Зотов Борис. Каяла (В сокращении)

   - Чего не поделили? Сердятся, будто в трамвае зажатые. Добро бы по делу спорили, а то какой-то князь им дался. И не по пьяному делу - профессор больше рюмки не принимает, а молодой и вовсе в рот не берет - комсомольцу не разрешено. Женщины нет в доме - вот в чем беда, тут завоешь, а не закричишь.
   - ... Вы и это будете отрицать?! - в ярости кричал профессор. - Что разлив мог быть в мае?
   - Допустим, - тоже входя в азарт, быстро отвечал студент, - допустим такую вещь. Но тогда возникает вопрос: как Игорь с войском прошел сотни километров в условиях половодья и распутицы? Ему пришлось бы обязательно преодолевать такие реки, как Десна, Сейм, Псел, Ворскла, тот же Северный Донец, еще многочисленные притоки, разлившиеся как море, Перепрыгнуть эти преграды? Вплавь, километры в ледяной воде? А раскисшие дороги?
   - О-о, - застонал, обхватывая голову ладонями, профессор, - прости их, господи, ибо не ведают, что творят! Какая наивность!..
   Конное дело - особое дело. Каждый предвоенный мальчишка грезил чапаевской развевающейся на скаку буркой, но мало кто знал, чем дается это звонкое, как труба: "впереди на лихом коне".
   Война перекинула Андриана из профессорской благоустроенной квартиры в другой мир. Теперь Андриан спал на втором ярусе нар, а день проводил в учебном поле, на плацу и в потной атмосфере конюшни, - если не был назначен в суточный наряд, караул или не разгружал уголь. В школе и в институте Пересветова уважали за блестящие способности, за начитанность и за успехи в учебе. Здесь, в полку, на первом месте была готовность беспрекословно выполнять любые приказы, ценилась расторопность и требовалась выносливость. Как ни кисло было Андриану, больше всего на свете он хотел стать настоящим конником - лихим рубакой, как Рыженков. В мечтах видел, как на рубке, на полном карьере поражает клинком все мишени.
   Владение конем и холодным оружием особо ценилось в полку. Нет, не ценилось - не то слово: с пристрастием взращивалось и с огромнейшей и искренней любовью приветствовалось всеми кадровыми кавалеристами.
   Командир эскадрона твердил:
   - Кавалерия - не ездящая верхом пехота. Это подвижный род войск. Развивая успех, достигнутый танкистами, мы будем атаковать в конном строю.
   Андриан полюбил горячее конное дело. Он часто думал: вот появилась авиация и танки, а ему неожиданно выпала доля готовиться воевать за Отечество точно так же, как восемь веков назад. Тогда готовились русские витязи "потручати" мечами по поганым половецким головам. Он выедет в поле, как и те витязи, с узкой полосой отточенной стали в руке... Правда, они были в доспехах, а его сердце прикрывает только комсомольский билет. Правда, враг имел луки и стрелы, а теперь - пули и снаряды, Андриан начинал понимать, что страна напрягается, пуская в борьбу все - все средства, какие есть. А борьба эта получилась совсем не такой, какой ее представляли студенты-историки в веселой зеленой дубраве на Донце в первый военный день. Студенты спешили попасть в действующую армию, чтобы успеть к разгрому гитлеровских полчищ, но дело оборачивалось по-иному.
