Зюзюкин Иван. Не было печали

Зюзюкин Иван
Не было печали

   Иван Зюзюкин
   Не было печали...
   Вообще-то Генка, если засыпал, то спал крепко. Сны ему снились редко, разве что когда поздно ужинал. И особенно крепким у него сон был по утрам. Тут хоть пой, хоть танцуй около него - свое он возьмет и пока не выспится, не встанет.
   Но в то утро он просыпался дважды. Нервы, должно быть, за лето расшатались. Первый раз открыл глаза немыслимо рано - пяти не было. Солнце едва поднялось над заречным лесом. Но, несмотря на такую рань, светило во всю мощь ярко, рассылая свои лучи во все страны света. В бытовке, в которой Генка, разметавшись на раскладушке, спал, оно отыскало выщербленный сучок. И цилиндриком бело-розового света, точно палкой, уперлось в щеку спящего. На ней мигом занялся золотистым огнем мягкий пушок, какой вырастает у мальчишек к четырнадцатому рубежному году. Не просыпаясь, Генка с улыбкой погладил нагретое солнцем место. Лучу это не понравилось. Со щеки он перебрался на Генкин нос - большой, горбатый, со смешной загогулиной на кончике. Ощутив щекотание в ресницах, Генка доверчиво открыл круглый, со сна глупый глаз. И тут же в гневе застонал, крутнулся на раскладушке: сметая сон, солнце больно, до самых пяток, прострелило его ослепительно ярким светом...
   Засыпая вновь, он нехорошим словом назвал Самсоныча, хозяина дачи, у которого папа Витя и мама Люда Калачевы, дорогие Генкины родители, третье лето подряд снимали эту щелястую бытовку. Силен дядя! Когда-то купил ее для хозяйственных нужд, по нынешним ценам, считай, задарма. А теперь сдает - под дачу! И хоть бы чем-нибудь забил щели. Нет, у него один разговор: не нравится, не снимайте. И как с ним поспоришь? Здесь, в Вихровке, дачу снять - легче в рай попасть. Ищут ее с осени и любой задаток оставляют, лишь бы хозяева к весне не передумали. А рвутся сюда по многим причинам: прекрасный грибной лес, чистая, питаемая родниками речка...
   Но сам-то Самсоныч этой благодати, наверное, и не замечает. Некогда ему, с утра до вечера ковыряется в земле, фрукты-овощи выращивает. И, как что-то поспеет, тут же продает, сам даже на зуб не попробовав... Ему за семьдесят, вдовый, детей нет. А все равно копит и копит. Словно рассчитывает: когда смерть придет - сунет ей тыщонку-две, она от него и отстанет. И вот чтобы участок приносил дохода еще больше, построил мансарду, похожую видом на скворечник (нынче сдал ее какой-то женщине, которая говорит, что она писательница), каждую осень с места на место перетаскивает яблони и груши, освобождая площадь для доходной клубники... А чтобы заделать щели в бытовке, на это времени у старого хрыча нет...
   С тем Генка и уснул. И еще примерно с час спал. Да так сладко, ненасытно, будто с каждым вдохом втягивал в себя душистый, янтарного цвета мед, а с каждым выдохом освобождался от грехов... И снился ему в это время чудной сон. Будто в его классе идет контрольная по математике. Он сидит на последней парте с Нариком Набиевым. Есть у них такой. Ничего мальчишка, но внешностью своей на психику давит. Обидно до чертиков становится иной раз. Набиев - чистокровный татарин, а выглядит как русский: голубые глаза, волосы светлые. А его, Генку Калачева, русского и по матери, и по отцу, из-за носа и смуглой кожи принимают и за грузина, и за цыгана, и даже за грека - только не за русского!..
   - Вы что?! - во сне спросил Генка Набиева, одетого зачем-то в собачий полушубок. - С бороздки съехали?
   - Почему? - не понял Набиев, продолжая потеть над задачей. Оказалось, на нем была и шапка из собачьего меха.
   - Лето наступило! Каникулы идут!.. - напомнил Генка. - А вы зачем-то контрольную пишете.
