Страница:
Частенько за столиками бара можно было видеть и двух капелланов Мак-Мердо. Однажды меня пригласил за свой столик «чаплан» Вир.
— Не хотите ли вы попробовать моего коктейля? — спросил он меня. — Он называется «Би энд Би», по первым буквам составляющих его напитков, и состоит наполовину из бренди и наполовину из ликёра под названием «бенедиктин». Это настоящий бенедиктин, сделанный потомками тех монахов-бенедиктинцев. Эй, бармен, один «Би энд Би» для Игора!
Я начал было отпираться, но Вир развёл беспомощно руками.
— Все, Игор, уже поздно что-нибудь менять. А потом я чувствую себя сегодня как бы хозяином. Ведь сегодня мой праздник, сегодня пасха.
Я уже знал, что сегодня пасха. Утром я был в штабном здании, ходил за радиограммами и увидел, что на мачте развевались два флага. Один из них, государственный, звёздно-полосатый, висел в этот раз очень низко и выглядел каким-то маленьким. Это впечатление создавалось потому, что над ним медленно и тяжело колыхалось треугольное, огромное, белое, с желтизной, полотнище с большим коричневым крестом посередине. На меня так и пахнуло временами Колумба. Странно выглядел здесь этот флаг, как будто пришедший сюда прямо из морской истории. Такой флаг ассоциировался у меня только со старинными парусными каравеллами.
Оказалось, что вывешивание такого полотнища над государственным флагом в дни больших религиозных праздников является обычаем американского «Нэви», обычаем, как бы говорящим, что главным в это время является религия, молитва, а уже потом все остальное.
Правда, надо сказать, что, несмотря на постоянное обращение американцев к богу, он им не очень-то помогал. Совсем недавно, вскоре после пасхи, в Мак-Мердо пришла с американской внутриконтинентальной станции Берд радиограмма, в которой сообщалось, что пропал магнитолог станции.
Он ушёл в пургу в свой магнитный павильон, расположенный в 500 метрах от станции, и не вернулся. Его искали несколько суток. Партии людей, обвязавшись верёвками, уходили в темноту и завывание полярной ночи, белую пустыню утюжили вездеходы с зажжёнными фарами, но безуспешно. К концу третьих суток ни у кого не оставалось сомнения, что он уже мёртв, замёрз. Ведь внутри континентальная станция Берд расположена на высоте около двух тысяч метров, и температура воздуха там в период полярной ночи ниже минус 50 градусов.
По прошествии недели поиски были прекращены до весны. В церкви Мак-Мердо отслужили ещё одну панихиду по жертве Антарктиды.
Русский класс
Баллада о флагах
— Не хотите ли вы попробовать моего коктейля? — спросил он меня. — Он называется «Би энд Би», по первым буквам составляющих его напитков, и состоит наполовину из бренди и наполовину из ликёра под названием «бенедиктин». Это настоящий бенедиктин, сделанный потомками тех монахов-бенедиктинцев. Эй, бармен, один «Би энд Би» для Игора!
Я начал было отпираться, но Вир развёл беспомощно руками.
— Все, Игор, уже поздно что-нибудь менять. А потом я чувствую себя сегодня как бы хозяином. Ведь сегодня мой праздник, сегодня пасха.
Я уже знал, что сегодня пасха. Утром я был в штабном здании, ходил за радиограммами и увидел, что на мачте развевались два флага. Один из них, государственный, звёздно-полосатый, висел в этот раз очень низко и выглядел каким-то маленьким. Это впечатление создавалось потому, что над ним медленно и тяжело колыхалось треугольное, огромное, белое, с желтизной, полотнище с большим коричневым крестом посередине. На меня так и пахнуло временами Колумба. Странно выглядел здесь этот флаг, как будто пришедший сюда прямо из морской истории. Такой флаг ассоциировался у меня только со старинными парусными каравеллами.
Оказалось, что вывешивание такого полотнища над государственным флагом в дни больших религиозных праздников является обычаем американского «Нэви», обычаем, как бы говорящим, что главным в это время является религия, молитва, а уже потом все остальное.
Правда, надо сказать, что, несмотря на постоянное обращение американцев к богу, он им не очень-то помогал. Совсем недавно, вскоре после пасхи, в Мак-Мердо пришла с американской внутриконтинентальной станции Берд радиограмма, в которой сообщалось, что пропал магнитолог станции.
Он ушёл в пургу в свой магнитный павильон, расположенный в 500 метрах от станции, и не вернулся. Его искали несколько суток. Партии людей, обвязавшись верёвками, уходили в темноту и завывание полярной ночи, белую пустыню утюжили вездеходы с зажжёнными фарами, но безуспешно. К концу третьих суток ни у кого не оставалось сомнения, что он уже мёртв, замёрз. Ведь внутри континентальная станция Берд расположена на высоте около двух тысяч метров, и температура воздуха там в период полярной ночи ниже минус 50 градусов.
По прошествии недели поиски были прекращены до весны. В церкви Мак-Мердо отслужили ещё одну панихиду по жертве Антарктиды.
Русский класс
Ещё до начала зимовки многие незнакомые мне люди подходили и спрашивали, когда начнёт работать «русский класс». Да и в Москве ещё те, кто уже зимовал среди американцев, говорили мне, что я должен быть готов к тому, чтобы вести преподавание русского, что преподаванием языка занимаются все зимующие здесь обменные учёные. Поэтому ещё в Москве я накупил учебников по русскому языку для иностранных студентов. Да и на Мак-Мердо нашлось несколько книг такого типа.
И вот наступил день, когда и по радио, и в специальном «меморандуме», расклеенном во всех общественных местах, было объявлено, что по понедельникам и четвергам с семи до девяти вечера в помещении клуба русский учёный Игор Зотиков будет вести кружок русского языка для всех желающих.
В течение всей недели мне звонили, останавливали меня на улице самые разные люди, просили их записать, застенчиво спрашивали, очень ли труден русский, можно ли прийти тому, кто не кончил колледж, и т. д.
Я тоже волновался. Составил подробный план первого занятия, написал вводную лекцию. Как я и ожидал, на первое занятие пришло огромное количество народа: почти все офицеры, много матросов и учёных: пришли даже новозеландские учёные с новозеландской станции База Скотта.