   Мучил, не давал покоя вопрос: как же так? Почему мы отступаем, почему сдаем города, лежащие уже в самой сердцевине страны, куда со времен Наполеона не ступала вражеская нога? Но обсуждать этот вопрос не принято было в полку. Само слово "отступление" не произносилось. Действовали строжайшие приказы, по которым всякое, пусть малейшее проявление неверия, малодушия и паники каралось по закону военного времени. Открыть душу своим ближайшим по строю товарищам
   - Халдееву и Отнякину - Андриан как-то не решался: Халдеев был постоянно мрачен, даже сердит, замкнут, каждое слово из него приходилось клещами тянуть. Отнякин, напротив, вязался по каждому пустяку, состязался с ним во всем. Уступая Андрианову в знаниях, Отнякин головою выше был в другом. Скажем, на стрелковых ежедневных "тренажах": мозолистой пятерней, как тисками, зажимал он обойму, с треском вгонял учебные сверленые патроны в магазин, споро лязгал затвором. Пересветов же до крови обдирал руки угловатым металлом, ломал ногти, и с затаенным укором следил за его тонкими неумелыми пальцами Рыженков... Сдерживался: снова и снова звучала его непреклонная команда: "Стоя, пятью патронами, заряжай!" - и Пересветов заряжал и разряжал, пока рука сама не стала находить ремешок подсумка, обойму, затвор, пока глаз не научился безотрывно следить за мишенью. И все же до врожденной моторности Отнякина он дотянуться не мог. Иное дело конная подготовка. Как ни странно, Пересветов быстрее выработал настоящую кавалерийскую посадку, а это было уже большим делом. Недаром комэск твердил: "Узнают птицу по полету, лисицу по хвосту, а конника по посадке". Отнякин же сидел на лошади сгорбившись, как кот на заборе.
   Тыл ковал кавалерийскую подмогу осень и зиму. Упорные занятия изматывали, один уход за конем отнимал ежедневно три с половиной часа. Чтобы всюду успеть, коннику нужно было летать пулей, вертеться юлой. Шагом эскадрон ходил только в столовую.
   Профессорский сын скоро, очень скоро выяснил, что серая алюминиевая ложка не хуже серебряной, а вилка и нож вовсе не нужны войну. Конюшню он уже принимал, как дом родной, - тут колготились все почти время: чистили, мыли, входили в тонкости службы.
   Рыженков, сдвигая черные брови и щуря серые глаза, вопрошал:
   - Что главное в нашем кавалеристическом деле? Отнякин.
   - Харч, - неохотно и с вызовом отвечал Отнякин, - а то работаешь, работаешь физически, а кишка кишке показывает кукиш в животе.
   - Кому что, а вшивому баня. Халдеев, вы! Халдеев был ленинградским потомственным слесарем, в кавалерию попал, как он считал, по недоразумению, застряв на юге в командировке, когда пути в родной Ленинград оказались перерезанными. Цедил сквозь зубы:
   - Я думаю, кавалерия в наше время моторов и техники вообще какая-то чепуха. Лично мне стыдно признаться родным, что я в армии кобылам хвосты верчу и навоз выгребаю... В письмах я пишу, что служу снайпером, все же оптика, точная механика.
   Все знали, что Халдеев писал рапорт о переводе в техническую часть, но рапорт тот где-то затерялся и хода не получил.
   - Голодной куме одно на уме, - морщил лоб Рыженков. - Там, наверху, виднее, где вам служить. Как Пересветов мыслит?
   Пересветов, продолжая тереть мелким песком железное стремя, высказал уже продуманное за время кавалерийской службы:
   - Главное для кавалериста - преодолеть страх перед лошадью. Даже добронравная лошадь может испортиться, если не подавлять ее. Почувствует она неуверенность всадника - и все. Животное сильное, намного сильнее своего хозяина. Зверь! А зверь всегда остается зверем, от него чего хочешь можно ожидать.
   - Уже теплее, - весело сказал Рыженков, - вот оно, образование-то... Только длинно и вбок немного. А я скажу проще, но в лоб, без кривотолков: характер. Характер нужен! Все! Продолжим чистку. Драить, драить стремена так, чтобы у мухи глаз лопнул - до блеска!
   Прав был насчет характера Рыженков - в этом Пересветов вскоре убедился. Когда эскадрон более или менее подтянулся к уровню боевой единицы, его подняли по тревоге и бросили в учебно-боевой поход.
