Страница:
Мой интерес к нему тотчас же привлек внимание Онэ: мои предшественники не интересовались заключенными.
– Вы знаете, кто этот Джемс Стил? – спросил он.
– Знаю, – ответил я хладнокровно. – Бывший редактор подпольной газеты.
Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?
– Собираюсь расширить канцелярию, – небрежно заметил я. – Объем работы увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора может выйти хороший писарь.
Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому? Больному Бриску, которого я замещал, или самому Бойлу? Бриск меня не пугал, но вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш раунд – решающим. Противника, как говорят на ринге, надо было нокаутировать.
Для начала я послал его в нокдаун:
– Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях и через мою голову. Но учтите: первым об этом узнаю я.
Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.
– Вам еще не выносили смертного приговора? – спросил я.
– Н-нет… – заикнулся он.
– В таких случаях полицейских спасают. Переводят в другое место, как Минье, например. Так запомните: вас не переведут. Это я вам обещаю.
Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ было покончено. Требовался кислород, и я его дал.
– Мне поручено, Онэ, любыми средствами, я подчеркиваю – любыми, поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и пряника. (Я перевел «кнут» как «плетку», а «пряник» как «плитку шоколада».) Мои предшественники предпочитали плетку, и добыча падала. Поэтому я решил попробовать шоколад.
По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и доставить Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.
Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные Гиммлеры не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился. Работа в Майн-Сити действительно сокращала прирост населения.
– Садись, – сказал я, подвигая стул.
Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение и недоверие.
– Не веришь?
– Не понимаю вопроса.
– Прекрасно понимаешь. Только считаешь, что я предатель и делаю карьеру в полиции.
– А разве это не так? – скривился он. – Мне что-то неизвестно от Сопротивления о твоем назначении.
– Будет известно, – сказал я. – Оно произошло неожиданно для меня самого. Связаться с руководством и получить директивы еще не успел.
Он молчал. Сжатые губы его по-прежнему презрительно кривились: не верил ни одному моему слову.
– Не доверяешь?
– Не доверяю.
– Ты прав, – вздохнул я. – Доверие не просят, а завоевывают. Подождем. Где ты работаешь?
– На седьмой-бис.
– В шахте?
– Конечно. Думаешь, буду восхищаться твоими реформами? Они, конечно, гуманны, но в создавшемся положении приносят больше вреда, чем пользы.
Так и есть: смятение в умах уже началось. Надо развивать партию. Шах королю!
– Ты ошибаешься и скоро осознаешь свою ошибку, – сказал я. – А пока я перевожу тебя из шахты.
Он вскочил испуганно:
– Куда?
– Сюда. В канцелярию. Ты должен быть у меня под рукой.
– А если я не хочу?
Я усмехнулся.
– Оставь меня в шахте, Ано. Прошу. Сейчас это очень для меня важно. – Голос его дрожал, он почти умолял, этот голос.
– Нет. – Я решительно отверг его просьбу. – Ты сам поймешь, где ты нужнее.
– Никогда! – крикнул он. – Никогда не пойму.
Я решил добить его: у меня не было выхода.
– Ты и раньше мало что понимал. Из-за непонятливости и газету погубил.
Он сразу сник, даже голову опустил, как провинившийся школьник.
– Я не обвиняю тебя в предательстве, потому что знаю предателя, – сказал я. – Но твое недомыслие и доверчивость, столь же легкомысленные, как и сейчас твое недоверие, привели к провалу.
Он вздохнул и выдохнул; казалось, он задыхался.
– Ты знаешь предателя? Кто?
– Этьен. Я же предупреждал тебя.
– Но ведь он сам оборудовал типографию.
– Был в одной стране – до вашего Начала, конечно, – некий провокатор по имени Евно Азеф. Он организовывал революционные акции, чтобы потом донести полиции. Этьен помельче, но из той же породы.
Джемс уже не отвечал, не глядел, не кривился. А я выдавливал из него упрямство, как зубную пасту из тюбика.
– Кстати, газета выходила и выходит без перерывов. Была оборудована резервная типография, о которой не знали ни ты, ни он. И редактирует ее неплохо один наш общий знакомый.
