Страница:
Да это и неважно. Майор, лейтенант…
Евгений Афанасьевич снова прошелся по кабинету.
В январе, после получения ордена и повышения, Власов просто светился радостью, излучал эдакую спокойную уверенность. Все, все у него получилось. Все самое страшное уже позади. И безумный сорок первый – позади, и окружение, и страх, что, выйдя к своим, получит не новую армию, а пулю или двадцать пять лет в лагере… Все позади.
Разговор со Сталиным. Известность, слава…
Что еще нужно советскому военачальнику? Может, немного везения? Так ведь и тут повезло как никому.
Мог ведь попасть в Барвенковскую мясорубку, разделить ответственность за разгром, а то и стать козлом отпущения… Так ведь перевели на Волховский. Замом командующего. В самый последний момент выскочил.
Если бы не те слова Севки Залесского. О предательстве.
Вначале на них можно было не обращать внимания. Потом Талалихин совершил свой таран, как Севка и предсказывал. Потом седьмого декабря японцы раскатали Тихоокеанский флот США, как опять-таки предсказывал Залесский. Что следовало из этого? Нужно внимательно проанализировать те крохи, что мальчишка смог вспомнить о войне. Девятое мая сорок пятого? Пусть, хорошо, ничего особо важного из этой даты не вытащишь, а вот то, что союзники летом, самое позднее, сорок четвертого года высадятся в Нормандии, уже можно попытаться использовать в игре. В какой-нибудь игре…
Сталинград.
Залесский был уверен, что Паулюса пленят в Сталинграде. Зимой. В это они с Дедом тоже поверили не сразу. Чтобы генерал Паулюс (Севка упорно именовал его фельдмаршалом) смог попасть в Сталинград, немцам нужно было перемолоть соединения Тимошенко, пройти сотни километров от Харькова до Волги в условиях, когда и внезапности уже не было, и преимущество в танках, пехоте и артиллерии было у нас… Как поверить? Как можно проиграть при таком раскладе?
Нет, Евгений Афанасьевич, естественно, кое-какие меры принял. На него поглядывали как на безумца, а он усиливал свои группы на юге, насыщал Донбасс и Ростов-на-Дону агентурой.
Севка помнил немного, но то, что рассказал – было правдой. Оказывалось правдой, и нечего с этим было поделать. И, признав эту правду, следовало принять и то, что вот этот, уверенный в себе, сильный человек со звездами генерал-лейтенанта в петлицах, всего через несколько месяцев (недель? дней?) перейдет на сторону врага.
Как? Каким образом?
Рухнет весь Волховский фронт? Неважно, вот это как раз – неважно.
Важно то, что еще было время остановить Власова. Нет, не послать донос – никто бы не поверил в принципиальную возможность перехода такого человека к немцам. Доказательства? А не могло быть доказательств будущего предательства.
Евгений Афанасьевич думал-думал-думал, раз за разом перечитывал всю имеющуюся у него информацию на Власова. Искал уже не доказательства, нужен был повод, деза, способная подорвать доверие к генералу.
Он шел от Киева к Орлу два месяца? Попытаться запустить версию о том, что Власов сдался уже тогда, был завербован и переброшен через линию фронта. Эта идея, несмотря на все свое безумие, не выходила из головы у Корелина несколько дней. Еще Власова могли завербовать в Китае. Могли, но опять-таки на подозрениях его свалить в сорок втором было невозможно, а на тщательную разработку дезинформации и подготовку липовых доказательств времени уже не было.
А кроме того, ничего и нельзя было делать. Продолжая прикидывать варианты, Евгений Афанасьевич ни на секунду не забывал, что на самом деле он ничего и не может изменить. Или все его действия только подтолкнут Власова к предательству. Ведь он уже перешел к немцам. В прошлом Севки Залесского он был командующим Русской Освободительной армией. Был. И…
Разговаривая с Власовым, Корелин все время думал о своем пистолете, лежавшем в кармане кожаного плаща. Одно движение руки. И все. Все.
Пистолет заклинит? Или все-таки получится изменить историю?
Когда пришла информация, что Власова отправили в составе комиссии штаба фронта во Вторую ударную, стало понятно, что оттуда он не вернется. Заболел командующий, Власов имел опыт боев в окружении – вот и все. Все очень просто.
Он наверняка не собирался сдаться в плен. Он хотел еще раз провернуть тот же сценарий, что и под Киевом. Уйти в гражданском, но с документами. С минимальным числом попутчиков, чтобы не привлекать внимания.
Но у него это получиться не могло. Не могло.
Это под Киевом он был одним из многих генерал-майоров, погибших или попавших в плен. А летом сорок второго он был спасителем Москвы, сталинским полководцем. Власов уже успел сжиться с чувством своей значимости, с осознанием своего высокого предназначения. И кроме того, его искали. Наши искали и немцы искали.
И не исключено, что уже в одиночестве, в немецком тылу, Власов решил не выходить к своим. Может, даже сам не понял, но решение принял. Здесь он всего лишь один из генералов. А там, у немцев, фигура, с которой они вынуждены будут считаться. Потому что он спаситель Москвы и сталинский полководец. Для немцев – просто находка. Если даже он перешел к немцам, то шансов у большевиков не осталось…
Евгений Афанасьевич остановился у открытого окна, глубоко вдохнул.
Дневная жара уже спала, из сада тянуло влажной свежестью.
Наверное, он сделал все, что мог. Не в случае с Власовым, а в своей жизни.
Никогда не было еще у Корелина такого ощущения.
Все.
Он надорвался, пытаясь сдвинуть махину времени. И дальше будет только хуже. Сегодняшний визит старого недруга – это предупреждение. Попытка раскачать, заставить суетиться и делать ошибки.
Теперь осталось только довести последнюю операцию до финиша, самому забить этот гол не получится, но вывести на удар кого-то другого – очень даже можно. Вывести кого-то на удар, а кого-то из-под удара вывести.
Севку, например.
Ведь не только по поводу Власова к нему приезжал Домов. Он напомнил о сыне. Задавал вопросы о Всеволоде Залесском. Это здесь, в кабинете, было легко сослаться на секретность, а при серьезном разговоре такой финт не пройдет. Нужно будет что-то придумать, подготовить внятную и правдоподобную легенду появления Севки… И это значило, что все пришлось бы делать быстро и самому. Надежных людей у Корелина не осталось. Слишком много новеньких в окружении. Слишком много новеньких…
В общем, игра переходит в эндшпиль. И дай бог, чтобы не в цугцванг.
Нужно было предупредить Всеволода и Костю. Но это от Корелина сейчас не зависело. Если лейтенанты выйдут на связь, то шанс – исчезающе маленький шанс на спасение – у них есть.