На первом занятии я немного рассказал о Советском Союзе и сразу приступил к конкретным вещам: — алфавиту, первым, самым простым словам. Задал я и домашнее задание. Я уже начал было беспокоиться, что класс очень большой, но на второе занятие пришло лишь человек пятнадцать. Многие надеялись, что у русского можно научиться языку легко и не работая дома, но когда они поняли, что любое изучение иностранного языка — это тяжёлая работа, то «убоялись премудрости». Зато оставшиеся прозанимались весь год и кое-чему научились.
За одним из первых столов сидели три усатых и бородатых здоровяка в свежепостиранных и отглаженных зелёных рубашках. На отворотах отложных воротничков рубашек маленькие блестящие бронзовые якорьки, говорящие о том, что они «чиф-петти-офисерс», то есть старшие из младших офицеров. На груди у каждого с одной стороны чёрная, отпечатанная несмываемой краской надпись «Нэви», ставшая мне уже столь знакомой. Все они были уже не молоды, лет сорока. В середине этой группы был начальник электростанции Мак-Мердо Габрилик. Он был моим лучшим учеником в классе, хотя чувствовалось, что учение давалось ему нелегко. Когда, встав, он отвечал на вопросы домашнего задания, толстая шея и лицо его наливались кровью, казалось, он лопнет сейчас от избытка знаний, скопившихся внутри, но заткнутых какой-то невидимой пробкой. Потом пробка вдруг открывалась, и он начинал говорить. Однажды после урока, когда почти все уже разошлись, он подошёл ко мне, натужился весь, как на уроке, и вдруг произнёс фразу, которую я сначала не понял, только потом дошло: он же говорит по-украински: «Ты приходь, приходь до мене на пауэр плант***, я там роблю», — повторял Габрилик, расстроенный тем, что я не понимаю фразы, которую он так готовил.
Потом я часто бывал в его просторном и чистом кабинете здания электростанции, где громыхали, давая энергию, огромные судовые дизели. Мы пили кофе, беседовали. Родители Эда выросли в маленьком шахтёрском городке в штате Пенсильвания. Его дед и бабушка приехали в Америку откуда-то из-под Львова. Отец Эда был машинистом на железной дороге и умер уже давно. У самого у него нет семьи, есть только мать («мамо», называет он её) и брат. Брат много старше, и он перенял от отца много украинских слов и обычаев, а Эд не успел.
Я не замечал в моем разговоре по-английски ничего необычного, кроме того, что мой язык был плохой, а Эд замечал. Он иногда вдруг обрывал меня и кричал в восторге:
— Так же говорил мой брат! Или:
— Так же делает и мой брат!
Эд хорошо играет на аккордеоне. Он говорит, что четыре раза смотрел, американский фильм «Война и мир», чтобы лучше научиться играть на аккордеоне русские пляски.
— А как называется твой городок? — спросил я как-то невзначай.
— Тамбов, — ответил так же безразлично Эд.
— Слушай, Эд, так мы же с тобой почти земляки, — пошутил я. — Мои родители тоже из-под Тамбова, только это в середине России.
— А я-то думал, что Тамбов — индейское название местности, — удивился и обрадовался Эд.
Эд служит во флоте уже семнадцать лет, обошёл не раз весь свет. Последние годы он командовал дизельным хозяйством на разных кораблях.
— Ты знаешь, Игор, ведь после зимовки в Антарктиде каждый из нас, моряков, получает право выбора нового места службы на ближайшие два года. Я попрошусь куда-нибудь на берег, но за границу, «за море»: в Европу или Японию. После двухлетней службы «за морем» я опять буду иметь право на выбор нового места службы по своему усмотрению. Вот тогда уж я попрошусь домой, в Америку, и тоже обязательно на берег. И, не дослужив этого последнего срока, уйду в отставку на полную пенсию, потому что к этому времени я уже прослужу во флоте двадцать лет.
Он помолчал, а потом продолжал мечтательно:
— Я хотел бы быть учителем. Учить детей, например, географии. Я ведь везде был сам. А ещё, Игор, я хочу жениться, — застенчиво краснея говорит Эд. — И чтобы дети были. Мама и брат тоже об этом просят. Подожди, я покажу тебе фотографию своих родителей и брата.
Много лет прошло с тех пор. Эд действительно впоследствии ушёл в отставку, вернулся к себе в родную Пенсильванию и через некоторое время женился. Но учительствовать ему не пришлось. После двадцати лет службы во флоте это было не так уж просто.
Вторым из трех богатырей был товарищ Эда по службе, чиф Харланд Войт. Обычно после занятий в классе и продолжавшихся ещё долго бесед и вопросов, где-то уже часов в десять вечера я шёл в кают-компанию, чтобы выпить чашечку кофе. Приходили туда и Эд с Харландом. Они жили в домике рядом с кают-компанией, и наш «кофе» затягивался до полуночи.
Усатый, но без бороды, в очках, Харланд Войт был моложе Эда, ему было тридцать четыре. Три года назад Харланд женился. Он показывает фотографию жены. Жена его Шилла, полная женщина, по виду и по рассказам с крутым нравом, работает медсестрой в городке Адвентура около Сан-Франциско. Есть у них и дочка. Её зовут Хайди, но Эд окрестил её Блинки. Глагол «ту блинк» означает «мигать», «моргать», поэтому Блинки значит Моргалочка.
Потомок шведских переселенцев, Харланд вступил в военно-морской флот («нэви») двенадцать лет назад. По глупости, как говорит он. Он жил у моря, любил его. С детства рыбачил, чтобы подрабатывать денег, копил на учёбу. Но жизни без моря не представлял. А потом кто-то уговорил его вступить в «нэви». Он думал, что будет тогда все время с морем, подзаработает денег и в будущем бросит службу, купит маленькую яхту и отправится плавать по свету. Но Харланд за первые десять лет службы не успел скопить денег на яхту, а потом женился, потом появился ребёнок, и сейчас ему уже не до яхты…
Когда мы расходились, я, гордясь своим английским, говорил всем: «Гуд бай!» А Эд желал мне по-русски: «Спи спокойно!»