   - Не слышал разве? - сказала ему впереди сидящая Людочка Рубанова, известная зубриха нашего времени, живет в одном с ним доме. - Наш класс решил учиться круглый год. И без выходных!
   - Еще чего?! - возмущенно пробормотал Генка во сне. Во сне же достал из сумки бутылку "Буратино", брикет мороженого "Пломбир", посоветовал Нарику не носить летом меховых вещей и, приветливо помахав ему рукой, с легкостью пушинки взмыл под потолок.
   - Калачев! Сейчас же сядь на место! - вдруг услышал он злющий голос математички. Оглянулся, а она рядом с ним летит с грибной корзинкой в руке.
   Чего только не приснится! В жизни эта учительница совсем не злая. Наоборот, любит шутку, с ним, Генкой, часто по душам разговаривает, хотя выше тройки он у нее обычно не получает. А во сне - к чему бы это? раскричалась. Совсем как "русалка", их классная, в жизни. Эта-то, он хорошо знает, терпеть его не может. На последнем перед каникулами классном часе при всех ленивым и, как только язык повернулся, бездуховным назвала. "По моим сведениям, ты, кроме вещей, ничем больше не интересуешься", - сказала... Допустим, он такой. А сама? Только уроки кончатся, хватает сумку и по продуктовым, промтоварным магазинам бегает. Духовные ценности ищет, да?
   - Я чего кричу на тебя, Гена? - продолжая лететь рядом, стала оправдываться математичка. - Недовольны тобой в школе. Говорят, тянешь вниз лучший класс по всем показателям и какими-то делишками на стороне занимаешься...
   - Пусть говорят, мне-то что! - вспылил Генка во сне и так резко повернулся на другой бок, что - чуть на пол не слетел. Год ему осталось терпеть. Восьмой окончит, в пэтэу, где на автослесарей учат, уйдет. И ни разу, вспоминая свой класс, не заплачет. Такие все, за исключением Нарика и еще трех-четырех человек, умные и правильные. Особенно эта Людочка Рубанова, к которой его, как отстающего, прикрепили. Она совсем не дает ему прохода! Где ни встретит, начинает воспитывать. Перед каникулами обещала даже в Вихровке навещать. Очень он по ней соскучился...
   От перемены мест слагаемых, как известно, сумма не меняется. А вот со снами, если повернуться на другой бок, что-то происходит. Генка опять очутился за партой. Только теперь все происходило не в классе, а на участке Самсоныча под яблоней. О чем-то захотел спросить Нарика, глядь, а рядом с ним сидит... Найда, хозяйская собака!
   - Кто тебя сюда посадил?! - изо всех сил сдерживая себя, спросил он Найду.
   - Самсоныч, - застенчиво ответила она, одним махом длиннющего языка слизнула у него все мороженое и тут же, боясь наказания, виновато заскулила.
   Протяжный скулеж заполнил всю бытовку, и он проснулся. "Щенки скулят", - наконец осознал он, что его разбудило во второй раз. И другое тут же понял: Самсоныч еще вечером перетащил конуру со щенками подальше от своего дома и поближе к бытовке - на, мол, Гена, слушай, наслаждайся этой музыкой...
   Глянул на часы и чуть не заплакал: без пяти минут шесть! Спит-то он крепко. Да вот, сколько помнит себя, его всегда будят. Только полтора года стукнуло - папа Витя и мама Люда стали по утрам втискивать его в колготки, рейтузы, сапожки и относить в ясли. Немного подрос - в детский сад устроили. Та же жизнь с одной лишь разницей: теперь самому приходилось во все втискиваться. Надеялся, что в школу пойдет - отоспится. Напрасно! Папа Витя и мама Люда у него по профессии оба связисты, а по призванию - великие педагоги. Оба считают: чем меньше любить и холить своего единственного сына, тем больше шансов, что из него выйдет толк. Можно подумать, у них только и забот, как бы он без дела не остался. Каждый день: это помой, это сдай, то купи... Мало того, что шесть раз в неделю встает в семь утра и идет в школу, что-нибудь и на воскресенье придумают. А не послушаешься - тебе же будет хуже...
