Страница:
Книги, написанные тщательно искусными каллиграфами, и тексты, дополненные комментариями, не были единственными предметами, стоившими дорого в древней книжной торговле. Очень рано поэмы, а также и прозаические произведения возбуждали вопросы, разрешить которые старались грамматики по профессии, или критики, как их называли в то время; например, в обеих эпопеях Гомера многие стихи, а нередко и длинные места подавали повод к спорам; оспаривали их значение или подлинность; приписывали ошибке памяти рапсодов или руке переписчиков иные варианты, оскорблявшие щепетильный ум издателя-критика. Позднейшие сочинения, как, например, «Диалоги» Платона, как известно, написанные и изданные самим автором, требовали толкования для лучшего понимания. Задавались вопросом, действительно ли историческая личность то или другое лицо, или не скрыл ли Платон под псевдонимом ритора, демагога, философа, на идеи или на поведение которых он нападал. Самые подразделения диалога, в котором, как в комедии, говорящие лица переменяются почти на каждой строке, могли сбивать переписчиков и заставлять делать ошибки, которых добросовестный издатель должен был, конечно, остерегаться. Мы знаем некоторых из таких издателей: Аполлоний и Аристарх – для Гомера, Гермодор и Дерциллидас – для Платона. Чтобы привести в порядок столь разнообразные примечания, требовавшиеся к трудному тексту, они придумали особенные знаки, каждый из которых соответствовал известному роду примечания. Эти знаки, выставленные на полях текста, указывали читателю, что нужно справиться с комментарием. Знаменитая рукопись «Илиады», относящаяся к X веку христианской эры и принадлежащая библиотеке святого Марка в Венеции, представляет нам именно такую поэму, снабжённую знаками Аристарха и грамматиков, его учеников.
Легко догадаться, что подобные книги нельзя было воспроизводить в очень большом числе и что их редкость делала их очень дорогими. Поэтому для нас не может быть ничего удивительного в том, что некоторые книгопродавцы хранили в своих лавках такие экземпляры, которые они позволяли просматривать только за деньги; в таких случаях книжная лавка превращалась почти в такое место, какое мы ныне называем кабинетом для чтения.
Вы, конечно, уже сами догадываетесь, что среди такой торговой и учёной деятельности книгопродавцы и служащие у них работали не даром и что книжная торговля была выгодным промыслом. Гораций в следующих выражениях отзывается о поэме, которая должна иметь успех: «Вот эта книга даст барыш Сосиям». Но какую долю в этих прибылях имел автор? Это обстоятельство плохо известно, и об этом предмете до нас дошло очень мало сведений. Разумеется, следовало бы быть так, чтобы поэт жил своим талантом, но, увы! всего чаще случалось, что талант не обогащал его, и начало писательской карьеры требовало гораздо больше издержек, чем доставляло выгод. Если автор делался знаменитостью, тогда он уже мог предлагать свои условия своему книгопродавцу, а при случае и разорить его в свою очередь, отдавая ему новые сочинения только за наличные деньги или по формальному контракту, для того чтобы обеспечить себе большую долю в прибылях.
Что же касается до поэтических произведений, дававшихся на театре, то и за них тоже давалось вознаграждение; но так как древние театры открывались лишь несколько раз в течение года и так как право входа было весьма ограниченное, то антрепренёр не мог платить дорого ни Плавтам, ни Теренциям. Талант же актёров, напротив, очень щедро вознаграждался, и в этом отношении наибольшее сходство между древними и нашими нравами; талантливый лицедей пожимал руку авторам и антрепренёрам. Несомненно, трагедия или комедия, имевшая успех на представлении, легко находила книгопродавцев для распространения своего в свете, и такая продажа могла принести хорошую пользу. Рассказывают, что некий греческий поэт, по имени Анаксандрид, живший в IV веке до нашей эры, не мог перенести неуспеха на сцене. Когда одна комедия его сочинения потерпела крушение на сцене, он «отдал ее дрогисту, чтобы тот разорвал ее на клочки». Эти клочки разорванной книги шли на заворачивание товара. Об этом свидетельствуем нам Гораций, когда он обращается с следующими грустными словами к сборнику своих стихотворений: «Меня вынесут на улицу, где продают фимиам и духи, и перец, и всё, что завёртывают в бессмысленную бумагу». Для книги, не понравившейся публике, это то же, что плесневеть и быть съеденной червями где-нибудь в углу лавки, о чем говорит тот же самый поэт в другом месте своих сочинений.
Негодная бумага, испачканная чернилами каким-нибудь писателем-неудачником, также служила материалом для упаковки, и много раз клочки папируса, за которые мы заплатили бы более, чем на вес золота, находили себе такое вульгарное употребление. В Египте некоторые ящики с мумиями заключали в себе целые кипы бумаги, в которых попадались иной раз отрывки, представлявшие для нас настоящие сокровища. Мумия, недавно найденная Мариеттом в гробнице Сакках, содержала в себе письменное произведение, лежавшее на груди умершего вместо нагрудника. Эта рукопись представляла собой сотню стихов, написанных прелестным греческим языком; то были стихи Алкмана, одного из наиболее знаменитых лирических поэтов древности; странная судьба для произведения, спасённого от забвения только благодаря этой единственной в своём роде случайности.