Часто с нами вместе пил ночной кофе и третий мой студент. Он тоже был швед по происхождению и звали его тоже Харланд, а официально — Харланд Хадсон. Он был «радиомэн», один из хозяев радиостанции Мак-Мердо. Через его руки прошли почти все мои телеграммы домой и из дома. Он не был обязан сообщать мне немедленно, когда получал телеграмму для меня. Официальный путь телеграммы от радиооператора до моего почтового ящика занимал несколько часов или ночь. Но Харланд и его сменщик, с которым он меня познакомил, длинный, молчаливый и улыбчивый матрос, негр Джозеф Робинсон, или просто Робби, из Сан-Луи всегда старались разыскать меня по телефону и сообщить новость сразу:
— Игор, депеша, зайди получить. Это от Валья (так они звали мою жену).
Или:
— Это от мама…
Как удивительно: по-английски «мама» будет тоже «мама» или «мами» (это чуть как бы ласковее, уменьшительнее). А слово «маза», которому учат детей в наших школах, переводится как холодное, безличное «мать»…
Однажды, отдавая мне телеграмму, Робби дал мне маленький списочек из непонятных мне слов, отпечатанных им на машинке.
— Я не знаю, что это, Робби, — сказал я, возвращая список.
— Как не знаешь? — удивился Робби. — Это же, по-видимому, русские слова, которые ваши радисты из Мирного вставляют между текстами. Ведь в официальном справочнике радиокодов они не значатся.
Я снова всмотрелся в странные сочетания английских букв и понял. Да, это были русские слова: «Пока», «Молодец», «Хорошо», «Повтори», «Привет». Как смеялись радисты, когда я рассказал им что к чему! И уже на другой день, когда я снова зашёл на радио, над машинкой телетайпа радиста висел отпечатанный список этих слов и их значений. Через год в Ленинграде наши радисты рассказывали мне, как однажды они были приятно удивлены, когда американцы вдруг начали использовать эти слова в промежутках между официальными текстами.
За одним из столов моего русского класса сидела ещё одна компания. Их было четверо: трое сидели всегда вместе, а один — чуть в сторонке. Они разительно отличались от трех первых. Тоже бородатые и усатые, они были одеты в разноцветные, грубые свитера или клетчатые рубашки из толстой шерстяной ткани, в ярких цветов штормовые брюки, в странную, мягкую, но хорошо пригнанную по ногам обувь, в которой можно было идти много километров. Их лица и руки были такие обветренные и загрубелые, а одежда такая «полевая» и рабочая по сравнению с белыми лицами, домашними рубашками и лёгкой обувью первой троицы! Это были новозеландцы, учёные с новозеландской станции База Скотта, расположенной хоть и недалеко, всего в нескольких милях, но за сложным и опасным перевалом. Им приходится целый час добираться на своём вездеходе.
В отличие от абсолютно неспортивных, набирающих вес и спасающихся от этого только диетой чифов новозеландцы были в прекрасной спортивной форме. Ведь на своей маленькой станции они делали массу тяжёлой физической работы, и почти каждый из них был в прошлом знаменитый альпинист или горнолыжник, как, например, вот этот человек с добродушным лицом, круглым из-за пышных рыжих бакенбардов. Это Тревор, учитель физики из маленького местечка Хоки-Тика на жарком и дождливом западном берегу Южного острова. Мои ученики смеются над его постоянным: «А у нас в Хоки-Тика…» И когда мы в классе «прошли» смысл и значение окончания «ский», Тревора стали звать не иначе как Тревор Хокитикский.
Особую роль в классе играл тот новозеландец, который сидел в стороне. Его звали Джек Калверт. Высокий и худой, очень чёрный и похожий на француза из-за своей бородки кардинала Ришелье, Джек был одним из лучших учеников класса, но на уроках всех смешил. Например, по плану урока мы представляли себе, что всем классом приезжаем в Москву и со мной как бы с прохожим должны начать разговор.
Предлагаю начать Джеку.
— Здравствуйте. — сказал Джек.
— Правильно, ну теперь скажи мне ещё что-нибудь, — подбадриваю я его.
Он подумал минуту и сказал:
— Я хочу женщина…
Класс радостно хохочет. Да, с женщинами у нас тут плоховато.
Джеку Калверту было лет тридцать. Года два назад он отправился из Англии в путешествие по странам Азии. Прекрасный фотограф, он думал сделать книгу фотографий о путешествии. Но никому его фотографии оказались не нужны. Когда добрался до Новой Зеландии, то был уже совсем «на мели»: ни денег, ни работы. И вот тут случайно ему предложили должность служителя зоопарка. Он должен был на рассвете, пока зоопарк закрыт, кормить зверей и убирать клетки. Джек взялся за эту работу. Потихоньку, для удовольствия он стал фотографировать просыпающихся и кормящихся зверей. Постепенно у него скопилась удивительная по свежести восприятия папка фотографий. Он отнёс показать её в одну из газет, и несколько фотографий напечатали сразу. Потом попросили ещё. А через некоторое время Джеку предложили сделать целую серию фотографий об утреннем зоопарке для воскресного приложения к газете, что-то вроде фотодневника «утреннего кормителя зверей». Так Джек неожиданно стал известным и даже любимым фотокорреспондентом одной из газет Новой Зеландии. Когда появилось объявление об отборе кандидатов для участия в зимовке на Базе Скотта, Джек предложил свои услуги как фотограф и «прислуга за все» и был тут же принят. И вот он здесь, в моем русском классе. На память о нем у меня большая фотография нашего класса, которую сделал Джек.
Как во всяком классе, у меня был и последний ученик. Последним был конечно же мой «полевой ассистент» Дейв Кук. Он тоже ходил на все занятия и даже был помощником старосты кружка (вёл журнал посещения) но, по-моему, ни разу не учил уроков, сидел всегда на последней парте и отлынивал от ответов. По-видимому, наш класс привлекал его просто как собрание интересных людей.
И вот наступил день, когда и по радио, и в специальном «меморандуме», расклеенном во всех общественных местах, было объявлено, что по понедельникам и четвергам с семи до девяти вечера в помещении клуба русский учёный Игор Зотиков будет вести кружок русского языка для всех желающих.
В течение всей недели мне звонили, останавливали меня на улице самые разные люди, просили их записать, застенчиво спрашивали, очень ли труден русский, можно ли прийти тому, кто не кончил колледж, и т. д.
Я тоже волновался. Составил подробный план первого занятия, написал вводную лекцию. Как я и ожидал, на первое занятие пришло огромное количество народа: почти все офицеры, много матросов и учёных: пришли даже новозеландские учёные с новозеландской станции База Скотта.
