Зверев Сергей Иванович. Жиган: жестокость и воля

   — Здесь, — подтвердила медсестра, — сейчас дежурный врач придет.
   — Какой дежурный врач? — не сдержался Константин и перешел на крик. — Ему бригада реаниматологов нужна! Реанимация в этой долбаной больнице есть?
   — Успокойтесь, больной, — начала было старушка, но осеклась.
   — Какой я вам больной! Это у него жизнь на волоске висит!
   — Сейчас, сейчас, — засуетилась медсестра и исчезла в двери, которую Константин сразу не заметил.
   Тяжело дыша, Константин опустился на тахту.
   Странное это было зрелище: молодой мужчина в мятых испачканных брюках, наполовину расстегнутой на груди рубашке и незашнурованных туфлях на босу ногу держал на руках парнишку и приговаривал:
   — Держись, Игнат, мы тебя починим. Все будет нормально.
   Внутренняя дверь приемного покоя распахнулась.
   Широким шагом вошел крепкий мужик в белом халате и шапочке, следом за ним еще один, ростом поменьше. Сзади пожилая медсестра тащила за собой металлическую тележку на колесиках.
   Врачи подошли к Константину.
   — Я дежурный реаниматолог Савельев, — представился высокий. — Что с больным?
   — С балкона упал.
   — Какой этаж?
   — Первый, но высокий.
   Реаниматолог обменялся странным взглядом со своим коллегой. Потом оба воззрились на Константина.
   — Что вы смотрите? — зло сказал он. — У меня времени не было одеваться.
   — А вы случайно не того?
   — Тетка, тащи сюда свою телегу, и быстро.
   Константин встал и на глазах у удивленных докторов положил Игната на каталку.
   — Где тут у вас реанимация?
   — Подождите, подождите, — воскликнул Савельев, — кто тут врач, я или вы?
   — Слушай, Савельев, — Константин резко развернулся, — ты давно здесь работаешь?
   — Второй месяц. А что?
   — Оно и видно. Его зовут Игнат Панфилов, и у него была тяжелая травма позвоночника.
   — А что с ним случилось?
   — Пулевое ранение. Это вас устраивает? Ему не то что падать, неосторожно двигаться нельзя.
   Савельев густо покраснел, и Константин машинально отметил про себя этот факт. Значит, человек еще не совсем очерствел душой.
   А может, реаниматологу и вовсе не положена излишняя чувствительность. В конце концов он каждый день должен кого-нибудь с того света вытаскивать.
   — Ну что ж, Андрей Петрович, — обратился Савельев к своему коллеге, — помогите… э… Как вас звать?
   — Константин.
   — Помогите Константину. Кстати, Андрей Петрович — хирург. А вы, Наталья Дмитриевна, — он обратился к медсестре, — срочно найдите и принесите мне медицинскую карту больного Панфилова.
   Дежурный реаниматолог склонился над Игнатом, проверил зрачки, пульс, дыхание и лишь после этого дал команду:
   — Везите.
   Константин вместе с хирургом катили тележку по пустым коридорам больницы.
   — Что с ним, доктор?
   — Пока еще не знаю, но скоро выяснится. Одно могу сказать твердо — ему сильно повезло. Кем он вам приходится?
   — Братом.
   — Он мог бы умереть от одного болевого шока. В моей практике, увы, такое случалось. Пульс у него есть, правда, слабый; ниточный, но это дает нам шанс. Так что мы еще поборемся.
   Они остановились перед широкой стеклянной дверью. Рядом на стене висела табличка «Реанимационное отделение. Посторонним вход строго воспрещен».
   — А теперь извините, Константин, — сказал Савельев, — дальше вам нельзя. Посидите в коридоре. Андрей Петрович, готовьте больного.
   — Хорошо, Евгений Семенович.
   Хирург распахнул дверь реанимационного отделения, вкатил тележку, а Константин так и остался стоять в коридоре.