Так как этот странный анекдот переносит нас с читателями в долину Нила, то будет кстати рассказать здесь о другом обычае египтян. Они имели обыкновение класть подле умершего, в ящик, содержавший его мумию, вещи, относившиеся к его делам, например, письма и экземпляр погребального служебника, который антикварии обыкновенно называют книгой мёртвых. Подобно тому, как в Египте существовало бальзамирование первого, второго или третьего разряда, так и погребальные служебники были различных размеров: более или менее пространные, писанные и украшенные рисунками руки искусных каллиграфов. Таким же точно образом и в наши дни имеются церковные служебники неодинаковой толщины и цены, что зависит от полноты или краткости текста, от более или менее роскошных печати и переплёта.
Если авторы такого множества сочинений всех возможных родов не извлекали из них материальной для себя выгоды, то не было ли им по крайней мере обеспечено право на почёт, на известное уважение? К сожалению, имя писателя подвергалось всегда большой опасности исчезнуть с заголовка его книги. Сначала некоторые сочинения, как, например, большая часть защитительных речей у афинян, писались для того, чтобы быть прочитанными или произнесёнными другими лицами, а не самим автором, и последний, получив известную сумму за свой труд, не имел возможности обеспечить за собой впоследствии право литературной собственности. Имена, поставленные во главе или в конце свёртка, подвергались там более, чем в другом месте, всем удобствам для уничтожения; всем известно, каким опасностям обыкновенно подвергаются первые и последние страницы книги, нередко исчезая вследствие ветхости или крайней небрежности. Этой беде книгопродавцы и библиографы старались помочь таблицами и каталогами, где под именем каждого автора были выставлены заголовки его сочинений, а иногда даже и первые строки каждой книги, для того чтобы облегчить их отыскание. Один очень известный поэт александрийской школы, бывший хранителем громадной библиотеки в этом городе при третьем царе из дома Птолемеев, по имени Каллимах, составил таким образом настоящую библиографию греческой литературы, о громадном объёме которой можно судить уже по тому, что она состояла более, чем из ста двадцати книг, из которых каждая соответствовала известному классу сочинений, в стихах или прозе. Как далеко простиралось в этом труде усердие учёного хранителя, вы можете видеть из того, что кухня занимала в нём место рядом с историей и философией. Там вы могли видеть сочинения автора пересчитанными по строкам, сообразно обычаю, о котором уже было сказано выше, например, собрание сочинений Аристотеля, по словам одного компилятора, без сомнения, черпавшего сведения из этого источника, достигало страшной цифры 445 270 строк!
Другого рода каталог, более древний, чем труд Каллимаха, представляли списки театральных представлений, в которых фигурировали имена авторов и названия их пьес, причём время обозначалось именем действовавшего в том году правителя; иногда там выставлялось имя артиста, написавшего музыку к пьесе, а иногда также и имена главных актёров. Вы без труда поймёте пользу подобных документов для литературной истории. Они помогли определить время появления знаменитых произведений, сравнить между собой различные редакции одного и того же произведения, которые могли оказаться в одной и той же библиотеке, и решить, которая из этих редакций была действительно подлинной. Чтобы понять услуги, оказанные Каллимахом и его последователями биографам знаменитых людей, стоит только открыть книгу Диогена Лаэрция, сборник сведений о главных философах Греции, из которых каждое заканчивается довольно правильно списком их сочинений. Эти списки нередко поддельны, и для исправления их нужны более древние документы; но, увы! эти документы погибли все, и в отношении каталогов египетские развалины до сих пор доставили нам лишь разрозненные остатки (на нескольких клочках папируса) списка сочинений Аристотеля и его учеников; вот всё, что, по всей вероятности, осталось от древнего инвентаря александрийской библиотеки. К счастью для нас, некоторые части сочинений, в которые занесено столько названий, встречаются в компиляциях новейшего времени, откуда наши новейшие историки считают долгом извлекать их.
Глава V. Различные судьбы древних книг
Глава VI. Книги в первые христианские века
Легко догадаться, что подобные книги нельзя было воспроизводить в очень большом числе и что их редкость делала их очень дорогими. Поэтому для нас не может быть ничего удивительного в том, что некоторые книгопродавцы хранили в своих лавках такие экземпляры, которые они позволяли просматривать только за деньги; в таких случаях книжная лавка превращалась почти в такое место, какое мы ныне называем кабинетом для чтения.
Вы, конечно, уже сами догадываетесь, что среди такой торговой и учёной деятельности книгопродавцы и служащие у них работали не даром и что книжная торговля была выгодным промыслом. Гораций в следующих выражениях отзывается о поэме, которая должна иметь успех: «Вот эта книга даст барыш Сосиям». Но какую долю в этих прибылях имел автор? Это обстоятельство плохо известно, и об этом предмете до нас дошло очень мало сведений. Разумеется, следовало бы быть так, чтобы поэт жил своим талантом, но, увы! всего чаще случалось, что талант не обогащал его, и начало писательской карьеры требовало гораздо больше издержек, чем доставляло выгод. Если автор делался знаменитостью, тогда он уже мог предлагать свои условия своему книгопродавцу, а при случае и разорить его в свою очередь, отдавая ему новые сочинения только за наличные деньги или по формальному контракту, для того чтобы обеспечить себе большую долю в прибылях.