– Кто?
– Мартин.
– Твой Мартин?
– Наш Мартин, – сказал я. – Такие-то пироги, юноша. Забирай свои пожитки и переселяйся в административный барак.
– И все-таки не верю, – повторил Джемс, но уже без прежней уверенности.
– Поверишь, – усмехнулся я. – Даже плечики опустишь, когда увидишь очередной номер. Мат!
– Что? – не понял Джемс.
– Ничего, – сказал я, уже думая о другом.
Теперь мне нужен был только повод для отъезда в Город.
Время работало на нас.
– Вы знаете, кто этот Джемс Стил? – спросил он.
– Знаю, – ответил я хладнокровно. – Бывший редактор подпольной газеты.
Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?
– Собираюсь расширить канцелярию, – небрежно заметил я. – Объем работы увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора может выйти хороший писарь.
Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому? Больному Бриску, которого я замещал, или самому Бойлу? Бриск меня не пугал, но вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш раунд – решающим. Противника, как говорят на ринге, надо было нокаутировать.
Для начала я послал его в нокдаун:
– Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях и через мою голову. Но учтите: первым об этом узнаю я.
Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.
– Вам еще не выносили смертного приговора? – спросил я.
– Н-нет… – заикнулся он.
– В таких случаях полицейских спасают. Переводят в другое место, как Минье, например. Так запомните: вас не переведут. Это я вам обещаю.
Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ было покончено. Требовался кислород, и я его дал.
– Мне поручено, Онэ, любыми средствами, я подчеркиваю – любыми, поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и пряника. (Я перевел «кнут» как «плетку», а «пряник» как «плитку шоколада».) Мои предшественники предпочитали плетку, и добыча падала. Поэтому я решил попробовать шоколад.
По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и доставить Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.
Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные Гиммлеры не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился. Работа в Майн-Сити действительно сокращала прирост населения.
– Садись, – сказал я, подвигая стул.
Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение и недоверие.
– Не веришь?
– Не понимаю вопроса.
– Прекрасно понимаешь. Только считаешь, что я предатель и делаю карьеру в полиции.
– А разве это не так? – скривился он. – Мне что-то неизвестно от Сопротивления о твоем назначении.
– Будет известно, – сказал я. – Оно произошло неожиданно для меня самого. Связаться с руководством и получить директивы еще не успел.
Он молчал. Сжатые губы его по-прежнему презрительно кривились: не верил ни одному моему слову.
– Не доверяешь?
– Не доверяю.
– Ты прав, – вздохнул я. – Доверие не просят, а завоевывают. Подождем. Где ты работаешь?
– На седьмой-бис.
– В шахте?
– Конечно. Думаешь, буду восхищаться твоими реформами? Они, конечно, гуманны, но в создавшемся положении приносят больше вреда, чем пользы.
Так и есть: смятение в умах уже началось. Надо развивать партию. Шах королю!
– Ты ошибаешься и скоро осознаешь свою ошибку, – сказал я. – А пока я перевожу тебя из шахты.
Он вскочил испуганно:
– Куда?
– Сюда. В канцелярию. Ты должен быть у меня под рукой.
– А если я не хочу?
Я усмехнулся.
– Оставь меня в шахте, Ано. Прошу. Сейчас это очень для меня важно. – Голос его дрожал, он почти умолял, этот голос.
– Нет. – Я решительно отверг его просьбу. – Ты сам поймешь, где ты нужнее.
– Никогда! – крикнул он. – Никогда не пойму.
Я решил добить его: у меня не было выхода.
– Ты и раньше мало что понимал. Из-за непонятливости и газету погубил.
Он сразу сник, даже голову опустил, как провинившийся школьник.
– Я не обвиняю тебя в предательстве, потому что знаю предателя, – сказал я. – Но твое недомыслие и доверчивость, столь же легкомысленные, как и сейчас твое недоверие, привели к провалу.
Он вздохнул и выдохнул; казалось, он задыхался.
– Ты знаешь предателя? Кто?
– Этьен. Я же предупреждал тебя.
– Но ведь он сам оборудовал типографию.
