поступиться смыслом. Якобы это приблизит ее к читателю и она, сделавшись
"читабельней", сделается и здоровей. Но думали они о своем выживании, а не о
выживании литературы. Надо было выжить тем, в чьих услугах уж тем более
отпала нужда. Не стало советской идейности, за которой надзирали Иванова и
ей подобные, без чего никто не становился к р и т и к о м в свою пору. Тогда
ж над чем надзирать, какую функцию новую нести? Cтали надзирать - навыки
ведь не вытравишь - за русскостью, за демократичностью. При том отыскались и
те надзирающие, кто трудоустроился выслеживать масонов да жидовствующих.
Критика этого времени кончается и морально и фактически, когда истрепаны до
дыр оказались фетиши и прохудились красные флажки загонов, так что в
единственном и права Иванова - сквозь флажки пройдет уж и всякий алчущий. Но
у нас нет реалистов и постмодернистов во многом потому, что больше нет нужды
бороться за реализм как за символ русского. Символ осуществился и требуется
спорить с содержанием или травить самих пишущих, вспоминая швондеровскую
методу, если уж невтерпеж.
Осмыслено в романах, в повестях, в рассказах - русское во всей своей
сложности, современная действительность, историческое и народное. С другой
стороны, также уже не средствами критики, а средствами более или менее
художественными, другие вам будут доказывать, что русское - это ошибка
природы, а сам русский человек - или шут, или скот, или труп. Ивановой бы
предложил ответить на простой вопрос: отчего ж нельзя быть в России
постмодернистом и даже трансметареалистом, то есть тем, кому она и ей
подобные уготовляют литературное будущее, без обязательной пародии на
русское? без дежурных фразочек о "бессмысленности" русской истории? без
хаоса, абсурда, иронии, цинизма - и прочего инвентаря. Почему всякий
художественный эксперимент у нас начинается с того, как это было недавно в
Манеже, что выставляют для поругания иконы, словом, нечто святое и хранимое
для души русского человека? Или хотят приучить, что вольно осквернять
святое? ну а потом будет, конечно, матерьялец, чтоб сочинять о
"метафизической пустоте", будто б нет уж в помине ни русской истории, ни
веры, ни самой России.
Русский писатель немыслим без своей одинокой правды и своего
сокровенного обособленного мира. Эти миры стараются разрушить - но не
разрушат. Чем сильнее давление на русского писателя, тем крепче и выкуют
стержень его личности, так что сами ж обломают зубки.
Бедствия и ничтожество литературы надо искать там, где на писателей
глядят только как на стадо литературное, без роду и племени, и взвешивают их
скопом чуть не на вес, будто б сырое мясо. Похожие на конвейерные ленты
списки да опись поголовная пишущих, что публикуется тотально нынче под видом
литературной критики; тотальная обезличивающая приписка к направлениям;
формирование келейное новой премиальной номенклатуры авторов и тотальное
ежегодное запрягание всех пишущих, чаще всего даже помимо авторской воли, в
лошадно-собачьи-тарканьи бега за призами, и прочее подобное высокомерное
отношение к самобытности Писателя и снисходительный взгляд на личность
Писателя как на безликую литературную скотинку, какой бы любовью вообще к
русской словесности и заботой о ней он не маскировался, - вот приемы
господствующей теперь в литературе т о т а л ь н о й критики. Это ж по
законам этой критики за то, что какую-нибудь Наталью Иванову приемлют в
цивилизованных мирах, и за то, что Иванова приемлет по-рабски цивилизованные
миры - не она расплачивается своим благополучием, а должны отторгнуты быть
обязательно Распутин да Белов. И кого следующего там заготовили отторгнуть
от литературы? кого обложат гробовым молчанием? Даже те немногие, кто будто
бы держится в критике своего особого мнения, все ж не удерживаются от
судейского высокомерия: вот Павел Басинский умненько Астафьева пристыдит
Солженицыным, позволяя себе думать, что писатель этот русский грешен как-то
иначе - как не грешит и сам литературный критик; а Бондаренко пристыдит
Астафьева и Солженицына сразу уж всем Союзом писателей России, но не
удержась-таки и от удовольствия объявить Солженицына "русским
националистом"; и прочее, и прочее!