Что же касается до поэтических произведений, дававшихся на театре, то и за них тоже давалось вознаграждение; но так как древние театры открывались лишь несколько раз в течение года и так как право входа было весьма ограниченное, то антрепренёр не мог платить дорого ни Плавтам, ни Теренциям. Талант же актёров, напротив, очень щедро вознаграждался, и в этом отношении наибольшее сходство между древними и нашими нравами; талантливый лицедей пожимал руку авторам и антрепренёрам. Несомненно, трагедия или комедия, имевшая успех на представлении, легко находила книгопродавцев для распространения своего в свете, и такая продажа могла принести хорошую пользу. Рассказывают, что некий греческий поэт, по имени Анаксандрид, живший в IV веке до нашей эры, не мог перенести неуспеха на сцене. Когда одна комедия его сочинения потерпела крушение на сцене, он «отдал ее дрогисту, чтобы тот разорвал ее на клочки». Эти клочки разорванной книги шли на заворачивание товара. Об этом свидетельствуем нам Гораций, когда он обращается с следующими грустными словами к сборнику своих стихотворений: «Меня вынесут на улицу, где продают фимиам и духи, и перец, и всё, что завёртывают в бессмысленную бумагу». Для книги, не понравившейся публике, это то же, что плесневеть и быть съеденной червями где-нибудь в углу лавки, о чем говорит тот же самый поэт в другом месте своих сочинений.
Негодная бумага, испачканная чернилами каким-нибудь писателем-неудачником, также служила материалом для упаковки, и много раз клочки папируса, за которые мы заплатили бы более, чем на вес золота, находили себе такое вульгарное употребление. В Египте некоторые ящики с мумиями заключали в себе целые кипы бумаги, в которых попадались иной раз отрывки, представлявшие для нас настоящие сокровища. Мумия, недавно найденная Мариеттом в гробнице Сакках, содержала в себе письменное произведение, лежавшее на груди умершего вместо нагрудника. Эта рукопись представляла собой сотню стихов, написанных прелестным греческим языком; то были стихи Алкмана, одного из наиболее знаменитых лирических поэтов древности; странная судьба для произведения, спасённого от забвения только благодаря этой единственной в своём роде случайности.
Так как этот странный анекдот переносит нас с читателями в долину Нила, то будет кстати рассказать здесь о другом обычае египтян. Они имели обыкновение класть подле умершего, в ящик, содержавший его мумию, вещи, относившиеся к его делам, например, письма и экземпляр погребального служебника, который антикварии обыкновенно называют книгой мёртвых. Подобно тому, как в Египте существовало бальзамирование первого, второго или третьего разряда, так и погребальные служебники были различных размеров: более или менее пространные, писанные и украшенные рисунками руки искусных каллиграфов. Таким же точно образом и в наши дни имеются церковные служебники неодинаковой толщины и цены, что зависит от полноты или краткости текста, от более или менее роскошных печати и переплёта.
Если авторы такого множества сочинений всех возможных родов не извлекали из них материальной для себя выгоды, то не было ли им по крайней мере обеспечено право на почёт, на известное уважение? К сожалению, имя писателя подвергалось всегда большой опасности исчезнуть с заголовка его книги. Сначала некоторые сочинения, как, например, большая часть защитительных речей у афинян, писались для того, чтобы быть прочитанными или произнесёнными другими лицами, а не самим автором, и последний, получив известную сумму за свой труд, не имел возможности обеспечить за собой впоследствии право литературной собственности. Имена, поставленные во главе или в конце свёртка, подвергались там более, чем в другом месте, всем удобствам для уничтожения; всем известно, каким опасностям обыкновенно подвергаются первые и последние страницы книги, нередко исчезая вследствие ветхости или крайней небрежности. Этой беде книгопродавцы и библиографы старались помочь таблицами и каталогами, где под именем каждого автора были выставлены заголовки его сочинений, а иногда даже и первые строки каждой книги, для того чтобы облегчить их отыскание. Один очень известный поэт александрийской школы, бывший хранителем громадной библиотеки в этом городе при третьем царе из дома Птолемеев, по имени Каллимах, составил таким образом настоящую библиографию греческой литературы, о громадном объёме которой можно судить уже по тому, что она состояла более, чем из ста двадцати книг, из которых каждая соответствовала известному классу сочинений, в стихах или прозе. Как далеко простиралось в этом труде усердие учёного хранителя, вы можете видеть из того, что кухня занимала в нём место рядом с историей и философией. Там вы могли видеть сочинения автора пересчитанными по строкам, сообразно обычаю, о котором уже было сказано выше, например, собрание сочинений Аристотеля, по словам одного компилятора, без сомнения, черпавшего сведения из этого источника, достигало страшной цифры 445 270 строк!
Другого рода каталог, более древний, чем труд Каллимаха, представляли списки театральных представлений, в которых фигурировали имена авторов и названия их пьес, причём время обозначалось именем действовавшего в том году правителя; иногда там выставлялось имя артиста, написавшего музыку к пьесе, а иногда также и имена главных актёров. Вы без труда поймёте пользу подобных документов для литературной истории. Они помогли определить время появления знаменитых произведений, сравнить между собой различные редакции одного и того же произведения, которые могли оказаться в одной и той же библиотеке, и решить, которая из этих редакций была действительно подлинной. Чтобы понять услуги, оказанные Каллимахом и его последователями биографам знаменитых людей, стоит только открыть книгу Диогена Лаэрция, сборник сведений о главных философах Греции, из которых каждое заканчивается довольно правильно списком их сочинений. Эти списки нередко поддельны, и для исправления их нужны более древние документы; но, увы! эти документы погибли все, и в отношении каталогов египетские развалины до сих пор доставили нам лишь разрозненные остатки (на нескольких клочках папируса) списка сочинений Аристотеля и его учеников; вот всё, что, по всей вероятности, осталось от древнего инвентаря александрийской библиотеки. К счастью для нас, некоторые части сочинений, в которые занесено столько названий, встречаются в компиляциях новейшего времени, откуда наши новейшие историки считают долгом извлекать их.