   — Что же вы, — сказал Савельев, — идите отдыхайте. Вы сделали все, что могли. Теперь дело за нами.

Глава 6

   — Константин, проснитесь. Панфилов открыл глаза, почувствовав, что кто-то трясет его за плечо.
   — А? Что?
   — Проснитесь.
   Пред ним стоял доктор Савельев.
   — Что с Игнатом? Он жив? — Константин вскочил.
   — Жив, жив, — сдержанно улыбнулся реаниматолог.
   Улыбка получилась какой-то кривой — Савельев устал после бессонной ночи.
   — Который час?
   — Полседьмого.
   Константин тряхнул головой и вытер рукой лицо, прогоняя остатки сна.
   — Вы извините, доктор, сам не заметил, как задремал. И еще извините, что накричал.
   — Ничего страшного, вас можно понять. Мне приходилось и не с таким встречаться. Идемте в мой кабинет. Мне надо присесть, а то ноги гудят.
   Они прошли по коридору, свернули направо, миновали несколько дверей с номерными табличками и наконец вошли в небольшую комнату, насквозь пропахшую, как ни странно, табачным дымом.
   Обстановка кабинета была самой что ни на есть спартанской — стол, пара стульев, два шкафа, металлический и стеклянный, стандартная жесткая тахта, обтянутая потрескавшимся дерматином, и металлическая вешалка.
   — Присаживайтесь куда-нибудь.
   Константин опустился на тахту, прислонившись спиной к холодной стенке. Савельев закрыл за собой дверь, нерешительно потоптался рядом с тахтой, наконец вынул из кармана халата пачку «Явы».
   — Хотите?
   Константин вытащил из пачки сигарету и прикурил от поднесенной зажигалки.
   — А как же «Минздрав предупреждает»? — с легкой усмешкой спросил он.
   — А, ерунда, — закурив, реаниматолог махнул рукой. — То есть это, конечно, не совсем ерунда, но при нашей работе… В общем, это минимальный вред, который я могу причинить своему здоровью. И потом, я считаю, что вред приносит то, что человек делает без удовольствия. Если курить и укорять себя за каждую выкуренную сигарету, табак и в самом деле станет вреден.
   Константин огляделся по сторонам.
   — В чем дело? — спросил Савельев.
   — Ищу, куда пепел стряхивать.
   — Возьмите пепельницу со стола.
   — А вы?
   — У меня еще одна есть. Константин поднялся с тахты и подошел к столу.
   — Подходящая штука, — с легкой усмешкой произнес он, повертев в руках пепельницу в виде черепа с откинутой сверху крышкой. — Как раз для доктора.
   — Коллеги подарили.
   — Это вроде как с подтекстом?
   — В общем, нет, просто другой не оказалось. У нас, знаете ли, в магазинах всякую ерунду можно купить, кроме того, что необходимо. А от этого черепа хоть польза какая-то.
   Константин вернулся на свое место, поставил пепельницу на тахту рядом с собой и сделал несколько глубоких затяжек.
   — Вы, я смотрю, тоже не особо заботитесь о своем здоровье? — заметил реаниматолог.
   — Это привычка, еще с… армии, — объяснил Константин. — Только за последнее время я привык курить сигареты покрепче.
   — Что имеем, — Савельев развел руками. — В общем, случай с вашим братом довольно тяжелый. Даже не знаю, как бы вам попроще объяснить.
   — Как есть, так и объясняйте.
   — На одну компрессионную травму позвоночника наложилась другая и ко всему этому добавился перелом костей таза. Даже удивительно, как сердце такое выдержало. Впрочем, он ведь у вас еще молод, не правда ли?
   — Двадцать два.
   — Двадцать два года, — задумчиво проговорил Савельев, пуская дым под потолок. — Двадцать два… А сколько всего…
   — Вы уже знаете? — спросил Константин.
   — Да, я читал… У него ведь были неприятности с наркотиками? Но меня в данном случае интересует другое. Как он получил ранение позвоночника?
