, словно отдал себя на волю неведомой доброй силе. После чая он задремал. Проснулся от шума подъехавшей машины. Догадался, что приехали медики, и невольно поморщился. Не обращался он к врачам никогда, не любил этого.
Врачом оказался мужчина, примерно ровесник Доброва. Он стыдливо прикрывал лысину остатками волос, зачесывая их с одной стороны на другую. Такая манера всегда очень много говорила Доброву о человеке. Он мог бы описать характер и привычки этого врача, даже его комплексы и кулинарные пристрастия. Такие люди были неинтересны Доброву, и ему заранее было неприятно, что он лежит, а тот сейчас будет обращаться к нему покровительственным тоном. Но первый вопрос, который задал мужичок, его обескуражил:
— Вы что же, новый муж Полины?
— Глупостей-то не говорите, — отозвалась из кухни Полина. — Человеку плохо стало на опушке леса. А у вас, как всегда, мысли в одном направлении работают. Осмотрите больного-то повнимательней, Леонид Андреевич.
Замечание Полины немного охладило любопытство доктора. Он измерил давление, послушал сердце.
— «Скорую» вызывали?
— Зачем? — снова из кухни отозвалась хозяйка. — Пока ее дождешься, можно десять раз помереть. Я сама все сделала, что надо. Вы лечение назначьте. Без рецепта ампулы не купишь. Я сама уколы проколю.
— Да? — У врача брови вверх поехали. — Значит, больной здесь останется? Надолго?
— На сколько понадобится, на столько и останется. Или вы считаете, в таком состоянии можно садиться за руль?
— За руль нельзя. Можно забрать в больницу. Доброе с интересом слушал эту перепалку, не понимая ее сути. Ему было немного жаль незадачливого врача, и он понял, что доверяет Полине. Она все сделает как надо. А потому лежал и молчал, не высказывая никаких пожеланий, не встревая в разговор. Врачу, напротив, видимо, хотелось поболтать. Он подробно и обстоятельно стал рассказывать о коварствах стенокардии, об инфарктах и инсультах. Когда Добров вдруг почувствовал приближение тошноты, вызванное обилием медицинских подробностей, его снова выручила Полина. Она выглянула из-за занавески и коротко напомнила:
— Рецепт напиши.
Мужичок быстро накорябал рецепт и вышел в кухню. Борис закрыл глаза.
Знакомы… Возможно, вместе работали. Почему-то ему захотелось услышать, о чем они станут говорить.
— Значит, не твой? — донеслось до Бориса. — А я уж было подумал — ты траур сняла, Полина. А чё? Мужик справный, и — в твоей спальне. А машина его у ворот стоит? Крутая…
Доктору, вероятно, хотелось обмусолить эту тему, но его, кажется, оборвали. Что ответила хозяйка, Добров не расслышал. Зато хорошо слышал доктора. Тот, не стесняясь, сказал громко:
— Вот если бы ты, Полина, была посговорчивей, тогда, может быть, и фельдшерский пункт в деревне оставили бы, и сама бы ты под сокращение не попала… А строптивость, она ни к чему сейчас. Время не то.
— Не дождешься, Леня, — спокойно отозвалась женщина. — Обойдемся как-нибудь.
Ну, это как сказать… — не унимался врач. Он, видимо, не торопился к другим больным, из ничего выуживая нитку давнего разговора. — Я слышал, ты практикуешь? Частным порядком, без лицензии?
Голос плешивого изменился, стал вкрадчивым, даже мягким, но слушать его было неприятно. Добров напрягся. Он догадался, что Полине тоже неприятен этот разговор. Встать бы и выкинуть этого Леню за ворота…
— Не практикую, а просто помогаю людям. Разница есть? А что это вы, Леонид Андреевич, моей персоной так заинтересовались? — усмехнулась Полина. — Может, хотите помощь оказать?
Доктор что-то вякнул. После чего голос женщины приобрел новые интонации:
— Или успокоиться не можешь, что я спать с тобой не стала как другие? Или что знаю о тебе много? Ну? В чем дело-то?
Добров видел сквозь занавеску силуэт Полины. Она встала — руки в бока, в кулаке скалка. Поза не самая дружелюбная. Доктор это просек — засмеялся неловко, накинул тулупчик, засобирался.
— Хорошая ты баба, Полина. Сколько лет тебя знаю, всегда восхищаюсь тобой. Как там у Некрасова? «Коня на скаку остановит…» — пятясь к двери, продекламировал Плешивый.
Полина без лишних движений наблюдала за ним.
— Просто жалко, что такая женщина без мужика пропадает. Сколько лет уж Николая-то нет?
— Ничего, не пропаду, — успокоила его женщина, ступая следом.
— Всем ты хороша, — напоследок похвалил врач. — И ладная, и деловая. Вот только холодная ты, Полина.
