Страница:
Почти всегда в палимпсестах представляются произведения языческой литературы, которые были покрыты христианскими произведениями, писанными на том же языке. Иногда второй язык отличен от первого, как, например, в рукописи библиотеки британского музея, где сочинение на сирийском языке скрывает от нас самый древний известный нам список некоторых песен «Илиады». Тут нет открытия, собственно говоря, но действительно любопытно знать, каково было состояние в IV или V веке нашей эры этого дорогого для нас текста, подвергшегося стольким переделкам со времён Гомера до времени его александрийских комментаторов.
Глава VIII. Книги в средние века
Глава IX. Книги в средние века
Глава VIII. Книги в средние века
Рукописи священных книг, замечательные по изяществу письма и богатству украшений. – Странное равнодушие евреев к древности рукописей их священных книг. – Пристрастие арабов к изящным книгам. – Библиотеки мусульман. – Возвращение к христианским народам. – Латинские рукописи с иллюстрациями. – Искусство и плодовитость миниатюристов в средние века. – Неверность у них костюма и характера действующих лиц. – Новая эпоха в истории книги. – Бумага из хлопка. – Трудность чтения текстов вследствие употребления сокращений. – Возвращение к древности. – Стенография у римлян. – Тироновские знаки. – Тахиграфы.
В предыдущей главе вы видели, после стольких других, ещё одну новую причину уничтожений образцовых произведений языческой древности. Книжная торговля и монахи, занимавшиеся в монастырях каллиграфией, естественно начали более и более пренебрегать языческими писателями древности и привязались преимущественно к христианских текстам, и прежде всего к Ветхому и Новому Завету. Затем книгами, предназначавшимися для церковной службы, требниками, осьмигласниками, служебниками и другими; затем каллиграфы почти исключительно занимались сочинениями учёных богословов, каковы, например, святой Василий Великий и святой Иоанн Златоуст. Вот почему мы имеем чрезвычайно большое число рукописей этих сочинений, восходящих до V и даже до IV века нашей эры, причём некоторые из них выполнены с чрезвычайной роскошью украшений: заглавные буквы разных цветов; заглавные буквы, украшенные арабесками, иногда даже заключающие в своих внутренних пространствах маленькие картины, исполненные самой тонкой кистью; затем большие миниатюры, изображающие или лик, более или менее сходный, апостолов или святых учёных богословов, или же какие-либо события из Ветхого и Нового Завета. Даже без этих роскошных украшений некоторые рукописи священных книг представляют изумительное совершенство каллиграфии. Таков, например, хранящийся в парижской национальной библиотеке за № 412 небольшой томик, в котором содержатся евангелия и Послания апостолов; почерк, всегда чрезвычайно четкий, в иных местах микроскопической величины. С таким же уважением каллиграфия относилась, в свою очередь, и к латинским переводам, и даже к переводам на новейшие языки Библий и духовных сочинений; в этом роде есть книги, не имеющие себе цены как по отчётливости текста, так и по изяществу помещённых в нём небольших картин.
По поводу перевода священных книг следует отметить следующий странный факт: еврейский оригинал этих книг имеется только в рукописях сравнительно новейшего происхождения. Уверяют, что самая древняя еврейская рукопись Библии не восходит далее X века нашей эры. Это справедливо может удивить того, кто не знает, что евреи, убеждённые в неизменяемости библейского текста, не оказывают никакого предпочтения старым экземплярам, в которых они не думают найти текст, менее изменённый рукой переписчиков. Они, говорят, даже уничтожали, или, по крайней мере погребали в складах, осуждённые на забвение экземпляры Ветхого Завета, где те нередко сгнивали, сделавшиеся вследствие дряхлости не годными к употреблению. Впрочем, у них память дополняла верность списков. Не один еврей знает наизусть большую часть, а иногда и весь Ветхий Завет.
Ученики Магомета несколько иначе выражают уважение к своей единственной священной книге, Корану. Они отыскивают его, поклоняются наиболее древним рукописям его. Есть одна копия Корана, как полагают, относящаяся ко времени, близкому к смерти Пророка; и, начиная с этого времени, известно много других копий, исполненных с религиозной тщательностью, или обыкновенными арабскими буквами, или же замечательного изящества буквами, известными под названием куфических.
Вообще, арабы, с тех пор как развилось у них литературное образование, отличались любовью к изящным книгам. У них образовалось много искусных каллиграфов, имена которых иногда сохраняла история, и списки которых пользовались заслуженной известностью на всем Востоке. Калиф Осман, третий преемник Магомета, занимался собиранием в одно целое разрозненных частей Корана; сверх того, он счёл своей обязанностью собственноручно написать несколько копий этого произведения. Эти экземпляры, числом четыре, были разосланы калифом по важнейшим городам мусульманской империи, где и сохранялись с величайшей тщательностью. Одна из этих драгоценных рукописей хранилась в Дамаске, другая в городе Марокко. Третья, посланная в Египет, находилась в числе сорока экземпляров Корана, заключённых в ящики жёлтого шёлка, которые султан Кансур-Гури приказал носить за собой, как талисманы, во время кровавой битвы, в которой Селим I (1516 г.) раздавил могущество мамелюков. Эти священные книги были потоптаны ногами и погибли в беспорядке и панике, следовавшей за поражением.
Все города мусульманского владычества имели свою библиотеку. Но многие причины способствовали уничтожению или рассеянию этих богатств: мятежи, войны, пожары и, больше всего, скорость, с которой в этих жарких климатах книги пожираются термитами и другими насекомыми.