   — Это долгая история, — неохотно сказал Константин.
   — А если коротко?
   — Если коротко, пуля — вот и все.
   — Н-да, — проговорил Савельев, барабаня пальцами по столу.
   Пепел с его сигареты упал на отшлифованную локтями крышку стола.
   — Черт…
   — Доктор, вы не обижайтесь, — примирительным тоном сказал Панфилов. — Ничего интересного в этой истории нет. Там по большей части моя вина.
   — Я не обижаюсь, — на лице Савельева появилась какая-то странная гримаса. — Недавно приехал, в городе мало кого знаю. Коллеги говорят, вы здесь личность довольно известная.
   — Значит, они и обо всем остальном вам расскажут. А я о себе болтать не люблю.
   — Понимаю. Я, собственно, вашим братом интересовался. Как он себя чувствовал в последнее время?
   — У меня сигарета кончилась. —Что?
   — Сигарету еще можно?
   — Да, да, конечно, — Савельев положил на стол пачку. — Курите сколько хотите, а я вот сделаю перерыв. Что-то голова начала кружиться.
   Константин взял еще одну сигарету, чиркнул зажигалкой.
   — Да, в общем, все нормально. Я ему хорошее инвалидное кресло купил. Из Германии привезли, почти по заказу. Он на прогулки мог сам выезжать. Вот в новую квартиру переехали. Поначалу было, конечно, трудно. Я сиделку нанимал. Потом Игнат отказался, сказал, что сам может за собой присмотреть.
   — И что?
   — Я не настаивал. Он хоть и инвалид, но молодой. Наверное, стыдно было.
   — Почему стыдно?
   — Ну как… Горшок и все эти дела.
   — Ах, да-да… Продолжайте.
   — А что продолжать? Вот так и жили.
   — А как получилось, что он упал с балкона? Ведь в его состоянии это… почти невозможно.
   — Что тут скажешь, доктор? Я виноват. Он ведь целыми днями один в квартире оставался. У меня дел по горло — кооператив, производство, ресторан. В общем, хрень всякая. Замотаешься за день, придешь домой, думаешь только об одном — поесть и поспать. А ему поговорить хочется, узнать, что нового. Дружки-то его так называемые все как один слиняли. Вот он и не выдержал.
   — Но как же он через балкон-то перебрался? — продолжал допытываться Савельев. — Ведь нижняя половина тела у него парализована.
   — Руками зацепился, как же еще? Савельев тяжело вздохнул и протер кулаками покрасневшие после бессонной ночи глаза.
   — Да, повезло ему, — повторил он, — сильно повезло. Нет, я, конечно, не в том смысле. Жив остался… хотя состояние очень тяжелое. Один раз сердце остановилось.
   Константин, услышав эти слова, едва заметно вздрогнул.
   — Что ж вы мне сразу не сказали?
   — Знаете, это у нас в порядке вещей. Иной раз привозят таких, что только диву даешься, как он сразу Богу душу не отдал. Но мы сражаемся до последнего. У нас ведь нет другого выхода. Профессия такая…
   — Так что у него с сердцем?
   — Удалось восстановить нормальную работу. К счастью, у него нормальные легкие и внутренние кровотечения отсутствовали. Что у вас под балконом?
   — Дерево невысокое и трава.
   — Тогда понятно. И перелом костей таза объяснить можно. Это все из-за долгого отсутствия нагрузки. Действительно, могло быть и хуже…
   — Вы разрешите его увидеть?
   — Да, конечно. Хотя не знаю, что это вам даст. Он ведь без сознания. Если не возражаете, чуть позже.
   — Добро.
   Константин затушил окурок и закрыл крышку пепельницы.
   — А вы-то сами, доктор, откуда?
   — Это, как вы говорите, долгая история, — грустно улыбнулся реаниматолог. — Родители у меня были военные, поэтому пришлось помотаться по всей стране — от Камчатки до Моздока. Но вообще-то я родился в Соликамске.