— Какая есть!
— Ну да, ну да. Женщина-зима, — усмехнулся врач и прикрыл за собой дверь.
А Полина осталась стоять со скалкой в руке. Доброву захотелось расспросить ее обо всем, что услышал. Но он почувствовал, что снова вязнет в чем-то теплом и властном. «Женщина-зима», — с улыбкой подумал он и уже через минуту провалился в сон.
Глава 4
— Я не забыл! Это ты придумала ее в Москву отправить! Могла бы, как другие, в области выучиться, не хуже была бы!
Любава опешила. Она даже не сразу ответить смогла после такого заявления Семена. Его словно подменили!
— Ах вот как ты заговорил, Сеня, — осела Любава. Она понимала, с чьих слов поет ее муж, но не поразиться не могла. — Значит, ты как бы и ни при чем? А когда решали, где Танюшке учиться, ты не участвовал? Не гордился, что дочь твоя — медалистка? А? Без тебя решили?
— Да тебя разве переспоришь?! — уже орал Семен. Любе казалось, что он нарочно громко кричит, чтобы Сизова там, в магазине, слышала, что он не воркует с ней, с Любой, а «выясняет отношения». — Ты как упрешься рогом!
— Ну, рога-то ты, милый, постарался, нарастил… Но и тебе, Семен, рогов вряд ли миновать! — Она кивнула в сторону двери, за которой в магазине общалась с покупателями Сизова. Намекнула на ее бурное прошлое, о котором все в округе знали.
Семен дернул рукой, и рис, который он держал в лопатке, просыпался, зашуршал, запрыгал по бетонному полу.
— Тьфу! Под руку каркаешь! — взвился он и бросил лопатку в мешок с рисом. — Ты за фургоном пришла? Не будет тебе фургона, Любовь Петровна! Магазин и фургон я забираю. Остальное — твое!
Люба почувствовала внезапный приступ удушья. Слезы подступили к горлу, обида начала душить ее так активно, что стало очевидно: сейчас она начнет громить и крушить все на складе, как ее соседка Тося громила квартиру своей соперницы. Тося перебила у соперницы всю посуду и на веранде все окна. Вызывали милицию, составляли протокол. О том случае долго потом судачили в поселке. Это воспоминание кстати вспыхнуло в Любавином мозгу, как свет далекой, давно пролетевшей звезды. И остановило ее от погрома. Однако ноги несли во двор, руки требовали активного действия. Она громко хлопнула дверью склада и оказалась на улице. Подлетела к синему фургону, который был сейчас для Любавы живым существом, открыла дверцу и без труда завела его — он заворчал спокойно, знакомо. Только вот стоял фургон неудобно — носом к забору. Любава подала назад, фургон дернулся, отъехал. Теперь нужно было задом выехать в ворота — разворачиваться было негде. Любава сосредоточилась, не спуская глаз с бокового зеркала. Внимательно слушала машину. У нее получалось! И когда уже фургон пятился назад, дверцу со стороны водителя рванули, в кабину впрыгнул разъяренный Семен…
Как она оказалась на снегу, как вышла со двора магазина, что кричала ей вслед красная как рак Наталья — Любава не помнила. Очнулась уже на подходе к дому. И теперь, обмякшая после валокордина, сидела в своей чистой, ухоженной кухне и тупо смотрела в окно. Там, на голой вишне, тусовалась стая воробьев. Птицы ужасно шумели — их щебет хорошо был слышен в кухне. Солнце щедро лилось сквозь окно на поверхность кухонного гарнитура. На подоконнике стояла плетенка с хлебом, и воробьи видели это. У нее было горе, а птицы напоминали ей о более важном. Они беспокоились, что за своим горем она забудет о них.
Любава заставила себя подняться, набрала крошек. Открыла форточку, покормила воробьев, как это всегда делала ее дочь Танюша. И как после отъезда дочки взяла себе за правило делать Любава.