   Точно так же Генка рассуждает, когда начинаются летние каникулы и родители объявляют ему, что он едет в пионерский лагерь на две, а один раз было, даже на все три смены. Начнут расписывать, как ему там будет хорошо. Он слушает их и молчит. А что? Спорь не спорь - все равно отправят. Лучше притвориться, что сам об этом только и мечтал. По-хорошему бы он пожил в лагере месяц - там ничего иной раз братва собирается. А остальную часть лета провел бы в городе или в Вихровке. Но родители боятся, что сын свяжется с плохой компанией и чего-нибудь натворит. В лагере же, рассчитывают, с ним ничего не случится, он там будет как в камере хранения. В лагере, видишь ли, ему не дадут наделать глупостей, в чем они, кстати, глубоко заблуждаются глупостей, если захочешь, везде можно наделать...
   И еще, в чем его милые родители крупно ошибаются, загоняя его на все лето в лагеря, что он там отдыхает душой и телом. Как бы не так! Может, ему просто больше других не везло, но почему-то он всегда попадал к вожатым, которых словно специально обучали, как не давать детям покоя и в каникулы. То будят ни свет ни заря и ведут встречать восход солнца (можно подумать, оно без тебя не взойдет), то, чтоб сделать пионеров выносливыми, среди ночи поднимают отряды - и беги с рюкзаком на спине во тьму кромешную... да еще кричи зачем-то "ура!"... Кому-то из братвы все это нравится. Мол, какая романтика! А его, получается, опять дергают.
   И вот сегодня... Каникулы. Воскресенье. В бытовке живет один. Папа Витя и мама Люда улетели отдыхать "дикарями" на ЮБК (Южный берег Крыма). Домой вернутся дней через десять, не раньше. Чем не жизнь? Мечта! Праздник! Кстати, как раз сегодня у него день рождения. Самый, можно сказать, важный день в году. Законнее причины спать до упора нет и быть не может. Как же! Щенки, кто их только придумал, не дали...
   С намотанным на голову одеялом лежал и пытался представить, что сейчас делается в конуре. Ясно, что. Шесть щенков, переползая друг через друга, тычутся во все стороны, роют мордами подстилку. Мать ищут! Ту самую Найду, которую только что видел во сне... Но зря, дурачки, ищут. Вчера перед обедом, возвращаясь с речки, переезжал на велосипеде через бетонку и увидел Найду в кювете. Лежала с высунутым набок языком и уже вся была в чешуе зеленых мух. Кто-то сбил на большой скорости... Врать, что у него при виде убитой собаки сжалось сердце или, как там еще пишут в книжках, навернулись слезы, он ни себе, ни другим не станет. Постоял немного и поехал на дачу. Лишь на Самсоныча зло взяло: плохо кормил собаку! Щенки тянули из нее, вот она и бегала через бетонку поживиться отбросами. Добегалась псина...
   Самсоныч вчера с утра под третий урожай редиски (первые два у него съел червячок) перекапывал и, надев противогаз, какой-то химией поливал грядки. Узнав от Генки, что случилось с Найдой, снял противогаз и с силой вогнал лопату в землю.
   - Жалко собаку! - вздохнул он. - Умница была. Зря не лаяла. Но если кто чужой к воротам подходил, весь поселок на ноги поднимала!..
   После купания зверски хотелось есть. Но стоял, не перебивал Самсоныча. Как-никак - хозяин. С ним надо повежливей...
   - Да, ей теперь не поможешь... - Самсоныч посмотрел в сторону конуры щенки, заждавшись матери, уже поскуливали. - С ними вот, сосунками, что делать? А?! - спросил он так грозно, будто это Генка их осиротил. - Они же без матери не сегодня завтра подохнут. Правильно я говорю?
   Генка отмолчался.
   - Ты вообще-то любишь животных?
   - Вообще люблю, - кисло подтвердил Калачев.
   - Собака - друг человека. Не помнишь, кто сказал?
   - Кажется, Чехов, - не моргнув глазом, ляпнул Генка.
   - Да, - покивал хозяин, - он умел...