На первом занятии я немного рассказал о Советском Союзе и сразу приступил к конкретным вещам: — алфавиту, первым, самым простым словам. Задал я и домашнее задание. Я уже начал было беспокоиться, что класс очень большой, но на второе занятие пришло лишь человек пятнадцать. Многие надеялись, что у русского можно научиться языку легко и не работая дома, но когда они поняли, что любое изучение иностранного языка — это тяжёлая работа, то «убоялись премудрости». Зато оставшиеся прозанимались весь год и кое-чему научились.
За одним из первых столов сидели три усатых и бородатых здоровяка в свежепостиранных и отглаженных зелёных рубашках. На отворотах отложных воротничков рубашек маленькие блестящие бронзовые якорьки, говорящие о том, что они «чиф-петти-офисерс», то есть старшие из младших офицеров. На груди у каждого с одной стороны чёрная, отпечатанная несмываемой краской надпись «Нэви», ставшая мне уже столь знакомой. Все они были уже не молоды, лет сорока. В середине этой группы был начальник электростанции Мак-Мердо Габрилик. Он был моим лучшим учеником в классе, хотя чувствовалось, что учение давалось ему нелегко. Когда, встав, он отвечал на вопросы домашнего задания, толстая шея и лицо его наливались кровью, казалось, он лопнет сейчас от избытка знаний, скопившихся внутри, но заткнутых какой-то невидимой пробкой. Потом пробка вдруг открывалась, и он начинал говорить. Однажды после урока, когда почти все уже разошлись, он подошёл ко мне, натужился весь, как на уроке, и вдруг произнёс фразу, которую я сначала не понял, только потом дошло: он же говорит по-украински: «Ты приходь, приходь до мене на пауэр плант***, я там роблю», — повторял Габрилик, расстроенный тем, что я не понимаю фразы, которую он так готовил.
Потом я часто бывал в его просторном и чистом кабинете здания электростанции, где громыхали, давая энергию, огромные судовые дизели. Мы пили кофе, беседовали. Родители Эда выросли в маленьком шахтёрском городке в штате Пенсильвания. Его дед и бабушка приехали в Америку откуда-то из-под Львова. Отец Эда был машинистом на железной дороге и умер уже давно. У самого у него нет семьи, есть только мать («мамо», называет он её) и брат. Брат много старше, и он перенял от отца много украинских слов и обычаев, а Эд не успел.
Я не замечал в моем разговоре по-английски ничего необычного, кроме того, что мой язык был плохой, а Эд замечал. Он иногда вдруг обрывал меня и кричал в восторге:
— Так же говорил мой брат! Или:
— Так же делает и мой брат!
Эд хорошо играет на аккордеоне. Он говорит, что четыре раза смотрел, американский фильм «Война и мир», чтобы лучше научиться играть на аккордеоне русские пляски.
— А как называется твой городок? — спросил я как-то невзначай.
— Тамбов, — ответил так же безразлично Эд.
— Слушай, Эд, так мы же с тобой почти земляки, — пошутил я. — Мои родители тоже из-под Тамбова, только это в середине России.
— А я-то думал, что Тамбов — индейское название местности, — удивился и обрадовался Эд.
Эд служит во флоте уже семнадцать лет, обошёл не раз весь свет. Последние годы он командовал дизельным хозяйством на разных кораблях.
— Ты знаешь, Игор, ведь после зимовки в Антарктиде каждый из нас, моряков, получает право выбора нового места службы на ближайшие два года. Я попрошусь куда-нибудь на берег, но за границу, «за море»: в Европу или Японию. После двухлетней службы «за морем» я опять буду иметь право на выбор нового места службы по своему усмотрению. Вот тогда уж я попрошусь домой, в Америку, и тоже обязательно на берег. И, не дослужив этого последнего срока, уйду в отставку на полную пенсию, потому что к этому времени я уже прослужу во флоте двадцать лет.
Он помолчал, а потом продолжал мечтательно:
— Я хотел бы быть учителем. Учить детей, например, географии. Я ведь везде был сам. А ещё, Игор, я хочу жениться, — застенчиво краснея говорит Эд. — И чтобы дети были. Мама и брат тоже об этом просят. Подожди, я покажу тебе фотографию своих родителей и брата.
Много лет прошло с тех пор. Эд действительно впоследствии ушёл в отставку, вернулся к себе в родную Пенсильванию и через некоторое время женился. Но учительствовать ему не пришлось. После двадцати лет службы во флоте это было не так уж просто.
Вторым из трех богатырей был товарищ Эда по службе, чиф Харланд Войт. Обычно после занятий в классе и продолжавшихся ещё долго бесед и вопросов, где-то уже часов в десять вечера я шёл в кают-компанию, чтобы выпить чашечку кофе. Приходили туда и Эд с Харландом. Они жили в домике рядом с кают-компанией, и наш «кофе» затягивался до полуночи.
Усатый, но без бороды, в очках, Харланд Войт был моложе Эда, ему было тридцать четыре. Три года назад Харланд женился. Он показывает фотографию жены. Жена его Шилла, полная женщина, по виду и по рассказам с крутым нравом, работает медсестрой в городке Адвентура около Сан-Франциско. Есть у них и дочка. Её зовут Хайди, но Эд окрестил её Блинки. Глагол «ту блинк» означает «мигать», «моргать», поэтому Блинки значит Моргалочка.
Потомок шведских переселенцев, Харланд вступил в военно-морской флот («нэви») двенадцать лет назад. По глупости, как говорит он. Он жил у моря, любил его. С детства рыбачил, чтобы подрабатывать денег, копил на учёбу. Но жизни без моря не представлял. А потом кто-то уговорил его вступить в «нэви». Он думал, что будет тогда все время с морем, подзаработает денег и в будущем бросит службу, купит маленькую яхту и отправится плавать по свету. Но Харланд за первые десять лет службы не успел скопить денег на яхту, а потом женился, потом появился ребёнок, и сейчас ему уже не до яхты…
Когда мы расходились, я, гордясь своим английским, говорил всем: «Гуд бай!» А Эд желал мне по-русски: «Спи спокойно!»