– Был в одной стране – до вашего Начала, конечно, – некий провокатор по имени Евно Азеф. Он организовывал революционные акции, чтобы потом донести полиции. Этьен помельче, но из той же породы.
Джемс уже не отвечал, не глядел, не кривился. А я выдавливал из него упрямство, как зубную пасту из тюбика.
– Кстати, газета выходила и выходит без перерывов. Была оборудована резервная типография, о которой не знали ни ты, ни он. И редактирует ее неплохо один наш общий знакомый.
– Кто?
– Мартин.
– Твой Мартин?
– Наш Мартин, – сказал я. – Такие-то пироги, юноша. Забирай свои пожитки и переселяйся в административный барак.
– И все-таки не верю, – повторил Джемс, но уже без прежней уверенности.
– Поверишь, – усмехнулся я. – Даже плечики опустишь, когда увидишь очередной номер. Мат!
– Что? – не понял Джемс.
– Ничего, – сказал я, уже думая о другом.
Теперь мне нужен был только повод для отъезда в Город.
Время работало на нас.
35. ГАМБИТ ЭТЬЕНА
Повод нашелся. Нужно было сменить вольнонаемных шоферов, подвозивших из Си-центра муку ручного помола, из которой замешивалась лагерная похлебка для кухонь, и деликатесные продукты для администрации и охраны. Я выехал ночью, рассчитывая застать Зернова или в крайнем случае Мартина. Конечно, жаль было подымать их с постели, но кто-нибудь – или Борис, или Дон – нашел бы способ добраться до Фляша. А с Фляшем требовалось связаться до вечера: времени у меня не было.
Конюшня отеля была на замке, конюхи спали, и я, привязав лошадь к афишной стойке, прошел в вестибюль «Омона», не рискуя никого удивить, – мой мундир был идеальным ночным пропуском. Но и удивлять было некого – швейцар дремал у себя в каморке, а портье просто спал, положив голову на руки. Тоненькая струйка слюны текла по губам на полированный дуб, и требовалось что-то погромче стука моих сапог, чтобы разбудить спящего. Так я и добрался незамеченным до нашего номера, тихонько открыл дверь собственным ключом и вошел.
Вошел и отшатнулся. На меня из соседней комнаты прыгнул с безумными глазами Мартин. Он был одет, в руке сверкнул знаменитый нож. Прыгнул и тоже отшатнулся – я стоял ярко освещенный трехсвечником на камине.
– Будь ты проклят! – воскликнул Мартин и сплюнул. – Галунщик чертов! Как вошел?
– У меня же ключ, – удивился я.
– Почему ночью?
– «Почему, почему»! – обозлился я. – А почему ты одет? И кто там в комнате?
– Ну, входи, – сказал он, подумав, и пропустил меня вперед.
В комнате было так накурено, что даже десяток свечей не позволил сразу рассмотреть лиц собравшихся. Я никого не узнал, но все вскочили, различив мой проклятый мундир.
– Порядок, – сказал Мартин. – Тревога отменяется. Это Юри Ано лично и срочно.
– Ну и напугал ты нас, Юрка, – услышал я в дыму голос Зернова.
– Меня он не помнит, – засмеялся сидевший ближе всех Стил.
– А меня не узнает, – откликнулся Фляш.
Теперь я разглядел всех и даже узнал сидевшего на диване Томпсона, такого же седого и худощавого, каким я знал его на Земле.
– Я о вас столько слышал, молодой человек, – сказал он, – что горю нетерпением узнать вас поближе.
Даже голос его был знакомый, томпсоновский. И все же это был другой Томпсон, что-то в нем изменилось. Я не разглядел еще, что именно, но что-то изменилось. Я скорее угадал это, чем понял.
– Простите, господа, если помешал. Я не знаю ни причин, ни целей этого ночного собрания и могу сейчас же уйти, но мне именно срочно, как сказал Мартин, нужен Фляш. Разрешите, я оторву его на несколько минут, – выпалил я все разом.
– Отрывать незачем, – ответил Фляш, – здесь все равны.
– Кроме меня. Я могу выйти, – сказал Мартин.
– Не дурите, Мартин. Вы специально приглашены, как и Ано, хотя мы и не могли с ним связаться.