Если они выйдут на связь.
В дверь кабинета постучали.
– Да?
На пороге возник Петрович, выполняющий теперь помимо обязанностей водителя еще и функции адъютанта.
– Это, – сказал Петрович. – Там к вам, Евгений Афанасьевич, гость.
– Кто? – не оборачиваясь, спросил Корелин.
– Да я это, я, – бесцеремонно отодвинув в сторону Петровича, в кабинет вошел Орлов. – Нарисовалось несколько свободных минут, я и заскочил. Не выгонишь?
6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта
Евгений Афанасьевич снова прошелся по кабинету.
В январе, после получения ордена и повышения, Власов просто светился радостью, излучал эдакую спокойную уверенность. Все, все у него получилось. Все самое страшное уже позади. И безумный сорок первый – позади, и окружение, и страх, что, выйдя к своим, получит не новую армию, а пулю или двадцать пять лет в лагере… Все позади.
Разговор со Сталиным. Известность, слава…
Что еще нужно советскому военачальнику? Может, немного везения? Так ведь и тут повезло как никому.
Мог ведь попасть в Барвенковскую мясорубку, разделить ответственность за разгром, а то и стать козлом отпущения… Так ведь перевели на Волховский. Замом командующего. В самый последний момент выскочил.
Если бы не те слова Севки Залесского. О предательстве.
Вначале на них можно было не обращать внимания. Потом Талалихин совершил свой таран, как Севка и предсказывал. Потом седьмого декабря японцы раскатали Тихоокеанский флот США, как опять-таки предсказывал Залесский. Что следовало из этого? Нужно внимательно проанализировать те крохи, что мальчишка смог вспомнить о войне. Девятое мая сорок пятого? Пусть, хорошо, ничего особо важного из этой даты не вытащишь, а вот то, что союзники летом, самое позднее, сорок четвертого года высадятся в Нормандии, уже можно попытаться использовать в игре. В какой-нибудь игре…
Сталинград.
Залесский был уверен, что Паулюса пленят в Сталинграде. Зимой. В это они с Дедом тоже поверили не сразу. Чтобы генерал Паулюс (Севка упорно именовал его фельдмаршалом) смог попасть в Сталинград, немцам нужно было перемолоть соединения Тимошенко, пройти сотни километров от Харькова до Волги в условиях, когда и внезапности уже не было, и преимущество в танках, пехоте и артиллерии было у нас… Как поверить? Как можно проиграть при таком раскладе?
Нет, Евгений Афанасьевич, естественно, кое-какие меры принял. На него поглядывали как на безумца, а он усиливал свои группы на юге, насыщал Донбасс и Ростов-на-Дону агентурой.
Севка помнил немного, но то, что рассказал – было правдой. Оказывалось правдой, и нечего с этим было поделать. И, признав эту правду, следовало принять и то, что вот этот, уверенный в себе, сильный человек со звездами генерал-лейтенанта в петлицах, всего через несколько месяцев (недель? дней?) перейдет на сторону врага.
Как? Каким образом?
Рухнет весь Волховский фронт? Неважно, вот это как раз – неважно.
Важно то, что еще было время остановить Власова. Нет, не послать донос – никто бы не поверил в принципиальную возможность перехода такого человека к немцам. Доказательства? А не могло быть доказательств будущего предательства.
Евгений Афанасьевич думал-думал-думал, раз за разом перечитывал всю имеющуюся у него информацию на Власова. Искал уже не доказательства, нужен был повод, деза, способная подорвать доверие к генералу.
Он шел от Киева к Орлу два месяца? Попытаться запустить версию о том, что Власов сдался уже тогда, был завербован и переброшен через линию фронта. Эта идея, несмотря на все свое безумие, не выходила из головы у Корелина несколько дней. Еще Власова могли завербовать в Китае. Могли, но опять-таки на подозрениях его свалить в сорок втором было невозможно, а на тщательную разработку дезинформации и подготовку липовых доказательств времени уже не было.
А кроме того, ничего и нельзя было делать. Продолжая прикидывать варианты, Евгений Афанасьевич ни на секунду не забывал, что на самом деле он ничего и не может изменить. Или все его действия только подтолкнут Власова к предательству. Ведь он уже перешел к немцам. В прошлом Севки Залесского он был командующим Русской Освободительной армией. Был. И…
Разговаривая с Власовым, Корелин все время думал о своем пистолете, лежавшем в кармане кожаного плаща. Одно движение руки. И все. Все.
Пистолет заклинит? Или все-таки получится изменить историю?
Когда пришла информация, что Власова отправили в составе комиссии штаба фронта во Вторую ударную, стало понятно, что оттуда он не вернется. Заболел командующий, Власов имел опыт боев в окружении – вот и все. Все очень просто.
Он наверняка не собирался сдаться в плен. Он хотел еще раз провернуть тот же сценарий, что и под Киевом. Уйти в гражданском, но с документами. С минимальным числом попутчиков, чтобы не привлекать внимания.
Но у него это получиться не могло. Не могло.
Это под Киевом он был одним из многих генерал-майоров, погибших или попавших в плен. А летом сорок второго он был спасителем Москвы, сталинским полководцем. Власов уже успел сжиться с чувством своей значимости, с осознанием своего высокого предназначения. И кроме того, его искали. Наши искали и немцы искали.
И не исключено, что уже в одиночестве, в немецком тылу, Власов решил не выходить к своим. Может, даже сам не понял, но решение принял. Здесь он всего лишь один из генералов. А там, у немцев, фигура, с которой они вынуждены будут считаться. Потому что он спаситель Москвы и сталинский полководец. Для немцев – просто находка. Если даже он перешел к немцам, то шансов у большевиков не осталось…
Евгений Афанасьевич остановился у открытого окна, глубоко вдохнул.
Дневная жара уже спала, из сада тянуло влажной свежестью.
Наверное, он сделал все, что мог. Не в случае с Власовым, а в своей жизни.
Никогда не было еще у Корелина такого ощущения.
Все.
Он надорвался, пытаясь сдвинуть махину времени. И дальше будет только хуже. Сегодняшний визит старого недруга – это предупреждение. Попытка раскачать, заставить суетиться и делать ошибки.
Теперь осталось только довести последнюю операцию до финиша, самому забить этот гол не получится, но вывести на удар кого-то другого – очень даже можно. Вывести кого-то на удар, а кого-то из-под удара вывести.
Севку, например.