   Константин хмыкнул.
   — Да, известное место…
   — А чем известное? — недоуменно спросил Савельев.
   — «Белым лебедем».
   — Это что такое?
   — Зона такая есть в Соликамске. Лютое место.
   — Не знаю, — врач пожал плечами, — никогда не слышал. Мы с родителями оттуда уехали, когда мне еще и двух лет не исполнилось. Перебирались туда-сюда по гарнизонам, точкам. Потом родители в Костроме осели, а я в мединститут поступил. После института по направлению фельдшером в деревне работал. В столицу, конечно, хотел попасть, но не получилось. Теперь вот здесь обосновался. Это, конечно, еще не Москва, но по крайней мере близко.
   — Работа нелегкая, — покачал головой Константин.
   — Другой не было — или эта, или никакой, — согласился Савельев. — Особенно трудно в ночную смену работать. Обычно все самое плохое по ночам случается. Например, на прошлой неделе ночью привезли сразу троих — в автомобильной аварии пострадали. Двое мужиков в годах уже. Одному лет сорок, другому — под пятьдесят и девчонка лет восемнадцати. Не местные, откуда-то из-под Смоленска. Куда они гнали ночью по шоссе? Теперь уже никто не узнает.
   — Что, все трое?
   — Да, — медленно кивнул Савельев. — И что самое смешное, если в такой ситуации уместно это слово, умирали по возрасту. Машина, «жигуленок», не вписалась в поворот, вылетела в кювет, несколько раз перевернулась и ударилась о дерево. Врач со «скорой», который их сюда привез, вообще удивлялся, как их удалось живыми из этой консервной банки извлечь. Клиническая картина была ужасной — множественные двусторонние переломы ребер, переломы бедер, костей таза, предплечий, свода и основания черепа, ушибы головного мозга, разрывы печени и селезенки. Короче, ни одного живого места. Что один, что другой, что девушка эта. Я, откровенно говоря, на Господа Бога обиделся. Ну что ему стоило души этих бедолаг забрать себе сразу на месте аварии? Я-то сразу видел, что бесполезно за них бороться. Это как раз тот самый случай, когда врач бессилен что-нибудь сделать. Но я не имею права складывать руки. Я должен бороться до последнего. А вдруг получится?
   — С этими не вышло? Константин испытывал сочувствие к этому молодому парню, вынужденному едва ли не каждый день сталкиваться с человеческим горем, страданием и смертью.
   — Да, с этими не вышло, — медленно закурив, сказал Савельев. — Сначала умер самый пожилой. Удивительно вообще, как он смог столько протянуть. Сердце, судя по всему, было уже слабое. Потом скончался тот, что помоложе. Дольше всего боролись за жизнь девушки. Часов пять вместе с Прошкиным на ногах провели.
   — С кем?
   — С Андреем Петровичем, хирургом, который тебе помогал брата в реанимационное отделение доставить. Легочное кровотечение открылось очень сильное. Хотя, казалось бы, откуда. Успела столько крови потерять… Потом сердце остановилось, массаж пришлось делать, электрошок применять, а в конце концов и прямой укол. Но ничего не помогло. Диагноз, в обшем, был фатальный.
   — Но вам-то не в чем себя упрекнуть?
   — Вроде бы и так, однако в душе всегда остается осадок. Может, ты что-нибудь не так сделал, может, не хватило квалификации. Представьте себе — три летальных исхода за ночь.
   — Это многовато.
   — Вот именно.
   — Я бы, наверное, сразу напился.
   — Иногда это просто необходимо. Придешь с ночной смены, саданешь полстакана спирта — и спать.
   — И сегодня?
   — Сегодня, пожалуй, не буду. Все-таки брат ваш остался жив, хотя…
   — Что? — встрепенулся Константин.
