Страница:
В той же Курской области двух человек осудили по части 2 статьи 74 УК РСФСР (как за особо дерзкое хулиганство), вменив им в вину то, что они, «находясь в подпитии» и выступая на собрании, «говорили не по существу».
А в Баку был устроен грандиозный показательный процесс над группой школьников от 8 до 18 лет. Обвинительное заключение было внушительное – на 108 листах. В чем конкретно провинились ребята, красноречиво свидетельствуют, в частности, такие эпизоды их «преступной деятельности».
Двое 13-летних мальчиков обвинялись в «злонамеренном укрытии берета одной девочки». Другие подростки попали под суд лишь за то, что они «ловили детей на улице», чем якобы нарушали общественный порядок (дети просто играли в так называемые «салки» или «пятнашки»). Прокурор, бывший одним из устроителей этого «процесса», явился на него в нетрезвом виде, а когда ребятишки-подсудимые стали кричать, что прокурор пьян, он вытащил из кармана наган и стал с его помощью «прокладывать себе дорогу к прокурорскому месту».
В связи с «кадровым голодом» (текучесть кадров из-за сплошных репрессий и гонений, мизерной зарплаты и тяжелых условий труда к началу 1939 года достигала 25–50 процентов) Вышинский обратил свой взор на так называемых «социалистических совместителей», которые должны были хоть как-то заткнуть образовавшиеся кадровые бреши.
Соцсовместители особенно популярными стали после XVII съезда ВКП(б), который указал на необходимость «развернуть и качественно поднять оправдавшее себя шефство предприятий над госучреждениями и социалистическое совместительство работы на производстве с работой в госучреждениях». Они, по существу, были общественными помощниками прокуроров и следователей и выполняли те или иные их поручения: проверяли заявления и жалобы, составляли проекты документов (в частности протестов и др.), выступали наряду с прокурором в суде в качестве обвинителей и т. п. Нередко в последующем соцсовместители переходили на работу в органы прокуратуры.
4 апреля 1939 года в Прокуратуре Союза ССР состоялось совещание соцсовместителей – рабочих московских заводов им. 1905 года и «Динамо» имени Кирова. Доклад сделал сам Вышинский. На совещании выступили соцсовместители, работавшие в отделе жалоб, гражданском и уголовно-судебном отделах Прокуратуры Союза ССР, железнодорожной прокуратуре и др. О своей работе в прокуратуре поделились впечатлениями мастера кузнечного и вагонно-пассажирского цехов завода им. 1905 года К. И. Чумаков, А. Г. Лашенков и Я. Ф. Самохвалов, член завкома завода «Динамо» В. В. Баранов, мастер сталелитейного цеха, плановик цеха машинно-постоянного тока и приемщик продукции 2-го аппаратного цеха этого же завода Н. В. Трифонов, С. И. Лисенков и С. М. Сметанников.
После этого совещания Вышинский издал приказ от 16 апреля 1939 года «О мероприятиях по усилению работы органов прокуратуры с активом», в котором предложил широко развернуть организацию групп содействия на предприятиях, в колхозах и учреждениях, а также по привлечению в органы прокуратуры соцсовместителей. Он поставил задачу, чтобы в каждой районной и городской прокуратуре было по 1–2 соцсовместителя, а в прокуратурах краев и областей – минимум по 10–15. Наряду с этим предложил в двух-трехмесячный срок вовлечь 60-100 соцсовместителей в работу Прокуратуры Союза ССР.
Вышинский ревностно исполнял свои обязанности, стараясь преданным служением «отцу народов» загладить свое меньшевистское прошлое и боясь, что ему припомнят не только «грехи молодости», но и деяния настоящего. Ведь он знал очень многое. Не мог Вышинский не помнить и о том, какая судьба постигла Николая Васильевича Крыленко, которого он сменил в 1931 году на должности Прокурора РСФСР. Однако Вышинского, как ни странно, не репрессировали.
Незаметно оставив свой пост, в 1940 году Андрей Януарьевич уходит «в дипломатию» и становится заместителем наркома иностранных дел – ведь он прекрасно знал многие европейские языки, имел острое мышление и был хорошо образован.
С первых дней работы в Наркоминделе Вышинский занимался отношениями СССР со странами формировавшейся антигитлеровской коалиции, прежде всего с Великобританией.
В октябре 1943 года в Москве состоялась конференция министров иностранных дел СССР, США и Великобритании, которая рассматривала вопросы сокращения сроков войны против гитлеровской Германии и открытия второго фронта. Для участия в работе Европейской консультативной комиссии Вышинский выехал в Алжир. В феврале 1945 года Андрей Януарьевич Вышинский – член советской делегации на Ялтинской конференции руководителей трех союзных держав.
Победоносное завершение войны было ознаменовано 9 мая 1945 года подписанием Германией акта о безоговорочной капитуляции. Привез текст акта в Берлин Вышинский, оказавший маршалу Жукову правовую поддержку в столь ответственный момент. Фотография, сделанная на процедуре подписания, зафиксировала его присутствие. После короткого пребывания в Москве он вновь, в составе советской делегации, едет в июле в Берлин на Потсдамскую конференцию. В январе 1946 года советское правительство назначило Вышинского главой делегации СССР на первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН.
Прямо связан с его именем Нюрнбергский процесс. Вышинский руководил работой советской делегации, с его мнением считались союзники. Приезды Андрея Януарьевича в Нюрнберг становились событием для всего трибунала. Однажды Главный обвинитель от США Р. X. Джексон устроил в его честь прием и ужин в «Гранд-отеле». На другой день ответную встречу организовала советская сторона, а затем всех пригласили к себе англичане. Д. Ирвинг отмечал, что к Вышинскому с особым вниманием относились зарубежные коллеги. Ощущая себя представителем Сталина, он чувствовал себя хозяином положения и за столом мог позволить кроме остроумных и благодушных тостов тосты нетактичные. 1 декабря 1945 года на банкете в его честь, устроенном Д. М. Файфом, участником обвинения от Великобритании, он поднял бокал «за самых лучших и благородных союзников СССР – англичан и американцев». Оскорбленные французы демонстративно покинули зал…
Невозможно представить, что это была оговорка. Вышинский не мог допустить подобных промашек. Скорее всего, будучи рупором Сталина, Вышинский в своем застольном спиче напомнил французам о недовольстве советского руководства слишком быстротечным падением Франции под натиском фашистской Германии.