   Генка, мучаясь, поглядел на небо. Погодка: теплынь, ни одного облачка. Сейчас он разогреет себе вчерашнюю кашу, хлобыстнет стакан чаю. И, знай наших, опять на речку!
   - Такой еще момент учти, - все сильнее напирал Самсоныч. - У этих щенков хорошая порода. Найда нагуляла их с Мухтаром. А это вообще не пес, а золото! Грудь как у волкодава, лапы - во! И выносливый, черт! Один здесь всю зиму живет, крыс жрет и дачи от хулиганья охраняет... Так что надо песиков выходить. Одного себе возьмешь, другого я вместо Найды себе оставлю. Остальных, - хозяин, задумавшись, сощурился, - к другим определим. Договорились?
   - Нет! - резко, даже в затылке кольнуло, крутнул головой Генка и быстренько шмыгнул в бытовку. Поглотал пшенной каши, подкачал шины - и рванул подальше от всего...
   Вечером, возвращаясь с речки, он еще издалека услышал: щенки уже вовсю скулили. Подъехал к даче и увидел такую картину: у ворот, возбужденно покуривая папиросу "Казбек", туда-сюда в широкополой розовой шляпе расхаживала Медея Витальевна. Та самая, что у Самсоныча сняла мансарду и там, на верхотуре, колотя пальцами по машинке, целыми днями пишет рассказы.
   Генка никогда еще в глаза не видел ни писателей, ни писательниц. И вот - увидел. Он тут третий день ест, спит, купается, одним словом, бьет баклуши, а Медея Витальевна все дни напролет вкалывает и курит как паровоз. Работает то она, краем уха слышал, редактором в издательстве. А тут, называется, свой отпуск проводит. И ни семьи у нее, ни приличной жилплощади нет. Машина есть, да и та - пишущая. Короче говоря, не будь у нее этой розовой шляпы, никогда бы не подумал, что она - писательница...
   Уже смеркалось. По вечерней зорьке было видно: и завтра сохранится ясная погодка. Накануне дня своего рождения решил залечь пораньше, за прежние месяцы отвести душу. Но на пути к бытовке его остановил Самсоныч. Видно, дядя еще не потерял надежды из своего жильца сделать юного натуралиста.
   - Их всего-то полторы-две недели подержать на молоке, - убеждал хозяин. - А потом хоть на картошку переводи, ничего им не сделается... Как, Геннадий?
   - Не могу.
   - Каникулы. Все равно ведь бездельничаешь...
   - Сказал же: не могу.
   - Я-то думал: молодой, любознательный, сознательный! - вскипел Самсоныч. - А ему все нипочем!.. Не понимаю, как таким лоботрясам родители разрешают жить за городом?
   - А при чем тут это?
   - При том... Ты тут чего-нибудь натворишь. А кто отвечать будет? Я...
   Видеть Генка не видел, но чувствовал: их разговор слушает Медея Витальевна. И точно: стрекот машинки прекратился.
   - Степан Самсонович! Напрасно вы его уговариваете, стращаете. Это не метод воспитания. - Она говорила в открытое окно, не показываясь из скворечника. - Сначала надо разобраться в его психологии. Я уверена, ему абсолютно все равно, что мы с вами о нем думаем...
   Генка глянул наверх, откуда писательница, словно оракул, вещала, и недовольно отвернулся. Что верно, то верно, не за тем сюда приехал, чтобы его и здесь воспитывали...
   - Но самое интересное в другом... - продолжала Медея Витальевна через Генкину голову разговаривать с Самсонычем. - Молодой человек, наше с вами, так сказать, будущее, слушает нас и искренне, я подчеркиваю, искренне не понимает, из-за чего мы с вами волнуемся... Он-то живой, сытый... У него есть папа, мама, друзья, которые его любят... Что ему еще надо?..