   Полк шел сперва по осенним скошенным полям, потом начались возвышенности и кое-где радостный для глаза северянина лес. За переход покрывали километров по восемьдесят, и они гнули кавалеристов к земле крепко. На берегу Сенгилеевского озера - очень большого, синяя вода которого с низким морским гулом лизала голый желтый берег, Пересветов ощутил вдруг полную свободу и легкость езды и острое удовольствие от этого. "А ведь я стал настоящим конником", - радостно подумал он.
   ...Солнце пригревало уже ощутимо, и стало сильней клонить в сон. "Сейчас немцы прилетят", - подумал Пересветов, оглядываясь в поисках подручного маскировочного материала и видя на сыроватом с прозеленью дне балки лишь детски-наивный голубой цвет вероники да белые зонтики купыря. Потянуло дымком и борщом.
   Вдруг издали послышалось утробное завывание авиационных моторов: немецких моторов, это уже кавалеристы знали - наши гудели иначе и ровней.
   - Воздух! - разноголосо командовали дневальные в балке. Халдеев деловито щелкнул затвором. Вой на западе нарастал.
   - Хейнкели, двенадцать штук! - выкрикнул нервно Отнякин, разворачиваются над рощей - пошло-поехало!
   Лошади захрапели, одна из них почти села, натягивая повод. Земля под ногами Пересветова как бы провалилась, и тут же его толкнуло вверх. С обрыва посыпались комки, и только после этого донеслись тугие разрывы. Удерживая лошадей. Пересветов несколько отошел от обрывистого края к середине балки и увидел самолеты, с воем делающие виражи над степью. Роща - та самая, приютившая в прошлом году студенческую экспедицию, - вся была в пляске разрывов.
   Пересветов боялся только одного - не управиться с лошадьми. Может обезуметь от страха, оборвать повод. Убегут - трибунала не миновать.
   Конь - чуткое животное, он улавливает все оттенки состояния человека: трусить, терять самообладание нельзя ни на секунду. Храпя и выкатывая глаза лошади все же оставались на месте, не несли. На лбу Пересветова выступил пот.
   Разрывы в роще прекратились, но один самолет, отколовшись от группы, повернул прямо к балке.
   - Воздух! - завопил Отнякин.
   Халдеев поднял из окопа ствол своей снайперской, пытаясь поймать в зрачок прицела переваливающийся из ровного полета в пике бомбардировщик с растопыренными, как лапы, колесами устаревшего, неубирающегося шасси.
   - Брось, - крикнул Отнякин, - демаскируешь!
   Раздался дикий вой - пилот включил сирену. От самолета отделился черный предмет, раздаваясь в окружности, понесся к земле и ударился о землю в полусотне шагов от кавалеристов; отскочил и, ломая кусты, покатился на дно балки, где лег на зеленой травке. С изумлением все увидели, что это не бомба, а железное тракторное колесо - заднее, с шипами-шпорами.
   Повезло.
   Халдеев выпалил обойму бронебойно-зажигательных, с черно-красными головками, но все зря: самолет улетел туда, откуда прилетел.
   - Кончен бой, перекур, - сказал, подходя, командир взвода Табацкий, отирая платком потное лицо и доставая кисет и стопочку газетной бумаги.
   Напряжение сразу спало. - А странно, - Пересветов огладил успокоившихся коней, - только что была такая опасность, а сейчас будто и нет никакой войны, солнышко светит. Привыкает человек ко всему...
   - Что это? - Табацкий указал на небольшое вздутие на ноге пересветовской кобылы.
   Андриан пожал плечами.
   - Так нельзя, - Табацкий оживился, - за лошадью надо смотреть. Глаз да глаз. Особенно за кобылами - у них организм понежней. Ведь лошадь в принципе устроена так же, как и человек...
   Комвзвода извлек из полевой сумки пинцет, ватный тампон и бутылочку с йодом. Быстро и ловко обмял нарыв, обнажил, сняв коросту, его головку, выпустил гной...