В 1949 году Вышинский становится министром иностранных дел, а 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, освобождается от этой должности. Теперь его назначают постоянным представителем СССР при Организации Объединенных Наций в ранге замминистра. В Нью-Йорке он дал волю своей артистической натуре, и на концертные номера, в которые он по старой привычке превращал свои речи, собиралось много людей.
Человек с моментальной реакцией, блестящей эрудицией, богатейшим лексическим запасом, он славился непредсказуемыми выходками. «Вот он, поджигатель войны!» – мог крикнуть Вышинский, указывая на человека пальцем. 22 ноября 1954 года, за час до начала очередного выступления, во время диктовки предстоящей речи по поводу создания Международного агентства по атомной энергии, он скоропостижно скончался. После его смерти в сейфе нашли заряженный браунинг, что породило ложные слухи о самоубийстве Вышинского.
Грозный Ягуарович, как за глаза называли его сослуживцы, был примерным семьянином – еще в 1903 году он женился на Капитолине Исидоровне Михайловой и прожил с ней в счастливом браке больше 50 лет.
Похоронен Вышинский в Москве, в Кремлевской стене на Красной площади.
Тяжелые жизненные обстоятельства, постоянные нужда и скудость, преследующие семью, не позволили Михаилу Панкратьеву получить в юности хорошее образование. Он сумел окончить лишь три класса церковно-приходской школы да по одному классу в начальном и реальном училищах в Бежецке. Трудиться начал с 15 лет. После Февральской революции 1917 года работал грузчиком на Виндаво-Рыбинском участке Московской железной дороги.
Когда свершился Октябрьский переворот, поступил делопроизводителем в Бежецкий уездный продовольственный комитет. В январе 1920 года он был принят в члены партии и с марта стал заведующим учетным подотделом, а после избрания в августе в члены бюро укома возглавил организационный отдел Бежецкого укома РКП(б). В мае 1921 года его призвали в Красную армию, где он служил вначале инструктором, а затем и начальником организационной части политотдела 27-й Омской стрелковой дивизии. В сентябре 1923 года молодого офицера выдвинули на должность комиссара штаба 8-й стрелковой дивизии, а в январе 1925 года он занял аналогичный пост в 22-м стрелковом полку той же дивизии.
Панкратьев служил в войсковых частях до сентября 1929 года, занимая должность военного комиссара в различных полках. За годы службы много читал, серьезно увлекался юриспруденцией и даже сумел прослушать два курса юридического факультета Института красной профессуры. Все это привело его к мысли оставить строевую службу и перейти в органы прокуратуры. В апреле 1933 года при формировании корпуса железнодорожных войск его назначили военным прокурором 4-й бригады железнодорожных войск, которая обслуживала строительство железной дороги Москва – Донбасс. В марте 1933 года Главный военный прокурор переводит Панкратьева на работу в центральный аппарат. Здесь он служил в должности военного прокурора отдела, а позднее – начальником отдела и помощником Главного военного прокурора.
В апреле 1937 года Панкратьев был избран заместителем секретаря партийного комитета Прокуратуры СССР. В характеристике, подписанной секретарем парткома Горбулевым, отмечалось, что Панкратьев принимал активное участие в работе прокуратуры по выкорчевыванию врагов народа и ликвидации последствий вредительства. Сам Михаил Иванович писал в автобиографии, что он колебаний от линии партии не имел, взгляды разного рода оппозиции не разделял.
Жил он очень замкнуто, не любил ходить ни в театры, ни в гости.
20 мая 1938 года Панкратьев был назначен Прокурором РСФСР и проработал на этой должности в течение года. Он ревностно выполнял все директивы партии и правительства, а также указания и распоряжения Прокурора Союза ССР Вышинского. Последний рекомендовал его на свое место после того, как стал заместителем Председателя Совнаркома СССР. Правда, особого выбора у него и не было – после основательных и жестоких сталинских чисток кадры органов прокуратуры серьезно оскудели.
31 мая 1939 года Панкратьев занял кабинет Прокурора Союза ССР в здании на Пушкинской улице. На высоком посту он пробыл немногим более года. Первая жена Панкратьева, Ольга Сергеевна, рассказывала:
«Михаила назначили на эту должность в страшное время. Шли аресты и расстрелы людей, занимавших высокие посты. Телефон в нашей квартире на Ленинском проспекте звонил, не умолкая, хоть совсем его срезай, да нельзя. По сто раз на дню: „Помогите с Михаилом Ивановичем встретиться, умоляю!” Мне было запрещено отвечать, и я молча вешала трубку. Все равно повлиять на мужа никак не могла. Бакинский прокурор, с которым когда-то жили в одном доме, был арестован. Его жена все время искала со мной встречи. Я жалела ее, рассказывала мужу, как она убивается, спрашивала, можно ли ей помочь. Михаил закрыл эту тему раз и навсегда. Говорить дома о его работе было запрещено… С какого-то времени Михаил стал просить, чтобы в доме был коньяк, чтоб, когда он придет с работы, бутылка стояла. Так всю ночь, бывало, за бутылкой и просидит.
А когда я забывала поставить, сердился: „Ты пойми, Оля, мне хоть рюмочку, но обязательно надо выпить”.
Сколько санкций на арест и расстрел ему приходилось подписывать! Неимоверное количество! Он много подписывал, но и на пересмотр много отсылал. Не терпел никакой неясности. Когда его секретарь спрашивала, что делать с неподписанными доносами и жалобами, которые шли мешками, орал: „Рвать не читая! “ Анонимки приводили мужа в ярость, его трясло. А как еще прикажете реагировать, когда от твоей подписи зависят столько жизней? У него голова шла кругом».