– Я назначен комендантом Майн-Сити, – объявил я.
И все умолкло. Как долго длилось молчание, я не могу сказать, но в эти минуты каждый, вероятно, обдумывал и рассчитывал перспективы, которые открывало мое назначение. Наконец Фляш спросил:
– Давно?
– Уже несколько дней, как я в лагере, – поспешно проговорил я. – С подпольем связаться не могу: нет ни паролей, ни явок. А без них мне по вполне понятным причинам не доверяют. Даже Джемс.
– Вы видели мальчика? – взметнулся Стил. – Как он выглядит?
– Плохо. Кто же в бараках хорошо выглядит, кроме собак и блок-боссов? Впрочем, я перевожу его к себе в канцелярию.
– Оставьте его в шахте, – жестко потребовал Стил, и я, конечно, знал почему.
– Бессмысленно. Корсон Бойл уже знает о предстоящей акции. Ее надо готовить иначе и в других масштабах.
– Гамбит Анохина, – усмехнулся Томпсон.
Я вздрогнул. Откуда он знает мою фамилию? От Зернова? От Стила? Кто же он? И почему Фляш сказал, что здесь все свои?
– Мы обдумаем его часом позже. Ночь велика, – продолжал Томпсон. – Сейчас надо рассчитать другой гамбит. Гамбит Этьена.
– Отказанный, – поправил Зернов.
– Люблю шахматные метафоры Бориса. – Меня уже не резануло знакомое имя с ударением на «о»: еще в Париже привык, но что-то новое привлекало внимание в интонациях Томпсона. – Этьен, как и вы с Мартином, приглашены на заседание малого Совета Сопротивления, которое должно состояться в другое время и в другом месте. Гамбит Этьена разгромный: головка Сопротивления отсекается одним ходом. Этот ход он уже сделал и спокойно спит сейчас в своем номере люкс. Но мы, – продолжал Томпсон, – ответили неожиданно. Заседание совета перенесли сюда и на этот час. Сию минуту мы пригласим господина Этьена. Я думаю, что полицейский мундир Анохина внесет кое-какие коррективы в наш план: мы сможем переставить фигуры.
– Зачем? – обиделся Мартин. – Я и один справлюсь.
– Золотой галун справится лучше. Меньше шуму, больше эффекта. Вы сейчас потушите фонари в коридорах и проводите Анохина до апартаментов Этьена. Откройте дверь – ключ у вас – и погасите свечи на черной лестнице. У вас есть спички, Анохин? Возьмите коробку. Зажгите свечку на камине, разбудите спящего и пригласите его следовать за собой. Сначала он испугается, потом удивится, потом будет уверять, что это ошибка, попросит разрешения позвонить Бойлу – у него одного в отеле есть телефон. Но вы не разрешите и пригрозите, что при малейшем шуме пристрелите его на месте. Кстати, и пристрелите, если другого выхода не будет. Но Этьен – трус и после такого предупреждения последует за вами куда угодно. Ведите его к черной лестнице, – почему не к парадной, придумайте сами. Когда спуститесь, столкните его в подвал. Шума не будет – его подхватит Мартин и впихнет в дверь, где была типография. За ним войдете и вы.
Томпсон придумал и рассчитал все это с быстротой электронной машины. Теперь я понял, что изменилось в нем. Земной Томпсон был чуточку медлительнее и не то чтобы туповат, но тяжелодумен: сказывался возраст. Здешний Томпсон не казался моложе, но возраст его не обременял мышления. Биологически эта была та же человеческая структура, но психологически уже иная: в другой среде, в других условиях психологический облик мог приобрести с годами и другие черты. А может быть, изменилась и биологическая структура, может быть, реконструируя, «облака» исправляли ее, обновляли «уставшие» клеточки мозга, склеротические сосуды, сердечные клапаны. Сидевший передо мной Томпсон был просто совершеннее своего земного аналога, а в связи с блокадой каких-то ячеек памяти деятельность других приобрела большую активность и направленность. Должно быть, и в земном Томпсоне где-то жило тяготение к передовой, прогрессивной мысли – быть может, неосознанное, запрятанное в неконтролируемые глубины подсознания. «Облака» извлекли и освободили его – вот и родился новый Томпсон с той же внешностью, но с другим сознанием и мышлением.