   - Здорово, - вырвалось у Пересветова, - кобыла не шелохнулась даже, а она у меня строптивая.
   - Так, милый-дорогой, это же мой хлеб... Я ветеринарный техникум кончил, плюс десять лет практики. Лечить лошадей - умею, а ездить - так-сяк. В школе мне в первый день сказали: "Без шенкелей на конную подготовку не ходить". Я спросил, где их взять. "Хоть на складе получайте". Ну, я и поперся на склад. Складские оборжались с меня: шенкель-то, говорят, это внутренняя часть ноги от колена, так сколько вам надо, килограмм или два?
   Возвысилась голова Отнякина над бруствером:
   - Товарищ младший лейтенант, а можно нескромный вопрос?
   Табацкий кивнул.
   - Да нет, я не об вас. Вот Пересветов возомнил, выпендривается. Отец профессор, асфальт-Арбат, экспедиции, понимаешь, разногласия... Вот спросите его, пусть расскажет, что за книжечку хитрую он в переметной суме возит нет чтобы товарищу дать... А то раскурить бы ее!
   - Зачем тебе, - с досадой сказал Андриан, - эта книга не на современном русском языке, а на древнем.
   - А что это? - заинтересованно спросил Табацкий. - Я и сам взял на фронт учебник - по специальности, конечно. Не все же время боевой Устав кавалерии зубрить!
   - Да "Слово о Полку Игореве", академическое издание тридцать четвертого года. Я ведь учился на историческом. А экспедиции... Представляете, мы находились в том самом районе, откуда русское войско начало свой бросок к морю восемь веков назад. Игорево войско пряталось в дубравах...
   - Любопытно. Так доложите вкратце, что там у вас вышло с отцом и с экспедицией.
   - Мой дед, понимаете, - заволновался вдруг Пересветов, - установил, что русские ходили за Дон, на берег Азовского моря. Отец же, напротив, - что это было невозможно, исходя из скорости движения в среднем по двадцать пять километров и никак не более сорока за один переход.
   - Почему? - Табацкий в удивлении поднял брови так, что они исчезли под козырьком фуражки. - Вот мы за три перехода покрыли более двухсот километров. Почему же Игорь не мог?
   - Вот-вот! Смотрите сами - в "Слове" уйма мест, указывающих на отдаленность Каялы: "конец поля половецкого", "далеча зайде Сокол, птиц бья - к морю", "среди земли незнаемой", "у Дону" и так далее.
   - А не могло быть так, - полюбопытствовал Табацкий, - что средина половецких земель была не у моря, а где-то здесь, у Донца?
   - Да нет. Археология - наука точная. Все половецкие захоронения, отмеченные каменными статуями, найдены только южнее Донца. Наоборот: чуть севернее есть остатки русских укреплений двенадцатого века. А между ними и половцами лежала ничейная земля, дикое поле, так сказать, нейтральная полоса. Стало быть, отец был неправ, и русские действительно подошли к морю. Я разошелся с отцом принципиально, только дело вот в чем...
   Табацкий, втаптывая окурок в землю, перебил:
   - Ладно, потом доскажете. Кончен перекур. Он ушел, а Андриана воспоминания не отпускали, и настойчиво лезли мысли о том прошлогоднем крутом московском разговоре, когда отец, разъярившись, доказывал, что...
   - Дело в том, что летописный эпизод с утоплением в море определенной части игорева войска, - доказывал профессор, - легко объясним. Излагаю суть в популярной, доступной для первокурсника форме.
   - Что ж, - усмехнулся при этих ядовитых словах Пересветов-сын, послушаем.
   - Последняя битва Игоря не могла происходить у моря. При той скорости движения войск и том, максимально возможном, времени на все маневры и переходы, которым располагал Игорь, битва могла произойти южнее Донца на сорок, ну, пятьдесят-шестьдесят километров - это максимум-максиморум. Река Сальница, как известно, впадала в Донец вблизи Изюма - там, где русские переправились через Донец. Далее - один переход к неведомой нам Сюурли, удачная завязка боя в пятницу, а на следующий день, в субботу, половцы уже окружили игорев стан, "аки борове". А море...