Да в том ли теперь дело? Неужели не понимают?! Русский писатель до сих
пор твердит, взывая только к состраданию, что не человек преступен, а
преступна жизнь. Да, посылает он проклятие этой вот жизни, но проклятия
человеку - не посылает. В этой жизни, в том как она устроена за счет
угнетения слабых да несчастных, ничего хорошего совесть не позволяет
русскому писателю углядеть - не способен он врать умильно. А вот в человеке
он видит хорошее; опускается с человеком на самое дно проклятой этой жизни -
и видит все равно в человеке шевеленье души, волю к лучшему, не утраченное
достоинство.
Но наша официальная литература, где обезличили зависимых послушливых
писателей, стала как безликий изображать уже и свой народ. То есть писатели,
которых приучили милостей на дармовщинку ждать да быть понукаемой
литературной скотинкой, и писать человека заделались на барских дрожжах как
управляемую инстинктами, понукаемую скотинку, и глядят на этого человека с
высокомерием господ. Вот что теперь у нас происходит - и это нешуточно,
здесь уж не прикроешься фиговым листком "русской современной словесности".
Какая такая словесность, когда сегодня само то русское, что в России
заключалось в призвании писательском, в писательстве - берут на измор. Но в
то время, как, насаждая тотально фиглярство да безродство, обезличивают
русскую литературу мощнейшим напором продажные все понимающие умники, - в то
время у нас каждый уважающий себя средне-арифметический литератор обыденно
разглагольствует о том, что это она сама, литература современная, истлевает
заживо эдакой бесхребетной амебой!
Да если б не было сегодня у русской литературы этого духовного хребта,
который ломают уже и об колено - да никак не переломают, то давно б
средне-арифметические господа литераторы не разглагольствовали красивенько
даже об ее ничтожестве, а сгинули бы всем своим гуртом незнамо где да не
знамо как. Литература жива и дух ее жив не теми, кто рассуждает о ее
ничтожестве, никчемности, серости да кормится преспокойно от ее ж плоти, а
титаническим одиноким усилием тех, кто крепит ее хребет, то и зная о себе
непоколебимо, что не является ничтожеством.
Ничтожны те, кто допускает мысль о ничтожестве русской литературы -
допускает и преспокойно с той мыслью существует дальше, не пуская себе,
однако ж, пули лоб; иначе сказать, говорят о смерти в России литературы,
умерщвляют ее, но себя отчего-то жалеют да оставляют в живых. И это дает
право писать на продажу или потребу. Они ж уверовали, что русский писатель
уж на веки вечные остался без своего читателя - что в марининых его смерть;
но кто читал Аввакума и был ли читатель массовый у Андрея Платонова; кто
вообще-то читал в России, когда до последнего века вовсе не обучали массово
грамотности?
Бог даже с ней, с изящной словесностью - но нельзя хоронить творческое
в народе, нельзя топтать талантов, что обязательно из почвы русской
прорастут: вы - не смогли, но верьте, что поднимутся и на ваших усилиях
другие, придут за вами - и смогут. И правда в том, что литературе
национальной для того, чтобы быть, вовсе не нужен массовый читатель. Ей надо
просто быть - нужны ей вдохновение, вера, страсть. Она - это часть духа
России, ее суть, почти как ее природа. Она есть потому, что есть в мире сами
русские люди, а в них - дар Божий творчества. Можно как угодно плохо
относиться к нашим нравам, порядкам, невежеству, душевному рабству, что
плесенью своей заедают русского человека, но все искупляет талантливость,
искра творчества, способность бескорыстная к подвигу. Гасить эту искру, не
верить в талантливость русского человека, не верить в то, что все он
способен сделать и сотворить на своей земле сам, заставляя жить на всем
готовом и давиться всем чужим - и духовно чуждым - это значит хотеть
превратить его в раба, в скота, уничтожать в нем достоиствно человеческое.
Но в конце концов этого и невозможно сделать - все, кто хотел быть
господами, а народ свой сдать как рабский внаем, эту простую истину и
пожнут.