Часто с нами вместе пил ночной кофе и третий мой студент. Он тоже был швед по происхождению и звали его тоже Харланд, а официально — Харланд Хадсон. Он был «радиомэн», один из хозяев радиостанции Мак-Мердо. Через его руки прошли почти все мои телеграммы домой и из дома. Он не был обязан сообщать мне немедленно, когда получал телеграмму для меня. Официальный путь телеграммы от радиооператора до моего почтового ящика занимал несколько часов или ночь. Но Харланд и его сменщик, с которым он меня познакомил, длинный, молчаливый и улыбчивый матрос, негр Джозеф Робинсон, или просто Робби, из Сан-Луи всегда старались разыскать меня по телефону и сообщить новость сразу:
— Игор, депеша, зайди получить. Это от Валья (так они звали мою жену).
Или:
— Это от мама…
Как удивительно: по-английски «мама» будет тоже «мама» или «мами» (это чуть как бы ласковее, уменьшительнее). А слово «маза», которому учат детей в наших школах, переводится как холодное, безличное «мать»…
Однажды, отдавая мне телеграмму, Робби дал мне маленький списочек из непонятных мне слов, отпечатанных им на машинке.
— Я не знаю, что это, Робби, — сказал я, возвращая список.
— Как не знаешь? — удивился Робби. — Это же, по-видимому, русские слова, которые ваши радисты из Мирного вставляют между текстами. Ведь в официальном справочнике радиокодов они не значатся.
Я снова всмотрелся в странные сочетания английских букв и понял. Да, это были русские слова: «Пока», «Молодец», «Хорошо», «Повтори», «Привет». Как смеялись радисты, когда я рассказал им что к чему! И уже на другой день, когда я снова зашёл на радио, над машинкой телетайпа радиста висел отпечатанный список этих слов и их значений. Через год в Ленинграде наши радисты рассказывали мне, как однажды они были приятно удивлены, когда американцы вдруг начали использовать эти слова в промежутках между официальными текстами.
За одним из столов моего русского класса сидела ещё одна компания. Их было четверо: трое сидели всегда вместе, а один — чуть в сторонке. Они разительно отличались от трех первых. Тоже бородатые и усатые, они были одеты в разноцветные, грубые свитера или клетчатые рубашки из толстой шерстяной ткани, в ярких цветов штормовые брюки, в странную, мягкую, но хорошо пригнанную по ногам обувь, в которой можно было идти много километров. Их лица и руки были такие обветренные и загрубелые, а одежда такая «полевая» и рабочая по сравнению с белыми лицами, домашними рубашками и лёгкой обувью первой троицы! Это были новозеландцы, учёные с новозеландской станции База Скотта, расположенной хоть и недалеко, всего в нескольких милях, но за сложным и опасным перевалом. Им приходится целый час добираться на своём вездеходе.
В отличие от абсолютно неспортивных, набирающих вес и спасающихся от этого только диетой чифов новозеландцы были в прекрасной спортивной форме. Ведь на своей маленькой станции они делали массу тяжёлой физической работы, и почти каждый из них был в прошлом знаменитый альпинист или горнолыжник, как, например, вот этот человек с добродушным лицом, круглым из-за пышных рыжих бакенбардов. Это Тревор, учитель физики из маленького местечка Хоки-Тика на жарком и дождливом западном берегу Южного острова. Мои ученики смеются над его постоянным: «А у нас в Хоки-Тика…» И когда мы в классе «прошли» смысл и значение окончания «ский», Тревора стали звать не иначе как Тревор Хокитикский.
Особую роль в классе играл тот новозеландец, который сидел в стороне. Его звали Джек Калверт. Высокий и худой, очень чёрный и похожий на француза из-за своей бородки кардинала Ришелье, Джек был одним из лучших учеников класса, но на уроках всех смешил. Например, по плану урока мы представляли себе, что всем классом приезжаем в Москву и со мной как бы с прохожим должны начать разговор.
Предлагаю начать Джеку.
— Здравствуйте. — сказал Джек.
— Правильно, ну теперь скажи мне ещё что-нибудь, — подбадриваю я его.
Он подумал минуту и сказал:
— Я хочу женщина…
Класс радостно хохочет. Да, с женщинами у нас тут плоховато.
Джеку Калверту было лет тридцать. Года два назад он отправился из Англии в путешествие по странам Азии. Прекрасный фотограф, он думал сделать книгу фотографий о путешествии. Но никому его фотографии оказались не нужны. Когда добрался до Новой Зеландии, то был уже совсем «на мели»: ни денег, ни работы. И вот тут случайно ему предложили должность служителя зоопарка. Он должен был на рассвете, пока зоопарк закрыт, кормить зверей и убирать клетки. Джек взялся за эту работу. Потихоньку, для удовольствия он стал фотографировать просыпающихся и кормящихся зверей. Постепенно у него скопилась удивительная по свежести восприятия папка фотографий. Он отнёс показать её в одну из газет, и несколько фотографий напечатали сразу. Потом попросили ещё. А через некоторое время Джеку предложили сделать целую серию фотографий об утреннем зоопарке для воскресного приложения к газете, что-то вроде фотодневника «утреннего кормителя зверей». Так Джек неожиданно стал известным и даже любимым фотокорреспондентом одной из газет Новой Зеландии. Когда появилось объявление об отборе кандидатов для участия в зимовке на Базе Скотта, Джек предложил свои услуги как фотограф и «прислуга за все» и был тут же принят. И вот он здесь, в моем русском классе. На память о нем у меня большая фотография нашего класса, которую сделал Джек.
Как во всяком классе, у меня был и последний ученик. Последним был конечно же мой «полевой ассистент» Дейв Кук. Он тоже ходил на все занятия и даже был помощником старосты кружка (вёл журнал посещения) но, по-моему, ни разу не учил уроков, сидел всегда на последней парте и отлынивал от ответов. По-видимому, наш класс привлекал его просто как собрание интересных людей.
Баллада о флагах
Однажды, начиная очередной урок, я обратил внимание, что часть доски была занята. Укреплённый в верхней части кнопками, на ней висел большой трехцветный государственный флаг Франции. Я попросил Дейва снять флаг, чтобы иметь свободной всю доску. Дейв сделал, что надо, и мы провели урок. Это повторилось ещё и ещё раз.
Наконец я спросил своих слушателей, кто вешает сюда этот флаг. И они объяснили мне, что до нас в этой комнате занимается кружок французского языка. Вот отсюда и флаг этой страны.