– Пошли, – сказал Мартин, выводя меня из задумчивости, должно быть уже затянувшейся. – Не боишься? – спросил он уже в коридоре.
– Кого? – усмехнулся я. – «Омон» не континуум. Чудес не будет.
– Грязная работа, – вздохнул Мартин. – А начинать и заканчивать ее будем мы.
Мне стало не по себе. Должно быть, Мартин заметил это, потому что прибавил уже другим тоном:
– В Сен-Дизье мы не дрогнули. А ведь Этьен здесь такой же подонок. Даже хуже.
Молча мы погасили фонари в коридоре, молча дошли до тупичка, где находились комнаты Этьена, молча открыли дверь ключом, оказавшимся у Мартина, и расстались. Мартин ушел в темноту коридора, а я – в полутьму передней, куда проникал свет из комнаты: на камине в ней догорал крохотный огарок свечи. Вероятно, Этьен перед сном забыл погасить его и уже не просыпался. А спал он странно тихо, почти беззвучно, на спине, мертвенно-желтый, застывший, словно покойник.
– Этьен! – позвал я негромко.
Он открыл глаза и долго всматривался, видимо полагая, что это сон. Наконец он разглядел мои мундир и сел на постели.
– В чем дело?
– Потрудитесь одеться и следовать за мной, – произнес я в стиле ходких детективных романов. Рука в кармане нащупала пистолет.
Должно быть, Этьен заметил этот жест.
– К-куда? – спросил он, заикаясь.
– В Главное управление.
– Это ошибка, – сказал он твердо.
– Выполняйте приказ. – Я добавил металла в голос.
– Уверяю вас, что это ошибка, – повторил он. – Разрешите, я при вас позвоню комиссару.
– Не торгуйтесь, – оборвал я его. – Экипаж ждет. Мигом.
– У вас будут неприятности, – предупредил он, уже одеваясь.
Испуг его прошел, остались лишь злость и уверенность в том, что в полиции все разъяснится и мне же влетит. Приказ спуститься по черному ходу несколько изумил его, но я объяснил, что не стоит ему попадаться кому-нибудь на глаза под эскортом полицейского. А далее все произошло точно так, как наметил Томпсон. У выхода я столкнул его по лестнице в подвал, а Мартин внизу подхватил, зажав ему рот так, что он даже не вскрикнул.
В бывшую нашу редакцию мы вошли вслед за влетевшим Этьеном. Он еле удержался на ногах от пинка Мартина и сейчас оглядывался растерянно и недоуменно, явно ничего не понимая. У стеллажей, заставленных ящиками с вином и консервами – типографию нашу Этьен превратил в склад для хранения непортящихся продуктов, – за непокрытым деревянным столом, где лежали раньше наши первые гранки и куда сейчас сгружались с полок коньяк и сардины, сидел малый Совет Сопротивления, заседание которого, как точно было известно Этьену, должно было состояться на шесть часов позже и совсем не в подвале его гостиницы. Удивило Этьена, как, впрочем, и меня, и присутствие Зернова в четверке Совета – для владельца «Омона» и тайного полицейского агента Зернов был малоприметным писарем мэрии, сбежавшим от «диких» к радостям городской жизни. Удивленно посмотрел Этьен и на Томпсона: видимо, о том, что он тоже входил в Совет, провокатор не знал.
– Дайте ему стул, – сказал Фляш.
Мартин, стоявший рядом со мной у двери, подвинул стул. Этьен сел, внимательно разглядывая сидевших против него. Два трехсвечника создавали довольно сносное освещение.
– Может быть, мне объяснят, что означает этот спектакль, в котором участвуют псевдошоферы и лжеполицейские? – спросил он высокомерно.
Если бы он знал, что одним только этим вопросом, разоблачающим мою роль в полиции, он сам выносит свой смертный приговор!
– Оставьте этот тон, Этьен, – сурово сказал Фляш. – Не время дурачиться!
– Я хочу знать, что здесь происходит.
– Суд.