У испанских арабов, кажется, по преимуществу была развита сильная любовь к книгам. Город Кордова отличался в этом отношении от всех других городов в стране; он долгое время владел четвёртой из написанных Османом рукописей Корана, о которых мы уже говорили выше. Имам читал её там внимательной толпе. Во времена своего процветания Кордова имела библиотеку в 400 000 томов, и в VI веке хиджры[1] число библиотек, открытых для публики в различных городах Испании, простиралось до семидесяти. Как не сожалеть, что такие сокровища почти все погибли во время войн, которые вели испанские христиане до совершенного изгнания племени завоевателей? Ныне англичане в Индии и французы в Алжире относятся с большим уважением к религии, языку и книгам своих нехристианских подданных.
Эти соображения напоминают нам о греческих и латинских книгах в средние века.
Языческая литература, хотя очень часто и приносимая в жертву духовной литературе, тем не менее имеет в наших библиотеках несколько рукописей редкой ценности. Например, шесть комедий Теренция, в очень древних рукописях, снабжены небольшими рисунками, которые, будучи помещены во главе каждой сцены, представляли взорам читателя фигуры, костюмы главных действующих лиц и определяли место, занимаемое ими на сцене. Одна из таких рукописей, не отличающаяся, правда, изяществом, но относящаяся, может быть, к VII веку, находится в парижской национальной библиотеке; есть подобная же рукопись в библиотеке Ватикана. Эти рисунки, очень наивные, почти грубые, имеют тем не менее большую цену для антиквариев. Учёная госпожа Дасье, переводчица Теренция, воспроизвела эти рисунки в своём издании этого поэта, но с посредственной верностью. Она могла бы найти другие, гораздо лучшие, в менее древних рукописях Теренция. Но там талант миниатюриста, мало заботившегося о местном колорите, без всяких обиняков одел действующих лиц латинского поэта французскими дворянами, кастелянами, кастеляншами, пажами прекрасных времён рыцарства.
Говоря правду, если миниатюра и обнаружила в средние века замечательные искусство и плодовитость, и если в её именно школе образовались, в XIV и XV веках, некоторые из учителей итальянской и фламандской школ, то во всяком случае не за верность костюма и характера действующих лиц она удивляет знатоков. В библейских миниатюрах Моисей и царь Давид, Соломон и пророки одеты не лучше римлян Теренция. Добрые намерения неведомых, но прелестных и скромных живописцев (тогда не было в обычае подписывать свои работы) заставляли извинять им многие оплошности и недостатки. На Востоке предание превратило некоторым образом в абсолютное правило метод, которому должны были следовать художники-миниатюристы, равно как и мозаисты при изображении главных лиц священной истории. Эти правила охраняли таким образом живопись от отступлений в духе нововведения, и сообщили работам художников особенную важность.
Воображение художников-каллиграфов на Западе также имело возможность разгуливать на полном просторе, когда дело шло об иллюстрировании фигурами трактата о зоологии или ботанике, трактата об охоте в лесу или с соколами. Описывая растения или животных, разумеется, не изменивших своего внешнего вида со времён глубокой древности до наших дней, можно выказать в большей или меньшей степени искусство, не впадая в ошибки насчет костюма, о которых свидетельствуют некоторые греческие или латинские рукописи, только что указанные нами. Но с этими замечаниями мы вступили на путь, на котором легко могли бы заблудиться, а потому вернемся к скромному каллиграфу, снаряды которого были описаны выше, и проследим дальше его судьбу в средние века.
В папирусе и велене нередко ощущался недостаток в торговле с X века нашей эры. Но восточные же фабрики начали снабжать нас другой бумагой, изобретатель которой неизвестен; бумага эта общеизвестна под названием charta bombycina, так как хлопок служил главным материалом при её приготовлении. Эта бумага обыкновенно плотнее пергамента, отличается глянцевитостью и удобна для писания самым мелким почерком. В больших библиотеках есть сотни томов на бумаге такого сорта. Поэтому charta bombycina оказала неоценимую услугу литературе и наукам благодаря своему распространению в такое время, когда из двух других бумаг одна исчезла, а другая стоила очень дорого.
Эта дороговизна письменного материала благоприятствовала стремлениям сделать почерк более мелким, сжатым. Так называемые уставные буквы мало-помалу вышли из употребления и попадались только в роскошных книгах. Их заменили более мелкие буквы, двойные (вязь); эти буквы отличаются изяществом, но тем более утомляют глаз палеографа (разбирателя старинных почерков), что они отличаются чрезвычайным разнообразием и нередко форма их зависит от личного вкуса переписчика. С вязью, представляющей собственно курсивный почерк, соединяются сокращения, превращающие иногда целое слово в один росчерк пера. Всё это дало возможность уписывать на одной странице то, что иначе заняло бы десять; большое сбережение бумаги, разумеется, но вместе с тем и значительное увеличение пытки при чтении, например, рукописей, предназначенных для торговли, или тетрадей с заметками, писанных учениками. Но раз это вошло в привычку (на что требовалось много времени), кажется, ни с чьей стороны не раздавалось жалоб.
Другим средством для ограничения расходов на бумагу служило употребление называвшихся тогда тироновских знаков, по-нынешнему – стенограммы.