Ведь не только по поводу Власова к нему приезжал Домов. Он напомнил о сыне. Задавал вопросы о Всеволоде Залесском. Это здесь, в кабинете, было легко сослаться на секретность, а при серьезном разговоре такой финт не пройдет. Нужно будет что-то придумать, подготовить внятную и правдоподобную легенду появления Севки… И это значило, что все пришлось бы делать быстро и самому. Надежных людей у Корелина не осталось. Слишком много новеньких в окружении. Слишком много новеньких…
В общем, игра переходит в эндшпиль. И дай бог, чтобы не в цугцванг.
Нужно было предупредить Всеволода и Костю. Но это от Корелина сейчас не зависело. Если лейтенанты выйдут на связь, то шанс – исчезающе маленький шанс на спасение – у них есть.
Если они выйдут на связь.
В дверь кабинета постучали.
– Да?
На пороге возник Петрович, выполняющий теперь помимо обязанностей водителя еще и функции адъютанта.
– Это, – сказал Петрович. – Там к вам, Евгений Афанасьевич, гость.
– Кто? – не оборачиваясь, спросил Корелин.
– Да я это, я, – бесцеремонно отодвинув в сторону Петровича, в кабинет вошел Орлов. – Нарисовалось несколько свободных минут, я и заскочил. Не выгонишь?
6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта
Кто-то когда-то сказал Севке, что тяжелобольные умирают ночью. Если дотянул до рассвета, то есть шанс, что переживет и весь день. Наверное, ерунда. У Севки по этой части был не очень богатый опыт, даже наоборот: двое из его знакомых умерли посреди дня, но звучало все равно обнадеживающе – дожил до рассвета, доживешь и до заката.
До рассвета Севка дожил.
Солнце из-за горизонта почти полностью вылезло, в глаза светит, без злобы, но эдак серьезно. С предупреждением. Мол, это утро еще, а что будет к полудню…
Что будет к полудню…
Хотелось бы посмотреть, подумал Севка. Вот очень хотелось бы посмотреть. И полдень, и закат… И так миллион раз. Хотя миллион, это, наверное, слишком много.
Севка даже попытался подсчитать, сколько это в годах миллион дней получается. Три года – округлим – тысяча дней, в миллионе – тысяча тысяч… Получается… Получается три тысячи лет, кажется…
Много получается. Чего только себе сгоряча не пожелаешь, подумал Севка и улыбнулся. И поспешно согнал улыбку с лица.
Вот никак ты не научишься соответствовать моменту, Всеволод Александрович Залесский! То ляпнешь что-то в разговоре с начальством, то начнешь улыбаться в самый неподходящий момент. А момент, между прочим, совершенно неподходящий.
Севка искоса посмотрел на Костю. Вот, совсем другое дело – стоит товарищ лейтенант, как положено командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, смотрит серьезно, сосредоточенно. Руки за спиной – нормально, командир может держать руки за спиной, это не принижает значимость его облика, так что руки – нормально. А вот отсутствие ремня с портупеей, головного убора – уже значительно хуже. Нарушает образ.
Но и с этим можно было бы смириться.
В конце концов, вышел товарищ командир сделать зарядку и умыться. Холодной водой на рассвете. Правильнее, конечно, с голым торсом, но и вот так, без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки, тоже можно. Личный состав, если окажется рядом, поймет и простит. А вот то, что сапог нет на красном командире – это уже никуда не годится.
То есть абсолютно.
Приблизительно так выглядят… выглядели красные герои в кино о Гражданской войне. Босой, в расстегнутой гимнастерке, с высоко поднятой головой – и в глазах обязательно праведный гнев и уверенность в конечной победе коммунизма.
Даже расстрельная команда в кино понимает, что гадость делает, хорошего человека в расход пускает. Стволы винтовок там дрожат-качаются, желваки на скулах опять же…
Севка посмотрел на дула карабинов – как же, качаются. Даже не шелохнутся, смотрят пристально, не отрываясь. И расстрельная команда явно не комплексует – глаза веселые у обоих молодых уродов. Почти радостные. Целятся и улыбаются. В солдатиков играют, ждут команды старшего по званию. А тот, с лычками младшего сержанта на мятых погонах, не торопится, курит себе самокрутку, отвернувшись. И еще пару минут курить будет. Сволочь.
А вот если сейчас взять и крикнуть – «Огонь!». Не дернутся пальцы у чубатеньких? Вот бы смешно получилось… Оглянулся старшой, а казнь-то уже и закончилась.
Севка умер и Костя умер.
Дал бы в рожу своим мальчикам этот младший сержант с генеральскими лампасами? Наверное, дал бы. Очень уж он всю ночь пытался доказать красным командирам, что не бандит какой, а воин. Службу знает, сука недобитая.
Ему Севка вчера вечером так и сказал – сука недобитая. Это когда он попытался орден с Севки снять.
Вот решил, значит, что орден Красной Звезды у лейтенанта лишний. Повезло ему еще, что не сам полез, а молодому приказал. Вот этому, что сейчас целится Севке в лицо. Грыше.
В хате было сумрачно, горела одна керосиновая лампа, да и то еле-еле.
– Сними с комиссарика орден, – расслабленно повелел младший сержант, или как там по казачьему званию. – Грыша, оглох, что ли?
Грыша встал с лавки, потянулся лениво и пошел к комиссарику за орденом. Спокойно пошел, с усмешкой. А чего тут бояться? Комиссарик связан, и приятель его, второй комиссарик, только без ордена, связан. Грыша с вечера даже успел пару раз врезать и тому, и другому, ничего так приложил, со знанием дела.
Походочка у Грыши образовалась вальяжная, движения плавные, скользящие и ухмылка на конопатой роже – самая мерзкая. Получает, тварь, удовольствие от эмоциональной составляющей эпизода. Ручку протянул к ордену медленно, пальчики растопырил…
Руки у Севки были связаны, это правда, а вот ноги… Нет, на них не было сапог, и бить ногой высоко было не слишком удобно, но ведь и у Грыши коленную чашечку никто не отменял. А она, чашечка, даже у таких героев, как рыжий Грыша, имеет поганую привычку съезжать в сторону, если ударить, к примеру, ногой, пусть даже и босой.
Грыша завыл от боли, неожиданности и обиды, согнулся вдвое, чтобы пострадавшую чашечку приголубить, и подставился под следующий удар. Не сильный, но болезненный. Бил бы Севка, то приложил бы в голову или по шее, и убил бы к свиньям собачьим, если бы повезло, но Костя успел первым и врезал Грыше босой ногой по афедрону. Крепко так оформил: рыжий щучкой отправился в угол хаты, перевернув по дороге табурет.
– А ты мне его давал, сучара? – ласковым тоном спросил Севка. – Я четверых штыком пропорол, чтобы орден получить. Четверых, между прочим. А ты ручонки тянешь…
Грыша вскочил, бросился на Севку и отлетел к столу. Глиняная миска упала на пол и звонко щелкнула, разлетаясь на осколки, бутыль с самогоном покачнулась, но младший сержант… или как там его… ее подхватил и водрузил на место.