   — Пугает меня одна вещь. Мы ему, конечно, обезболивающее ввели, проще говоря, наркотики, а у него в прошлом наблюдалась достаточно сильная наркотическая зависимость. Как бы на этом фоне рецидива не произошло. Но, конечно, будем надеяться на лучшее, тьфу-тьфу-тьфу… — он три раза постучал по крышке стола.
   Савельев поднялся, подошел к окну и открыл форточку.
   — Проветрить надо. Главврач все время ругается. У вас, говорит, Савельев, все время в кабинете топор можно вешать. Дымите, как грузчик в порту. Какой, мол, пример подаете больным?
   — Пойдем? — спросил Константин, поднимаясь с тахты.
   — Да, посмотрите на своего брата и езжайте домой. Вам несладко пришлось. Вообще-то мне следовало вас отругать.
   — За что? — выходя из комнаты, спросил Константин.
   — Почему «скорую» не вызвали? Ведь вы могли ох как навредить ему.
   Панфилов усмехнулся и покачал головой.
   — Ждать битый час, пока она приедет, и наблюдать за тем, как умирает твой собственный брат? Нет уж, извините.
   — Хорошо, — чуть помедлив, проговорил Савельев, — а если бы у вас не было машины?
   — А у меня ее и не было. Реаниматолог изумленно застыл на месте.
   — То есть… то есть как не было? А на чем же вы его привезли? Наталья Дмитриевна… сестра в приемном покое, сказала, что вы на «Жигулях» приехали.
   — Все правильно, — подтвердил Константин, — я привез Игната на «Жигулях». Только машину я угнал.
   — Что?
   — Да не бойтесь, не бойтесь, доктор. Это машина моего соседа. Просто неохота ломиться среди ночи, весь дом на уши ставить, ключи просить. Я так, все по-простому сделал.
   — Без ключа открыли и двигатель завели? Константин пожал плечами.
   — Это же не «Мерседес» какой-нибудь. Обыкновенный «жигуль». Открывается куском проволоки и заводится проще простого. Надо только провода изолентой смотать.
   — Ну и дела, — ошеломленно проговорил врач-реаниматолог. — Я бы и подумать не мог.
   — А вы и не думайте, доктор. Ваше дело — людей с того света вытаскивать.

* * *

   Наконец-то он мог выспаться. Но сначала необходимо позвонить на работу. Трубку подняла секретарша.
   — Алло, — томным голосом проворковала она, — кооператив «Радуга» слушает.
   — Жанна, это я.
   — Ой, Константин Петрович, — радостно воскликнула она, — куда вы подевались? Мы вас со вчерашнего дня найти не можем.
   — Так, пришлось задержаться в Москве.
   — Вы все уладили, Константин Петрович?
   — Нет, придется ехать еще раз.
   — Тут машина нужна в район съездить.
   — Нет машины.
   — А что случилось?
   — Разбил я ее, — коротко сказал Константин.
   В трубке послышалось оханье секретарши.
   — Но с вами-то все в порядке, Константин Петрович?
   — Все нормально, Жанна. Мужчиной я еще быть не перестал.
   Жанна захихикала.
   — Все-то вам шуточки, Константин Петрович. А я, между прочим, переживала.
   Панфилов знал, что двадцатилетняя секретарша влюблена в него.
   К сожалению или к счастью, он не отвечал ей, предпочитая следовать известной рекомендации: не спи, где работаешь, и не работай, где спишь.
   — Со мной всегда все в порядке, Жанна. Я появлюсь часа в четыре.
   — Поняла, Константин Петрович, — в голосе секретарши промелькнуло что-то вроде сожаления.
   Константин положил трубку, на всякий случай отключил телефон и, кое-как добравшись до постели, рухнул на нее без сил.
   События прошедших суток так измотали его, что он спал, не видя снов, будто провалился в какую-то черную дыру.
   Было восемь часов утра.

Глава 7

   В это утро баба Нюра проснулась рано, едва только в оконце забрезжил свет. Настенные ходики с кукушкой остановились, и баба Нюра не знала, который час.