Греки – может быть, а римляне – наверное очень рано употребляли знаки сокращений (notae) для записывания речей во время их произнесения. Рассказывают, что Ксенофонт, знаменитый историк и ученик Сократа, записал таким образом беседы своего учителя о нравственности и политике, которые он изложил затем в сочинениях, дошедших до нас. Вот другой, ещё более замечательный пример: сапожник Симон, у которого Сократ любил иногда непринужденно побеседовать с своими учениками, также придумал знаки, с помощью которых он сочинял, по весьма распространенной тогда моде, сократовские диалоги. Полагают, что некоторые из этих вещей находятся в диалогах, приписываемых Платону. У римлян честь изобретения первой системы знаков для такого употребления принадлежала отпущеннику и другу Цицерона, Туллию Тирону; таким образом эти знаки сохранили имя своего изобретателя. Сам Цицерон пользовался иногда этими знаками в переписке со своими друзьями. Не может быть сомнения, что в судах и в сенате секретари имели для своих услуг стенографов, которые назывались notarii. Очень низкая должность этих notarii мало-помалу приобрела большое значение. Из простых записывателей они превратились в секретарей в собственном смысле этого слова, затем в хранителей подлинных дел, и вот таким образом их название перешло к нам для обозначений очень почтенного класса общественных деятелей, нотариусов. С IV века после P. X. стенографы, под только что объяснённым латинским названием, или под греческим названием тахиграфов (скорописцы), занимали видное место в канцеляриях Рима и Константинополя. Поэт Авзон в прелестных стихах воспел эту быстроту письма, лившегося столь же быстро, как и самое слово. Поэтому неудивительно, что до нас дошло несколько образцов этого письма, несколько судебных процессов, каковы, например, те, на которые нередко ссылаются Деяния мучеников. Но мы не можем не удивляться тому, что встречаются записанными тироновскими знаками и чисто литературные произведения, вроде речей Василия Великого, некоторые списки которых, греческими буквами, дошли до нас. Неужели ради того, чтобы набить себе руку, греческие переписчики делались без всякой пользы стенографами? Подобные книги, может быть, попадали в руки учеников-тахиграфов, которые таким образом в короткое время узнавали значение знаков, сравнивая тироновский текст с тем же самым произведением, писанным по-латыни или по-гречески.
Легче угадать и понять, что стенография иногда оказывала плохие услуги ораторам и даже профессорам. Квинтиллиан, искусный ритор, жалуется, что часть его уроков, записанных таким образом, попала в руки публики благодаря нескромности учеников прежде, чем он успел исправить их. Говорят, подобное же неприятное обстоятельство случилось с одним христианским оратором. Иногда, впрочем, случалось, что рукопись истории до окончательного исправления её автором собственноручно, попадала к переписчикам и, благодаря нескромности их, распространялась среди публики. Диодор Сицилийский, написавший во время Цезаря и Августа (под названием «Исторической библиотеки») краткую всемирную историю, объявил в конце сороковой и последней книги, что несколько частей его труда были украдены у него, что они пущены в обращение в неверных списках и что он не желает принимать на себя ответственность за распространение таких списков. Сократитель Плиния Старшего, Солин, о котором уже было сказано выше, жалуется в предисловии к своему сочинению Polyhistor на то, что его небольшая книга пущена в обращение под названием Collactanea в очень искажённом списке; чтобы поправить зло, он должен был приступить к строгому пересмотру и новому изданию этого труда.
В предыдущей главе вы видели, после стольких других, ещё одну новую причину уничтожений образцовых произведений языческой древности. Книжная торговля и монахи, занимавшиеся в монастырях каллиграфией, естественно начали более и более пренебрегать языческими писателями древности и привязались преимущественно к христианских текстам, и прежде всего к Ветхому и Новому Завету. Затем книгами, предназначавшимися для церковной службы, требниками, осьмигласниками, служебниками и другими; затем каллиграфы почти исключительно занимались сочинениями учёных богословов, каковы, например, святой Василий Великий и святой Иоанн Златоуст. Вот почему мы имеем чрезвычайно большое число рукописей этих сочинений, восходящих до V и даже до IV века нашей эры, причём некоторые из них выполнены с чрезвычайной роскошью украшений: заглавные буквы разных цветов; заглавные буквы, украшенные арабесками, иногда даже заключающие в своих внутренних пространствах маленькие картины, исполненные самой тонкой кистью; затем большие миниатюры, изображающие или лик, более или менее сходный, апостолов или святых учёных богословов, или же какие-либо события из Ветхого и Нового Завета. Даже без этих роскошных украшений некоторые рукописи священных книг представляют изумительное совершенство каллиграфии. Таков, например, хранящийся в парижской национальной библиотеке за № 412 небольшой томик, в котором содержатся евангелия и Послания апостолов; почерк, всегда чрезвычайно четкий, в иных местах микроскопической величины. С таким же уважением каллиграфия относилась, в свою очередь, и к латинским переводам, и даже к переводам на новейшие языки Библий и духовных сочинений; в этом роде есть книги, не имеющие себе цены как по отчётливости текста, так и по изяществу помещённых в нём небольших картин.
По поводу перевода священных книг следует отметить следующий странный факт: еврейский оригинал этих книг имеется только в рукописях сравнительно новейшего происхождения. Уверяют, что самая древняя еврейская рукопись Библии не восходит далее X века нашей эры. Это справедливо может удивить того, кто не знает, что евреи, убеждённые в неизменяемости библейского текста, не оказывают никакого предпочтения старым экземплярам, в которых они не думают найти текст, менее изменённый рукой переписчиков. Они, говорят, даже уничтожали, или, по крайней мере погребали в складах, осуждённые на забвение экземпляры Ветхого Завета, где те нередко сгнивали, сделавшиеся вследствие дряхлости не годными к употреблению. Впрочем, у них память дополняла верность списков. Не один еврей знает наизусть большую часть, а иногда и весь Ветхий Завет.