– Остынь, – приказал младший сержант, когда Грыша схватил со стола нож. – Сядь и помолчи…
– Да чего они, дядя Яша? Я ж их…
– Сядь, я сказал! – прикрикнул дядя Яша. – Не смог сразу справиться – не позорься дальше… Выпей вот и остынь.
Дядя Яша налил полстакана самогона из бутыли, задумчиво посмотрел на Севку.
– Четверых, говоришь?
Севка усмехнулся. Даже не усмехнулся, а так – дернул щекой.
– Вот так, штыком? А не врешь?
– А ты, дядя, дай мне винтовку со штыком, там и посмотрим…
– Выходит, повоевали вы… – протянул дядя Яша. – И дружок твой тоже грех смертоубийства на душу принял?
– И не один раз, – сказал Костя. – Говорят, у меня это особо хорошо получается.
– И нравится небось?
– А чему тут нравиться? Это вот твоим придуркам такое может нравиться… Я видел, как они днем раненых добивали. Улыбочки были на рожах… – Костя сплюнул на пол, между полосатых вязаных половиков. – Уроды…
– Сам ты – урод! – Грыша залпом осушил стакан. – И тех добили, и следующих в степи перехватим – кончим. Я тебя в куски порежу с орденоносцем твоим. На ремни…
– Вот в это верится сразу. Это да. Связанного, если постараешься, ты, конечно, одолеешь… – Костя вздохнул печально. – Не попался ты мне хотя бы недельку назад…
– А что было бы? Думаешь, я бы тебя испугался? – Грыша вскочил со скамьи, но дядя Яша хлопнул ладонью по столу, и Грыша сел на место.
– Это почему они уроды? – спросил дядя Яша. – Оттого, что ваших в расход пускают? Потому уроды? А как красные здесь погуляли – ты знаешь? И в девятнадцатом, и в тридцатом… Знаешь, что красный карательный отряд творил? Думаешь, они нас жалели?
– А что вас жалеть? Тебя жалеть? Видать, карательный отряд вам достался не очень… Если бы я тут был, то тебя бы в первую очередь… – Севка говорил зло, уверенно, а сам все смотрел на руки дяди Яши. Не отрываясь, смотрел.
Пальцы у дяди Яши сжались в кулаки, костяшки побелели. Еще немного подогреть – и все получится. Сам пристрелит или рыжему, вон, прикажет. Тут же, на месте. И что с того, что хозяйка просила хату не пачкать? Если разогреть как следует собеседника, то можно проскочить к казни напрямую, мимо допроса и пыток.
Ходики на стене неторопливо отсчитывали время. Как рефери на ринге. Десять, девять, восемь… Ну, напрягся Севка, давай, дядя, на ремне – кобура. Достал, выстрелил, аут…
Не получилось.
– Жаль, что тебя не было в том отряде, – кивнул дядя Яша, и кулаки его разжались. – Как они долго умирали, красные каратели… Брюхо когда распорото – оно долго получается… Один даже просил, чтобы добили… Ползает в пыли, кишки за ним тянутся, а он сапог целует и просит смертушки… Долго просил.
– Значит, ты выжил, а остальные?
– Кто как… Кто ушел за кордон, кто тут остался… – младший сержант пожал плечами, погоны выгнулись дугами и опали.
– А ты, значит, дядя, остался… – со значением протянул Севка. – Значит, жить захотелось…
– А что – нельзя? – недобро прищурился дядя Яша.
– Можно, чего там… Если очень хочется… ты, значит, оружие спрятал, в колхоз вступил… Так?
– Так.
– И задницы комиссарам лизал… На выборы ходил?
– Конечно, ходил! – засмеялся Костя. – Он же жить хотел… Он, понимаешь, про гордость да смелость вспоминает, когда можно, когда не слишком опасно. Вон, выше младшего урядника и не выслужился. Что так, дядя? Где широкие лычки и георгиевский бант?
Лицо дядя Яши, и без того смуглое, налилось кровью и почернело.
– Сейчас кровь из ушей потечет, – сказал Севка. – Голова лопнет.
Ему очень хотелось умереть на месте. Разозлить младшего урядника Войска Донского и умереть – чисто, почти без боли и, самое главное, быстро.
Не так, как умер сегодня младший политрук Зельдович. Политработник и еврей – им занялись первым. И провозились до заката. Только потом начали разговор с Севкой и Костей.
– Да что ты на них смотришь, дядя Яша? – Грыша дернул кадыком и взял со стола нож. – Кончить их – и делов…
– Ты, Грыша, как дураком был, так дураком и помрешь, видать, – медленно проговорил дядя Яша.
Было видно, каких усилий ему стоит загнать злость себе обратно во внутренности. В печенку-селезенку, в кишки поглубже. Так он, наверное, и Советскую власть пережил. Сжал кулаки, сцепил зубы и терпел-терпел-терпел… А вот теперь…
– Они легкой смерти выпрашивают, – сказал младший урядник. – Хотят, чтобы мы их на тот свет отпустили, пока Учителя нет…
Севка искоса глянул на Костю и вздохнул. Нет, этот дядя не отпустит. Этот проведет по всем затейливым изгибам допроса и пытки. Странно, но смерти Севка не боялся. Или не странно, а вполне себе понятно: что такое смерть по сравнению с пыткой? Зельдовича пытали на глазах у остальных пленных. Этот их Учитель оказался большим выдумщиком по части причинения боли.
В одной умной книге – Севка сейчас не помнил, в какой именно – было написано, что самые изощренные жестокости придумывает тот, кому не придется самому их осуществлять. Гиммлер, писали, при осмотре концлагеря в обморок грохнулся. Но ничего, все остальное время, на расстоянии, руководил решительно и безжалостно.
И Учитель этот, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, тоже лично пальцы не ломал и кожу не сдирал. Сидел, попыхивая трубочкой, и направлял юную, задорную энергию молодого поколения в нужном направлении. Иногда даже глазки отводил в сторону. Сглотнет, будто комок поперек горла встал, затянется трубочкой… Но пыток не прекращал.
Самоотверженная такая сволочь.
После того как вытащили из хаты Зельдовича, Учитель приказал младшему уряднику начать беседу с товарищами командирами. Тот решил снять орден… Ну, и так далее.
– Так что, Грыша, ты не бесись, выпей чуток, закуси… Им это погорше будет, чем если б ты им зубы переполовинил… – дядя Яша усмехнулся. – А товарищ лейтенант расскажет…
– А товарищ лейтенант пошлет тебя на хрен, – Севка прикинул расстояние до стола и понял, что доплюнуть-то, доплюнет, но вот с точностью могут быть проблемы. А нужно бы попасть в рожу. Да чтобы повисло у дяди на усах.