Глава V. Различные судьбы древних книг
Временная скудость папируса даже на берегах Нила, – Замена бумаги дощечками и обломками глиняной посуды. – Бедный учёный принуждён писать свои сочинения на обломках своей столовой посуды. – Истреблённые огнём библиотеки в Александрии, Риме и Лионе. – Свёртки папируса, найденные в библиотеке Геркуланума. – Стеснение при Цезарях свободы письма. – Книги, истреблённые или сожжённые по повелению сената.
До сих пор мы почти исключительно видели только возрастающее процветание литературы и книжной торговли, но правдивый историк не должен умалчивать и об их злоключениях.
Многочисленны и разнообразны были они.
Если никогда не ощущался недостаток в мысли, составляющей существенный материал книги, то в материале коммерческом и промышленном, бумаге, не раз чувствовали нужду как писатели, так и книгопродавцы. По-видимому, на неё всегда стояла довольно высокая цена. Во времена Перикла, в самый блестящий век эллинской цивилизации, лист бумаги средней величины стоил около четырёх франков на нынешние деньги, т. е. столько же, сколько ныне стоят почти полтораста листов бумаги средних размера и качества. Это подтверждает нам один афинский документ, относящийся к 410 году дохристианской эры: счёт расходов, сделанных на постройку знаменитого храма Эрехтея, одного из красивейших зданий афинского акрополя. Поэтому для сочинений, не требовавших слишком много места, нередко употребляли легкие деревянные дощечки. От таких дощечек осталось несколько обломков, из которых один сохраняется в витринах луврского египетского музея, в Париже. Такой же обычай существует ещё и ныне у мусульманских народов в Африке и на Востоке.
В Египте, главном и, может быть, единственном средоточии приготовления папирусной бумаги, это драгоценное растение, подобно всякому другому, было подвержено переменчивости времён года. Были годы урожайные и были годы неурожайные. Вследствие этого иной раз ощущался недостаток бумаги, который не всегда возмещало приготовление более дорогого пергамента. Было по крайней мере два случая, когда ощущался недостаток в бумаге: один – при Дарие Охусе, и другой – в царствование императора Тиберия. В этом последнем случае, когда единственной причиной бедствия, может быть, было замедление подвоза из Александрии, недостаток бумаги принял размеры настоящего бича для столицы мира; возникли бы серьёзные смуты и, может быть, опасности для общественного спокойствия, если бы не поручили тогда третейским судьям распределение, соответственно потребности и спросу, того малого количества, которое Египет прислал в итальянские порты.
В наших нынешних музеях есть другие свидетельства, – и для нас очень странные, – скудости папируса даже на берегах Нила. Некоторые рукописи на папирусе, происходящем из Египта, представляют собой что называется, опистографы, т. е. они написаны с обеих сторон, и написанное на обороте представляет совсем другой по содержанию текст против написанного на лицевой стороне: например, семейные письма или хозяйственные счета на обороте трактата об астрономии или диалектике. Это делалось, очевидно, из экономии, чтобы утилизировать таким образом другую поверхность свёртка папируса. Но вещь ещё более странная: кто поверил бы, что в I веке нашей эры римские солдаты, размещённые в верхнем Египте, и чиновники римского управления, не имея бумаги для ведения своих повседневных счетов, например, расписок в получении жалованья и различных поборов, писали эти расписки на остраках, т. е. на обломках глиняной посуды? Нельзя не признать, что это был материал не совсем удобный для переписки, и, однако, им пользовались даже для интимной переписки. Если бы письменность на этих особенных документах не была чаще всего греческая и легко разбираемая, если бы на ней не было удобочитаемых пометок времени написания, никто не подумал бы, что такой обычай существовал так долго, и что он появился задолго до упадка древней литературы и книжной торговли. Однако в этом не может быть никакого сомнения. В моём маленьком музее есть несколько таких обломков, есть один даже чрезвычайно редкий: это почти третья часть вместимости большой вазы, на которой какой-то египетский христианин написал очень плохим греческим языком рассказ о чуде Иисуса Христа и дополнил его трогательным и простодушным гимном во славу Божию.
Предполагают, что бедность заставляла некоторых писателей писать таким порядком целые сочинения на обломках их столовой посуды. Такой именно факт рассказывают об Апполоние Дисколе, наиболее знаменитом из всех греческих грамматиков, жившем в век Антонинов. Но из его многочисленных сочинений нам осталось ещё столько, что если собрать всё, то получится очень толстая книга. Сколько места должны были занимать и сколько весить подобные черновые сочинения! Нам думается, что легенда раздула факт, действительный в своём основании. Грамматик, прежде чем сделаться знаменитым, жил, может быть, очень бедно и, подобно римским солдатам и чиновникам в Египте, подобно христианским отшельникам Фиваиды, мог время от времени писать некоторые замечания, некоторые воспоминания на обломках глиняной посуды. Ведь есть же у арабов легенда, что Магомет писал Коран, под диктовку ангела, на лопатках барана. Подобно всем историческим героям, подобно Александру Македонскому и Карлу Великому, и книга имеет свою легенду.
Перейдем же теперь к серьёзной истории.