Ученики Магомета несколько иначе выражают уважение к своей единственной священной книге, Корану. Они отыскивают его, поклоняются наиболее древним рукописям его. Есть одна копия Корана, как полагают, относящаяся ко времени, близкому к смерти Пророка; и, начиная с этого времени, известно много других копий, исполненных с религиозной тщательностью, или обыкновенными арабскими буквами, или же замечательного изящества буквами, известными под названием куфических.
Вообще, арабы, с тех пор как развилось у них литературное образование, отличались любовью к изящным книгам. У них образовалось много искусных каллиграфов, имена которых иногда сохраняла история, и списки которых пользовались заслуженной известностью на всем Востоке. Калиф Осман, третий преемник Магомета, занимался собиранием в одно целое разрозненных частей Корана; сверх того, он счёл своей обязанностью собственноручно написать несколько копий этого произведения. Эти экземпляры, числом четыре, были разосланы калифом по важнейшим городам мусульманской империи, где и сохранялись с величайшей тщательностью. Одна из этих драгоценных рукописей хранилась в Дамаске, другая в городе Марокко. Третья, посланная в Египет, находилась в числе сорока экземпляров Корана, заключённых в ящики жёлтого шёлка, которые султан Кансур-Гури приказал носить за собой, как талисманы, во время кровавой битвы, в которой Селим I (1516 г.) раздавил могущество мамелюков. Эти священные книги были потоптаны ногами и погибли в беспорядке и панике, следовавшей за поражением.
Все города мусульманского владычества имели свою библиотеку. Но многие причины способствовали уничтожению или рассеянию этих богатств: мятежи, войны, пожары и, больше всего, скорость, с которой в этих жарких климатах книги пожираются термитами и другими насекомыми.
У испанских арабов, кажется, по преимуществу была развита сильная любовь к книгам. Город Кордова отличался в этом отношении от всех других городов в стране; он долгое время владел четвёртой из написанных Османом рукописей Корана, о которых мы уже говорили выше. Имам читал её там внимательной толпе. Во времена своего процветания Кордова имела библиотеку в 400 000 томов, и в VI веке хиджры[1] число библиотек, открытых для публики в различных городах Испании, простиралось до семидесяти. Как не сожалеть, что такие сокровища почти все погибли во время войн, которые вели испанские христиане до совершенного изгнания племени завоевателей? Ныне англичане в Индии и французы в Алжире относятся с большим уважением к религии, языку и книгам своих нехристианских подданных.
Эти соображения напоминают нам о греческих и латинских книгах в средние века.
Языческая литература, хотя очень часто и приносимая в жертву духовной литературе, тем не менее имеет в наших библиотеках несколько рукописей редкой ценности. Например, шесть комедий Теренция, в очень древних рукописях, снабжены небольшими рисунками, которые, будучи помещены во главе каждой сцены, представляли взорам читателя фигуры, костюмы главных действующих лиц и определяли место, занимаемое ими на сцене. Одна из таких рукописей, не отличающаяся, правда, изяществом, но относящаяся, может быть, к VII веку, находится в парижской национальной библиотеке; есть подобная же рукопись в библиотеке Ватикана. Эти рисунки, очень наивные, почти грубые, имеют тем не менее большую цену для антиквариев. Учёная госпожа Дасье, переводчица Теренция, воспроизвела эти рисунки в своём издании этого поэта, но с посредственной верностью. Она могла бы найти другие, гораздо лучшие, в менее древних рукописях Теренция. Но там талант миниатюриста, мало заботившегося о местном колорите, без всяких обиняков одел действующих лиц латинского поэта французскими дворянами, кастелянами, кастеляншами, пажами прекрасных времён рыцарства.
Говоря правду, если миниатюра и обнаружила в средние века замечательные искусство и плодовитость, и если в её именно школе образовались, в XIV и XV веках, некоторые из учителей итальянской и фламандской школ, то во всяком случае не за верность костюма и характера действующих лиц она удивляет знатоков. В библейских миниатюрах Моисей и царь Давид, Соломон и пророки одеты не лучше римлян Теренция. Добрые намерения неведомых, но прелестных и скромных живописцев (тогда не было в обычае подписывать свои работы) заставляли извинять им многие оплошности и недостатки. На Востоке предание превратило некоторым образом в абсолютное правило метод, которому должны были следовать художники-миниатюристы, равно как и мозаисты при изображении главных лиц священной истории. Эти правила охраняли таким образом живопись от отступлений в духе нововведения, и сообщили работам художников особенную важность.
Воображение художников-каллиграфов на Западе также имело возможность разгуливать на полном просторе, когда дело шло об иллюстрировании фигурами трактата о зоологии или ботанике, трактата об охоте в лесу или с соколами. Описывая растения или животных, разумеется, не изменивших своего внешнего вида со времён глубокой древности до наших дней, можно выказать в большей или меньшей степени искусство, не впадая в ошибки насчет костюма, о которых свидетельствуют некоторые греческие или латинские рукописи, только что указанные нами. Но с этими замечаниями мы вступили на путь, на котором легко могли бы заблудиться, а потому вернемся к скромному каллиграфу, снаряды которого были описаны выше, и проследим дальше его судьбу в средние века.
В папирусе и велене нередко ощущался недостаток в торговле с X века нашей эры. Но восточные же фабрики начали снабжать нас другой бумагой, изобретатель которой неизвестен; бумага эта общеизвестна под названием charta bombycina, так как хлопок служил главным материалом при её приготовлении. Эта бумага обыкновенно плотнее пергамента, отличается глянцевитостью и удобна для писания самым мелким почерком. В больших библиотеках есть сотни томов на бумаге такого сорта. Поэтому charta bombycina оказала неоценимую услугу литературе и наукам благодаря своему распространению в такое время, когда из двух других бумаг одна исчезла, а другая стоила очень дорого.