   - Я вынужден прервать вас, отец, - нетерпеливо сказал студент. - Вопрос о возможной скорости движения русского войска - вопрос важный. Не будем его затушевывать и смазывать. Давайте пройдем его еще раз...
   - "Затушевывать, смазывать", - саркастически усмехнулся профессор. - Вы не в вашем молодежном кружке.
   - А вы уклоняетесь от спора, - с жаром наседал младший Пересветов, тогда я сам отвечу на свой вопрос. Я подчеркиваю двумя жирными линиями скорость движения войск сильно зависит от многих факторов, это нам Пасынков подробно объяснял, а он на фронтах провел четыре года. (При упоминании имени Пасынкова профессор сморщился, будто принял рюмку скверного коньяку). Факторы такие: род войска, время года, погода, время суток, местность, втянутость войск в походы, состояние - дорог, а главное - какая боевая задача решалась, ну, например, где был противник: далеко, близко, наступал он или отступал и прочее. Ведь речь-то вдет не о средних показателях, а о конкретной вещи - мог ли Игорь в тех условиях в три перехода преодолеть расстояние от Изюма до устья Дона или до побережья Азовского моря или нет. Другими словами, могла ли его рать сделать подряд три перехода по семьдесят-восемьдесят пять километров? Мы пришли к выводу, что так вполне могло быть. Вот доказательства, В том же двенадцатом веке Владимир Мономах с дружиной поспевал из Чернигова в Киев за один день, "до вечерен", - об этом он пишет в своих "Поучениях". А ведь от Чернигова до Киева 145 километров! Исследователи определили длину суточного перехода запорожских казаков: оказалось, от 90 до 120 верст. Известен также рейд конницы генерала Плизантова во время гражданской войны в США. Было пройдено за один переход 135...
   - Может быть, достаточно? - поднял руку профессор. Не стоит утомлять меня перечислением различных случаев.
   - Сейчас. Только один пример еще. Пасынков служил в дивизии Буденного. Так вот, в мае в Сальской степи, заметим, в весьма сходных условиях, дивизия за трое суток прошла триста километров и с ходу вступила в бой с конницей белого генерала Улагая. При этом марш проходил при нехватке воды. Пасынков говорил, что давали по котелку на человека и на лошадь. Было это в девятнадцатом году.
   - Опять Пасынков, - профессор резко ударил ладонью о стол, словно хотел прибить муху, и седые пряди свесились ему на лоб. - Он сбивает с панталыку студентов! И моего собственного сына! Да, конница могла бы, в принципе, дойти от Оскола до моря за три дня. Конница! Но где доказательства, что у Игоря не было пеших воинов?
   - А где доказательства противоположного? Все, что написано где-либо о походе, говорит о том, что наше войско было именно конным. Найдите хотя бы одно место в "Слове" или в летописи, из которого можно было бы заключить, что хотя бы часть русского войска двигалась пешим порядком.
   - Есть такое место! - торжествуя, сказал профессор. - Прямых указаний действительно нет, но есть в Ипатьевской летописи место, которое позволяет трактовать ситуацию так, что пешие воины у Игоря были. Речь идет о "черных людях", которых князь не захотел бросать на произвол судьбы, хотя имел возможность уйти верхом.
   - Не согласен! "Черные люди" - это не пехота, а простые люди, толпа, масса. Простолюдины могли воевать и на конях - почему нет? Например, в летописи есть запись: черные люди потребовали от князя Изяслава Ярославича оружия и коней, чтобы идти на половцев. Значит, это было в обычае, чтобы черные люди воевали в коннице? Было?