– А и пошлет, – согласился дядя Яша. – Его право. Я законы воинские знаю. И ты, Грыша, учись у комиссарика, как умирать нужно.
– Была охота, – пожал плечами Грыша и снова потянулся к бутылке. – Чего тут учиться?
– Не скажи, Грыгорий, не скажи… – протянул урядник. – Правильно умереть – штука важная. Слышь, лейтенант, это тебя в пионерах красиво умирать выучили?
– Не имел чести носить красный галстук, – отчеканил Севка и вдруг сообразил, что его ведь уничтожать будут как проклятого большевика, комуняку, а он-то по этому поводу – ни в одном глазу.
Ему было два года, когда советская власть накрылась медным тазом в девяносто первом. И потом коммунисты своей пустой болтовней вызывали у него скорее брезгливость, чем сочувствие. Интересно, а как бы отреагировал дядя Яша, если бы Севка рассказал ему о том, что родился… родится только через пятьдесят шесть лет? Не поверил бы. И решил бы, что пытается лейтенант прикинуться чокнутым.
– Не был пионером? – приподнял бровь урядник. – Как же в комсомол вступил?
– Так и в комсомоле не был, – Севка все-таки плюнул, но не через всю комнату в дяди-Яшино лицо, а под ноги, на глиняный пол. – И в партии, если интересно, тоже не был. Это что-то меняет? Для меня, например, нет. Я бы тебя и твоих засранцев пристрелил бы без всякой идеологии. Так, из общечеловеческой брезгливости.
– Брезгливости, говоришь? – дядя Яша покачал головой.
– Ну, дай я ему глаз выму, – попросил Грыша. – Ну, будь человеком…
– Заткнись, – урядник встал из-за стола, обошел его, но подходить к лейтенантам близко не стал. – Вот за эту брезгливость я ваших и убивал… И буду убивать. Я казак. Ты понимаешь, сопляк, что такое казак? Мы веками родную землю защищали, веру православную… Это – наша земля. И наши вольности. А тут приезжает жидок… или кацап какой, в очочках, и давай мне, казаку, гундосить про равноправие и братство. Это получается, что иногородним землицы отрежь, мужичкам с рылом суконным… И пшеничку, которую вырастил, отдай бесплатно в город, чтобы тамошние бездельники с голоду не подохли, сукины революционеры… И винтовочку – сдай. И шашка тебе не положена. А положено тебе жидочку этому кланяться, да на портреты Ленина и Сталина вместо икон молиться… Да в старые времена этого жидка выпороли бы при всем обществе… Если бы не революция…
– Если б не революция, ты бы стоял передо мной навытяжку, сука, и глаз не отводил, – процедил Костя с таким высокомерием в голосе, что Севка оглянулся на него изумленно.
И урядник как-то подобрался и насторожился. Пробудили в нем, наверное, интонации генетическую память.
– Ты бы таращился на меня, шкура, а я бы прикидывал, не врезать ли тебе по роже второй раз. Ибо первый раз ты бы уже схлопотал… – Костя улыбнулся мечтательно. – Схлопотал бы первый раз за то, что стоишь перед старшим по званию расхристанный, с расстегнутым воротом, да еще и самогоном нахлестался. Гимнастерку застегни, штанишник!
Рука младшего урядника метнулась к вороту, но замерла на полпути.
– Это с чего это ты, комиссарик, мной бы командовал? – недобро прищурившись, поинтересовался урядник.
– А ты сам посуди. Мой батюшка Гражданскую закончил полковником. Сейчас бы точно уже генералом был. Думаешь, я не пошел бы по его стопам? Юнкерское училище, папина протекция – и вот я поручик, может, даже гвардейский. Так что ты бы, младший урядник, если бы в Гражданскую белые победили, все равно был бы полным дерьмом с моей точки зрения. Правда, тогда ты хотя бы предателем не был бы, не суетился бы, чтобы германца поласковее встретить… – Костя брезгливо поморщился. – Как потаскуха дешевая…
Дядя Яша ответить не успел.
От входа в хату донеслись странные звуки, Севка оглянулся и обнаружил, что Учитель стоит, прислонившись к дверному косяку, и аплодирует, как в театре. Или, скорее, на детсадовском утреннике. Тихо вошел и, наверное, давно уже слушает беседу. Наблюдает, как командиры Рабоче-Крестьянской пытаются легкую смерть себе не мытьем так катаньем заработать.
– Браво, товарищ поручик, – сказал Учитель. – Брависсимо! Вот что значит – кровь. Из дворян?
– А ты как думаешь? – холодно поинтересовался в ответ Костя. – Полковник, даже если из простонародья, уже наследственное дворянство как-нибудь выслужил. Но моего отца это не волновало, с его-то предками…
– И где же ваш папенька? – спросил с усмешкой Учитель и прошел мимо лейтенантов к столу. Сел, брезгливо отодвинув по полу ногой осколки посуды. – Неужели тоже в РККА служит? В каком звании?
– Расстрелян в тысяча девятьсот двадцать седьмом за участие в контрреволюционной организации, – спокойно отчеканил Костя. – И что?
– То есть большевики вашего отца казнили, а вы им служите?
– Отец решил, что должен бороться. Это его выбор. А я служу не большевикам, а своему Отечеству.
– Фу… – лицо Учителя исказила гримаса отвращения. – Как пошло и высокомерно! И банально… Вы кого-то хотите поразить? Или укорить? Кого? Гришеньку? Гриша, ты что по поводу защиты Отечества думаешь? За что воюем?
– За Дон… это… за вольности…
– Вот! – Учитель поднял указательный палец. – За вольности. И чтобы отомстить. Какое Отечество? О чем вы? Они терпели, ждали своего часа… И час настал. Немцы, слава богу, думать начали головой, а не каской. Казачки теперь не русские и даже не славяне… Готы мы. Потомки готов. И посему можем быть союзниками и соратниками великого германского народа. Знаете, сколько уже казачьих сотен сформировали немцы? Уже воюют ребятушки, режут красных. Про Кононова слышали? Как он с полком перешел к немцам и теперь сформировал казачью дивизию? Теперь, вот, на Дону хутора и станицы поднимаются. И это только начало. Доберутся сюда немцы, вот тогда Дон и Кубань, и Терек, – всё полыхнет, все возьмутся за оружие… Против большевиков. Как один…
– Это ничего, что кубанцы и донцы неплохо в Красной армии воюют? – спросил Севка. – Как один у вас уже не получится.