В странах, наиболее богатых трудолюбивыми писателями, всякого рода тружениками для воспроизведения и распространения созданий ума, прискорбно видеть, скольким опасностям могли подвергаться книги, которые, казалось, даже с самого своего появления на свет должны были найти у публики самый радушный приём. Знаменитый Аристотель, говорят, завещал все свои рукописи наиболее учёному из своих учеников, Теофрасту. Последний, не имея времени обнародовать их все, в свою очередь, завещал их наследникам, мало достойным такой чести, так что наследство долгое время оставалось заброшенным в подвале, где много томов испортилось. Это предание, если оно верно истине, объясняет нам, почему в таком плохом состоянии дошли до нас многие сочинения величайшего философа древности. Оно объясняет также, почему эти книги распространились так поздно на Западе и почти не были известны римлянам до взятия Афин их полководцем Суллой. Другой, более странный, пример печальной участи: один из Птолемеев в Египте, преемник государей, основавших богатую александрийскую библиотеку, однажды, неизвестно за что, разгневался на учёных и изгнал всех из своего царства. Подобного рода преследование не могло продолжаться долго у народа, столь дружественно расположенного к искусствам, как эллины и, слава Богу, мы видим, что оно не причинило большого вреда ни науке, ни поэзии. По странному совпадению, китайские летописи относят большое преследование учёных и истребление многих тысяч древних книг, в числе которых указывают на замечательные памятники китайской мудрости, от которых как бы чудом сохранилось лишь несколько экземпляров, к царствованию Чин-Тси-Гоанга, бывшего почти современником Птолемея Филометора.
Эти злоключения следует приписать причудам деспотической воли, но даже при регулярном состоянии древнего общества, книги и их авторы не раз подвергались другим опасностям.
Прежде всего, в результате несчастных случаев очень часто архивы и библиотеки были опустошаемы или совсем истребляемы огнём. При взятии Александрии Юлием Цезарем пламя похитило одну из громадных библиотек этого города, находившуюся в квартале, известном под названием Брухиума. Во время пожара, устроенного в Риме безумно жестоким Нероном, также исчезли три библиотеки со всеми заключавшимися в них литературными сокровищами. Провинциальные города не были защищены от подобных бичей. В царствование Клавдия, город Лион (называвшийся тогда Лугдунум) был до основания уничтожен огнём в одну ночь. Но после таких несчастных случаев обыкновенно почти всегда всё довольно быстро восстанавливалось. Когда сгорел Капитолий, во время гражданской войны, окончившейся победой Веспасиана, от всех сокровищ, собранных в этом древнем святилище религии и патриотизма, остались одни разрушенные клочки: там с давнего времени были собраны многие тысячи списков и бронзовых таблиц, составлявших архивы империи.
Прибегнув к копиям большинства этих подлинных текстов, находившимся в других складах, удалось опять восстановить собрание их, доходившее числом до трёх тысяч отдельных документов; это Светоний, биограф Веспасиана, справедливо называет instrumentum imperii pulcherrium. Полвека спустя после пожара, истребившего город Лион до основания, последний делается более цветущим благодаря изящным искусствам и торговле. Он имеет книгопродавцев, и эти книгопродавцы наперегонки спешат выставлять в своих лавках то, что ныне называется новостями литературы. Плиний младший узнал с радостью, которую он и высказывает в своей переписке, что его книги находили поклонников на столь отдалённом от Рима и даже от его родины, Кома, рынке.
К тому же периоду истории (79 г. после Рождества Христова) относится воспоминание о Геркулануме и Помпеи, засыпанных горячим пеплом Везувия. По крайней мере в первом из этих двух городов нашли в одной комнате тысячу семьсот свёртков папируса, которые принадлежали библиотеке эпикурейца и значительную часть которых могли разобрать неаполитанские учёные, благодаря своему изумительному терпению и прилежанию. Менее счастливый в этом отношении город Помпея не дал нам ни одной из книг, которые он заключал в себе в своё время; а между тем и теперь ещё можно видеть там лавку книгопродавца с рабочей комнатой для переписчиков, которую очень легко узнать по надписям на ней и по её внутреннему устройству; но влажный пепел, проникший повсюду в этом городе, разрушил там до мельчайших частиц папирус и пергамент. Искусные исследователи, руководящие раскопками этих развалин, отчаиваются найти там остатки хотя бы одной рукописи, имеющей вид книги; нашли там лишь несколько приходно-расходных счетов, написанных на навощённых деревянных дощечках; все эти счета разобраны без большого труда.
Рядом с этими несчастными случаями надо предполагать и более или менее насильственные разрушения, которые приходится приписать, увы! злой воле людей.
Поэт Овидий представляет нам первый пример этого; изгнанный из Рима императором Августом за проступок, тайну которого так никогда и не узнали, и сосланный в небольшой городок на берегах Эвксинского Понта (ныне Черное море), он мог ещё писать там довольно свободно элегии, в которых он оплакивает свою печальную участь; но посылая свои стихи в Рим, он, как мы видим, не совсем был уверен в приёме, который они должны были найти там. Вы не без интереса прочтёте, даже в слабом прозаическом переводе, несколько строк послания, которое Овидий, в подражание Горацию, обращает к сборнику своих Tristes, как он назвал их: «Маленькая книжка, – я не досадую на это, – ты отправляешься без меня в Город (Рим), куда не может последовать за тобою твой господин. Иди, но плохо одетая, как и подобает книге изгнанника. Несчастная, береги наряд своего несчастия; да не окрасит пурпур твоего покрова, – его цвет не идёт к тому, кто носит траур. Да не привлекает глаз сурик твоего заголовка, и кедр да не наполняет благоуханием твоих листьев. Два белых шарика да не выделяются на твоём чёрном обрезе (это концы стержня, на который навёртывался папирус). Такой красивый убор будет украшать счастливые книги. А ты, ты не можешь забыть о моем несчастии. Твои два обреза не будут отполированы пемзой, чтобы можно было видеть в беспорядке твой головной убор (т. е. необрезанные края папирусного свертка). Не красней за свои помарки: при виде их всякий поймёт, что они сделаны моими слезами. Иди же, моя книга, и приветствуй от моего имени те дорогие места…» И после этого подробного до мелочей описания поэт переносится мысленно в храмы и дворцы своего дорогого города Рима, в котором он опасается повсюду козней и пробуждения гнева государя, отправившего его в изгнание. Он представляет книгу попадающей в дом, в котором она встретит своих старших сестёр, и опасающейся и там возбудить подозрения против своего господина. Из этого мы видим, как нередко тяжело уже было положение писателей в последние годы царствования Августа.