* * *
Борис Добров вел машину на полном автомате. Голова раскалывалась. Временами казалось, что не хватает воздуха, что в атмосфере душно, как перед грозой, но шел конец февраля, никакой грозы быть не могло. Он догадывался, в чем дело. Приоткрыл окно, и в салон ворвался морозный поток. Добров был взбешен, и машина словно чувствовала это — тоже «нервничала». Добров ничего не мог с собой поделать. Беда не приходит одна — он это знал. Но предел человеческому терпению не безграничен. То, что «зависла» крупная партия товара и в конце концов, после длительных мытарств, он должен был смириться с потерей прибыли, — это еще полбеды. Это было только начало. Второй сюрприз преподнесла бывшая жена Галина, вдруг заявив, что не разрешает ему видеться с сыном! Именно сегодня утром, когда он, как обычно, приехал навестить сына, она захлопнула дверь перед его носом. Нет, он, конечно, заставил ее открыть. Он бы выбил эту дверь, не открой она. В конце концов, это его родной сын и он ждет встреч с отцом не меньше, чем отец с ним! Но Ростика в квартире не оказалось, Она нарочно спрятала сына, увезла к родне или к своим подругам, чтобы он, Борис, взбесился! Она добивалась этого — было видно по ее глазам, она упивалась его бешенством — покачивала ногой, сидя в кресле, включила телевизор, когда он с пеной у рта доказывал, что прятать от него сына — дохлый номер. Он не позволит! Он добьется своего любой ценой! Галина говорила какие-то ничего не значащие фразы. Она вообще мало говорила, была довольна, что вывела его из себя. Он подозревал, что все это она устроила, чтобы ей досталось его внимание. Ей, а не сыну. Тьфу, черт, как не хватает воздуха… После общения с Галиной у него начинают трястись руки. Он никогда ее не понимал. Ну чего она теперь добивается? Чтобы он приполз на коленях, умоляя сойтись?Они оба понимают, что не могут жить вместе. Пробовали уже. Никто не выдержит этот дурдом. Скорее всего она просто хочет сделать ему больнее, влезть под кожу. И надо отдать ей должное, это удалось. Больнее придумать нельзя. Теперь у него перед глазами так и стоит маленький тощий Ростик с огромными серыми глазами.
Эти глаза не отпускали Доброва всю дорогу. Досада, раздражение и обида подпирали грудь изнутри, и там, за грудиной, становилось горячо. И тяжело что-то ухало, ныло…
Последним штрихом в темной картине событий стало предательство. Он так и скажет Корякину, как только доберется до фирмы: «Я тебя пожалел, взял в свое дело, а ты меня предал». Или бизнес, или дружба — он это знал. И все же не смог отказать Димке, своему однокашнику, когда увидел собственными глазами, как тот живет. Димка ютился с двумя детьми и женой в комнате коммуналки, бегал с работы на работу и едва сводил концы с концами. Борис ночь не спал, думал. Взял. И до сегодняшнего дня не жалел об этом. Он назначил Димку старшим менеджером, и тот отлично справлялся. А сегодня утром, именно сегодня, был звонок, и Добров узнал, что через Димку утекает конфиденциальная информация фирмы. Человек, которому он доверял безгранично, как себе, продал его за дополнительный бутерброд. Да, он так и спросит: «Димыч, я тебя плохо кормил?» Борис хотел придумать фразу побольнее, но этим лишь причинял себе дополнительные страдания.
Голова пухла, раскалывалась, трещала. Ему было плохо. Трасса перед глазами начала двоиться. Он почувствовал, что не может вздохнуть глубоко — когда попытался сделать это, боль пронзила грудь до лопаток. Нужно было остановиться, выйти из машины, глотнуть воздуха и вместо воды — горсть чистого снега.
Неожиданно ярко он почувствовал на губах вкус снега, ощущение лопающихся на языке крошечных льдинок. Подумал: «Неплохо бы и голову сунуть в снег, так она раскалилась. Того и гляди — треснет».
Добров доехал до первой развилки. За поворотом темнел лесок. Синела стрела указателя: «Завидово». Борис добрался до опушки и остановился. Худо дело. Покопался в аптечке, нашел цитрамон и зажал в кулаке. Выйти бы из машины… Он испугался. Вдруг понял, что может умереть прямо тут, на повороте в Богом забытое Завидово, и никто не будет знать…
Он откинул голову на подголовник и прикрыл глаза. Сквозь полусомкнутые ресницы он видел легкое движение в перелеске. Сначала даже не понял — сон это или явь. Заснуть он боялся, знал — не проснется. Между тем ужасная слабость, охватившая все тело, не давала двигаться. Он заставлял себя вглядываться в картинку. Среди деревьев на лыжах двигалась женщина. Она не шла прямо по лыжне, а именно ходила от дерева к дереву и что-то там творила возле этих деревьев. Сквозь ресницы женщина казалась миражем, и он точно не мог утверждать, живая она или — видение. Сердце противно сбивалось с ритма. Доброва начал колотить озноб.
Вдруг он понял, что женщина делает — собирает хвою! Она высматривала самые зеленые молодые ветки и обирала с них хвою в сумку. Зачем она это делает, Добров не понимал и не старался понять. Он наблюдал безыскусную грацию движений и вдруг подумал: «Неужели это будет последнее, что я увижу?» Она осторожно общалась с деревьями, которые, кажется, с радостью отдавали ей часть своего богатства. Женщина была не одна. Из-за деревьев вынырнул худой высокий подросток с рюкзаком за плечами, что-то показал ей на ладони. Женщина улыбнулась. Добров и забыл, что такое бывает — что можно неторопливо ходить по лесу, слушая гул сосен и вдыхая запах смолы и хвои. Что можно не думать о поставках, конкурентах, прибыли, НДС и налогах.