Выступая на Всесоюзной конференции лучших следователей, Панкратьев говорил: «Живя в капиталистическом окружении, чувствуя и осязая это окружение, мы должны всегда иметь в виду, что враг оружия не сложил. Он только меняет формы и методы борьбы. Естественно, что наши органы следствия, призванные прежде всего к борьбе с вражеской работой, не могут, не имеют права застывать как в смысле своей политической подготовки, так и в смысле профессиональных знаний и опыта. Наши следственные органы должны быть остро отточенным оружием, крепко закаленным, метко разящим. Наши следователи должны быть всесторонне политически подготовленными овладеть марксистско-ленинской теорией, хорошо знать советское право и в совершенстве усвоить методику, технику и тактику расследования преступлений». Что он мог еще тогда сказать?
29 ноября 1939 года Панкратьев и нарком юстиции СССР Рычков подписали приказ о возбуждении уголовных дел по всем фактам массового истребления колхозниками и единоличниками скота, находящегося в их личном пользовании. Такие случаи стали распространяться в Дагестане, Башкирии и некоторых других регионах под влиянием слухов о готовящемся будто бы постановлении, ограничивающим содержание поголовья скота в личном пользовании. Суду стали предаваться не только лица, допустившие хищнический убой высокопородного, племенного скота, но и подстрекатели. Колебаний в проведении линии партии Панкратьев по-прежнему не допускал.
Как Прокурор Союза ССР, к тому же не пользующийся популярностью и влиянием в верхах, Панкратьев, конечно же не мог что-либо противопоставить тем беззакониям, которые продолжались в стране, хотя и не с таким размахом. Уже через несколько месяцев после назначения Панкратьева Прокурором Союза, некоторые старейшие работники центрального аппарата Прокуратуры СССР обратились с письмом в ЦК ВКП(б), к тогдашнему секретарю Жданову.
Они писали о том, что «постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия указало на грубейшие искривления советских законов органами НКВД и обязало эти органы и прокуратуру не только прекратить эти преступления, но и исправить грубые нарушения законов, которые повлекли за собой массовое осуждение ни в чем не повинных, честных советских людей к разным мерам наказания, а зачастую и к расстрелам». И далее: «Эти люди – не единицы, а десятки и сотни тысяч – сидят в лагерях и ждут справедливого решения, недоумевают, за что они были арестованы и за что, по какому праву мерзавцы из банды Ежова издевались над ними, применяя средневековые пытки».
В письме напоминалось, что вместо мобилизации всех усилий на немедленное выправление преступной линии мерзавца Ежова и его преступной клики происходит обратный процесс и что пришедший на смену Вышинскому Панкратьев не может обеспечить проведение в жизнь решения СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года, в силу своей неавторитетности в прокурорской среде, а особенно в глазах работников НКВД.
Это наглядно проявлялось, по их мнению, в его участии в заседаниях Особого совещания, где решающее значение и окончательное слово принадлежит не представителю надзора – прокурору, а Берии и его окружению. «Присутствующий на этих совещаниях т. Панкратьев, – отмечалось в письме, – склоняет голову перед кандидатом в члены Политбюро т. Берией и молчаливо соглашается с явно неправильными решениями. Таким путем проваливаются на Особых совещаниях правильные и законные протесты Прокурора СССР при прямом попустительстве Прокурора СССР т. Панкратьева…
Подобная практика дезориентировала аппарат Прокуратуры СССР, тех честных прокуроров, которые непосредственно проверяют эти вопиющие дела, проводят за ними бессонные ночи и болеют за советских людей, невинно осужденных ежовской бандой».
Прокуроры просили секретаря ЦК ВКП(б) Жданова взяться за это дело первостепенной важности и, если нет никакой возможности изменить преступную практику, прививаемую в стенах НКВД, переменить систему, возложить на прокуратуру пересмотр дел, неправильно решенных ежовской бандой, без участия в этих делах авторитета т. Берии, который вольно или невольно культивирует защиту чести мундира работников НКВД во что бы то ни стало. «Подумайте только, – продолжали они, – что сотни тысяч людей, ни в чем не повинных, продолжают сидеть в тюрьмах и лагерях, а ведь прошел почти год со дня решения ЦК партии. Неужели это никого не беспокоит? Поговорите с прокурорами специальных прокуратур (железнодорожной, водной), и они Вам расскажут факты, от которых волосы встают дыбом, и покажут эти дела, этот позор для советской власти».
Наряду с этим прокуроры настаивали исправить грубейшую ошибку с назначением Панкратьева. «Дайте нам высокоавторитетного руководителя, способного дать по рукам и Берии».
Далее они отмечали, что их, старых работников, всегда удивляло отношение руководства партии и правительства к аппарату прокуратуры, этому острейшему орудию диктатуры пролетариата. Они напоминали о том, что прокуроров нельзя на протяжении десятка лет держать в полуголодном состоянии, не обеспечивая их материально. Даже прокуроры центрального аппарата, работающие по 10–15 лет, получали всего 650–700 рублей в месяц, тогда как полуграмотные юнцы в аппарате НКВД имели оклады в 1200–1500 рублей, а также получали за выслугу лет, обмундирование и пользовались другими благами.
Сегодня трудно понять, где здесь бесстрашие, а где наивность… Жаловаться Жданову на Берию! Считать, что их взгляды на советское правосудие чем-то отличаются! Думать, что Вышинский может бороться с беззаконием! Конечно, это обращение ничего не изменило ни в положении самих прокуроров, ни в отношении к органам прокуратуры со стороны властей.
Панкратьев продолжал оставаться на посту Прокурора Союза ССР, а НКВД по-прежнему вершило свои дела. Вот только некоторые факты. В начале 1940 года в Прокуратуру СССР поступило явно незаконное указание, подписанное заместителем Председателя СНК СССР Вышинским, предлагающее запретить судам по делам, расследованным органами госбезопасности, освобождать из-под стражи оправданных в суде граждан без согласия на это соответствующих начальников НКВД. А прокурорам запрещалось без их же согласия освобождать из-под стражи граждан, в отношении которых вынесены постановления о прекращении дел и освобождении обвиняемых из-под ареста. Таким образом, получалось, что органам НКВД фактически было предоставлено право контроля за работой прокуратуры и судов. Это указание было отменено только в мае 1953 года после смерти Сталина по представлению Прокуратуры СССР, несмотря на возражения Берии.