Эта дороговизна письменного материала благоприятствовала стремлениям сделать почерк более мелким, сжатым. Так называемые уставные буквы мало-помалу вышли из употребления и попадались только в роскошных книгах. Их заменили более мелкие буквы, двойные (вязь); эти буквы отличаются изяществом, но тем более утомляют глаз палеографа (разбирателя старинных почерков), что они отличаются чрезвычайным разнообразием и нередко форма их зависит от личного вкуса переписчика. С вязью, представляющей собственно курсивный почерк, соединяются сокращения, превращающие иногда целое слово в один росчерк пера. Всё это дало возможность уписывать на одной странице то, что иначе заняло бы десять; большое сбережение бумаги, разумеется, но вместе с тем и значительное увеличение пытки при чтении, например, рукописей, предназначенных для торговли, или тетрадей с заметками, писанных учениками. Но раз это вошло в привычку (на что требовалось много времени), кажется, ни с чьей стороны не раздавалось жалоб.
Другим средством для ограничения расходов на бумагу служило употребление называвшихся тогда тироновских знаков, по-нынешнему – стенограммы.
Греки – может быть, а римляне – наверное очень рано употребляли знаки сокращений (notae) для записывания речей во время их произнесения. Рассказывают, что Ксенофонт, знаменитый историк и ученик Сократа, записал таким образом беседы своего учителя о нравственности и политике, которые он изложил затем в сочинениях, дошедших до нас. Вот другой, ещё более замечательный пример: сапожник Симон, у которого Сократ любил иногда непринужденно побеседовать с своими учениками, также придумал знаки, с помощью которых он сочинял, по весьма распространенной тогда моде, сократовские диалоги. Полагают, что некоторые из этих вещей находятся в диалогах, приписываемых Платону. У римлян честь изобретения первой системы знаков для такого употребления принадлежала отпущеннику и другу Цицерона, Туллию Тирону; таким образом эти знаки сохранили имя своего изобретателя. Сам Цицерон пользовался иногда этими знаками в переписке со своими друзьями. Не может быть сомнения, что в судах и в сенате секретари имели для своих услуг стенографов, которые назывались notarii. Очень низкая должность этих notarii мало-помалу приобрела большое значение. Из простых записывателей они превратились в секретарей в собственном смысле этого слова, затем в хранителей подлинных дел, и вот таким образом их название перешло к нам для обозначений очень почтенного класса общественных деятелей, нотариусов. С IV века после P. X. стенографы, под только что объяснённым латинским названием, или под греческим названием тахиграфов (скорописцы), занимали видное место в канцеляриях Рима и Константинополя. Поэт Авзон в прелестных стихах воспел эту быстроту письма, лившегося столь же быстро, как и самое слово. Поэтому неудивительно, что до нас дошло несколько образцов этого письма, несколько судебных процессов, каковы, например, те, на которые нередко ссылаются Деяния мучеников. Но мы не можем не удивляться тому, что встречаются записанными тироновскими знаками и чисто литературные произведения, вроде речей Василия Великого, некоторые списки которых, греческими буквами, дошли до нас. Неужели ради того, чтобы набить себе руку, греческие переписчики делались без всякой пользы стенографами? Подобные книги, может быть, попадали в руки учеников-тахиграфов, которые таким образом в короткое время узнавали значение знаков, сравнивая тироновский текст с тем же самым произведением, писанным по-латыни или по-гречески.
Легче угадать и понять, что стенография иногда оказывала плохие услуги ораторам и даже профессорам. Квинтиллиан, искусный ритор, жалуется, что часть его уроков, записанных таким образом, попала в руки публики благодаря нескромности учеников прежде, чем он успел исправить их. Говорят, подобное же неприятное обстоятельство случилось с одним христианским оратором. Иногда, впрочем, случалось, что рукопись истории до окончательного исправления её автором собственноручно, попадала к переписчикам и, благодаря нескромности их, распространялась среди публики. Диодор Сицилийский, написавший во время Цезаря и Августа (под названием «Исторической библиотеки») краткую всемирную историю, объявил в конце сороковой и последней книги, что несколько частей его труда были украдены у него, что они пущены в обращение в неверных списках и что он не желает принимать на себя ответственность за распространение таких списков. Сократитель Плиния Старшего, Солин, о котором уже было сказано выше, жалуется в предисловии к своему сочинению Polyhistor на то, что его небольшая книга пущена в обращение под названием Collactanea в очень искажённом списке; чтобы поправить зло, он должен был приступить к строгому пересмотру и новому изданию этого труда.
Глава IX. Книги в средние века
Извинение автора пред своими читателями за метод, усвоенный им в этой истории. – Произведение Плутарха о «Способе слушать». – Каллиграфы, иллюминаторы, миниатюристы, переплётчики и пергаментщики в Париже, в начале XV столетия. – Образование библиотек. – Роскошные книги для любителей и дешёвые книги для студентов как в древности, так и в средние века. – Новый толчок, данный книжной торговле изобретением тряпичной бумаги. – Предварительные понятия о происхождении и о первых опытах книгопечатания.