– Ничего, мы почистим… В Гражданскую не получилось, сейчас сделаем…
– Конечно, почистите… С немцами как же не почистить…
– Не нужно иронии, молодой человек. Не нужно. Ваш соратник… политрук Зельдович, все больше лозунгами, про коммунизм и фашизм… про неизбежную победу…
– А чего мне про коммунизм или фашизм рассуждать? – пожал плечами Севка. – Я про предателей говорю и изменников. При чем тут идеология? У вас не хватило смелости погибнуть в бою, ловкости, чтобы сбежать за границу… Теперь за это мстить будете? Вы же, как я понимаю, учительствовали? Литература? История? «Разгром» Фадеева детям разъясняли? Стихи Маяковского? Или про руководящую роль партии?
До рассвета Севка дожил.
Солнце из-за горизонта почти полностью вылезло, в глаза светит, без злобы, но эдак серьезно. С предупреждением. Мол, это утро еще, а что будет к полудню…
Что будет к полудню…
Хотелось бы посмотреть, подумал Севка. Вот очень хотелось бы посмотреть. И полдень, и закат… И так миллион раз. Хотя миллион, это, наверное, слишком много.
Севка даже попытался подсчитать, сколько это в годах миллион дней получается. Три года – округлим – тысяча дней, в миллионе – тысяча тысяч… Получается… Получается три тысячи лет, кажется…
Много получается. Чего только себе сгоряча не пожелаешь, подумал Севка и улыбнулся. И поспешно согнал улыбку с лица.
Вот никак ты не научишься соответствовать моменту, Всеволод Александрович Залесский! То ляпнешь что-то в разговоре с начальством, то начнешь улыбаться в самый неподходящий момент. А момент, между прочим, совершенно неподходящий.
Севка искоса посмотрел на Костю. Вот, совсем другое дело – стоит товарищ лейтенант, как положено командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, смотрит серьезно, сосредоточенно. Руки за спиной – нормально, командир может держать руки за спиной, это не принижает значимость его облика, так что руки – нормально. А вот отсутствие ремня с портупеей, головного убора – уже значительно хуже. Нарушает образ.
Но и с этим можно было бы смириться.
В конце концов, вышел товарищ командир сделать зарядку и умыться. Холодной водой на рассвете. Правильнее, конечно, с голым торсом, но и вот так, без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки, тоже можно. Личный состав, если окажется рядом, поймет и простит. А вот то, что сапог нет на красном командире – это уже никуда не годится.
То есть абсолютно.
Приблизительно так выглядят… выглядели красные герои в кино о Гражданской войне. Босой, в расстегнутой гимнастерке, с высоко поднятой головой – и в глазах обязательно праведный гнев и уверенность в конечной победе коммунизма.
Даже расстрельная команда в кино понимает, что гадость делает, хорошего человека в расход пускает. Стволы винтовок там дрожат-качаются, желваки на скулах опять же…
Севка посмотрел на дула карабинов – как же, качаются. Даже не шелохнутся, смотрят пристально, не отрываясь. И расстрельная команда явно не комплексует – глаза веселые у обоих молодых уродов. Почти радостные. Целятся и улыбаются. В солдатиков играют, ждут команды старшего по званию. А тот, с лычками младшего сержанта на мятых погонах, не торопится, курит себе самокрутку, отвернувшись. И еще пару минут курить будет. Сволочь.
А вот если сейчас взять и крикнуть – «Огонь!». Не дернутся пальцы у чубатеньких? Вот бы смешно получилось… Оглянулся старшой, а казнь-то уже и закончилась.
Севка умер и Костя умер.
Дал бы в рожу своим мальчикам этот младший сержант с генеральскими лампасами? Наверное, дал бы. Очень уж он всю ночь пытался доказать красным командирам, что не бандит какой, а воин. Службу знает, сука недобитая.
Ему Севка вчера вечером так и сказал – сука недобитая. Это когда он попытался орден с Севки снять.
Вот решил, значит, что орден Красной Звезды у лейтенанта лишний. Повезло ему еще, что не сам полез, а молодому приказал. Вот этому, что сейчас целится Севке в лицо. Грыше.
В хате было сумрачно, горела одна керосиновая лампа, да и то еле-еле.
– Сними с комиссарика орден, – расслабленно повелел младший сержант, или как там по казачьему званию. – Грыша, оглох, что ли?
Грыша встал с лавки, потянулся лениво и пошел к комиссарику за орденом. Спокойно пошел, с усмешкой. А чего тут бояться? Комиссарик связан, и приятель его, второй комиссарик, только без ордена, связан. Грыша с вечера даже успел пару раз врезать и тому, и другому, ничего так приложил, со знанием дела.
Походочка у Грыши образовалась вальяжная, движения плавные, скользящие и ухмылка на конопатой роже – самая мерзкая. Получает, тварь, удовольствие от эмоциональной составляющей эпизода. Ручку протянул к ордену медленно, пальчики растопырил…
Руки у Севки были связаны, это правда, а вот ноги… Нет, на них не было сапог, и бить ногой высоко было не слишком удобно, но ведь и у Грыши коленную чашечку никто не отменял. А она, чашечка, даже у таких героев, как рыжий Грыша, имеет поганую привычку съезжать в сторону, если ударить, к примеру, ногой, пусть даже и босой.
Грыша завыл от боли, неожиданности и обиды, согнулся вдвое, чтобы пострадавшую чашечку приголубить, и подставился под следующий удар. Не сильный, но болезненный. Бил бы Севка, то приложил бы в голову или по шее, и убил бы к свиньям собачьим, если бы повезло, но Костя успел первым и врезал Грыше босой ногой по афедрону. Крепко так оформил: рыжий щучкой отправился в угол хаты, перевернув по дороге табурет.
– А ты мне его давал, сучара? – ласковым тоном спросил Севка. – Я четверых штыком пропорол, чтобы орден получить. Четверых, между прочим. А ты ручонки тянешь…
Грыша вскочил, бросился на Севку и отлетел к столу. Глиняная миска упала на пол и звонко щелкнула, разлетаясь на осколки, бутыль с самогоном покачнулась, но младший сержант… или как там его… ее подхватил и водрузил на место.
– Остынь, – приказал младший сержант, когда Грыша схватил со стола нож. – Сядь и помолчи…
– Да чего они, дядя Яша? Я ж их…
– Сядь, я сказал! – прикрикнул дядя Яша. – Не смог сразу справиться – не позорься дальше… Выпей вот и остынь.
Дядя Яша налил полстакана самогона из бутыли, задумчиво посмотрел на Севку.
– Четверых, говоришь?
Севка усмехнулся. Даже не усмехнулся, а так – дернул щекой.
– Вот так, штыком? А не врешь?