Он снова попытался глубоко вдохнуть, но боль пронзила его насквозь. Ноги были ледяными. Он открыл дверцу машины и заставил себя подняться. Когда выпрямился, держась рукой за дверцу, люди в лесу увидели его и, прервав свои занятия, уставились удивленно. Он попытался улыбнуться им, наклонился, чтобы зачерпнуть снега, и тут ощутил глухой сильный удар в грудь. Кажется, от толчка он покачнулся и стал оседать в снег. Последнее, что он видел в этот день, были лыжники, бегущие в его сторону.
* * *
…Он долго не мог сообразить, где находится. Прямо перед ним колыхалась бледно-голубая занавеска. С подоконника розовыми цветами приветливо взирал на него ванька-мокрый. Добров чувствовал противную слабость во всем теле и сначала решил, что спит. Занавеска колыхалась не от ветра, а от движений котенка, бегающего за своим хвостом. Если это сон, то сон из далекого детства. Когда-то он жил в доме с геранями на окнах, с занавесками вместо дверей. По утрам там пахло блинами и душицей. И было спокойно на душе, как сейчас.Котенок вскарабкался на кровать и уцепил Бориса за ногу мелкими коготками. Нет, это не сон. Котенок настоящий — от коготков стало щекотно.
Звякнула посуда. Сквозь занавеску Добров угадал силуэт женщины. Она поставила на стол глубокую миску, просеяла над ней муку. Налила что-то в муку и начала все неторопливо перемешивать.
Котенок спрыгнул с кровати и поковылял к женщине. Потерся о ее ногу и стал играть с помпоном тапочки.
Движения женщины были неспешны, плавны. Доброе лежал и смотрел, боясь голосом или шорохом спугнуть картинку, которая привнесла в его состояние давно забытое, казалось — навсегда, чувство. Это неспешное домашнее спокойствие, исходящее от движений женщины, почему-то трогало его до слез, грело, как тепло русской печки. Он был такой слабый, беспомощный. Слеза катилась из глаза и попадала в ухо. У него не было сил вытереть щеку. Доброе плакал отчего-то и понимал, что — живой.
Котенок вернулся из кухни переваливаясь. Его живот раздулся, от этого котенок стал еще более неуклюжим. Он примерился взглядом, уцепился за покрывало кровати и вскарабкался по нему. Бесцеремонно прошелся по руке Бориса, уселся под мышкой и стал смотреть на незнакомца, сонно сощурив глаза.
— Наелся? — понимающе улыбнулся Добров.
Его, вероятно, услышали в кухне. Там что-то вопросительно звякнуло и затихло. Мягкие шаги устремились к занавеске. Ткань колыхнулась, и он увидел лицо. Мягкую улыбку, которая очень украшала хозяйку. Убери улыбку — и лицо, наверное, станет совсем обыкновенным. Каштановые волосы, собранные в хвостик, немного усталые глаза. По ним, по глазам, Добров определил возраст — около сорока.
— Проснулись? — негромко спросила женщина и, наклонив голову, внимательно всмотрелась в лицо Доброва.
— Кто вы? — вопросом ответил он.
— Полина. — И она, вытерев полотенцем, протянула ему руку. Не успел он сообразить, как-то отреагировать, она мягко прикоснулась к его ладони, пожала пальцы. — Напугали вы нас. Наверное, понервничали?
Добров согласился глазами — моргну;..
— Теперь уже все позади. Вам надо отдохнуть. Все будет хорошо, Борис Сергеевич.
Видимо, вопрос возник в глазах у Доброва, поскольку она сразу пояснила:
— Мы паспорт ваш посмотрели. Я должна была вызвать врача. Ваше счастье, что нитроглицерин в аптечке нашелся. И Тимоха умеет машину водить. А то — беда…
Добров потихоньку вспоминал. И как он остановился на опушке, и как собрался таблетку снегом заесть. И лыжников среди деревьев вспомнил.
— Тимоха — ваш сын? Женщина кивнула.
— У меня тоже сын. Только маленький.
Он говорил совсем тихо. Голос не подчинялся ему. Было немного неловко за следы слез, но только чуть-чуть. Почему-то было безразлично то, из-за чего он так терзался накануне. Словно со вчерашнего дня прошло сто лет. Словно наступила другая эпоха, с другими ценностями. Он думал о сыне, думал, что придется судиться из-за него с Галиной, но мысли эти текли, не задевая его чувств. Остальное было вообще не важно сейчас, зато важно было все, что говорила эта женщина. Он ждал ее слов, словно она могла открыть ему истину. Он следил за ней глазами, не делая движений, молча, по праву больного.