Старый профессор, беседующий с вами из глубины своего кабинета о предмете довольно серьёзном, по опыту знает, с каким уважением должно относиться к вниманию самого благосклонного слушателя или читателя. Есть много способов быть внимательным в аудитории. Приковываются страстно глазами и ушами; иногда слушают с большой холодностью; бывает, слушают и просто из приличия и ради того, чтобы не оказаться невежливым относительно того, чьи лекции слушают. Почтенный Плутарх, один из древних авторов, наиболее известных молодежи, написал несколько прелестных страниц о способе слушать, где он описывает все положения, которые может принимать ученик пред креслом учителя и где он даёт превосходные советы слушателям публичной лекции. То, что он говорит относительно лекций, которые слушают, не менее справедливо и для лекций, которые читают. Если внимание аудитории утомляется, то в этом виноват, несомненно, оратор столько же, как и почтенные люди, пришедшие к нему поучиться без излишнего утомления; и в них он должен поддерживать усердие, стараясь держаться на высоте их понимания. Успели ли мы в этом пред вами, дорогой читатель? Этого мы желаем больше, чем, может быть, надеемся.
Всякая история имеет свои тернии. Даже в самых прелестных странах большая дорога или железная дорога, если только существуют такие сколько-нибудь значительной длины, не всегда идут среди зеленеющих лугов или прелестных лесов; попадаются болотистые пространства и однообразные равнины, и приходится выносить нагоняемую ими тоску. Мы, может быть, уже миновали несколько таких равнин и болотистых пространств. Но, слава Богу, мы добираемся до местностей, где нет недостатка ни в живописных местоположениях, ни в приятных сюрпризах на поворотах дороги.
Занявшись средними веками, которые нередко называют веками варварства и мрака, мы встретили уже и там больше света, чем надеялись. Ведь если наука тогда и сузилась, зато литература, и особенно поэзия не дремала. Когда работает человеческий ум, перо также живо следует за ним в его деятельности. Все теологи того времени, все ораторы, все поэты пользовались услугами целых легионов переписчиков и других работников, различным образом способствовавших производству книг. В XIV веке, в начале XV Франция была одной из стран, в которых наиболее процветало производство хороших и красивых книг. Каллиграфы, иллюминаторы, миниатюристы, переплётчики, переплётчицы, пергаментщики и т. д. составляли в Париже промышленные корпорации, пользовавшиеся известностью во всей Европе. Роскошь хорошо написанных, изящно украшенных и переплетённых книг была в моде у студентов парижского университета. Важные господа, принцы и некоторые из французских королей начинали уже составлять себе библиотеки. Существуют каталоги двух или трёх этих древних библиотек. Библиотека короля Карла V состояла почти из тысячи двухсот томов, – цифра значительная для того времени. Некоторые из этих томов существуют ещё и теперь и принадлежат к самым драгоценным сокровищам Французской национальной библиотеки, особенно если они сохранили свой старый переплёт с подписью короля, которому они принадлежали. Многие другие, не обладающие этим особенным достоинством, отличаются красотой велена, красотой почерка и многочисленными рисунками, которыми они украшены. Вообще, французские хранилища рукописей имеют большое число этих образцовых произведений промышленности, которая была по преимуществу французской и делает величайшую честь Франции.
Наряду с красивыми книгами не следует забывать книг более скромных, но более доступных по своей невысокой цене массе студентов и любителей. Уже в древности существовали книги дорогие и книги дешёвые; в руки школьникам не давали роскошных рукописей; существовали даже издания некоторых авторов столь дорогие, что любители, не имевшие средств для их покупки, пользовались ими только у книгопродавца за известную плату, в таких случаях лавка книгопродавца очень походила на нынешний кабинет для чтения. Найденные в Египте папирусные свертки могут нам дать понятие об этом. В числе свёртков, содержащих речи греческого оратора Гиперида, есть три очень красивых почерка, в которых столбцы отделяются большими полями. Папирус превосходного качества, ничего не было упущено для того, чтобы сделать чтение лёгким; четвёртый свёрток, содержащий надгробную речь, произнесённую тем же оратором в 323 году до P. X., имеет совсем иной вид: грубый папирус, небрежный почерк, множество описок, страницы отделены только чёрной чернильной чертой; пожалуй, можно бы даже подумать, что это работа какого-нибудь мемфисского или александрийского школьника, которому в наказание за какую-нибудь вину задали задачу переписать двести или триста строк греческого текста. Подобный же образец находится в числе рукописей на различных языках, оставшихся нам от средних веков; и ничего не может быть естественнее этого. В особенности в то время, до которого мы дошли в своей истории, торговые сношения, нередко расстраиваемые войной, должны были затруднять дела книгопродавцев и их сотрудников.
К счастью, открытие, о котором ещё не было сказано, способствовало понижению стоимости книг, может быть, уже в XIII и наверное в XIV столетии; открытие это – холщовая или тряпичная бумага; при этом мы разумеем холст или тряпки, превращённые в тестообразную массу; этого рода бумагу надо тщательно различать от холста, употреблённого для письма в виде ткани (libri lintei), о чём было уже сказано выше.
С точностью не известно ни время, ни место изобретения бумаги из тряпичного теста, ни какому искусному человеку следует приписать это изобретение. Но оно, несомненно, способствовало распространению книг в конце средних веков: а впоследствии оно сделало возможным замену труда переписчиков печатным станком, т. е. сделало возможным искусство книгопечатания, о котором мы и будем говорить теперь.
Думали ли вы когда-нибудь, сколько изобретательности, замысловатости предполагает это искусство? У вас, может быть, бывал в руках игрушечный типографский прибор, в котором типография приведена к самым простейшим элементам её и освобождена от всех усложнений, накопившихся в четыре века. Даже во всей его простоте сравните этот печатный станок, представляющий не более, как игрушку, с древней каллиграфией, с орудиями и материалами, которыми она располагала, и вы увидите, как велик гений Гутенберга и какое громадное расстояние он должен был перешагнуть между старыми приёмами и новым приёмом, изобретателем которого был он.