Необходимо заметить, что, по словам очевидцев, Панкратьев во время заседаний Особого совещания вначале пытался как-то защищать протесты прокуратуры и возражал Берии. Последний с присущей ему наглостью и бесцеремонностью, в присутствии работников НКВД и прокуратуры однажды так отчитал его, что после этого Панкратьев вообще перестал ходить на эти совещания. А вскоре последовало снятие Панкратьева с поста Прокурора СССР.
Но при Панкратьеве появилось пресловутое решение Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении арестованных за контрреволюционные преступления лиц только с согласия органов НКВД.
В своих воспоминаниях бывший Главный военный прокурор Н. П. Афанасьев так рассказывает об этом. В начале 1940 года к нему, бывшему тогда заместителем Главного военного прокурора, попало заявление члена Военного совета Ленинградского военного округа Магера, арестованного за причастность к заговору Тухачевского и других военачальников. Он писал о том, что незаконно арестован, подвергается избиениям и издевательствам. Изучив дело и допросил Магера, Афанасьев выяснил, что лица, занимавшиеся им, сами арестованы за фальсификацию материалов следствия.
Тогда он предложил допросить следователя об обстоятельствах ареста Магера. Тот признался, что никаких оснований для ареста не было и что на допросах Магера избивали, наказывали стойками, не давали спать.
Афанасьев вынес постановление о прекращении дела Магера за отсутствием в его действиях состава преступления. С этим он и пошел к Панкратьеву. Тот с постановлением согласился и попросил оставить дело для изучения. Через несколько дней он вернул дело Афанасьеву, сказав при этом: «А вы что, боитесь ответственности? Зачем тут мое утверждение. Решали же вы до сих пор дела – решайте и это».
Афанасьев попытался, было, объяснить, что дело Магера наверняка дойдет до ЦК партии. «Ну и что? – заявил Панкратьев. – Вот тогда, если будет нужно, мы пойдем вместе в ЦК и докажем, что Матер не виноват. А сейчас давайте кончайте дело сами».
Матер был освобожден из тюрьмы. Однако, когда он явился в Наркомат обороны, а затем в ЦК партии для решения вопроса о трудоустройстве, его дело снова завертелось. Афанасьева вызвал к себе нарком внутренних дел Берия.
«Как только я вошел, – пишет Н. П. Афанасьев, – Берия стал спрашивать, на каком основании и почему я освободил из тюрьмы Магера и прекратил о нем дело. Я объяснил.
„Да, – ответил Берия, – я вот читаю его дело (оно действительно каким-то образом оказалось у него). Материалов в деле нет, это верно, и постановление правильное, но вы все равно должны были предварительно посоветоваться с нами. На Магера есть камерная агентура. Сидя в тюрьме, он ругал Советскую власть и вообще высказывал антисоветские взгляды.
Никакой агентуры в деле не было, но Берия повторил: „Надо было посоветоваться с нами, прежде чем решать дело…”
Утром, едва я пришел на работу, меня вызвал Панкратьев. Он был явно расстроен и сразу же набросился на меня:,Дто вы сделали с делом Матера. Получился скандал. В дело вмешался товарищ Сталин, и теперь черт знает что может быть! И зачем было связываться с этим Матером?”
Пока Панкратьев испуганно причитал в этом роде, в кабинет вошел фельдъегерь связи НКВД и вручил ему красный пакет (в них обыкновенно рассылались важные правительственные документы, имеющие срочный характер). Приняв пакет и прочитав находящуюся там бумагу, Панкратьев вновь обратился ко мне: „Вот видите, чем обернулось для нас дело Матера?”
Бумага была выпиской из решения Политбюро ЦК за подписью Сталина. В ней значилось:
Слушали: доклад тов. Берия.
Постановили: Впредь установить, что по всем делам о контрреволюционных преступлениях, находящихся в производстве органов прокуратуры и суда, арестованные по ним могут быть освобождены из-под стражи только с согласия органов НКВД».
Характерным для тех лет (1939) было и дело заместителя Прокурора Союза ССР Григория Константиновича Рогинского. На протяжении последних лет он был самым ближайшим сотрудником Вышинского, курировал органы НКВД, утверждал почти все обвинительные заключения по так называемым контрреволюционным делам, участвовал в подготовительных заседаниях Военной коллегии Верховного суда СССР, а также присутствовал при казни лиц, осужденных к расстрелу. Иногда в отсутствие Вышинского он исполнял обязанности Прокурора Союза ССР. Словом, этот человек был необходим главному инквизитору Сталина. И тем не менее Вышинский все же сдал Рогинского.
Рогинский был непосредственно причастен к гибели многих людей, чьи обвинительные заключения он так бесстрастно утверждал. Среди них немало прокурорских работников, в том числе первый Прокурор Союза ССР И. А. Акулов, нарком юстиции РСФСР и СССР Н. В. Крыленко, когда-то облагодетельствовавший самого Рогинского, и другие. Направляя в суд дела в отношении бывших соратников, Рогинский, по воспоминаниям современников, не был твердо уверен и в собственной безопасности.
Во время приведения в исполнение приговора в отношении Акулова Рогинский присутствовал при казни совместно с заместителем наркома внутренних дел Фриновским. Акулов, обращаясь к Фриновскому, сказал: «Ведь вы же знаете, что я не виноват». Тогда Рогинский, который был неспокоен за себя и делал все возможное, чтобы заручиться поддержкой и доверием со стороны работников НКВД, демонстрируя свою непримиримость к врагу народа, стал осыпать бывшего Прокурора Союза ССР бранью. Впоследствии же он признавался, что далеко не убежден в действительной виновности Акулова, которого всегда считал хорошим большевиком.