   — Вот дура старая, — ругала она себя, — забыла с вечера гири поднять.
   Выйдя на улицу, она ополоснула лицо холодной водой из рукомойника, утерлась висевшим тут же на веревке полотенцем и проковыляла к сараю.
   Дом бабы Нюры, такой же старый, как и она сама, стоял на самой окраине деревни. И старуха уже давно просила председателя помочь ей залатать прохудившуюся крышу.
   Тот все обещал и обещал, а в сенях бабы Нюры продолжало литься. Вот и вчера после дождя пришлось выносить в сени ведра, подставлять под струи, чтобы совсем не залило.
   Несмотря на свой возраст, баба Нюра была еще крепкой старухой. До недавних пор она держала корову. Да только вот в прошлом году ее Пеструшка споткнулась и сломала переднюю правую ногу. Приходил ветеринар, но ничем бедняжке помочь не смог.
   — Стара твоя корова, баба Нюра, — сказал он. — Сколько ей годков-то?
   — Да уж десять, почитай. Пришлось Пеструшку сдать на мясо.
   Деньги, вырученные за говядину, баба Нюра положила в чулок и спрятала в сундук, стоявший в дальнем углу избы.
   А вместо Пеструшки завела она себе козу. Манька исправно давала жирное вкусное молоко. А всего-то ей надо было травку пощипать да в сарайчике на соломе полежать.
   Баба Нюра подоила Маньку, отнесла молоко в погреб, вывела козу со двора на лужайку за огородом, привязала ее к колышку, вбитому в землю, и строго-настрого приказала никуда отсюда не уходить. Манька проблеяла в ответ что-то, будто соглашаясь.
   — Погуляй тут, а я в лес сбегаю. Ноне тепло и дожди идут. Грибная пора пришла. Вон соседские дети вчера полведра подосиновиков принесли. Надо и мне грибочками побаловаться.
   Баба Нюра взяла лукошко, заперла избу, спрятала ключ под крылечко и пошла по тропинке к лесу.
   Любила она грибную охоту еще с детства. Собирала она и ягоды, и травы лечебные, но особенно жаловала грибочки. Грузди и рыжики у бабы Нюры получались отменные.
   Да вот жаль, угощать некого. Старик-то ее помер лет десять назад, а детей завести они так и не сподобились. Врачи говорили, что во всем война виновата проклятущая.
   Тогда молодая девчонка Нюрка вместе с другими деревенскими бабами и пахала на себе, и сеяла, и урожай собирала. Даром-то оно ничего не дается. И в пояснице ее согнуло рано. Так что ходила теперь баба Нюра, опираясь на крепкую палку.
   Солнце уже наполовину вышло из-за зубчатой кромки леса и грело землю первыми горячими лучами. В лесу раздавались утренние песни птиц, а за спиной в деревне голосили петухи.
   — Поздно просыпаться стали, — проворчала баба Нюра. — Разленились все…
   Она прошлась вдоль опушки, но повсюду находила только остатки срезанных ножек.
   «Видно, тут вчера соседские побывали, — подумала баба Нюра. — Пойду-ка я поглубже».
   Вначале она шла вдоль тропинки, извивавшейся между деревьями. Потом свернула в сторону и тут же нашла первый подберезовик.
   — Здравствуй, красавец ты мой. Изогнутыми узловатыми пальцами она ловко вывернула гриб из мха и отправила его в лукошко. Над головой в кроне высокой ели что-то застрекотало.
   — Свят, свят, свят, — перекрестилась баба Нюра, — тебе, филин, уж спать пора.
   В ответ ухнула над головой птица, с шумом взмахнула крыльями и исчезла в лесной чаще.
   — Не к добру это, — нахмурилась баба Нюра, — дурной знак.
   Потом ее внимание привлек еще один подберезовик, потом подосиновик. И баба Нюра позабыла о дурных приметах.