Чтобы напечатать страницу книги, подобной тем, которыми мы располагаем ныне, нужны: 1) буквы, вырезанные или вычеканенные на твердом металле; 2) чернила, которые могли бы приставать к буквам и чрез их посредство отпечатываться на каком-либо веществе, могущем воспринимать чернила; 3) это последнее вещество; 4) орудие для того, чтобы наложить чернила на все буквы; 5) другое орудие, чтобы прижать их к печатаемой поверхности.
Из этих пяти элементов древняя промышленность знала только первый; идея второго не была для неё чужда, но она не думала соединять с ними три других.
Дело вполне заслуживает того, чтобы мы объяснили его подробно.
Нет почти музея, в котором вы не видели бы бронзовых печатей, с помощью которых отпечатывали или на мягкой глине, или даже на металле, более мягком чем бронза, собственные имена, а иногда то, что ныне называется фабричными марками. В кабинете медалей парижской национальной библиотеки находится кусок серебристого свинца, добытый римлянами из рудников в Испании за сто лет до христианской эры; на этом куске отпечатаны крупными буквами имена двух предпринимателей разработки рудников. Некоторые отпечатки на древних вазах заставляют даже подозревать, что печать представляла собой не один предмет, а состояла из отдельных букв, так что получался инструмент, похожий на называемый ныне компостером. Несколько примеров этого рода мы видим на ручках больших ваз из терракоты, происходящих из древней Греции. Вы, конечно, не забыли ещё, как читали выше, что некоторые вавилонские кирпичи[2], относящиеся к десятому веку до нашей эры, имеют клинообразные тексты, отпечатанные на мягкой в то время земле с помощью деревянной дощечки, на которой они были вырезаны рельефно. В луврском музее есть несколько таких кирпичей.
Наконец, самая чеканка монет знакомила народы древнего мира с обычаем переносить посредством давления фигуры и буквы азбуки с более твёрдого вещества на вещество более мягкое.
Что касается краски, то вот удивительный анекдот, относящийся к четвёртому веку до P. X. Один греческий генерал, собираясь дать сражение, захотел внушить уверенность своим войскам предсказанием верной победы по внутренностям жертв. Он написал на ладони одной из своих рук слово Nika (победа) и написал его наоборот; затем, опершись этой рукой на печень жертвы, он берёт её в другую руку и показывает своим солдатам слово Nika, отпечатанное и читаемое слева направо. Для нас всё равно, удалась ли эта уловка; но она указывает нам, конечно, на первую идею печатания.
Старый профессор, беседующий с вами из глубины своего кабинета о предмете довольно серьёзном, по опыту знает, с каким уважением должно относиться к вниманию самого благосклонного слушателя или читателя. Есть много способов быть внимательным в аудитории. Приковываются страстно глазами и ушами; иногда слушают с большой холодностью; бывает, слушают и просто из приличия и ради того, чтобы не оказаться невежливым относительно того, чьи лекции слушают. Почтенный Плутарх, один из древних авторов, наиболее известных молодежи, написал несколько прелестных страниц о способе слушать, где он описывает все положения, которые может принимать ученик пред креслом учителя и где он даёт превосходные советы слушателям публичной лекции. То, что он говорит относительно лекций, которые слушают, не менее справедливо и для лекций, которые читают. Если внимание аудитории утомляется, то в этом виноват, несомненно, оратор столько же, как и почтенные люди, пришедшие к нему поучиться без излишнего утомления; и в них он должен поддерживать усердие, стараясь держаться на высоте их понимания. Успели ли мы в этом пред вами, дорогой читатель? Этого мы желаем больше, чем, может быть, надеемся.
Всякая история имеет свои тернии. Даже в самых прелестных странах большая дорога или железная дорога, если только существуют такие сколько-нибудь значительной длины, не всегда идут среди зеленеющих лугов или прелестных лесов; попадаются болотистые пространства и однообразные равнины, и приходится выносить нагоняемую ими тоску. Мы, может быть, уже миновали несколько таких равнин и болотистых пространств. Но, слава Богу, мы добираемся до местностей, где нет недостатка ни в живописных местоположениях, ни в приятных сюрпризах на поворотах дороги.
Занявшись средними веками, которые нередко называют веками варварства и мрака, мы встретили уже и там больше света, чем надеялись. Ведь если наука тогда и сузилась, зато литература, и особенно поэзия не дремала. Когда работает человеческий ум, перо также живо следует за ним в его деятельности. Все теологи того времени, все ораторы, все поэты пользовались услугами целых легионов переписчиков и других работников, различным образом способствовавших производству книг. В XIV веке, в начале XV Франция была одной из стран, в которых наиболее процветало производство хороших и красивых книг. Каллиграфы, иллюминаторы, миниатюристы, переплётчики, переплётчицы, пергаментщики и т. д. составляли в Париже промышленные корпорации, пользовавшиеся известностью во всей Европе. Роскошь хорошо написанных, изящно украшенных и переплетённых книг была в моде у студентов парижского университета. Важные господа, принцы и некоторые из французских королей начинали уже составлять себе библиотеки. Существуют каталоги двух или трёх этих древних библиотек. Библиотека короля Карла V состояла почти из тысячи двухсот томов, – цифра значительная для того времени. Некоторые из этих томов существуют ещё и теперь и принадлежат к самым драгоценным сокровищам Французской национальной библиотеки, особенно если они сохранили свой старый переплёт с подписью короля, которому они принадлежали. Многие другие, не обладающие этим особенным достоинством, отличаются красотой велена, красотой почерка и многочисленными рисунками, которыми они украшены. Вообще, французские хранилища рукописей имеют большое число этих образцовых произведений промышленности, которая была по преимуществу французской и делает величайшую честь Франции.