   Вышла из кухни тетя Проня, шептала беззвучно:
   - Что ж творится: отца лает. А то и закричит враз, как в очереди. Это дело рази! Тут князья уже двадцать лет как в болоте, а они гудут и гудут. А ежели что - подведут под монастырь. Спросят: а вы где были, гражданка Однополова? Хоть бросай службу безбедную да в деревню уезжай от греха.
   А профессор, слушая сына, выпил вторую, неурочную, рюмку столовой мадеры и думал о том, что придется искать новые аргументы. Возможно, они придут потом, когда спор закончится - как говорят французы, блестящие мысли приходят в голову, когда уже спускаешься по лестнице. Но сейчас приходилось свертывать дискуссию, и это бесило профессора по-настоящему.
   - Нет и еще раз нет! - тяжело дыша, обрубал концы профессор.
   - Доказательства! Почему? Докажите! - побледнел сын.
   - Потому что я больше знаю - всю жизнь служу музе Клио, и я профессор, а не желторотый студент!
   При этих словах Андриан вскочил, будто получил пощечину. Отец встал медленно и удалился в свой кабинет внешне успокоившийся.
   Но когда включил настольную лампу, руки у него еще дрожали. Он сидел, согнувшись, над ярко освещенной зеленой суконной лужайкой стола, и шахматные фигурки прыгали у него пред глазами.
   Партия "Атакинский против Дифферендарова" осталась неразобранной в тот вечер.
   Студен же после ссоры пошел спать, но только веретеном вертелся в постели, сбивая простыни. Сон убегал от него. Перед глазами объемно, озвучено и цветно возникали то картинки недавних споров об Игоре и его походе, то неожиданно включался сам, будто въявь двенадцатый загадочный, мучающий исследователей век...
   - Вы возьмите в толк, что летописцы писали по указке сверху. Вот они Святославу, брату моему, приписывали пленных в десять раз больше, а обо мне и моем походе насочиняли, да встарь еще летописи правил игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр - правил, как того хотели киевские князья. А у меня со Святославом, великим князем киевским, были натянутые отношения. Он желал моими руками обезопасить от половцев днепровский путь, а мне было нужно другое - очистить от половцев наш торговый путь - к Дону и Синему морю. Святослав в феврале и марте мог бы идти к Дону, но не пошел. А почему? Не захотел мне путь на Тмутаракань расчищать. Боялся - закачается пред ним великий престол, если я верну себе законную мою дедину - Тмутаракань, и тем усилюсь. Вот мне и пришлось воевать самому...
   В жиденьком сумраке весенней ночи пораженный услышанным Андриан разглядел зыбкую фигуру, лицо... Смоляные кудри свешивались на смелые светлые глаза, чуть-чуть смугловат был незнакомец, имел усы и складно вьющуюся бородку.
   "Так это же князь Игорь! - ахнул про себя студент. - Прямо будто из оперы. Как я сразу не сообразил!"
   Князь Игорь, как был - с мечом и в костюме по эскизу художника Федора Федоровича Федоровского, приблизился, присел на край постели и заговорил тихо и с угрозой:
   - Ладно, в Ипатьевской летописи со мной обошлись все же вежливо, а Лаврентьевский список и читать стыдно. Будто бы рать моя три дня на Сюурли гуляла и праздновала. И все же ты скажи профессору - пусть почитает внимательно. Правды не скрыть, нет... Там есть про то, как мы ходили к Дону...
   Часы тикали, стрелочка открутила ночные минуты. Утром, еще до занятий, расстроенный Андриан поймал в институтском коридоре Пасынкова и рассказал ему о крупной ссоре с отцом.
   - Как жить под одной крышей с человеком, чуждым мне по взглядам и духу? ломающимся голосом спросил он.
   Присели на подоконник.