— Как? — удивился я. — Значит, на занятиях французского класса обычно вывешивается национальный флаг этой страны? Так ли это, Боб? — спросил я старосту, которым у нас был один из лётчиков.
— Да, сэр! — по-военному кратко ответил Боб Докарт.
— А ведь это прекрасная идея. Мистер Докарт, я думаю, что на складе Мак-Мердо есть флаги всех стран. Я прошу вас как старосту кружка пройти к офицеру по снабжению и взять со склада флаг моей страны и к следующему занятию повесить его здесь. Я расскажу в этой связи историю этого флага и соответствующую часть истории страны, чей.язык вы учите…
Я остановился. Меня оглушила удивительная тишина, наступившая вдруг в классе. Все с самыми разными, непривычными выражениями лиц смотрели на меня. Как будто я стал вдруг другим человеком. Боб Докарт встал, наклонил голову, помолчал минуту в звенящей тишине и сказал:
— Сэр, я не могу выполнить вашу просьбу. Это противоречит моим убеждениям и моей совести…
Мне стало горько и обидно за свой флаг. Я попробовал лишь заикнуться о том, что было совершенно логично, — повесить флаг страны, язык которой мы изучаем… И что получилось…
— Хорошо, мистер Докарт, садитесь. Когда я уезжал из Ленинграда, из Института Арктики и Антарктики, его директор и антарктический исследователь профессор Трёшников дал мне не большой, как этот, но настоящий советский флаг. Этот флаг лежит у меня в чемодане здесь, в Мак-Мердо. На следующее занятие я сам принесу его, повешу вот тут, где висел французский флаг, и расскажу вам много интересного. А теперь приступим к занятиям.
Но занятие прошло не очень хорошо. И я не смог достаточно собраться для урока, и аудитория была невнимательной, мои ученики все время перешёптывались. После занятий никто не задал обычных «ста вопросов», и все как-то молча разошлись.
Когда пришло время следующего занятия, уже задолго до его начала я достал чемодан, вытащил свёрток, развернул на кровати. Тонкая, красная, мягкая шерстяная ткань. Настоящие морские флаги всегда из чистой шерсти. Она не слипается, даже когда флаг мокрый. Золотистые серп и молот и пятиконечная звезда над ними выбиты на ткани каким-то заводским способом. Первый раз я так внимательно рассматриваю свой флаг. Для этого пришлось заехать так далеко.
Вот и время подошло. Я надел парку, положил на грудь флаг и поднял «молнию». Только тогда открыл дверь каютки и быстро вышел во вьюжную полярную ночь. Шёл на занятие, одной рукой чуть прижимая мягкий выступ на груди. «Как в девятьсот пятом году», — мелькнула мысль.
Пришёл в класс я как раз к началу. Народу больше чем обычно. Дейв на задней парте не скрывает своего любопытства. Остальные подчёркнуто безразличны, дают мне шанс забыть о флаге. Я тоже подчёркнуто безразлично потянул вниз «молнию» тёплой парки. Флаг алел у меня на груди. Я осторожно взял его и положил на стол. Класс тихо ахнул. Дейв даже привстал, открыв рот.
— Итак, джентльмены, я обещал вам принести флаг Советского Союза и, поместив его на доску, рассказать о нем и историю его создания. Я принёс флаг и сейчас повешу его… — Я отвернулся от аудитории и стал кнопками прикреплять верхний край флага к податливой доске. Опять мёртвая тишина в классе поразила меня, возникло какое-то осязаемое напряжение… Я жал на кнопки, но сегодня руки плохо работали, и кнопки ломались одна за другой. И никто не подошёл помочь. Наконец я укрепил флаг и повернулся к классу. Напряжение уже спало немножко. Большинство просто с любопытством рассматривало флаг. Только Боб Докарт, сидящий на первой парте, смотрел в сторону, он даже загородился ладонью, чтобы случайно не увидеть флага… Постепенно мой медленный рассказ по-русски и по-английски захватил многих. В перерыве многие подходили, трогали флаг, рассматривали ближе.
На другой день история с флагом стала известна во всем Мак-Мердо. Я и раньше понял: всё, что делается в русском классе, известно всем.
Однажды ко мне подошёл командир авиационной эскадрильи, которая зимовала в Мак-Мердо, и сказал, что лётчики и механики приглашают меня на «вечер знакомства». Они хотят, чтобы я выступил перед ними, рассказал что-нибудь о Советском Союзе, о котором они знают так мало.
Целую неделю я думал, что бы рассказать на этой встрече, и вдруг решил: покажу им мои кинофильмы.
Уже несколько лет назад я купил маленький, любительский киноаппарат «Пентака» с шириной плёнки 8 миллиметров. Этим аппаратом я снимал везде, и особенно в отпуске: жена и дети возятся где-то у деревенского домика на Истринском водохранилище, младший четырехлетний сын уплетает арбуз величиной с него самого, а вот мы — дикие туристы — на песчаном пляже под Одессой, и вся компания радостно резвится в волнах Чёрного моря. Вот и ещё один фильм, который снял для меня мой друг Володя Шульгин, когда я был на моей первой зимовке. Этот фильм под названием «Зотиков — сын человека» о том, как рос без меня мой младший. Ведь когда я уехал тогда в Антарктиду, сыну было лишь три месяца, а когда вернулся, ему исполнилось уже два года. И вот Шульгин и другие мои друзья приезжали несколько раз ко мне домой и снимали: сын на руках у жены, сын с бабушкой, сын с дедушкой, оба сына и моя племянница. Все эти «агу-агу» вроде бы близки были только мне. Но что-то подсказывало, что эти фильмы будут интересны здесь для всех. И я попросил, чтобы на вечер принесли экран и восьмимиллиметровый проектор, сказал, что покажу фильмы о доме, которые взял сюда для себя. Новость была воспринята с энтузиазмом.
В назначенный день, точно в пять часов, то есть после конца официального рабочего дня, я открыл дверь большого полубарака-полуангара, на стене которого был нарисован карикатурно огромный весёлый пингвин с сигаретой в клюве, с голубым синяком под глазом, с ярко-красными следами поцелуев женских губ, с чётким черным следом сапога на белоснежной груди, из которой торчали в стороны несколько перьев, наполовину выдранных в потасовке. Под пингвином была надпись: «Авиаэскадрилья Ви Икс Шесть». Этот незадачливый битый гуляка и повеса пингвин был эмблемой эскадрильи, и его изображение с гордостью носили на груди и рукаве почти все её офицеры и солдаты.