Наряду с красивыми книгами не следует забывать книг более скромных, но более доступных по своей невысокой цене массе студентов и любителей. Уже в древности существовали книги дорогие и книги дешёвые; в руки школьникам не давали роскошных рукописей; существовали даже издания некоторых авторов столь дорогие, что любители, не имевшие средств для их покупки, пользовались ими только у книгопродавца за известную плату, в таких случаях лавка книгопродавца очень походила на нынешний кабинет для чтения. Найденные в Египте папирусные свертки могут нам дать понятие об этом. В числе свёртков, содержащих речи греческого оратора Гиперида, есть три очень красивых почерка, в которых столбцы отделяются большими полями. Папирус превосходного качества, ничего не было упущено для того, чтобы сделать чтение лёгким; четвёртый свёрток, содержащий надгробную речь, произнесённую тем же оратором в 323 году до P. X., имеет совсем иной вид: грубый папирус, небрежный почерк, множество описок, страницы отделены только чёрной чернильной чертой; пожалуй, можно бы даже подумать, что это работа какого-нибудь мемфисского или александрийского школьника, которому в наказание за какую-нибудь вину задали задачу переписать двести или триста строк греческого текста. Подобный же образец находится в числе рукописей на различных языках, оставшихся нам от средних веков; и ничего не может быть естественнее этого. В особенности в то время, до которого мы дошли в своей истории, торговые сношения, нередко расстраиваемые войной, должны были затруднять дела книгопродавцев и их сотрудников.
К счастью, открытие, о котором ещё не было сказано, способствовало понижению стоимости книг, может быть, уже в XIII и наверное в XIV столетии; открытие это – холщовая или тряпичная бумага; при этом мы разумеем холст или тряпки, превращённые в тестообразную массу; этого рода бумагу надо тщательно различать от холста, употреблённого для письма в виде ткани (libri lintei), о чём было уже сказано выше.
С точностью не известно ни время, ни место изобретения бумаги из тряпичного теста, ни какому искусному человеку следует приписать это изобретение. Но оно, несомненно, способствовало распространению книг в конце средних веков: а впоследствии оно сделало возможным замену труда переписчиков печатным станком, т. е. сделало возможным искусство книгопечатания, о котором мы и будем говорить теперь.
Думали ли вы когда-нибудь, сколько изобретательности, замысловатости предполагает это искусство? У вас, может быть, бывал в руках игрушечный типографский прибор, в котором типография приведена к самым простейшим элементам её и освобождена от всех усложнений, накопившихся в четыре века. Даже во всей его простоте сравните этот печатный станок, представляющий не более, как игрушку, с древней каллиграфией, с орудиями и материалами, которыми она располагала, и вы увидите, как велик гений Гутенберга и какое громадное расстояние он должен был перешагнуть между старыми приёмами и новым приёмом, изобретателем которого был он.
Чтобы напечатать страницу книги, подобной тем, которыми мы располагаем ныне, нужны: 1) буквы, вырезанные или вычеканенные на твердом металле; 2) чернила, которые могли бы приставать к буквам и чрез их посредство отпечатываться на каком-либо веществе, могущем воспринимать чернила; 3) это последнее вещество; 4) орудие для того, чтобы наложить чернила на все буквы; 5) другое орудие, чтобы прижать их к печатаемой поверхности.
Из этих пяти элементов древняя промышленность знала только первый; идея второго не была для неё чужда, но она не думала соединять с ними три других.
Дело вполне заслуживает того, чтобы мы объяснили его подробно.
Нет почти музея, в котором вы не видели бы бронзовых печатей, с помощью которых отпечатывали или на мягкой глине, или даже на металле, более мягком чем бронза, собственные имена, а иногда то, что ныне называется фабричными марками. В кабинете медалей парижской национальной библиотеки находится кусок серебристого свинца, добытый римлянами из рудников в Испании за сто лет до христианской эры; на этом куске отпечатаны крупными буквами имена двух предпринимателей разработки рудников. Некоторые отпечатки на древних вазах заставляют даже подозревать, что печать представляла собой не один предмет, а состояла из отдельных букв, так что получался инструмент, похожий на называемый ныне компостером. Несколько примеров этого рода мы видим на ручках больших ваз из терракоты, происходящих из древней Греции. Вы, конечно, не забыли ещё, как читали выше, что некоторые вавилонские кирпичи[2], относящиеся к десятому веку до нашей эры, имеют клинообразные тексты, отпечатанные на мягкой в то время земле с помощью деревянной дощечки, на которой они были вырезаны рельефно. В луврском музее есть несколько таких кирпичей.
Наконец, самая чеканка монет знакомила народы древнего мира с обычаем переносить посредством давления фигуры и буквы азбуки с более твёрдого вещества на вещество более мягкое.
Что касается краски, то вот удивительный анекдот, относящийся к четвёртому веку до P. X. Один греческий генерал, собираясь дать сражение, захотел внушить уверенность своим войскам предсказанием верной победы по внутренностям жертв. Он написал на ладони одной из своих рук слово Nika (победа) и написал его наоборот; затем, опершись этой рукой на печень жертвы, он берёт её в другую руку и показывает своим солдатам слово Nika, отпечатанное и читаемое слева направо. Для нас всё равно, удалась ли эта уловка; но она указывает нам, конечно, на первую идею печатания.