   - Горячку не пори, в амбицию не вламывайся, - увещевал
   Пасынков. - Как говаривал Цицерон, не человек виноват, а эпоха. И хлопаньем дверью ты не докажешь, что поход Игоря - дальний героический рейд, а не мизерный пограничный набег... Вот вденем ногу в стремя - и айда в степь, в экспедицию. Нужны точные данные! Знаешь, как хлещет полынь по ногам, качается горизонт? Я-то уже раз перемерял эти степи с конармейцами. Эх... Не журись, казак, до рубки дело еще дойдет!
   Предстоящее наступление без труда угадывалось по многим красноречивым признакам. И не особо наметанный глаз в блеклом свете луны различал на обочинах дороги не затоптанные еще рубчатые широкие следы, отдающие керосином, - это доказывало, что вперед прошла броня. Под маскировочными сетями просматривались толстые, как бревна, стволы мощных пушек. На ходу обдавая гарью полевые кухни длинных, позвякивающих котелками пехотных серых колонн; эскадрон все еще обгонял их по мере приближения к передовой.
   В балках глухо ворчали моторы.
   Из всех примет складывалась картина, поднимающая дух Андриана на высоту дела крупного и славного, дела государственной важности. Теперь Пересветов уже не просто прикасался к истории через Страницы "Слова", а сам - он успел утвердиться в этой мысли - творил новую русскую летопись.
   Андриан успел пробежать глазами дивизионку, напечатанную на желтой рыхлой бумаге в половину обычного газетного листа. Его поразила заметка, начинавшаяся словами: "Красноармеец, помни: ты сражаешься в тех местах, где восемь веков назад русские воины под командованием князя Игоря показали высокий пример воинской доблести и отваги. Будь достоин славы своих далеких предков..."
   Далее со ссылкой на центральную печать сообщалось, что "Слово о полку Игореве" будет переиздано массовым тиражом для раздачи бойцам действующей армии.
   Пересветов тут же вспомнил Пасынкова и его рассказ о своем пути в историческую науку: в гражданскую, в голодные и отчаянные годы, Москва издала "Слово". Пасынкову попался потрепанный экземпляр случайно, и какой-то десяток замусоленных страниц перевернул всю его жизнь...
   С Пасынковым, как и с отцом, Андриан связи не имел, все десять военных месяцев. Прервав экспедиционную работу, доцент пошел воевать, его студенческий отряд рассыпался еще на призывном пункте.
   Отцу Пересветов написал пять писем. Военные треугольники не вернулись, но и ответа полевая почта не принесла. Где мог быть отец? Эвакуирован и спокойно читает лекции в Казани или Куйбышеве, а то и в Свердловске? Или сидит под грозным московским небом, подпертым световыми столбами? На фронте? Маловероятно - ему за пятьдесят, больное сердце... Серьезная размолвка с отцом, измельчившим фигуру Игоря и весь его поход, воспринималась Андрианом сейчас иначе, чем год назад: в свою правоту он верил еще больше, но личной неприязни уже не испытывал. " Ну, заблуждается, но это не диковина, - думал Андриан, - отец остается отцом".
   Вычистив карабин и получив благословение на "отдых лежа", Андриан пошел в посадки, где на полевой коновязи стояли лошади. Машка теплыми губами ткнулась в карман, учуяв хлеб. Она была возбуждена - байки о том, что кони чуют предстоящий бой, подтверждались. Огладив кобылу, Андриан отдал ей хлеб, ушел во взвод и лег на попону.
   У Пересветова остался под сердцем ледок. Все же первый настоящий крупный бой. Опасался как-то ненароком сплоховать, подвести взвод. Он, прежде чем заснуть, долго перебрасывал в памяти страницы последних походных дней - по службе все было достойно. Но одна страничка своей яркостью заслоняла маршевые будни, сияла в памяти... Тогда в разъезде достигли они хуторка, утонувшего в степном мареве - хатки беленькие, как кусочки брошенного в зелень рафинада; лохматые камышовые крыши нахлобучены папахами на подведенные синькой окна. Вертелись под ногами куры, собаки и свиньи.