Свобода сочинений и обнародования книг, конечно, была велика у греков и римлян; но так как она вырождалась иной раз в разнузданность, то для сдерживания её в границах нужны были законы, и эти законы нередко применялись с большой строгостью. Не только присуждали к сожжению позорящие честь пасквили (что, конечно, было вполне справедливо), но строгость распространялась даже на серьёзные исторические труды, автор которых грешил только излишним поклонением или просто уважением к павшему правительству. Таким образом при императоре Тиберие был осуждён историк Кремуций Корд за то, что говорил с уважением о последних защитниках республики, Бруте и Кассие. До него, другой летописец, книги которого были сожжены по повелению сената, не захотел пережить их истребления и покончил жизнь свою самоубийством. Сочинения Тацита дошли до нас не все. Этот великий писатель отзывался с суровой независимостью о царствовании первых императоров; он мужественно порицал Нерона и Домициана. Можно думать, что именно эта свобода и была до известной степени причиной исчезновения некоторых его произведений. Преемникам первых Цезарей не нравилось, что в римском обществе распространяются проникнутые столь благородной печалью суждения о политических порядках, от которых страдал, которых, может быть, заслужил своими преступлениями давно уже выродившийся Рим.
Рассказывают, что император Тацит, считавший себя потомком знаменитого историка, озаботился о воспроизведении его сочинений и о распространении их по библиотекам. Кто знает, не этой ли счастливой случайности мы обязаны тем, что можем читать по крайней мере половину этих красноречивых рассказов, делающих честь уму человеческому.
До сих пор мы почти исключительно видели только возрастающее процветание литературы и книжной торговли, но правдивый историк не должен умалчивать и об их злоключениях.
Многочисленны и разнообразны были они.
Если никогда не ощущался недостаток в мысли, составляющей существенный материал книги, то в материале коммерческом и промышленном, бумаге, не раз чувствовали нужду как писатели, так и книгопродавцы. По-видимому, на неё всегда стояла довольно высокая цена. Во времена Перикла, в самый блестящий век эллинской цивилизации, лист бумаги средней величины стоил около четырёх франков на нынешние деньги, т. е. столько же, сколько ныне стоят почти полтораста листов бумаги средних размера и качества. Это подтверждает нам один афинский документ, относящийся к 410 году дохристианской эры: счёт расходов, сделанных на постройку знаменитого храма Эрехтея, одного из красивейших зданий афинского акрополя. Поэтому для сочинений, не требовавших слишком много места, нередко употребляли легкие деревянные дощечки. От таких дощечек осталось несколько обломков, из которых один сохраняется в витринах луврского египетского музея, в Париже. Такой же обычай существует ещё и ныне у мусульманских народов в Африке и на Востоке.
В Египте, главном и, может быть, единственном средоточии приготовления папирусной бумаги, это драгоценное растение, подобно всякому другому, было подвержено переменчивости времён года. Были годы урожайные и были годы неурожайные. Вследствие этого иной раз ощущался недостаток бумаги, который не всегда возмещало приготовление более дорогого пергамента. Было по крайней мере два случая, когда ощущался недостаток в бумаге: один – при Дарие Охусе, и другой – в царствование императора Тиберия. В этом последнем случае, когда единственной причиной бедствия, может быть, было замедление подвоза из Александрии, недостаток бумаги принял размеры настоящего бича для столицы мира; возникли бы серьёзные смуты и, может быть, опасности для общественного спокойствия, если бы не поручили тогда третейским судьям распределение, соответственно потребности и спросу, того малого количества, которое Египет прислал в итальянские порты.
В наших нынешних музеях есть другие свидетельства, – и для нас очень странные, – скудости папируса даже на берегах Нила. Некоторые рукописи на папирусе, происходящем из Египта, представляют собой что называется, опистографы, т. е. они написаны с обеих сторон, и написанное на обороте представляет совсем другой по содержанию текст против написанного на лицевой стороне: например, семейные письма или хозяйственные счета на обороте трактата об астрономии или диалектике. Это делалось, очевидно, из экономии, чтобы утилизировать таким образом другую поверхность свёртка папируса. Но вещь ещё более странная: кто поверил бы, что в I веке нашей эры римские солдаты, размещённые в верхнем Египте, и чиновники римского управления, не имея бумаги для ведения своих повседневных счетов, например, расписок в получении жалованья и различных поборов, писали эти расписки на остраках, т. е. на обломках глиняной посуды? Нельзя не признать, что это был материал не совсем удобный для переписки, и, однако, им пользовались даже для интимной переписки. Если бы письменность на этих особенных документах не была чаще всего греческая и легко разбираемая, если бы на ней не было удобочитаемых пометок времени написания, никто не подумал бы, что такой обычай существовал так долго, и что он появился задолго до упадка древней литературы и книжной торговли. Однако в этом не может быть никакого сомнения. В моём маленьком музее есть несколько таких обломков, есть один даже чрезвычайно редкий: это почти третья часть вместимости большой вазы, на которой какой-то египетский христианин написал очень плохим греческим языком рассказ о чуде Иисуса Христа и дополнил его трогательным и простодушным гимном во славу Божию.