– А ты, дядя, дай мне винтовку со штыком, там и посмотрим…
– Выходит, повоевали вы… – протянул дядя Яша. – И дружок твой тоже грех смертоубийства на душу принял?
– И не один раз, – сказал Костя. – Говорят, у меня это особо хорошо получается.
– И нравится небось?
– А чему тут нравиться? Это вот твоим придуркам такое может нравиться… Я видел, как они днем раненых добивали. Улыбочки были на рожах… – Костя сплюнул на пол, между полосатых вязаных половиков. – Уроды…
– Сам ты – урод! – Грыша залпом осушил стакан. – И тех добили, и следующих в степи перехватим – кончим. Я тебя в куски порежу с орденоносцем твоим. На ремни…
– Вот в это верится сразу. Это да. Связанного, если постараешься, ты, конечно, одолеешь… – Костя вздохнул печально. – Не попался ты мне хотя бы недельку назад…
– А что было бы? Думаешь, я бы тебя испугался? – Грыша вскочил со скамьи, но дядя Яша хлопнул ладонью по столу, и Грыша сел на место.
– Это почему они уроды? – спросил дядя Яша. – Оттого, что ваших в расход пускают? Потому уроды? А как красные здесь погуляли – ты знаешь? И в девятнадцатом, и в тридцатом… Знаешь, что красный карательный отряд творил? Думаешь, они нас жалели?
– А что вас жалеть? Тебя жалеть? Видать, карательный отряд вам достался не очень… Если бы я тут был, то тебя бы в первую очередь… – Севка говорил зло, уверенно, а сам все смотрел на руки дяди Яши. Не отрываясь, смотрел.
Пальцы у дяди Яши сжались в кулаки, костяшки побелели. Еще немного подогреть – и все получится. Сам пристрелит или рыжему, вон, прикажет. Тут же, на месте. И что с того, что хозяйка просила хату не пачкать? Если разогреть как следует собеседника, то можно проскочить к казни напрямую, мимо допроса и пыток.
Ходики на стене неторопливо отсчитывали время. Как рефери на ринге. Десять, девять, восемь… Ну, напрягся Севка, давай, дядя, на ремне – кобура. Достал, выстрелил, аут…
Не получилось.
– Жаль, что тебя не было в том отряде, – кивнул дядя Яша, и кулаки его разжались. – Как они долго умирали, красные каратели… Брюхо когда распорото – оно долго получается… Один даже просил, чтобы добили… Ползает в пыли, кишки за ним тянутся, а он сапог целует и просит смертушки… Долго просил.
– Значит, ты выжил, а остальные?
– Кто как… Кто ушел за кордон, кто тут остался… – младший сержант пожал плечами, погоны выгнулись дугами и опали.
– А ты, значит, дядя, остался… – со значением протянул Севка. – Значит, жить захотелось…
– А что – нельзя? – недобро прищурился дядя Яша.
– Можно, чего там… Если очень хочется… ты, значит, оружие спрятал, в колхоз вступил… Так?
– Так.
– И задницы комиссарам лизал… На выборы ходил?
– Конечно, ходил! – засмеялся Костя. – Он же жить хотел… Он, понимаешь, про гордость да смелость вспоминает, когда можно, когда не слишком опасно. Вон, выше младшего урядника и не выслужился. Что так, дядя? Где широкие лычки и георгиевский бант?
Лицо дядя Яши, и без того смуглое, налилось кровью и почернело.
– Сейчас кровь из ушей потечет, – сказал Севка. – Голова лопнет.
Ему очень хотелось умереть на месте. Разозлить младшего урядника Войска Донского и умереть – чисто, почти без боли и, самое главное, быстро.
Не так, как умер сегодня младший политрук Зельдович. Политработник и еврей – им занялись первым. И провозились до заката. Только потом начали разговор с Севкой и Костей.
– Да что ты на них смотришь, дядя Яша? – Грыша дернул кадыком и взял со стола нож. – Кончить их – и делов…
– Ты, Грыша, как дураком был, так дураком и помрешь, видать, – медленно проговорил дядя Яша.
Было видно, каких усилий ему стоит загнать злость себе обратно во внутренности. В печенку-селезенку, в кишки поглубже. Так он, наверное, и Советскую власть пережил. Сжал кулаки, сцепил зубы и терпел-терпел-терпел… А вот теперь…
– Они легкой смерти выпрашивают, – сказал младший урядник. – Хотят, чтобы мы их на тот свет отпустили, пока Учителя нет…
Севка искоса глянул на Костю и вздохнул. Нет, этот дядя не отпустит. Этот проведет по всем затейливым изгибам допроса и пытки. Странно, но смерти Севка не боялся. Или не странно, а вполне себе понятно: что такое смерть по сравнению с пыткой? Зельдовича пытали на глазах у остальных пленных. Этот их Учитель оказался большим выдумщиком по части причинения боли.
В одной умной книге – Севка сейчас не помнил, в какой именно – было написано, что самые изощренные жестокости придумывает тот, кому не придется самому их осуществлять. Гиммлер, писали, при осмотре концлагеря в обморок грохнулся. Но ничего, все остальное время, на расстоянии, руководил решительно и безжалостно.
И Учитель этот, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, тоже лично пальцы не ломал и кожу не сдирал. Сидел, попыхивая трубочкой, и направлял юную, задорную энергию молодого поколения в нужном направлении. Иногда даже глазки отводил в сторону. Сглотнет, будто комок поперек горла встал, затянется трубочкой… Но пыток не прекращал.
Самоотверженная такая сволочь.
После того как вытащили из хаты Зельдовича, Учитель приказал младшему уряднику начать беседу с товарищами командирами. Тот решил снять орден… Ну, и так далее.
– Так что, Грыша, ты не бесись, выпей чуток, закуси… Им это погорше будет, чем если б ты им зубы переполовинил… – дядя Яша усмехнулся. – А товарищ лейтенант расскажет…
– А товарищ лейтенант пошлет тебя на хрен, – Севка прикинул расстояние до стола и понял, что доплюнуть-то, доплюнет, но вот с точностью могут быть проблемы. А нужно бы попасть в рожу. Да чтобы повисло у дяди на усах.
– А и пошлет, – согласился дядя Яша. – Его право. Я законы воинские знаю. И ты, Грыша, учись у комиссарика, как умирать нужно.
– Была охота, – пожал плечами Грыша и снова потянулся к бутылке. – Чего тут учиться?
– Не скажи, Грыгорий, не скажи… – протянул урядник. – Правильно умереть – штука важная. Слышь, лейтенант, это тебя в пионерах красиво умирать выучили?