   Так она ходила по лесу часа полтора, собирая в лукошко грибы, отмечая места, где цвела земляника, где росли лекарственные травы.
   Солнце уже висело над верхушками деревьев, поднялся легкий ветерок, зашумели ветки.
   Хорошо, что горожане сюда не добираются. И Москва вроде бы недалеко, а место здесь сохранилось тихое, спокойное. Ни тебе дачников, ни заводов с дымящими трубами. В речке даже рыба водится. Есть еще места в Подмосковье…
   Баба Нюра вдруг остановилась и потянула носом. Ага, только подумала про чистый воздух — и тут же гарью потянуло.
   Костер в лесу жгли ночью, что ли? Она принюхалась. Нет, не похоже на запах горелой древесины. Тянуло чем-то противным, удушливым. Ох уж эти горожане, все-таки нагадили.
   Вскоре баба Нюра вышла на узкую лесную дорогу. После дождей, которые регулярно шли в течение последней недели, колея раскисла, кое-где в неглубоких ямках стояла вода.
   Эту дорогу баба Нюра хорошо знала. Она шла от соседней деревни через весь лес, выходила на широкое кукурузное поле и километрах в десяти отсюда упиралась в асфальтированное шоссе.
   По дороге этой теперь ездили редко, разве что председатель на своем «козле», чтобы сократить путь до поля. А вообще-то вокруг леса шел хороший песчаный проселок, широкий и без ухабов.
   Но сейчас, к своему удивлению, баба
   Нюра увидела на лесной дороге еще почти свежие следы широких шин. Она остановилась сбоку у дерева и недоуменно покачала головой.
   «Неужто Николай, тракторист, на своем „пердуне“ здесь тащился? Вроде не похоже. У трактора следы другие».
   Размышляя таким образом, старуха медленно ковыляла по тропинке вдоль глубокой, прорезанной корнями деревьев колеи. Запах гари становился все противнее.
   «Не иначе, как городские дрянь какую привезли. Думают, раз никого нет, значит, можно помойку устраивать. Знаю я их, было уже такое».
   Однажды, пару лет назад, через всю деревню проехал громадный самосвал, остановился на опушке леса и скинул из кузова целую кучу прогнивших картонных ящиков. Потом развернулся — и ходу.
   Местные, конечно, пошли узнать, что же это он там такое выбросил. В картонных коробках оказалась колбаса. Тоненькая такая, длинная, высохшая совсем, позеленевшая, в покрытой плесенью оболочке.
   Кто побрезгливей, конечно, трогать не стал, а иные по десять палок нагрузили, домой потащили.
   Баба Нюра к этой дряни даже не притронулась, а вот соседские ели и нахваливали. Еще приходили, набирали. Но за пару дней всю эту колбасу собаки растащили. А по ночам, наверное, и зверь лесной приходил.
   Может, и сейчас какую заразу вроде той колбасы выкинули? Чтоб никому не досталось — бензином облили и сожгли. А то отчего ж так воняет-то?
   Баба Нюра вышла наконец на широкую лужайку между деревьями и в нерешительности замерла.
   Дорога проходила мимо лужайки, сворачивая налево, дальше в лес. На этом месте раньше находилось болотце.
   Баба Нюра еще девчонкой бегала сюда за брусникой. Потом болотце высохло и остался кочковатый луг, поросший густой травой. Размерами он был невелик, и с трех сторон его окружал лес.
   — Господи Иисусе, пресвятые угодники и богородица, — перекрестилась старуха.
   Такого она не видела даже во времена войны.
   Фронт, слава Богу, не дошел до этих мест, хотя какая-то воинская часть стояла неподалеку от деревни. А однажды даже перед домами прогрохотали танки.
   На лужайке, в черном кольце выгоревшей земли и травы, стоял остов огромного грузовика с прицепом.
   Что это был за грузовик, баба Нюра не знала и при всем желании узнать уже не могла, потому что грузовик сгорел дотла вместе с прицепом.