"читабельней", сделается и здоровей. Но думали они о своем выживании, а не о
выживании литературы. Надо было выжить тем, в чьих услугах уж тем более
отпала нужда. Не стало советской идейности, за которой надзирали Иванова и
ей подобные, без чего никто не становился к р и т и к о м в свою пору. Тогда
ж над чем надзирать, какую функцию новую нести? Cтали надзирать - навыки
ведь не вытравишь - за русскостью, за демократичностью. При том отыскались и
те надзирающие, кто трудоустроился выслеживать масонов да жидовствующих.
Критика этого времени кончается и морально и фактически, когда истрепаны до
дыр оказались фетиши и прохудились красные флажки загонов, так что в
единственном и права Иванова - сквозь флажки пройдет уж и всякий алчущий. Но
у нас нет реалистов и постмодернистов во многом потому, что больше нет нужды
бороться за реализм как за символ русского. Символ осуществился и требуется
спорить с содержанием или травить самих пишущих, вспоминая швондеровскую
методу, если уж невтерпеж.
Осмыслено в романах, в повестях, в рассказах - русское во всей своей
сложности, современная действительность, историческое и народное. С другой
стороны, также уже не средствами критики, а средствами более или менее
художественными, другие вам будут доказывать, что русское - это ошибка
природы, а сам русский человек - или шут, или скот, или труп. Ивановой бы
предложил ответить на простой вопрос: отчего ж нельзя быть в России
постмодернистом и даже трансметареалистом, то есть тем, кому она и ей
подобные уготовляют литературное будущее, без обязательной пародии на
русское? без дежурных фразочек о "бессмысленности" русской истории? без
хаоса, абсурда, иронии, цинизма - и прочего инвентаря. Почему всякий
художественный эксперимент у нас начинается с того, как это было недавно в
Манеже, что выставляют для поругания иконы, словом, нечто святое и хранимое
для души русского человека? Или хотят приучить, что вольно осквернять
святое? ну а потом будет, конечно, матерьялец, чтоб сочинять о
"метафизической пустоте", будто б нет уж в помине ни русской истории, ни
веры, ни самой России.
Русский писатель немыслим без своей одинокой правды и своего
сокровенного обособленного мира. Эти миры стараются разрушить - но не
разрушат. Чем сильнее давление на русского писателя, тем крепче и выкуют
стержень его личности, так что сами ж обломают зубки.
Бедствия и ничтожество литературы надо искать там, где на писателей
глядят только как на стадо литературное, без роду и племени, и взвешивают их
скопом чуть не на вес, будто б сырое мясо. Похожие на конвейерные ленты
списки да опись поголовная пишущих, что публикуется тотально нынче под видом
литературной критики; тотальная обезличивающая приписка к направлениям;
формирование келейное новой премиальной номенклатуры авторов и тотальное
ежегодное запрягание всех пишущих, чаще всего даже помимо авторской воли, в
лошадно-собачьи-тарканьи бега за призами, и прочее подобное высокомерное
отношение к самобытности Писателя и снисходительный взгляд на личность
Писателя как на безликую литературную скотинку, какой бы любовью вообще к
русской словесности и заботой о ней он не маскировался, - вот приемы
господствующей теперь в литературе т о т а л ь н о й критики. Это ж по
законам этой критики за то, что какую-нибудь Наталью Иванову приемлют в
цивилизованных мирах, и за то, что Иванова приемлет по-рабски цивилизованные
миры - не она расплачивается своим благополучием, а должны отторгнуты быть
обязательно Распутин да Белов. И кого следующего там заготовили отторгнуть
от литературы? кого обложат гробовым молчанием? Даже те немногие, кто будто
бы держится в критике своего особого мнения, все ж не удерживаются от
судейского высокомерия: вот Павел Басинский умненько Астафьева пристыдит
Солженицыным, позволяя себе думать, что писатель этот русский грешен как-то
иначе - как не грешит и сам литературный критик; а Бондаренко пристыдит
Астафьева и Солженицына сразу уж всем Союзом писателей России, но не
удержась-таки и от удовольствия объявить Солженицына "русским
националистом"; и прочее, и прочее!