А в Баку был устроен грандиозный показательный процесс над группой школьников от 8 до 18 лет. Обвинительное заключение было внушительное – на 108 листах. В чем конкретно провинились ребята, красноречиво свидетельствуют, в частности, такие эпизоды их «преступной деятельности».
Двое 13-летних мальчиков обвинялись в «злонамеренном укрытии берета одной девочки». Другие подростки попали под суд лишь за то, что они «ловили детей на улице», чем якобы нарушали общественный порядок (дети просто играли в так называемые «салки» или «пятнашки»). Прокурор, бывший одним из устроителей этого «процесса», явился на него в нетрезвом виде, а когда ребятишки-подсудимые стали кричать, что прокурор пьян, он вытащил из кармана наган и стал с его помощью «прокладывать себе дорогу к прокурорскому месту».
В связи с «кадровым голодом» (текучесть кадров из-за сплошных репрессий и гонений, мизерной зарплаты и тяжелых условий труда к началу 1939 года достигала 25–50 процентов) Вышинский обратил свой взор на так называемых «социалистических совместителей», которые должны были хоть как-то заткнуть образовавшиеся кадровые бреши.
Соцсовместители особенно популярными стали после XVII съезда ВКП(б), который указал на необходимость «развернуть и качественно поднять оправдавшее себя шефство предприятий над госучреждениями и социалистическое совместительство работы на производстве с работой в госучреждениях». Они, по существу, были общественными помощниками прокуроров и следователей и выполняли те или иные их поручения: проверяли заявления и жалобы, составляли проекты документов (в частности протестов и др.), выступали наряду с прокурором в суде в качестве обвинителей и т. п. Нередко в последующем соцсовместители переходили на работу в органы прокуратуры.
4 апреля 1939 года в Прокуратуре Союза ССР состоялось совещание соцсовместителей – рабочих московских заводов им. 1905 года и «Динамо» имени Кирова. Доклад сделал сам Вышинский. На совещании выступили соцсовместители, работавшие в отделе жалоб, гражданском и уголовно-судебном отделах Прокуратуры Союза ССР, железнодорожной прокуратуре и др. О своей работе в прокуратуре поделились впечатлениями мастера кузнечного и вагонно-пассажирского цехов завода им. 1905 года К. И. Чумаков, А. Г. Лашенков и Я. Ф. Самохвалов, член завкома завода «Динамо» В. В. Баранов, мастер сталелитейного цеха, плановик цеха машинно-постоянного тока и приемщик продукции 2-го аппаратного цеха этого же завода Н. В. Трифонов, С. И. Лисенков и С. М. Сметанников.
После этого совещания Вышинский издал приказ от 16 апреля 1939 года «О мероприятиях по усилению работы органов прокуратуры с активом», в котором предложил широко развернуть организацию групп содействия на предприятиях, в колхозах и учреждениях, а также по привлечению в органы прокуратуры соцсовместителей. Он поставил задачу, чтобы в каждой районной и городской прокуратуре было по 1–2 соцсовместителя, а в прокуратурах краев и областей – минимум по 10–15. Наряду с этим предложил в двух-трехмесячный срок вовлечь 60-100 соцсовместителей в работу Прокуратуры Союза ССР.
Вышинский ревностно исполнял свои обязанности, стараясь преданным служением «отцу народов» загладить свое меньшевистское прошлое и боясь, что ему припомнят не только «грехи молодости», но и деяния настоящего. Ведь он знал очень многое. Не мог Вышинский не помнить и о том, какая судьба постигла Николая Васильевича Крыленко, которого он сменил в 1931 году на должности Прокурора РСФСР. Однако Вышинского, как ни странно, не репрессировали.
Незаметно оставив свой пост, в 1940 году Андрей Януарьевич уходит «в дипломатию» и становится заместителем наркома иностранных дел – ведь он прекрасно знал многие европейские языки, имел острое мышление и был хорошо образован.
С первых дней работы в Наркоминделе Вышинский занимался отношениями СССР со странами формировавшейся антигитлеровской коалиции, прежде всего с Великобританией.
В октябре 1943 года в Москве состоялась конференция министров иностранных дел СССР, США и Великобритании, которая рассматривала вопросы сокращения сроков войны против гитлеровской Германии и открытия второго фронта. Для участия в работе Европейской консультативной комиссии Вышинский выехал в Алжир. В феврале 1945 года Андрей Януарьевич Вышинский – член советской делегации на Ялтинской конференции руководителей трех союзных держав.
Победоносное завершение войны было ознаменовано 9 мая 1945 года подписанием Германией акта о безоговорочной капитуляции. Привез текст акта в Берлин Вышинский, оказавший маршалу Жукову правовую поддержку в столь ответственный момент. Фотография, сделанная на процедуре подписания, зафиксировала его присутствие. После короткого пребывания в Москве он вновь, в составе советской делегации, едет в июле в Берлин на Потсдамскую конференцию. В январе 1946 года советское правительство назначило Вышинского главой делегации СССР на первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН.
Прямо связан с его именем Нюрнбергский процесс. Вышинский руководил работой советской делегации, с его мнением считались союзники. Приезды Андрея Януарьевича в Нюрнберг становились событием для всего трибунала. Однажды Главный обвинитель от США Р. X. Джексон устроил в его честь прием и ужин в «Гранд-отеле». На другой день ответную встречу организовала советская сторона, а затем всех пригласили к себе англичане. Д. Ирвинг отмечал, что к Вышинскому с особым вниманием относились зарубежные коллеги. Ощущая себя представителем Сталина, он чувствовал себя хозяином положения и за столом мог позволить кроме остроумных и благодушных тостов тосты нетактичные. 1 декабря 1945 года на банкете в его честь, устроенном Д. М. Файфом, участником обвинения от Великобритании, он поднял бокал «за самых лучших и благородных союзников СССР – англичан и американцев». Оскорбленные французы демонстративно покинули зал…
Невозможно представить, что это была оговорка. Вышинский не мог допустить подобных промашек. Скорее всего, будучи рупором Сталина, Вышинский в своем застольном спиче напомнил французам о недовольстве советского руководства слишком быстротечным падением Франции под натиском фашистской Германии.