На двери дома висело объявление о том, что сегодня состоится вечер встречи с советским обменным учёным. Эта встреча начинает серию вечеров-встреч с интересными людьми Мак-Мердо и Базы Скотта.
Я открыл дверь и вошёл в барак. По-видимому, здесь была одно время казарма, потому что вся противоположная входу длинная стена дома была заставлена нагромождёнными друг на друга пружинными кроватями со стёгаными матрасами. Центр этой кроватно-матрасной стены был прикрыт двумя большими белоснежными простынями, на которых висели большой звёздно-полосатый американский флаг и рядом… такого же размера красный советский флаг.
Одна половина помещения была заставлена лёгкими переносными столиками, а вторая, ближняя к экрану, была свободной. По залу ходили люди в зелёных рубашках с изображением помятого пингвина-гуляки на груди или рукаве. Рубашки заправлены в такие же хлопчатобумажные зелёные брюки. На ногах тоже что-то зелёное вроде сапог, верхняя часть их матерчатая, стёганая, а нижняя — литая резиновая галоша. Среди множества малознакомых молодых лиц узнал своих учеников-лётчиков. Меня ждали. Командир лётчиков заспешил навстречу, начал знакомить со своими людьми.
Наконец все собрались, сели за столики, и командир официально после короткого вступления представил меня. Я вышел вперёд. За столиками сидели в основном ещё безусые юнцы лет по двадцати и с любопытством смотрели на меня. И мне стало вдруг не по себе. Ну зачем им эти мои фильмы?
Я рассказал в двух словах о том, зачем приехал на Мак-Мердо, и извинился, что буду показывать фильм, не предназначенный для широкого экрана. Погас свет, застрекотал аппарат, и я начал, понемногу увлекаясь, пояснять непритязательные картинки обычной жизни. Ещё не кончился первый большой ролик, а я уже чувствовал — это то, что надо. Зрители сидели не шевелясь, напряжённо вглядываясь в сменяющие друг друга картинки простого быта так, будто это был захватывающий приключенческий фильм. Но вот фильм кончился, зажёгся свет, и наступила мёртвая тишина. Все, казалось, даже забыли про меня, занятые своими думами. И вдруг встал высокий курчавый негр, механик вертолёта, на котором я часто летал. Очень серьёзный, не обращаясь ко мне, не замечая меня, он повернулся к зрителям и сказал медленно, раздумчиво и громко:
— А ведь они такие же люди…
После этого все вспомнили про меня и начали хлопать.
Вдруг один из офицеров, сидящих за передним столиком, встал, вынул из кармана трубочку и засвистел в неё. Парни вскочили, мгновенно превратившись в военных, строящихся в шеренгу. Через минуту шеренга зелёных людей уже стояла вдоль свободной, длинной стены помещения. Командир Джонсон подошёл ко мне и вывел на свободное пространство.
Наконец я спросил своих слушателей, кто вешает сюда этот флаг. И они объяснили мне, что до нас в этой комнате занимается кружок французского языка. Вот отсюда и флаг этой страны.
— Как? — удивился я. — Значит, на занятиях французского класса обычно вывешивается национальный флаг этой страны? Так ли это, Боб? — спросил я старосту, которым у нас был один из лётчиков.
— Да, сэр! — по-военному кратко ответил Боб Докарт.
— А ведь это прекрасная идея. Мистер Докарт, я думаю, что на складе Мак-Мердо есть флаги всех стран. Я прошу вас как старосту кружка пройти к офицеру по снабжению и взять со склада флаг моей страны и к следующему занятию повесить его здесь. Я расскажу в этой связи историю этого флага и соответствующую часть истории страны, чей.язык вы учите…
Я остановился. Меня оглушила удивительная тишина, наступившая вдруг в классе. Все с самыми разными, непривычными выражениями лиц смотрели на меня. Как будто я стал вдруг другим человеком. Боб Докарт встал, наклонил голову, помолчал минуту в звенящей тишине и сказал:
— Сэр, я не могу выполнить вашу просьбу. Это противоречит моим убеждениям и моей совести…
Мне стало горько и обидно за свой флаг. Я попробовал лишь заикнуться о том, что было совершенно логично, — повесить флаг страны, язык которой мы изучаем… И что получилось…
— Хорошо, мистер Докарт, садитесь. Когда я уезжал из Ленинграда, из Института Арктики и Антарктики, его директор и антарктический исследователь профессор Трёшников дал мне не большой, как этот, но настоящий советский флаг. Этот флаг лежит у меня в чемодане здесь, в Мак-Мердо. На следующее занятие я сам принесу его, повешу вот тут, где висел французский флаг, и расскажу вам много интересного. А теперь приступим к занятиям.
Но занятие прошло не очень хорошо. И я не смог достаточно собраться для урока, и аудитория была невнимательной, мои ученики все время перешёптывались. После занятий никто не задал обычных «ста вопросов», и все как-то молча разошлись.
Когда пришло время следующего занятия, уже задолго до его начала я достал чемодан, вытащил свёрток, развернул на кровати. Тонкая, красная, мягкая шерстяная ткань. Настоящие морские флаги всегда из чистой шерсти. Она не слипается, даже когда флаг мокрый. Золотистые серп и молот и пятиконечная звезда над ними выбиты на ткани каким-то заводским способом. Первый раз я так внимательно рассматриваю свой флаг. Для этого пришлось заехать так далеко.
Вот и время подошло. Я надел парку, положил на грудь флаг и поднял «молнию». Только тогда открыл дверь каютки и быстро вышел во вьюжную полярную ночь. Шёл на занятие, одной рукой чуть прижимая мягкий выступ на груди. «Как в девятьсот пятом году», — мелькнула мысль.
Пришёл в класс я как раз к началу. Народу больше чем обычно. Дейв на задней парте не скрывает своего любопытства. Остальные подчёркнуто безразличны, дают мне шанс забыть о флаге. Я тоже подчёркнуто безразлично потянул вниз «молнию» тёплой парки. Флаг алел у меня на груди. Я осторожно взял его и положил на стол. Класс тихо ахнул. Дейв даже привстал, открыв рот.