Да в том ли теперь дело? Неужели не понимают?! Русский писатель до сих
пор твердит, взывая только к состраданию, что не человек преступен, а
преступна жизнь. Да, посылает он проклятие этой вот жизни, но проклятия
человеку - не посылает. В этой жизни, в том как она устроена за счет
угнетения слабых да несчастных, ничего хорошего совесть не позволяет
русскому писателю углядеть - не способен он врать умильно. А вот в человеке
он видит хорошее; опускается с человеком на самое дно проклятой этой жизни -
и видит все равно в человеке шевеленье души, волю к лучшему, не утраченное
достоинство.
Но наша официальная литература, где обезличили зависимых послушливых
писателей, стала как безликий изображать уже и свой народ. То есть писатели,
которых приучили милостей на дармовщинку ждать да быть понукаемой
литературной скотинкой, и писать человека заделались на барских дрожжах как
управляемую инстинктами, понукаемую скотинку, и глядят на этого человека с
высокомерием господ. Вот что теперь у нас происходит - и это нешуточно,
здесь уж не прикроешься фиговым листком "русской современной словесности".
Какая такая словесность, когда сегодня само то русское, что в России
заключалось в призвании писательском, в писательстве - берут на измор. Но в
то время, как, насаждая тотально фиглярство да безродство, обезличивают
русскую литературу мощнейшим напором продажные все понимающие умники, - в то
время у нас каждый уважающий себя средне-арифметический литератор обыденно
разглагольствует о том, что это она сама, литература современная, истлевает
заживо эдакой бесхребетной амебой!
Да если б не было сегодня у русской литературы этого духовного хребта,
который ломают уже и об колено - да никак не переломают, то давно б
средне-арифметические господа литераторы не разглагольствовали красивенько
даже об ее ничтожестве, а сгинули бы всем своим гуртом незнамо где да не
знамо как. Литература жива и дух ее жив не теми, кто рассуждает о ее
ничтожестве, никчемности, серости да кормится преспокойно от ее ж плоти, а
титаническим одиноким усилием тех, кто крепит ее хребет, то и зная о себе
непоколебимо, что не является ничтожеством.
Ничтожны те, кто допускает мысль о ничтожестве русской литературы -
допускает и преспокойно с той мыслью существует дальше, не пуская себе,
однако ж, пули лоб; иначе сказать, говорят о смерти в России литературы,
умерщвляют ее, но себя отчего-то жалеют да оставляют в живых. И это дает
право писать на продажу или потребу. Они ж уверовали, что русский писатель
уж на веки вечные остался без своего читателя - что в марининых его смерть;
но кто читал Аввакума и был ли читатель массовый у Андрея Платонова; кто
вообще-то читал в России, когда до последнего века вовсе не обучали массово
грамотности?
Бог даже с ней, с изящной словесностью - но нельзя хоронить творческое
в народе, нельзя топтать талантов, что обязательно из почвы русской
прорастут: вы - не смогли, но верьте, что поднимутся и на ваших усилиях
другие, придут за вами - и смогут. И правда в том, что литературе
национальной для того, чтобы быть, вовсе не нужен массовый читатель. Ей надо
просто быть - нужны ей вдохновение, вера, страсть. Она - это часть духа
России, ее суть, почти как ее природа. Она есть потому, что есть в мире сами
русские люди, а в них - дар Божий творчества. Можно как угодно плохо
относиться к нашим нравам, порядкам, невежеству, душевному рабству, что
плесенью своей заедают русского человека, но все искупляет талантливость,
искра творчества, способность бескорыстная к подвигу. Гасить эту искру, не
верить в талантливость русского человека, не верить в то, что все он
способен сделать и сотворить на своей земле сам, заставляя жить на всем
готовом и давиться всем чужим - и духовно чуждым - это значит хотеть
превратить его в раба, в скота, уничтожать в нем достоиствно человеческое.
Но в конце концов этого и невозможно сделать - все, кто хотел быть
господами, а народ свой сдать как рабский внаем, эту простую истину и
пожнут.