– Кого же судят?
– Вас.
Мертвенно-желтое лицо Этьена не выразило ни удивления, ни гнева.
– Могу я ознакомиться с обвинительным заключением?
– По известным вам обстоятельствам, мы избегаем документации. Все, что вас интересует, будет изложено устно. Вас обвиняют в прямом предательстве акций Сопротивления.
– Каких именно?
Я даже залюбовался тем хладнокровием, с каким вел страшную для него беседу Этьен. Неужели он так верил в свою безнаказанность?
– Рукопись статьи Стила, известная только вам и оказавшаяся в руках полиции. Стил, как вам известно, вынужден был бежать из Города.
– Не помню. Это было так давно. Память…
– Есть события более поздние. Разгром газеты.
– Она выходит.
– Вопреки вам.
– Я сам оборудовал ее типографию.
– И дали адрес полиции.
– Почему я? Где доказательства?
– Нас давно предупреждали о вас как о потенциальном предателе. После ареста Джемса за вами было установлено наблюдение. О завтрашнем заседании Совета все известно полиции. Дом уже с вечера оцеплен.
– Все это еще не доказательства.
– О завтрашнем заседании Совета, кроме вас, знали только мы – четверо.
– Так поищите виновного среди четверых. Может быть, вы? – Смешок в лицо Фляшу. – Или он? – Кивок в сторону Томпсона.
Члены Совета переглянулись. Неужели они отступят перед спокойствием Этьена? Ведь спокойствие – это его оружие. Но я ошибся.
– К чему эта канитель, – сказал Стил, – оставьте нас вдвоем. Я задушу его вот так, – он поднял скрюченные пальцы, – и рука не дрогнет. За мальчика.
– Вы будете обыкновенным убийцей, Стил, Едва ли вас это украсит, – пожал плечами Этьен.
Члены Совета молчали, что-то обдумывая. Что?
– Если они его пощадят, – шепнул я Мартину, – я убью его здесь же при всех.
– Я сделаю то же, только бесшумно, – шепнул в ответ Мартин, выразительно хлопнув себя по карману.
Вероятно, о том же подумал и Стил: с такой лютой ненавистью впивались в Этьена его глаза.
– Мне очень интересно, у кого это возникла мысль о моем потенциальном предательстве, – невозмутимо заметил Этьен.
– У меня, – сказал Зернов.
– И у меня, – прибавил я.
– Почему?
– Потому что мы знаем вас до Начала: вы утратили память, а мы – нет. Вы всегда были предателем – должно быть, это у вас в крови. – Я говорил, уже не различая Этьена-здешнего от Этьена-земного. – Вы предали гестапо даже любимую женщину, а когда не удавалось предательство и вас били по щекам, как мальчишку, вы только холуйски кланялись: хорошо, мсье, будет сделано, мсье…
Этьена не заинтересовало слово «гестапо», наверняка ему незнакомое, он пропустил мимо ушей и «любимую женщину». Он только спросил:
– Когда это было?
– Больше четверти века назад.
– Где?
– В Сен-Дизье.
Нашу дуэль слушали в абсолютном молчании, только у Зернова блуждала на губах знакомая ироническая улыбка: казалось, что мой экспромт доставлял ему удовольствие.
– Сен-Дизье… Сен-Дизье… – повторил Этьен, мучительно наморщив лоб, и вдруг воскликнул громко и радостно: – Вспомнил!
И даже с каким-то облегчением, словно прошла терзавшая его боль, уверенно повторил:
– Теперь вспомнил. Хорошо. Все. Спасибо.
Никто не ответил. Я стоял пораженный, не зная, что сказать и нужно ли говорить: может быть, самое важное уже сказано?
– По-моему, здесь же, в «Омоне»… совсем недавно я опять встретил ее. Я не мог жить больше…
Боюсь, что Стил и Фляш ничего не поняли: я поймал удивленный взгляд, которым они обменялись. Томпсон молчал непроницаемо, словно все сказанное Этьеном его ничуть не поразило.
– Вы хотите, чтобы я сам все кончил? – спросил Этьен, обращаясь только ко мне.
И я ответил:
– Вы угадали.