– Не имел чести носить красный галстук, – отчеканил Севка и вдруг сообразил, что его ведь уничтожать будут как проклятого большевика, комуняку, а он-то по этому поводу – ни в одном глазу.
Ему было два года, когда советская власть накрылась медным тазом в девяносто первом. И потом коммунисты своей пустой болтовней вызывали у него скорее брезгливость, чем сочувствие. Интересно, а как бы отреагировал дядя Яша, если бы Севка рассказал ему о том, что родился… родится только через пятьдесят шесть лет? Не поверил бы. И решил бы, что пытается лейтенант прикинуться чокнутым.
– Не был пионером? – приподнял бровь урядник. – Как же в комсомол вступил?
– Так и в комсомоле не был, – Севка все-таки плюнул, но не через всю комнату в дяди-Яшино лицо, а под ноги, на глиняный пол. – И в партии, если интересно, тоже не был. Это что-то меняет? Для меня, например, нет. Я бы тебя и твоих засранцев пристрелил бы без всякой идеологии. Так, из общечеловеческой брезгливости.
– Брезгливости, говоришь? – дядя Яша покачал головой.
– Ну, дай я ему глаз выму, – попросил Грыша. – Ну, будь человеком…
– Заткнись, – урядник встал из-за стола, обошел его, но подходить к лейтенантам близко не стал. – Вот за эту брезгливость я ваших и убивал… И буду убивать. Я казак. Ты понимаешь, сопляк, что такое казак? Мы веками родную землю защищали, веру православную… Это – наша земля. И наши вольности. А тут приезжает жидок… или кацап какой, в очочках, и давай мне, казаку, гундосить про равноправие и братство. Это получается, что иногородним землицы отрежь, мужичкам с рылом суконным… И пшеничку, которую вырастил, отдай бесплатно в город, чтобы тамошние бездельники с голоду не подохли, сукины революционеры… И винтовочку – сдай. И шашка тебе не положена. А положено тебе жидочку этому кланяться, да на портреты Ленина и Сталина вместо икон молиться… Да в старые времена этого жидка выпороли бы при всем обществе… Если бы не революция…
– Если б не революция, ты бы стоял передо мной навытяжку, сука, и глаз не отводил, – процедил Костя с таким высокомерием в голосе, что Севка оглянулся на него изумленно.
И урядник как-то подобрался и насторожился. Пробудили в нем, наверное, интонации генетическую память.
– Ты бы таращился на меня, шкура, а я бы прикидывал, не врезать ли тебе по роже второй раз. Ибо первый раз ты бы уже схлопотал… – Костя улыбнулся мечтательно. – Схлопотал бы первый раз за то, что стоишь перед старшим по званию расхристанный, с расстегнутым воротом, да еще и самогоном нахлестался. Гимнастерку застегни, штанишник!
Рука младшего урядника метнулась к вороту, но замерла на полпути.
– Это с чего это ты, комиссарик, мной бы командовал? – недобро прищурившись, поинтересовался урядник.
– А ты сам посуди. Мой батюшка Гражданскую закончил полковником. Сейчас бы точно уже генералом был. Думаешь, я не пошел бы по его стопам? Юнкерское училище, папина протекция – и вот я поручик, может, даже гвардейский. Так что ты бы, младший урядник, если бы в Гражданскую белые победили, все равно был бы полным дерьмом с моей точки зрения. Правда, тогда ты хотя бы предателем не был бы, не суетился бы, чтобы германца поласковее встретить… – Костя брезгливо поморщился. – Как потаскуха дешевая…
Дядя Яша ответить не успел.
От входа в хату донеслись странные звуки, Севка оглянулся и обнаружил, что Учитель стоит, прислонившись к дверному косяку, и аплодирует, как в театре. Или, скорее, на детсадовском утреннике. Тихо вошел и, наверное, давно уже слушает беседу. Наблюдает, как командиры Рабоче-Крестьянской пытаются легкую смерть себе не мытьем так катаньем заработать.
– Браво, товарищ поручик, – сказал Учитель. – Брависсимо! Вот что значит – кровь. Из дворян?
– А ты как думаешь? – холодно поинтересовался в ответ Костя. – Полковник, даже если из простонародья, уже наследственное дворянство как-нибудь выслужил. Но моего отца это не волновало, с его-то предками…
– И где же ваш папенька? – спросил с усмешкой Учитель и прошел мимо лейтенантов к столу. Сел, брезгливо отодвинув по полу ногой осколки посуды. – Неужели тоже в РККА служит? В каком звании?
– Расстрелян в тысяча девятьсот двадцать седьмом за участие в контрреволюционной организации, – спокойно отчеканил Костя. – И что?
– То есть большевики вашего отца казнили, а вы им служите?
– Отец решил, что должен бороться. Это его выбор. А я служу не большевикам, а своему Отечеству.
– Фу… – лицо Учителя исказила гримаса отвращения. – Как пошло и высокомерно! И банально… Вы кого-то хотите поразить? Или укорить? Кого? Гришеньку? Гриша, ты что по поводу защиты Отечества думаешь? За что воюем?
– За Дон… это… за вольности…
– Вот! – Учитель поднял указательный палец. – За вольности. И чтобы отомстить. Какое Отечество? О чем вы? Они терпели, ждали своего часа… И час настал. Немцы, слава богу, думать начали головой, а не каской. Казачки теперь не русские и даже не славяне… Готы мы. Потомки готов. И посему можем быть союзниками и соратниками великого германского народа. Знаете, сколько уже казачьих сотен сформировали немцы? Уже воюют ребятушки, режут красных. Про Кононова слышали? Как он с полком перешел к немцам и теперь сформировал казачью дивизию? Теперь, вот, на Дону хутора и станицы поднимаются. И это только начало. Доберутся сюда немцы, вот тогда Дон и Кубань, и Терек, – всё полыхнет, все возьмутся за оружие… Против большевиков. Как один…
– Это ничего, что кубанцы и донцы неплохо в Красной армии воюют? – спросил Севка. – Как один у вас уже не получится.
– Ничего, мы почистим… В Гражданскую не получилось, сейчас сделаем…
– Конечно, почистите… С немцами как же не почистить…
– Не нужно иронии, молодой человек. Не нужно. Ваш соратник… политрук Зельдович, все больше лозунгами, про коммунизм и фашизм… про неизбежную победу…
– А чего мне про коммунизм или фашизм рассуждать? – пожал плечами Севка. – Я про предателей говорю и изменников. При чем тут идеология? У вас не хватило смелости погибнуть в бою, ловкости, чтобы сбежать за границу… Теперь за это мстить будете? Вы же, как я понимаю, учительствовали? Литература? История? «Разгром» Фадеева детям разъясняли? Стихи Маяковского? Или про руководящую роль партии?