   Говорила она с большими паузами. Наверное, затягивалась "Казбеком". Потом оставила Генку в покое и вспомнила про одного своего приятеля драматурга, у которого сразу три собаки. Начала еще про что-то рассказывать, да Генка больше не стал ее слушать. Подался к себе в бытовку. Он еще не сошел с ума, чтобы связываться со щенками. Драматургу почему не держать целую свору? Денег, наверное, навалом. А в его кармане побренькивает всего сорок восемь копеек. Это - съездить в город. А вернуться уже будет не на что. Сам-то он до возвращения родителей с ЮБК как-нибудь продержится. В бытовке еще с прошлого лета сохранились крупа, макароны, сахар. И много-много соли. А щенкам подавай молока, причем не меньше, чем на рубль в день. Самсоныч удавится, денег ему не даст. У писательницы Генка и просить не станет. У самой, наверное, нет... Но даже если бы у него был миллион - и то не стал бы связываться. Папа Витя и мама Люда, как только вернутся из отпуска, попросят его отсюда. И отправят туда же, откуда он сюда прибыл три дня назад...
   А прибыл Генка в Вихровку не откуда-нибудь, а из "Фокуса". Это так называется лагерь, в который мама Люда с помощью своей подруги устроила его в этот раз. Лагерь - закачаешься! В сосновом бору. Есть бассейн. Вечером кино или танцы. Публика там собралась - дети работников искусства в основном. И вожатый на этот раз попался - совсем не то, что прежде. Студент ВГИКа. Мишей зовут. По ночам не будит. Интеллигентный, ходит в кожаном пиджаке, днем и вечером не снимает темные очки и мечтает поскорей снять ленту.
   Он в первый же день обогрел вниманием пионера Калачева.
   - Ну, расскажи, чем увлекаешься... Радиотехникой?.. Может, спортом?.. терпеливо задавал он наводящие вопросы. И вдруг преподнес, как большой подарок, следующую новость: - Но, если хочешь знать мое мнение, ты создан для кино!.. Да, да, ты не ослышался: для кино! - повторил вожатый и стал, заходя то слева, то справа, изучать Генку в профиль - словно уже к съемкам приступил! - У тебя же, Гена, ярко выраженное комическое обаяние. Одно твое появление на экране будет вызывать смех... я хотел сказать, добрую улыбку зрителя. Можешь проверить. Мы с отрядом будем здесь снимать забавную короткометражку. Одна роль в ней написана... ну прямо как будто специально для тебя!..
   - Нет, - предупредил Генка, - сниматься я не буду.
   - Чудак... - уже без улыбки, даже с какой-то грустью сказал вожатый. А вдруг тебе суждено стать знаменитым киноартистом? Равным, например, Юрию Никулину?
   - Я уже избрал себе профессию.
   - Ты? - не поверил ему Миша. - Какую?
   Генка сказал про пэтэу и свои планы на будущее.
   - Дело, конечно, твое, - пожал кожаными плечами вожатый. - Но, отказываясь от съемок, ты много теряешь. А развитие у тебя и так не очень чтобы. И интересов, как я понял, никаких...
   В заключение Миша отправил его в столовую лагеря - накрывать для отряда столы...
   И Генка, привыкать, что ли, накрывал, но вины за собой совершенно не чувствовал. - А насчет интересов?.. Если Калачев молчит, это еще не значит, что ему нечего сказать. Интерес у него был и есть. К чему? Да хотя бы к "ченджу". Тем, кто не знает, что это такое, он может сказать: "чендж" в переводе с английского - обмен...
   Как некоторые его сверстники, забывая про сон и еду, занимаются разведением рыбок в аквариуме или до истощения сердечной мышцы гоняют по льду шайбу, так и Генка не мог нормально жить, если он не обменивался. Предположим, утром он уходил в школу в одной шапке, а возвращался в другой. Не важно, что его была новей и подороже. Важно, что эта ему нравилась больше той. Случалось, посреди зимы менял шарф ручной вязки на шикарные плавки, а весной выменивал их на перчатки с меховой подкладкой. Были, конечно, и примеры обратного порядка, когда кто-то из рук Генки взамен своей вещи получал товар не самого высокого качества или совсем не по сезону. Но Генка ли был инициатором "ченджа" или кто-то другой, во всех случаях виноватым признавался он. Уж больно порочной казалась всем его внешность...