В 1949 году Вышинский становится министром иностранных дел, а 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, освобождается от этой должности. Теперь его назначают постоянным представителем СССР при Организации Объединенных Наций в ранге замминистра. В Нью-Йорке он дал волю своей артистической натуре, и на концертные номера, в которые он по старой привычке превращал свои речи, собиралось много людей.
Человек с моментальной реакцией, блестящей эрудицией, богатейшим лексическим запасом, он славился непредсказуемыми выходками. «Вот он, поджигатель войны!» – мог крикнуть Вышинский, указывая на человека пальцем. 22 ноября 1954 года, за час до начала очередного выступления, во время диктовки предстоящей речи по поводу создания Международного агентства по атомной энергии, он скоропостижно скончался. После его смерти в сейфе нашли заряженный браунинг, что породило ложные слухи о самоубийстве Вышинского.
Грозный Ягуарович, как за глаза называли его сослуживцы, был примерным семьянином – еще в 1903 году он женился на Капитолине Исидоровне Михайловой и прожил с ней в счастливом браке больше 50 лет.
Похоронен Вышинский в Москве, в Кремлевской стене на Красной площади.
Коллеги и соратники
Михаил Иванович Панкратьев родился 4 ноября 1901 года в деревне Каблуково Бежецкого уезда Тверской губернии в семье мелкого служащего.Тяжелые жизненные обстоятельства, постоянные нужда и скудость, преследующие семью, не позволили Михаилу Панкратьеву получить в юности хорошее образование. Он сумел окончить лишь три класса церковно-приходской школы да по одному классу в начальном и реальном училищах в Бежецке. Трудиться начал с 15 лет. После Февральской революции 1917 года работал грузчиком на Виндаво-Рыбинском участке Московской железной дороги.
Когда свершился Октябрьский переворот, поступил делопроизводителем в Бежецкий уездный продовольственный комитет. В январе 1920 года он был принят в члены партии и с марта стал заведующим учетным подотделом, а после избрания в августе в члены бюро укома возглавил организационный отдел Бежецкого укома РКП(б). В мае 1921 года его призвали в Красную армию, где он служил вначале инструктором, а затем и начальником организационной части политотдела 27-й Омской стрелковой дивизии. В сентябре 1923 года молодого офицера выдвинули на должность комиссара штаба 8-й стрелковой дивизии, а в январе 1925 года он занял аналогичный пост в 22-м стрелковом полку той же дивизии.
Панкратьев служил в войсковых частях до сентября 1929 года, занимая должность военного комиссара в различных полках. За годы службы много читал, серьезно увлекался юриспруденцией и даже сумел прослушать два курса юридического факультета Института красной профессуры. Все это привело его к мысли оставить строевую службу и перейти в органы прокуратуры. В апреле 1933 года при формировании корпуса железнодорожных войск его назначили военным прокурором 4-й бригады железнодорожных войск, которая обслуживала строительство железной дороги Москва – Донбасс. В марте 1933 года Главный военный прокурор переводит Панкратьева на работу в центральный аппарат. Здесь он служил в должности военного прокурора отдела, а позднее – начальником отдела и помощником Главного военного прокурора.
В апреле 1937 года Панкратьев был избран заместителем секретаря партийного комитета Прокуратуры СССР. В характеристике, подписанной секретарем парткома Горбулевым, отмечалось, что Панкратьев принимал активное участие в работе прокуратуры по выкорчевыванию врагов народа и ликвидации последствий вредительства. Сам Михаил Иванович писал в автобиографии, что он колебаний от линии партии не имел, взгляды разного рода оппозиции не разделял.
Жил он очень замкнуто, не любил ходить ни в театры, ни в гости.
20 мая 1938 года Панкратьев был назначен Прокурором РСФСР и проработал на этой должности в течение года. Он ревностно выполнял все директивы партии и правительства, а также указания и распоряжения Прокурора Союза ССР Вышинского. Последний рекомендовал его на свое место после того, как стал заместителем Председателя Совнаркома СССР. Правда, особого выбора у него и не было – после основательных и жестоких сталинских чисток кадры органов прокуратуры серьезно оскудели.
31 мая 1939 года Панкратьев занял кабинет Прокурора Союза ССР в здании на Пушкинской улице. На высоком посту он пробыл немногим более года. Первая жена Панкратьева, Ольга Сергеевна, рассказывала:
«Михаила назначили на эту должность в страшное время. Шли аресты и расстрелы людей, занимавших высокие посты. Телефон в нашей квартире на Ленинском проспекте звонил, не умолкая, хоть совсем его срезай, да нельзя. По сто раз на дню: „Помогите с Михаилом Ивановичем встретиться, умоляю!” Мне было запрещено отвечать, и я молча вешала трубку. Все равно повлиять на мужа никак не могла. Бакинский прокурор, с которым когда-то жили в одном доме, был арестован. Его жена все время искала со мной встречи. Я жалела ее, рассказывала мужу, как она убивается, спрашивала, можно ли ей помочь. Михаил закрыл эту тему раз и навсегда. Говорить дома о его работе было запрещено… С какого-то времени Михаил стал просить, чтобы в доме был коньяк, чтоб, когда он придет с работы, бутылка стояла. Так всю ночь, бывало, за бутылкой и просидит.
А когда я забывала поставить, сердился: „Ты пойми, Оля, мне хоть рюмочку, но обязательно надо выпить”.
Сколько санкций на арест и расстрел ему приходилось подписывать! Неимоверное количество! Он много подписывал, но и на пересмотр много отсылал. Не терпел никакой неясности. Когда его секретарь спрашивала, что делать с неподписанными доносами и жалобами, которые шли мешками, орал: „Рвать не читая! “ Анонимки приводили мужа в ярость, его трясло. А как еще прикажете реагировать, когда от твоей подписи зависят столько жизней? У него голова шла кругом».