Я вынул пистолет, высыпал на руку все патроны, оставив один-единственный, спустил предохранитель и сказал присутствовавшим:
– Выходите.
Все поняли и молча вышли один за другим. Только Мартин шепнул мне на ухо:
– Я останусь у двери, ладно?
Этьен сидел, положив голову на руки, – о чем думал он в эту минуту? О прошлом своего земного аналога или о смерти, которая избавит его от мук возвращенной памяти? Я тихо положил на стол пистолет и сказал:
– Здесь только один патрон. Не трусьте. Иначе все будет противней и дольше.
И ушел. Мартин остался стоять у двери.
Потом раздался выстрел.
Мартин нашел нас в комнатах наверху: выстрел мы слышали и не сомневались. Но он все-таки сказал:
– Не промахнулся. Жаль только, что не оставил записки.
Конюшня отеля была на замке, конюхи спали, и я, привязав лошадь к афишной стойке, прошел в вестибюль «Омона», не рискуя никого удивить, – мой мундир был идеальным ночным пропуском. Но и удивлять было некого – швейцар дремал у себя в каморке, а портье просто спал, положив голову на руки. Тоненькая струйка слюны текла по губам на полированный дуб, и требовалось что-то погромче стука моих сапог, чтобы разбудить спящего. Так я и добрался незамеченным до нашего номера, тихонько открыл дверь собственным ключом и вошел.
Вошел и отшатнулся. На меня из соседней комнаты прыгнул с безумными глазами Мартин. Он был одет, в руке сверкнул знаменитый нож. Прыгнул и тоже отшатнулся – я стоял ярко освещенный трехсвечником на камине.
– Будь ты проклят! – воскликнул Мартин и сплюнул. – Галунщик чертов! Как вошел?
– У меня же ключ, – удивился я.
– Почему ночью?
– «Почему, почему»! – обозлился я. – А почему ты одет? И кто там в комнате?
– Ну, входи, – сказал он, подумав, и пропустил меня вперед.
В комнате было так накурено, что даже десяток свечей не позволил сразу рассмотреть лиц собравшихся. Я никого не узнал, но все вскочили, различив мой проклятый мундир.
– Порядок, – сказал Мартин. – Тревога отменяется. Это Юри Ано лично и срочно.
– Ну и напугал ты нас, Юрка, – услышал я в дыму голос Зернова.
– Меня он не помнит, – засмеялся сидевший ближе всех Стил.
– А меня не узнает, – откликнулся Фляш.
Теперь я разглядел всех и даже узнал сидевшего на диване Томпсона, такого же седого и худощавого, каким я знал его на Земле.
– Я о вас столько слышал, молодой человек, – сказал он, – что горю нетерпением узнать вас поближе.
Даже голос его был знакомый, томпсоновский. И все же это был другой Томпсон, что-то в нем изменилось. Я не разглядел еще, что именно, но что-то изменилось. Я скорее угадал это, чем понял.
– Простите, господа, если помешал. Я не знаю ни причин, ни целей этого ночного собрания и могу сейчас же уйти, но мне именно срочно, как сказал Мартин, нужен Фляш. Разрешите, я оторву его на несколько минут, – выпалил я все разом.
– Отрывать незачем, – ответил Фляш, – здесь все равны.
– Кроме меня. Я могу выйти, – сказал Мартин.
– Не дурите, Мартин. Вы специально приглашены, как и Ано, хотя мы и не могли с ним связаться.
– Я назначен комендантом Майн-Сити, – объявил я.
И все умолкло. Как долго длилось молчание, я не могу сказать, но в эти минуты каждый, вероятно, обдумывал и рассчитывал перспективы, которые открывало мое назначение. Наконец Фляш спросил:
– Давно?
– Уже несколько дней, как я в лагере, – поспешно проговорил я. – С подпольем связаться не могу: нет ни паролей, ни явок. А без них мне по вполне понятным причинам не доверяют. Даже Джемс.
– Вы видели мальчика? – взметнулся Стил. – Как он выглядит?
– Плохо. Кто же в бараках хорошо выглядит, кроме собак и блок-боссов? Впрочем, я перевожу его к себе в канцелярию.