Предполагают, что бедность заставляла некоторых писателей писать таким порядком целые сочинения на обломках их столовой посуды. Такой именно факт рассказывают об Апполоние Дисколе, наиболее знаменитом из всех греческих грамматиков, жившем в век Антонинов. Но из его многочисленных сочинений нам осталось ещё столько, что если собрать всё, то получится очень толстая книга. Сколько места должны были занимать и сколько весить подобные черновые сочинения! Нам думается, что легенда раздула факт, действительный в своём основании. Грамматик, прежде чем сделаться знаменитым, жил, может быть, очень бедно и, подобно римским солдатам и чиновникам в Египте, подобно христианским отшельникам Фиваиды, мог время от времени писать некоторые замечания, некоторые воспоминания на обломках глиняной посуды. Ведь есть же у арабов легенда, что Магомет писал Коран, под диктовку ангела, на лопатках барана. Подобно всем историческим героям, подобно Александру Македонскому и Карлу Великому, и книга имеет свою легенду.
Перейдем же теперь к серьёзной истории.
В странах, наиболее богатых трудолюбивыми писателями, всякого рода тружениками для воспроизведения и распространения созданий ума, прискорбно видеть, скольким опасностям могли подвергаться книги, которые, казалось, даже с самого своего появления на свет должны были найти у публики самый радушный приём. Знаменитый Аристотель, говорят, завещал все свои рукописи наиболее учёному из своих учеников, Теофрасту. Последний, не имея времени обнародовать их все, в свою очередь, завещал их наследникам, мало достойным такой чести, так что наследство долгое время оставалось заброшенным в подвале, где много томов испортилось. Это предание, если оно верно истине, объясняет нам, почему в таком плохом состоянии дошли до нас многие сочинения величайшего философа древности. Оно объясняет также, почему эти книги распространились так поздно на Западе и почти не были известны римлянам до взятия Афин их полководцем Суллой. Другой, более странный, пример печальной участи: один из Птолемеев в Египте, преемник государей, основавших богатую александрийскую библиотеку, однажды, неизвестно за что, разгневался на учёных и изгнал всех из своего царства. Подобного рода преследование не могло продолжаться долго у народа, столь дружественно расположенного к искусствам, как эллины и, слава Богу, мы видим, что оно не причинило большого вреда ни науке, ни поэзии. По странному совпадению, китайские летописи относят большое преследование учёных и истребление многих тысяч древних книг, в числе которых указывают на замечательные памятники китайской мудрости, от которых как бы чудом сохранилось лишь несколько экземпляров, к царствованию Чин-Тси-Гоанга, бывшего почти современником Птолемея Филометора.
Эти злоключения следует приписать причудам деспотической воли, но даже при регулярном состоянии древнего общества, книги и их авторы не раз подвергались другим опасностям.
Прежде всего, в результате несчастных случаев очень часто архивы и библиотеки были опустошаемы или совсем истребляемы огнём. При взятии Александрии Юлием Цезарем пламя похитило одну из громадных библиотек этого города, находившуюся в квартале, известном под названием Брухиума. Во время пожара, устроенного в Риме безумно жестоким Нероном, также исчезли три библиотеки со всеми заключавшимися в них литературными сокровищами. Провинциальные города не были защищены от подобных бичей. В царствование Клавдия, город Лион (называвшийся тогда Лугдунум) был до основания уничтожен огнём в одну ночь. Но после таких несчастных случаев обыкновенно почти всегда всё довольно быстро восстанавливалось. Когда сгорел Капитолий, во время гражданской войны, окончившейся победой Веспасиана, от всех сокровищ, собранных в этом древнем святилище религии и патриотизма, остались одни разрушенные клочки: там с давнего времени были собраны многие тысячи списков и бронзовых таблиц, составлявших архивы империи.
Прибегнув к копиям большинства этих подлинных текстов, находившимся в других складах, удалось опять восстановить собрание их, доходившее числом до трёх тысяч отдельных документов; это Светоний, биограф Веспасиана, справедливо называет instrumentum imperii pulcherrium. Полвека спустя после пожара, истребившего город Лион до основания, последний делается более цветущим благодаря изящным искусствам и торговле. Он имеет книгопродавцев, и эти книгопродавцы наперегонки спешат выставлять в своих лавках то, что ныне называется новостями литературы. Плиний младший узнал с радостью, которую он и высказывает в своей переписке, что его книги находили поклонников на столь отдалённом от Рима и даже от его родины, Кома, рынке.
К тому же периоду истории (79 г. после Рождества Христова) относится воспоминание о Геркулануме и Помпеи, засыпанных горячим пеплом Везувия. По крайней мере в первом из этих двух городов нашли в одной комнате тысячу семьсот свёртков папируса, которые принадлежали библиотеке эпикурейца и значительную часть которых могли разобрать неаполитанские учёные, благодаря своему изумительному терпению и прилежанию. Менее счастливый в этом отношении город Помпея не дал нам ни одной из книг, которые он заключал в себе в своё время; а между тем и теперь ещё можно видеть там лавку книгопродавца с рабочей комнатой для переписчиков, которую очень легко узнать по надписям на ней и по её внутреннему устройству; но влажный пепел, проникший повсюду в этом городе, разрушил там до мельчайших частиц папирус и пергамент. Искусные исследователи, руководящие раскопками этих развалин, отчаиваются найти там остатки хотя бы одной рукописи, имеющей вид книги; нашли там лишь несколько приходно-расходных счетов, написанных на навощённых деревянных дощечках; все эти счета разобраны без большого труда.