   Сначала "ченджем" он занимался только в своей школе. Но после нескольких проработок на совете отряда и в кабинете директора перенес эту свою деятельность за пределы. Страсть чем-то разнообразить жизнь крутила его мысли, как колесики, в одном направлении. Допустим, на Новый год родители подарили ему югославские кроссовки. А он в тот момент хотел иметь портфель типа "пресс-атташе". И вот, узнавая, что почем, начинал ходить по промтоварным, комиссионным магазинам, заглядывал и в "Березку"...
   Со временем Калачев стал авторитетной личностью в своем микрорайоне. Все подростки, одержимые той же страстью, что и он, знали: носатика Генку посреди ночи разбуди, он, не задумываясь, скажет, что сейчас в ходу: вельвет в крупный или мелкий рубчик, Дюма или Морис Дрюон, сколько что стоит в переводе на советские рубли, болгарские левы, японские иены и т.д.
   Дома Генкину страсть к "ченджам" всякими способами заглушали. Строгий папа Витя сколько раз предупреждающе заносил над ним свою руку. Случалось, и опускал. Не помогало. Мама Люда после каждого сигнала из школы или детской комнаты милиции плакала от стыда. "В кого ты такой коммерсант?!" допытывалась она, держа сына за уши, чтоб глаза в сторону не уводил. А Генка не знал, что сказать. Может, это в нем кровь какого-то неведомого ему предка говорит. Может, это у него какая-то неизвестная науке болезнь. Откуда ему знать? Но точно, что не в родителей пошел. Мама Люда в справочном бюро работает, по "09" отвечает. Какая там, елки-моталки, коммерция? Папа Витя в узле связи установкой телефонов заведует. Мог бы получать "в лапу". Не получает. Кто-кто, а дети про своих отцов все знают. Даже больше, чем те думают... Но и другого Генка не понимал: за что ему дома по шее дают и в школе как на прокаженного смотрят? Он не вор и не грабитель. Только обмен признает.
   В лагере Генка у одного рыжего мальчишки из их отряда (по фамилии Белый) увидел симпатичный приемничек с наушниками, между прочим, отечественного производства и недорогой. Увидев, сразу стал сам не свой: давно мечтал иметь с наушниками, намекал родителям, чтоб к дню рождения купили такой, да они, как всегда, не поняли. Тут же побежал в камеру хранения, достал из рюкзака шикарный купальный халат производства Индии (мама Люда загодя подарила к дню рождения) и футболку с верблюдом на груди производства США (сам выменял за двести метров японской лески). Белый, скривившись, тер пальцами, мял халат - только что не брал на зуб. Усомнился, что из чистого хлопка.
   - Сам ты из синтетики! - беззлобно возразил ему Генка.
   - Вот если бы у тебя был "Декамерон", - помечтал Белый, большой книголюб. - Тогда бы я еще подумал...
   - А "Золотой осел" годится?
   - Тоже неплохая вещь, - подумав, ответил рыжий.
   "Золотого осла" у Генки в помине не было. И не читал он эту книгу, а только слышал, что она про любовь и со всякими там картинками. Он видел "Осла" у кого-то в лагере. Ног не пожалел, нашел хозяина. Им оказался бывший пионер, ныне десятиклассник Гусаков, которому, кстати, досталась та самая роль в короткометражке, что вожатый Миша предлагал Калачеву. Гусаков согласен был уступить "Золотого осла", но взамен ему хотелось иметь кассету с "Бони М" на одной стороне и "Машиной времени" на другой... Три дня Генка не ел, не пил, занимался "ченджем". Наконец достиг своей цели: приемник с наушниками принадлежал ему!
   Но это был первый случай, когда он не обрадовался обмену. Приемник, хорошенький на вид, еле-еле работал.
   - Почему не предупредил, что батарейки старые? - напустился он на Белого, когда они остались в палате вдвоем.
   Рыжий, сидя у окна, читал (вернее, картинки рассматривал) "Золотого осла". Калачев отравлял ему все удовольствие.
   - Не приставай! - окрысился он. - Я же не с тобой, а с Гусаковым обменивался!
   Знал, хмырь, что говорить: только обмен состоялся, десятиклассничка увезли в город с воспалением среднего уха.
   - Обязан был меня предупредить!