— Это хорошо, когда они маленькие. Полностью зависят от нас, всегда рядом. А подрос — вот-вот гнездо покинет…
Добров ничего не ответил. Он был немного разочарован. Ему на миг пригрезилось, будто эта женщина должна все знать о нем без вопросов и объяснений. И про Ростика, и про жену, и про Димку Корякина. Как было бы хорошо, если бы ей все было ясно… Но оказалось, она ничего не знает. А рассказывать у него сил не было. Да и глупо рассказывать все это незнакомому человеку. Нужны ей его проблемы?
— У вас сильный сердечный приступ. Я вызвала врача, — повторила она и добавила: — Только до нас не скоро доберутся. Машин мало, а район большой.
— Зачем?
— Как зачем? Сердце — это серьезно. Нужно кардиограмму снять. Могут уколы назначить.
— Мне уже лучше. Я сегодня поеду.
Добров попытался приподняться, но женщина сделала опережающее движение.
— Ни в коем случае. У вас давление низкое. Вам бы укол, а у меня ампул нужных нет. Те, что были, я вам уже сделала.
— А вы что — врач? — удивился Добров.
— А чему вы удивляетесь? — обиделась женщина. — Думаете, врачи бывают только в городе?
— Честно говоря, никогда не задавался этим вопросом, — признался Борис. Даже длинная фраза заставила его почувствовать одышку.
Он лежал и думал, переваривал информацию. Надо же — врач… А ведь можно было бы догадаться по ее речи. Говорит она не по-деревенски.
Женщина поставила у изголовья табуретку, застелила полотенцем.
— Я вам чаю заварила с травами. Сейчас принесу. Какой все-таки у нее приятный голос… Добров чувствовал, как по спине и затылку поползло приятное покалывание. Оно обволакивало, словно гипноз, словно тихая колыбельная. Ему хотелось молчать и подчиняться, следовать тому, что она скажет, слушать ее голос, лишь бы не покидало странное, волшебное ощущение.
Она вернулась и принесла пузатый керамический чайник. Остро запахло липой и медом. Добров невольно зажмурился, вдыхая ароматы. А когда открыл глаза, перед ним стояли миска ноздреватых оладий и блюдце сметаны.
— Сейчас подушки повыше поднимем, и будет хорошо, — сказала женщина и наклонилась к нему совсем близко.
Он почувствовал ее теплый уютный запах — уловил в нем лишь арбузную нотку снега, дальше была какая-то трава, названия он не вспомнил. Она ловко подняла подушки, и действительно стало удобно. Борис попробовал чай с липой, слушая, как громко мурлычет котенок и в кухне тикают часы. Он ни о чем не думал, словно отдал себя на волю неведомой доброй силе. После чая он задремал. Проснулся от шума подъехавшей машины. Догадался, что приехали медики, и невольно поморщился. Не обращался он к врачам никогда, не любил этого.
Врачом оказался мужчина, примерно ровесник Доброва. Он стыдливо прикрывал лысину остатками волос, зачесывая их с одной стороны на другую. Такая манера всегда очень много говорила Доброву о человеке. Он мог бы описать характер и привычки этого врача, даже его комплексы и кулинарные пристрастия. Такие люди были неинтересны Доброву, и ему заранее было неприятно, что он лежит, а тот сейчас будет обращаться к нему покровительственным тоном. Но первый вопрос, который задал мужичок, его обескуражил:
— Вы что же, новый муж Полины?
— Глупостей-то не говорите, — отозвалась из кухни Полина. — Человеку плохо стало на опушке леса. А у вас, как всегда, мысли в одном направлении работают. Осмотрите больного-то повнимательней, Леонид Андреевич.
Замечание Полины немного охладило любопытство доктора. Он измерил давление, послушал сердце.
— «Скорую» вызывали?
— Зачем? — снова из кухни отозвалась хозяйка. — Пока ее дождешься, можно десять раз помереть. Я сама все сделала, что надо. Вы лечение назначьте. Без рецепта ампулы не купишь. Я сама уколы проколю.
— Да? — У врача брови вверх поехали. — Значит, больной здесь останется? Надолго?
— На сколько понадобится, на столько и останется. Или вы считаете, в таком состоянии можно садиться за руль?
— За руль нельзя. Можно забрать в больницу. Доброе с интересом слушал эту перепалку, не понимая ее сути. Ему было немного жаль незадачливого врача, и он понял, что доверяет Полине. Она все сделает как надо. А потому лежал и молчал, не высказывая никаких пожеланий, не встревая в разговор. Врачу, напротив, видимо, хотелось поболтать. Он подробно и обстоятельно стал рассказывать о коварствах стенокардии, об инфарктах и инсультах. Когда Добров вдруг почувствовал приближение тошноты, вызванное обилием медицинских подробностей, его снова выручила Полина. Она выглянула из-за занавески и коротко напомнила:
— Рецепт напиши.