Выступая на Всесоюзной конференции лучших следователей, Панкратьев говорил: «Живя в капиталистическом окружении, чувствуя и осязая это окружение, мы должны всегда иметь в виду, что враг оружия не сложил. Он только меняет формы и методы борьбы. Естественно, что наши органы следствия, призванные прежде всего к борьбе с вражеской работой, не могут, не имеют права застывать как в смысле своей политической подготовки, так и в смысле профессиональных знаний и опыта. Наши следственные органы должны быть остро отточенным оружием, крепко закаленным, метко разящим. Наши следователи должны быть всесторонне политически подготовленными овладеть марксистско-ленинской теорией, хорошо знать советское право и в совершенстве усвоить методику, технику и тактику расследования преступлений». Что он мог еще тогда сказать?
29 ноября 1939 года Панкратьев и нарком юстиции СССР Рычков подписали приказ о возбуждении уголовных дел по всем фактам массового истребления колхозниками и единоличниками скота, находящегося в их личном пользовании. Такие случаи стали распространяться в Дагестане, Башкирии и некоторых других регионах под влиянием слухов о готовящемся будто бы постановлении, ограничивающим содержание поголовья скота в личном пользовании. Суду стали предаваться не только лица, допустившие хищнический убой высокопородного, племенного скота, но и подстрекатели. Колебаний в проведении линии партии Панкратьев по-прежнему не допускал.
Как Прокурор Союза ССР, к тому же не пользующийся популярностью и влиянием в верхах, Панкратьев, конечно же не мог что-либо противопоставить тем беззакониям, которые продолжались в стране, хотя и не с таким размахом. Уже через несколько месяцев после назначения Панкратьева Прокурором Союза, некоторые старейшие работники центрального аппарата Прокуратуры СССР обратились с письмом в ЦК ВКП(б), к тогдашнему секретарю Жданову.
Они писали о том, что «постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия указало на грубейшие искривления советских законов органами НКВД и обязало эти органы и прокуратуру не только прекратить эти преступления, но и исправить грубые нарушения законов, которые повлекли за собой массовое осуждение ни в чем не повинных, честных советских людей к разным мерам наказания, а зачастую и к расстрелам». И далее: «Эти люди – не единицы, а десятки и сотни тысяч – сидят в лагерях и ждут справедливого решения, недоумевают, за что они были арестованы и за что, по какому праву мерзавцы из банды Ежова издевались над ними, применяя средневековые пытки».
В письме напоминалось, что вместо мобилизации всех усилий на немедленное выправление преступной линии мерзавца Ежова и его преступной клики происходит обратный процесс и что пришедший на смену Вышинскому Панкратьев не может обеспечить проведение в жизнь решения СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года, в силу своей неавторитетности в прокурорской среде, а особенно в глазах работников НКВД.
Это наглядно проявлялось, по их мнению, в его участии в заседаниях Особого совещания, где решающее значение и окончательное слово принадлежит не представителю надзора – прокурору, а Берии и его окружению. «Присутствующий на этих совещаниях т. Панкратьев, – отмечалось в письме, – склоняет голову перед кандидатом в члены Политбюро т. Берией и молчаливо соглашается с явно неправильными решениями. Таким путем проваливаются на Особых совещаниях правильные и законные протесты Прокурора СССР при прямом попустительстве Прокурора СССР т. Панкратьева…
Подобная практика дезориентировала аппарат Прокуратуры СССР, тех честных прокуроров, которые непосредственно проверяют эти вопиющие дела, проводят за ними бессонные ночи и болеют за советских людей, невинно осужденных ежовской бандой».
Прокуроры просили секретаря ЦК ВКП(б) Жданова взяться за это дело первостепенной важности и, если нет никакой возможности изменить преступную практику, прививаемую в стенах НКВД, переменить систему, возложить на прокуратуру пересмотр дел, неправильно решенных ежовской бандой, без участия в этих делах авторитета т. Берии, который вольно или невольно культивирует защиту чести мундира работников НКВД во что бы то ни стало. «Подумайте только, – продолжали они, – что сотни тысяч людей, ни в чем не повинных, продолжают сидеть в тюрьмах и лагерях, а ведь прошел почти год со дня решения ЦК партии. Неужели это никого не беспокоит? Поговорите с прокурорами специальных прокуратур (железнодорожной, водной), и они Вам расскажут факты, от которых волосы встают дыбом, и покажут эти дела, этот позор для советской власти».
Наряду с этим прокуроры настаивали исправить грубейшую ошибку с назначением Панкратьева. «Дайте нам высокоавторитетного руководителя, способного дать по рукам и Берии».
Далее они отмечали, что их, старых работников, всегда удивляло отношение руководства партии и правительства к аппарату прокуратуры, этому острейшему орудию диктатуры пролетариата. Они напоминали о том, что прокуроров нельзя на протяжении десятка лет держать в полуголодном состоянии, не обеспечивая их материально. Даже прокуроры центрального аппарата, работающие по 10–15 лет, получали всего 650–700 рублей в месяц, тогда как полуграмотные юнцы в аппарате НКВД имели оклады в 1200–1500 рублей, а также получали за выслугу лет, обмундирование и пользовались другими благами.
Сегодня трудно понять, где здесь бесстрашие, а где наивность… Жаловаться Жданову на Берию! Считать, что их взгляды на советское правосудие чем-то отличаются! Думать, что Вышинский может бороться с беззаконием! Конечно, это обращение ничего не изменило ни в положении самих прокуроров, ни в отношении к органам прокуратуры со стороны властей.
Панкратьев продолжал оставаться на посту Прокурора Союза ССР, а НКВД по-прежнему вершило свои дела. Вот только некоторые факты. В начале 1940 года в Прокуратуру СССР поступило явно незаконное указание, подписанное заместителем Председателя СНК СССР Вышинским, предлагающее запретить судам по делам, расследованным органами госбезопасности, освобождать из-под стражи оправданных в суде граждан без согласия на это соответствующих начальников НКВД. А прокурорам запрещалось без их же согласия освобождать из-под стражи граждан, в отношении которых вынесены постановления о прекращении дел и освобождении обвиняемых из-под ареста. Таким образом, получалось, что органам НКВД фактически было предоставлено право контроля за работой прокуратуры и судов. Это указание было отменено только в мае 1953 года после смерти Сталина по представлению Прокуратуры СССР, несмотря на возражения Берии.