Рядом с этими несчастными случаями надо предполагать и более или менее насильственные разрушения, которые приходится приписать, увы! злой воле людей.
Поэт Овидий представляет нам первый пример этого; изгнанный из Рима императором Августом за проступок, тайну которого так никогда и не узнали, и сосланный в небольшой городок на берегах Эвксинского Понта (ныне Черное море), он мог ещё писать там довольно свободно элегии, в которых он оплакивает свою печальную участь; но посылая свои стихи в Рим, он, как мы видим, не совсем был уверен в приёме, который они должны были найти там. Вы не без интереса прочтёте, даже в слабом прозаическом переводе, несколько строк послания, которое Овидий, в подражание Горацию, обращает к сборнику своих Tristes, как он назвал их: «Маленькая книжка, – я не досадую на это, – ты отправляешься без меня в Город (Рим), куда не может последовать за тобою твой господин. Иди, но плохо одетая, как и подобает книге изгнанника. Несчастная, береги наряд своего несчастия; да не окрасит пурпур твоего покрова, – его цвет не идёт к тому, кто носит траур. Да не привлекает глаз сурик твоего заголовка, и кедр да не наполняет благоуханием твоих листьев. Два белых шарика да не выделяются на твоём чёрном обрезе (это концы стержня, на который навёртывался папирус). Такой красивый убор будет украшать счастливые книги. А ты, ты не можешь забыть о моем несчастии. Твои два обреза не будут отполированы пемзой, чтобы можно было видеть в беспорядке твой головной убор (т. е. необрезанные края папирусного свертка). Не красней за свои помарки: при виде их всякий поймёт, что они сделаны моими слезами. Иди же, моя книга, и приветствуй от моего имени те дорогие места…» И после этого подробного до мелочей описания поэт переносится мысленно в храмы и дворцы своего дорогого города Рима, в котором он опасается повсюду козней и пробуждения гнева государя, отправившего его в изгнание. Он представляет книгу попадающей в дом, в котором она встретит своих старших сестёр, и опасающейся и там возбудить подозрения против своего господина. Из этого мы видим, как нередко тяжело уже было положение писателей в последние годы царствования Августа.
Свобода сочинений и обнародования книг, конечно, была велика у греков и римлян; но так как она вырождалась иной раз в разнузданность, то для сдерживания её в границах нужны были законы, и эти законы нередко применялись с большой строгостью. Не только присуждали к сожжению позорящие честь пасквили (что, конечно, было вполне справедливо), но строгость распространялась даже на серьёзные исторические труды, автор которых грешил только излишним поклонением или просто уважением к павшему правительству. Таким образом при императоре Тиберие был осуждён историк Кремуций Корд за то, что говорил с уважением о последних защитниках республики, Бруте и Кассие. До него, другой летописец, книги которого были сожжены по повелению сената, не захотел пережить их истребления и покончил жизнь свою самоубийством. Сочинения Тацита дошли до нас не все. Этот великий писатель отзывался с суровой независимостью о царствовании первых императоров; он мужественно порицал Нерона и Домициана. Можно думать, что именно эта свобода и была до известной степени причиной исчезновения некоторых его произведений. Преемникам первых Цезарей не нравилось, что в римском обществе распространяются проникнутые столь благородной печалью суждения о политических порядках, от которых страдал, которых, может быть, заслужил своими преступлениями давно уже выродившийся Рим.
Рассказывают, что император Тацит, считавший себя потомком знаменитого историка, озаботился о воспроизведении его сочинений и о распространении их по библиотекам. Кто знает, не этой ли счастливой случайности мы обязаны тем, что можем читать по крайней мере половину этих красноречивых рассказов, делающих честь уму человеческому.
Глава VI. Книги в первые христианские века
Нетерпимость христианства к еретическим книгам. – Что делается с языческой литературой при суровости Церкви и невежестве варваров. – Сохранение древних преданий Боэцием и Кассиодором. – Деятельность первых отцов Церкви по защите и распространению христианства. – Многоязычная Библия Оригена. – Уменьшение научных сочинений. – Сокращение некоторых великих произведений до руководства. – Сохранение некоторых произведений греческих писателей в переводах на восточные языки. – Преимущества и неудобства этих переводов.
После политических страстей следует отдать отчёт также и о религиозных спорах.
В деле религии языческие народы часто отличались терпимостью. У них было столько различных богов, что им ничего не стоило впустить ещё одного лишнего в свои храмы. Общественные власти были строги у них только к заведомым безбожникам. До сих пор мало известно бесспорных примеров этих строгостей. Процессы за нечестивость были нередки, но не видно, чтобы погибло много книг, более или менее не религиозных, вследствие осуждения их авторов. Этого не было даже и после торжества христианства. Христианский догмат, очень рано формулированный апостолами, а затем учёными богословами на соборах, не допускал свободы обсуждения и толкования, которую политеизм дозволял самым смелым из его философов.
После политических страстей следует отдать отчёт также и о религиозных спорах.
В деле религии языческие народы часто отличались терпимостью. У них было столько различных богов, что им ничего не стоило впустить ещё одного лишнего в свои храмы. Общественные власти были строги у них только к заведомым безбожникам. До сих пор мало известно бесспорных примеров этих строгостей. Процессы за нечестивость были нередки, но не видно, чтобы погибло много книг, более или менее не религиозных, вследствие осуждения их авторов. Этого не было даже и после торжества христианства. Христианский догмат, очень рано формулированный апостолами, а затем учёными богословами на соборах, не допускал свободы обсуждения и толкования, которую политеизм дозволял самым смелым из его философов.