Мужичок быстро накорябал рецепт и вышел в кухню. Борис закрыл глаза.
Знакомы… Возможно, вместе работали. Почему-то ему захотелось услышать, о чем они станут говорить.
— Значит, не твой? — донеслось до Бориса. — А я уж было подумал — ты траур сняла, Полина. А чё? Мужик справный, и — в твоей спальне. А машина его у ворот стоит? Крутая…
Доктору, вероятно, хотелось обмусолить эту тему, но его, кажется, оборвали. Что ответила хозяйка, Добров не расслышал. Зато хорошо слышал доктора. Тот, не стесняясь, сказал громко:
— Вот если бы ты, Полина, была посговорчивей, тогда, может быть, и фельдшерский пункт в деревне оставили бы, и сама бы ты под сокращение не попала… А строптивость, она ни к чему сейчас. Время не то.
— Не дождешься, Леня, — спокойно отозвалась женщина. — Обойдемся как-нибудь.
Ну, это как сказать… — не унимался врач. Он, видимо, не торопился к другим больным, из ничего выуживая нитку давнего разговора. — Я слышал, ты практикуешь? Частным порядком, без лицензии?
Голос плешивого изменился, стал вкрадчивым, даже мягким, но слушать его было неприятно. Добров напрягся. Он догадался, что Полине тоже неприятен этот разговор. Встать бы и выкинуть этого Леню за ворота…
— Не практикую, а просто помогаю людям. Разница есть? А что это вы, Леонид Андреевич, моей персоной так заинтересовались? — усмехнулась Полина. — Может, хотите помощь оказать?
Доктор что-то вякнул. После чего голос женщины приобрел новые интонации:
— Или успокоиться не можешь, что я спать с тобой не стала как другие? Или что знаю о тебе много? Ну? В чем дело-то?
Добров видел сквозь занавеску силуэт Полины. Она встала — руки в бока, в кулаке скалка. Поза не самая дружелюбная. Доктор это просек — засмеялся неловко, накинул тулупчик, засобирался.
— Хорошая ты баба, Полина. Сколько лет тебя знаю, всегда восхищаюсь тобой. Как там у Некрасова? «Коня на скаку остановит…» — пятясь к двери, продекламировал Плешивый.
Полина без лишних движений наблюдала за ним.
— Просто жалко, что такая женщина без мужика пропадает. Сколько лет уж Николая-то нет?
— Ничего, не пропаду, — успокоила его женщина, ступая следом.
— Всем ты хороша, — напоследок похвалил врач. — И ладная, и деловая. Вот только холодная ты, Полина.
— Какая есть!
— Ну да, ну да. Женщина-зима, — усмехнулся врач и прикрыл за собой дверь.
А Полина осталась стоять со скалкой в руке. Доброву захотелось расспросить ее обо всем, что услышал. Но он почувствовал, что снова вязнет в чем-то теплом и властном. «Женщина-зима», — с улыбкой подумал он и уже через минуту провалился в сон.
Глава 4
Машина подъехала к пекарне, и Люба выпрыгнула на снег. Она сразу обратила внимание на собственную походку — пока шла от машины к пекарне. Где былая легкость, где пружинистый шаг? Она тяжело брела, как усталая женщина: голова книзу, ноги поднимаются через силу. Куда это годится?
Любава выпрямила спину, подняла голову и сразу наткнулась взглядом на огромный амбарный замок на дверях бывшего склада, а ныне ее пекарни, каждое утро выдающей новую партию ноздреватого деревенского хлеба. Было еще совсем темно, редкие звезды домигивали в предутреннем зимнем небе. Она потрогала замок и зачем-то оглянулась, словно могла увидеть зачинщиков такого бунта. Получается, что пекарь не вышел на работу, ее даже не предупредив? А что делать с заказчиками? Любава начинала закипать.
Назад к машине уже не шла, а бежала. Щеки ее гневно горели наравне с глазами.
— К Антипову поедем, пекарю.
У Антоновых в доме свет не зажигали. Пекарь был ни сном ни духом. Он вытаращил на нее сонные глаза и объявил:
— Так вы же пекарню продаете, Любовь Петровна! Так Пухов сказал. Он и замок повесил. Я тоже удивился сначала. А потом думаю: все может быть… Дело хозяйское…
Любава задохнулась собственным возмущением. Она не знала, как сдержать себя, чтобы не взорваться, не обложить по полной программе ни в чем не повинного пекаря. День начинался как в кино. Тем не менее нельзя было терять ни минуты.