— Итак, джентльмены, я обещал вам принести флаг Советского Союза и, поместив его на доску, рассказать о нем и историю его создания. Я принёс флаг и сейчас повешу его… — Я отвернулся от аудитории и стал кнопками прикреплять верхний край флага к податливой доске. Опять мёртвая тишина в классе поразила меня, возникло какое-то осязаемое напряжение… Я жал на кнопки, но сегодня руки плохо работали, и кнопки ломались одна за другой. И никто не подошёл помочь. Наконец я укрепил флаг и повернулся к классу. Напряжение уже спало немножко. Большинство просто с любопытством рассматривало флаг. Только Боб Докарт, сидящий на первой парте, смотрел в сторону, он даже загородился ладонью, чтобы случайно не увидеть флага… Постепенно мой медленный рассказ по-русски и по-английски захватил многих. В перерыве многие подходили, трогали флаг, рассматривали ближе.
На другой день история с флагом стала известна во всем Мак-Мердо. Я и раньше понял: всё, что делается в русском классе, известно всем.
Однажды ко мне подошёл командир авиационной эскадрильи, которая зимовала в Мак-Мердо, и сказал, что лётчики и механики приглашают меня на «вечер знакомства». Они хотят, чтобы я выступил перед ними, рассказал что-нибудь о Советском Союзе, о котором они знают так мало.
Целую неделю я думал, что бы рассказать на этой встрече, и вдруг решил: покажу им мои кинофильмы.
Уже несколько лет назад я купил маленький, любительский киноаппарат «Пентака» с шириной плёнки 8 миллиметров. Этим аппаратом я снимал везде, и особенно в отпуске: жена и дети возятся где-то у деревенского домика на Истринском водохранилище, младший четырехлетний сын уплетает арбуз величиной с него самого, а вот мы — дикие туристы — на песчаном пляже под Одессой, и вся компания радостно резвится в волнах Чёрного моря. Вот и ещё один фильм, который снял для меня мой друг Володя Шульгин, когда я был на моей первой зимовке. Этот фильм под названием «Зотиков — сын человека» о том, как рос без меня мой младший. Ведь когда я уехал тогда в Антарктиду, сыну было лишь три месяца, а когда вернулся, ему исполнилось уже два года. И вот Шульгин и другие мои друзья приезжали несколько раз ко мне домой и снимали: сын на руках у жены, сын с бабушкой, сын с дедушкой, оба сына и моя племянница. Все эти «агу-агу» вроде бы близки были только мне. Но что-то подсказывало, что эти фильмы будут интересны здесь для всех. И я попросил, чтобы на вечер принесли экран и восьмимиллиметровый проектор, сказал, что покажу фильмы о доме, которые взял сюда для себя. Новость была воспринята с энтузиазмом.
В назначенный день, точно в пять часов, то есть после конца официального рабочего дня, я открыл дверь большого полубарака-полуангара, на стене которого был нарисован карикатурно огромный весёлый пингвин с сигаретой в клюве, с голубым синяком под глазом, с ярко-красными следами поцелуев женских губ, с чётким черным следом сапога на белоснежной груди, из которой торчали в стороны несколько перьев, наполовину выдранных в потасовке. Под пингвином была надпись: «Авиаэскадрилья Ви Икс Шесть». Этот незадачливый битый гуляка и повеса пингвин был эмблемой эскадрильи, и его изображение с гордостью носили на груди и рукаве почти все её офицеры и солдаты.
На двери дома висело объявление о том, что сегодня состоится вечер встречи с советским обменным учёным. Эта встреча начинает серию вечеров-встреч с интересными людьми Мак-Мердо и Базы Скотта.
Я открыл дверь и вошёл в барак. По-видимому, здесь была одно время казарма, потому что вся противоположная входу длинная стена дома была заставлена нагромождёнными друг на друга пружинными кроватями со стёгаными матрасами. Центр этой кроватно-матрасной стены был прикрыт двумя большими белоснежными простынями, на которых висели большой звёздно-полосатый американский флаг и рядом… такого же размера красный советский флаг.
Одна половина помещения была заставлена лёгкими переносными столиками, а вторая, ближняя к экрану, была свободной. По залу ходили люди в зелёных рубашках с изображением помятого пингвина-гуляки на груди или рукаве. Рубашки заправлены в такие же хлопчатобумажные зелёные брюки. На ногах тоже что-то зелёное вроде сапог, верхняя часть их матерчатая, стёганая, а нижняя — литая резиновая галоша. Среди множества малознакомых молодых лиц узнал своих учеников-лётчиков. Меня ждали. Командир лётчиков заспешил навстречу, начал знакомить со своими людьми.
Наконец все собрались, сели за столики, и командир официально после короткого вступления представил меня. Я вышел вперёд. За столиками сидели в основном ещё безусые юнцы лет по двадцати и с любопытством смотрели на меня. И мне стало вдруг не по себе. Ну зачем им эти мои фильмы?
Я рассказал в двух словах о том, зачем приехал на Мак-Мердо, и извинился, что буду показывать фильм, не предназначенный для широкого экрана. Погас свет, застрекотал аппарат, и я начал, понемногу увлекаясь, пояснять непритязательные картинки обычной жизни. Ещё не кончился первый большой ролик, а я уже чувствовал — это то, что надо. Зрители сидели не шевелясь, напряжённо вглядываясь в сменяющие друг друга картинки простого быта так, будто это был захватывающий приключенческий фильм. Но вот фильм кончился, зажёгся свет, и наступила мёртвая тишина. Все, казалось, даже забыли про меня, занятые своими думами. И вдруг встал высокий курчавый негр, механик вертолёта, на котором я часто летал. Очень серьёзный, не обращаясь ко мне, не замечая меня, он повернулся к зрителям и сказал медленно, раздумчиво и громко:
— А ведь они такие же люди…
После этого все вспомнили про меня и начали хлопать.
Вдруг один из офицеров, сидящих за передним столиком, встал, вынул из кармана трубочку и засвистел в неё. Парни вскочили, мгновенно превратившись в военных, строящихся в шеренгу. Через минуту шеренга зелёных людей уже стояла вдоль свободной, длинной стены помещения. Командир Джонсон подошёл ко мне и вывел на свободное пространство.