Необходимо заметить, что, по словам очевидцев, Панкратьев во время заседаний Особого совещания вначале пытался как-то защищать протесты прокуратуры и возражал Берии. Последний с присущей ему наглостью и бесцеремонностью, в присутствии работников НКВД и прокуратуры однажды так отчитал его, что после этого Панкратьев вообще перестал ходить на эти совещания. А вскоре последовало снятие Панкратьева с поста Прокурора СССР.
Но при Панкратьеве появилось пресловутое решение Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении арестованных за контрреволюционные преступления лиц только с согласия органов НКВД.
В своих воспоминаниях бывший Главный военный прокурор Н. П. Афанасьев так рассказывает об этом. В начале 1940 года к нему, бывшему тогда заместителем Главного военного прокурора, попало заявление члена Военного совета Ленинградского военного округа Магера, арестованного за причастность к заговору Тухачевского и других военачальников. Он писал о том, что незаконно арестован, подвергается избиениям и издевательствам. Изучив дело и допросил Магера, Афанасьев выяснил, что лица, занимавшиеся им, сами арестованы за фальсификацию материалов следствия.
Тогда он предложил допросить следователя об обстоятельствах ареста Магера. Тот признался, что никаких оснований для ареста не было и что на допросах Магера избивали, наказывали стойками, не давали спать.
Афанасьев вынес постановление о прекращении дела Магера за отсутствием в его действиях состава преступления. С этим он и пошел к Панкратьеву. Тот с постановлением согласился и попросил оставить дело для изучения. Через несколько дней он вернул дело Афанасьеву, сказав при этом: «А вы что, боитесь ответственности? Зачем тут мое утверждение. Решали же вы до сих пор дела – решайте и это».
Афанасьев попытался, было, объяснить, что дело Магера наверняка дойдет до ЦК партии. «Ну и что? – заявил Панкратьев. – Вот тогда, если будет нужно, мы пойдем вместе в ЦК и докажем, что Матер не виноват. А сейчас давайте кончайте дело сами».
Матер был освобожден из тюрьмы. Однако, когда он явился в Наркомат обороны, а затем в ЦК партии для решения вопроса о трудоустройстве, его дело снова завертелось. Афанасьева вызвал к себе нарком внутренних дел Берия.
«Как только я вошел, – пишет Н. П. Афанасьев, – Берия стал спрашивать, на каком основании и почему я освободил из тюрьмы Магера и прекратил о нем дело. Я объяснил.
„Да, – ответил Берия, – я вот читаю его дело (оно действительно каким-то образом оказалось у него). Материалов в деле нет, это верно, и постановление правильное, но вы все равно должны были предварительно посоветоваться с нами. На Магера есть камерная агентура. Сидя в тюрьме, он ругал Советскую власть и вообще высказывал антисоветские взгляды.
Никакой агентуры в деле не было, но Берия повторил: „Надо было посоветоваться с нами, прежде чем решать дело…”
Утром, едва я пришел на работу, меня вызвал Панкратьев. Он был явно расстроен и сразу же набросился на меня:,Дто вы сделали с делом Матера. Получился скандал. В дело вмешался товарищ Сталин, и теперь черт знает что может быть! И зачем было связываться с этим Матером?”
Пока Панкратьев испуганно причитал в этом роде, в кабинет вошел фельдъегерь связи НКВД и вручил ему красный пакет (в них обыкновенно рассылались важные правительственные документы, имеющие срочный характер). Приняв пакет и прочитав находящуюся там бумагу, Панкратьев вновь обратился ко мне: „Вот видите, чем обернулось для нас дело Матера?”
Бумага была выпиской из решения Политбюро ЦК за подписью Сталина. В ней значилось:
Слушали: доклад тов. Берия.
Постановили: Впредь установить, что по всем делам о контрреволюционных преступлениях, находящихся в производстве органов прокуратуры и суда, арестованные по ним могут быть освобождены из-под стражи только с согласия органов НКВД».
Громкое дело
РогинскийХарактерным для тех лет (1939) было и дело заместителя Прокурора Союза ССР Григория Константиновича Рогинского. На протяжении последних лет он был самым ближайшим сотрудником Вышинского, курировал органы НКВД, утверждал почти все обвинительные заключения по так называемым контрреволюционным делам, участвовал в подготовительных заседаниях Военной коллегии Верховного суда СССР, а также присутствовал при казни лиц, осужденных к расстрелу. Иногда в отсутствие Вышинского он исполнял обязанности Прокурора Союза ССР. Словом, этот человек был необходим главному инквизитору Сталина. И тем не менее Вышинский все же сдал Рогинского.
Рогинский был непосредственно причастен к гибели многих людей, чьи обвинительные заключения он так бесстрастно утверждал. Среди них немало прокурорских работников, в том числе первый Прокурор Союза ССР И. А. Акулов, нарком юстиции РСФСР и СССР Н. В. Крыленко, когда-то облагодетельствовавший самого Рогинского, и другие. Направляя в суд дела в отношении бывших соратников, Рогинский, по воспоминаниям современников, не был твердо уверен и в собственной безопасности.
Во время приведения в исполнение приговора в отношении Акулова Рогинский присутствовал при казни совместно с заместителем наркома внутренних дел Фриновским. Акулов, обращаясь к Фриновскому, сказал: «Ведь вы же знаете, что я не виноват». Тогда Рогинский, который был неспокоен за себя и делал все возможное, чтобы заручиться поддержкой и доверием со стороны работников НКВД, демонстрируя свою непримиримость к врагу народа, стал осыпать бывшего Прокурора Союза ССР бранью. Впоследствии же он признавался, что далеко не убежден в действительной виновности Акулова, которого всегда считал хорошим большевиком.