Во дворе Пуховых надрывалась овчарка. Лаяла, гремела цепью, бросалась на ворота. Любава долго стучала в калитку, прежде чем Пухов — круглый маленький мужичок в накинутом поверх майки тулупе и валенках на босу ногу — неторопливо спустился с крыльца и вышел к ней за калитку. Любава поняла, что разговаривать с ней при домашних Пухов не собирается. Что-то нехорошо заныло в глубине ее существа. Но виду она не подала. Тем более что и Пухов виду не подавал — улыбался во все свое гладкое лицо, жмурился на морозце, позевывал спросонья.
— Любовь Петровна! Красавица! Утречко доброе… Вот кому не спится… Смотрю — на новой машине. Дай-то Бог…
Любава пропустила мимо ушей «новую машину». После того как Семен оставил ее без грузовика, она вынуждена была договариваться с соседом. Пришлось взять в аренду «уазик», а в придачу — его хозяина в водители. При ее положении это было разорение, но деться некуда. Теперь каждый ее промах, каждая деталь станут известны соседке. Сплетен не избежать.
— Я что-то не поняла, Василич, насчет пекарни. Почему замок? Что за новости?
— Погоди, погоди, Петровна, — все с той же сладкой улыбочкой продолжал Пухов. — Наше с тобой дело порядка требует. Так?
— О каком порядке речь? Разве у меня в пекарне порядок не соблюдается? Санитарные нормы?
Любаве стало жарко, и она размотала на шее платок — тонкую «паутинку».
— Остынь, Петровна. Пекарня-то она, конечно, твоя, но помещение-то мое. Так?
— Ну и что? — опешила Любава. — Мы тебе за аренду исправно платим. У нас с тобой договор, Василич, и ты не зарывайся. Я должна хлеб везти на точки. И кроме того, у меня — школа, детсад и детдом! Там хлеб нужен ежедневно! Свежий! Давай ключи.
— Торопыга ты, — подхихикнул Пухов. — Разобраться надо. Претензии у меня к вам. Что сам-то? Я хотел с Семеном потолковать…
— Что за новости, Зиновий Васильевич? Всю дорогу я документацию вела, при чем здесь Семен?
— Уплачено у вас, оказывается, не все… — как бы не слыша ее, продолжал он. — И вообще… Мне помещение понадобилось. Хочу свое дело открыть.
Любава разинула рот, не в состоянии вымолвить ни слова.
— Ты, я слышал, с мужем-то разводиться собралась? Дело ваше. Конечно, я тебе, Любовь Петровна, не указ, но совет все же дам по праву старшего. Продавай пекарню. Одна ты это дело не потянешь. Красоту свою только надорвешь А продашь — деньги выручишь неплохие…
— Спасибо за совет, — наконец обрела дар речи Любава. — Так ты что же, всерьез решил мне пекарню не открывать?!
— Заморозила ты меня совсем, — крякнул Пухов и стал приплясывать от холода. Маленький круглый шут. Чего он хочет? Что ей делать? Не драться же с ним?!
Пухов потер руки и повторил:
— Неувязочка вышла в нашей бухгалтерии, Петровна. Я проверял на досуге. Не сходится…
— Как не сходится?! — ахнула Любава, все еще не веря своим ушам. — Мы же с тобой проверяли последний раз, все сходилось! Почему же теперь…
— А потом я дома, в спокойной обстановочке, перепроверил — не сходится. Как есть — расхождения. И немалые, скажу я тебе, Петровна… — Пухов прищелкнул языком так, словно сожалел, что сразу не заметил расхождений. — Ты собери бумаги-то, тогда и потолкуем. Но лучше всего — продавай! Оборудование у вас не ахти какое, но если в цене сойдемся, могу рассмотреть… Исключительно из сочувствия к тебе, Петровна, к твоему женскому положению…
Любава повернулась и пошла к машине — платок размотан, пальто нараспашку. Она не хотела больше слушать эту галиматью. Этот бред собачий, что сочинил Пухов от избытка свободного времени. Она забралась в машину, напоследок оглянулась на забор Пухова, на крашеную калитку с надписью «Осторожно, злая собака». Уже светало. Небо на востоке высветлело, подернулось розовым. В домах появились огни. Кое-где дымы потянулись в небо — люди начинали топить печки.
Любава выпрямила спину, подняла голову и сразу наткнулась взглядом на огромный амбарный замок на дверях бывшего склада, а ныне ее пекарни, каждое утро выдающей новую партию ноздреватого деревенского хлеба. Было еще совсем темно, редкие звезды домигивали в предутреннем зимнем небе. Она потрогала замок и зачем-то оглянулась, словно могла увидеть зачинщиков такого бунта. Получается, что пекарь не вышел на работу, ее даже не предупредив? А что делать с заказчиками? Любава начинала закипать.
Назад к машине уже не шла, а бежала. Щеки ее гневно горели наравне с глазами.
— К Антипову поедем, пекарю.