   - Мелочный ты, Калачев!.. Из-за каких-то батареек...
   Тут в палату вошел вожатый Миша с кинокамерой в руке.
   - Ты не заменишь Гусакова? - спросил он рыжего. - У нас сегодня съемка.
   - Горло болит! - заохал, застонал Белый. - Не смогу...
   - Что же делать?.. - Миша из-за съемок осунулся. - Ладно, попрошу другого... А тебя, Калачев, назначаю дежурным по палате, - с ледком в голосе известил он.
   - Я на этой неделе уже два раза дежурил! - взмолился Генка. - Лучше давайте я заменю Гусакова...
   - Искусство требует жертв, но без твоих оно как-нибудь обойдется, сурово глянул Миша сквозь темные очки. - И прибери на совесть! Сегодня родительский день.
   Только вожатый ушел, Белый запел другую песню:
   - Ладно, верни мне приемник, я тебе - книгу.
   - Это видел? - показал ему Генка фигу. - Меня всякие там шуры-муры не интересуют...
   - Серый ты, Калачев!.. Кто собирает такие книги, ничего за "Осла" не пожалеет... Меняйся, пока я добрый!
   Из чистого любопытства Генка взял книгу. На ее титульном листе виднелся библиотечный штамп.
   - Ворованная, - вернул он книгу тут же. Случайно его взгляд упал на тумбочку Белого - на ней, прикрытые носовым платочком, лежали вырванные из "Осла" картинки. - Ну ты и гнида! - взорвался Генка и, не желая пачкать рук, схватил швабру. Но не успел замахнуться - Белый выскочил из палаты через окно...
   А Генка? Прибрав в палате, счел, что вправе прикорнуть с часок. Однако поспать ему и тут не дали!
   - Калачев... - услышал он сквозь дрему чей-то грозный голос. Открыл глаза: над ним склонился мрачный-премрачный Миша. - Сейчас же верни Белому его приемник!
   - Почему?! - вскочил Генка.
   - Его мать приехала, такой шум подняла...
   - Но я не с ним, а с Гусаковым обменивался!
   - Конечно, - не поверил ему вожатый, - Гусакова в лагере нет, на него все можно валить...
   Генка, чуть не плача, отдал приемник.
   - А книгу, - помахал Миша "Золотым ослом" перед его носом, - я перешлю в библиотеку, в которой ты ее украл.
   - Это не моя книга!
   - Гусакова, да?.. Эх, Калачев, Калачев, вот, оказывается, чем ты увлекаешься... Себя, отряд, меня, вожатого, опозорил, хороших ребят в махинации втянул... - На Мишу страшно было смотреть. - По-хорошему, гнать тебя надо из лагеря... Но скажи спасибо, что я уговорил мать Белого не заявлять об этом случае в милицию. Только вот начальника лагеря не удалось уговорить. Сегодня после тихого часа состоится линейка. Придется тебе за свои поступки отчитаться перед всей дружиной...
   Когда в лагере наступил тихий час и все в палате уснули, Генка сбросил с себя одеяло, под которым наготове лежал обутым и одетым, и вышел из корпуса. Дежурные по лагерю вместе с вожатым Мишей обсуждали план предстоящей съемки. Генка помахал их талантливым спинам рукой, прошел кустами к забору, перемахнул через него. И - был таков...
   Домой, в город, он не дурак какой-нибудь, не поехал. Там бы его быстро нашли и обратно в "Фокус" отправили. Прямым ходом поехал в Вихровку. ...И вот он здесь. Только папе Вите и маме Люде могло прийти в голову, где он укрывается. Но сначала пусть их разыщут!..
   ...Уснуть в третий раз Генка, как ни старался, уже не смог. Вышел из бытовки на яркий свет. Потянулся, зевнул - и чуть не вывихнул себе челюсть. Над его головой, треща перьями, пестрым бумерангом пролетела сорока. Говорят, это к гостю. Но он ни по ком еще не соскучился... Из-за кустов малины взлетала вверх и щедро рассыпала бесценные алмазы брызг тугая струя воды. Самсоныч с утра пораньше поливал из шланга посеянную вчера редиску.