   Жар от огня был, наверное, таким сильным, что ветки ближайших елей, расположенных метрах в двадцати пяти от машины, пожухли и скрючились.
   Одному Богу известно, почему огонь не распространился дальше. Возможно, почва после дождей еще сохраняла влагу, или болотце высохло не до конца, и под верхним слоем почвы стояла вода.
   Во всяком случае, сгорела только трава, хоть и на большом расстоянии вокруг машины.
   — Это что ж тут стряслось-то, — пробормотала баба Нюра, не решаясь сдвинуться с места.
   Впрочем, однажды, еще в пятидесятые годы, тогда еще тетка Нюра видела, как на колхозном поле горел трактор.
   Тракторист пахал землю на стареньком гусеничном «сталинце». Неподалеку на окраине леса женская бригада корчевала пни.
   День стоял ясный, но внезапно небо затянуло черными тучами, загремел гром, и одна за другой стали полыхать ослепительно яркие молнии. Женская бригада укрылась в лесу, а тракторист остановился, выскочил из кабины и побежал по полю.
   И тут в расколовшемся пополам небе сверкнуло что-то ослепительно белое и опустилось прямо на трактор.
   «Сталинец» вспыхнул, как свечка. Дождь скоро прекратился, а трактор горел до тех пор, пока от него остались одни гусеницы.
   Вот тогда баба Нюра и узнала, что железо может гореть не хуже бумаги.
   Потом, конечно, разразился шум, приезжала комиссия из района, проверяла, был ли акт вредительства. Чудом уцелевшего тракториста люди в серой форме с малиновыми погонами увезли в райцентр.
   Но работницы колхоза из женской бригады рассказали все, что увидели, и тракториста выпустили.
   Может, в тридцать седьмом он и сел бы лет на пятнадцать без права переписки — за то, что бросил в поле народное добро, тем самым допустив преступную халатность.
   А тогда, после войны, люди в колхозах ценились на вес золота, особенно мужики. С фронта ведь мало кто вернулся живым и здоровым.
   Но там на поле был маленький трактор, а тут громадная махина с прицепом.
   Баба Нюра, зачем-то оглядываясь по сторонам, обошла под деревьями полянку и остановилась напротив кабины.
   Крыша у грузовика отсутствовала. Полосы наполовину расплавившегося металла свисали вниз, закрутившись, как бигуди на голове жены агронома Настасьи.
   Из кабины, вернее, ее остатков, торчал оплавившийся двигатель, похожий на комок застывшего теста.
   Кажется, там находилось что-то еще, но баба Нюра, как ни присматривалась, не могла разглядеть. Зрение-то ведь уже не то.
   Вот раньше она с другого конца поля могла разобрать, кто едет — бригадир или председатель.
   Обгоревшие и оплавившиеся обода колес въехали в землю. Над кабиной возвышался остов согнутого рулевого колеса, похожего на увядшую, клонящуюся к земле ромашку.
   Длинный фургон-полуприцеп тоже сильно пострадал. Видно, его тонкие стенки сразу не выдержали пламени и сложились, как карточный домик. Так они и спеклись грудой, будто пирог у неумехи Натальи, живущей на другом конце деревни.
   Чем ближе к машине, тем вонь и гарь становились невыносимее. Баба Нюра, закрыв уголком платочка рот и нос, несмело двинулась вперед. Очень уж ее разбирало старушечье любопытство — что это там в кабине грудой лежит?
   Ее не путали ни вонь, ни то, что сгоревшая машина еще местами дымилась, ни просевший грунт.
   «Неужто такая гроза вчера была? — думала она. — Что-то я не припоминаю… Ан нет, погоди-ка… А вечерочком-то… Совсем память потеряла, старая. Видно, была гроза-то. Я Маньку доить вела, а за лесом два раза гром грохотнул. Только вот молнию я не видела, да и небо вроде ясное оставалось… Так то над избой моей, а что там, за лесом творилось, кто знает. Может, и гроза».