У Антоновых в доме свет не зажигали. Пекарь был ни сном ни духом. Он вытаращил на нее сонные глаза и объявил:
— Так вы же пекарню продаете, Любовь Петровна! Так Пухов сказал. Он и замок повесил. Я тоже удивился сначала. А потом думаю: все может быть… Дело хозяйское…
Любава задохнулась собственным возмущением. Она не знала, как сдержать себя, чтобы не взорваться, не обложить по полной программе ни в чем не повинного пекаря. День начинался как в кино. Тем не менее нельзя было терять ни минуты.
Во дворе Пуховых надрывалась овчарка. Лаяла, гремела цепью, бросалась на ворота. Любава долго стучала в калитку, прежде чем Пухов — круглый маленький мужичок в накинутом поверх майки тулупе и валенках на босу ногу — неторопливо спустился с крыльца и вышел к ней за калитку. Любава поняла, что разговаривать с ней при домашних Пухов не собирается. Что-то нехорошо заныло в глубине ее существа. Но виду она не подала. Тем более что и Пухов виду не подавал — улыбался во все свое гладкое лицо, жмурился на морозце, позевывал спросонья.
— Любовь Петровна! Красавица! Утречко доброе… Вот кому не спится… Смотрю — на новой машине. Дай-то Бог…
Любава пропустила мимо ушей «новую машину». После того как Семен оставил ее без грузовика, она вынуждена была договариваться с соседом. Пришлось взять в аренду «уазик», а в придачу — его хозяина в водители. При ее положении это было разорение, но деться некуда. Теперь каждый ее промах, каждая деталь станут известны соседке. Сплетен не избежать.
— Я что-то не поняла, Василич, насчет пекарни. Почему замок? Что за новости?
— Погоди, погоди, Петровна, — все с той же сладкой улыбочкой продолжал Пухов. — Наше с тобой дело порядка требует. Так?
— О каком порядке речь? Разве у меня в пекарне порядок не соблюдается? Санитарные нормы?
Любаве стало жарко, и она размотала на шее платок — тонкую «паутинку».
— Остынь, Петровна. Пекарня-то она, конечно, твоя, но помещение-то мое. Так?
— Ну и что? — опешила Любава. — Мы тебе за аренду исправно платим. У нас с тобой договор, Василич, и ты не зарывайся. Я должна хлеб везти на точки. И кроме того, у меня — школа, детсад и детдом! Там хлеб нужен ежедневно! Свежий! Давай ключи.
— Торопыга ты, — подхихикнул Пухов. — Разобраться надо. Претензии у меня к вам. Что сам-то? Я хотел с Семеном потолковать…
— Что за новости, Зиновий Васильевич? Всю дорогу я документацию вела, при чем здесь Семен?
— Уплачено у вас, оказывается, не все… — как бы не слыша ее, продолжал он. — И вообще… Мне помещение понадобилось. Хочу свое дело открыть.
Любава разинула рот, не в состоянии вымолвить ни слова.
— Ты, я слышал, с мужем-то разводиться собралась? Дело ваше. Конечно, я тебе, Любовь Петровна, не указ, но совет все же дам по праву старшего. Продавай пекарню. Одна ты это дело не потянешь. Красоту свою только надорвешь А продашь — деньги выручишь неплохие…
— Спасибо за совет, — наконец обрела дар речи Любава. — Так ты что же, всерьез решил мне пекарню не открывать?!
— Заморозила ты меня совсем, — крякнул Пухов и стал приплясывать от холода. Маленький круглый шут. Чего он хочет? Что ей делать? Не драться же с ним?!
Пухов потер руки и повторил:
— Неувязочка вышла в нашей бухгалтерии, Петровна. Я проверял на досуге. Не сходится…
— Как не сходится?! — ахнула Любава, все еще не веря своим ушам. — Мы же с тобой проверяли последний раз, все сходилось! Почему же теперь…
— А потом я дома, в спокойной обстановочке, перепроверил — не сходится. Как есть — расхождения. И немалые, скажу я тебе, Петровна… — Пухов прищелкнул языком так, словно сожалел, что сразу не заметил расхождений. — Ты собери бумаги-то, тогда и потолкуем. Но лучше всего — продавай! Оборудование у вас не ахти какое, но если в цене сойдемся, могу рассмотреть… Исключительно из сочувствия к тебе, Петровна, к твоему женскому положению…
Любава повернулась и пошла к машине — платок размотан, пальто нараспашку. Она не хотела больше слушать эту галиматью. Этот бред собачий, что сочинил Пухов от избытка свободного времени. Она забралась в машину, напоследок оглянулась на забор Пухова, на крашеную калитку с надписью «Осторожно, злая собака». Уже светало. Небо на востоке высветлело, подернулось розовым. В домах появились огни. Кое-где дымы потянулись в небо — люди начинали топить печки.