– Оставьте его в шахте, – жестко потребовал Стил, и я, конечно, знал почему.
– Бессмысленно. Корсон Бойл уже знает о предстоящей акции. Ее надо готовить иначе и в других масштабах.
– Гамбит Анохина, – усмехнулся Томпсон.
Я вздрогнул. Откуда он знает мою фамилию? От Зернова? От Стила? Кто же он? И почему Фляш сказал, что здесь все свои?
– Мы обдумаем его часом позже. Ночь велика, – продолжал Томпсон. – Сейчас надо рассчитать другой гамбит. Гамбит Этьена.
– Отказанный, – поправил Зернов.
– Люблю шахматные метафоры Бориса. – Меня уже не резануло знакомое имя с ударением на «о»: еще в Париже привык, но что-то новое привлекало внимание в интонациях Томпсона. – Этьен, как и вы с Мартином, приглашены на заседание малого Совета Сопротивления, которое должно состояться в другое время и в другом месте. Гамбит Этьена разгромный: головка Сопротивления отсекается одним ходом. Этот ход он уже сделал и спокойно спит сейчас в своем номере люкс. Но мы, – продолжал Томпсон, – ответили неожиданно. Заседание совета перенесли сюда и на этот час. Сию минуту мы пригласим господина Этьена. Я думаю, что полицейский мундир Анохина внесет кое-какие коррективы в наш план: мы сможем переставить фигуры.
– Зачем? – обиделся Мартин. – Я и один справлюсь.
– Золотой галун справится лучше. Меньше шуму, больше эффекта. Вы сейчас потушите фонари в коридорах и проводите Анохина до апартаментов Этьена. Откройте дверь – ключ у вас – и погасите свечи на черной лестнице. У вас есть спички, Анохин? Возьмите коробку. Зажгите свечку на камине, разбудите спящего и пригласите его следовать за собой. Сначала он испугается, потом удивится, потом будет уверять, что это ошибка, попросит разрешения позвонить Бойлу – у него одного в отеле есть телефон. Но вы не разрешите и пригрозите, что при малейшем шуме пристрелите его на месте. Кстати, и пристрелите, если другого выхода не будет. Но Этьен – трус и после такого предупреждения последует за вами куда угодно. Ведите его к черной лестнице, – почему не к парадной, придумайте сами. Когда спуститесь, столкните его в подвал. Шума не будет – его подхватит Мартин и впихнет в дверь, где была типография. За ним войдете и вы.
Томпсон придумал и рассчитал все это с быстротой электронной машины. Теперь я понял, что изменилось в нем. Земной Томпсон был чуточку медлительнее и не то чтобы туповат, но тяжелодумен: сказывался возраст. Здешний Томпсон не казался моложе, но возраст его не обременял мышления. Биологически эта была та же человеческая структура, но психологически уже иная: в другой среде, в других условиях психологический облик мог приобрести с годами и другие черты. А может быть, изменилась и биологическая структура, может быть, реконструируя, «облака» исправляли ее, обновляли «уставшие» клеточки мозга, склеротические сосуды, сердечные клапаны. Сидевший передо мной Томпсон был просто совершеннее своего земного аналога, а в связи с блокадой каких-то ячеек памяти деятельность других приобрела большую активность и направленность. Должно быть, и в земном Томпсоне где-то жило тяготение к передовой, прогрессивной мысли – быть может, неосознанное, запрятанное в неконтролируемые глубины подсознания. «Облака» извлекли и освободили его – вот и родился новый Томпсон с той же внешностью, но с другим сознанием и мышлением.
– Пошли, – сказал Мартин, выводя меня из задумчивости, должно быть уже затянувшейся. – Не боишься? – спросил он уже в коридоре.
– Кого? – усмехнулся я. – «Омон» не континуум. Чудес не будет.
– Грязная работа, – вздохнул Мартин. – А начинать и заканчивать ее будем мы.
Мне стало не по себе. Должно быть, Мартин заметил это, потому что прибавил уже другим тоном:
– В Сен-Дизье мы не дрогнули. А ведь Этьен здесь такой же подонок. Даже хуже.
Молча мы погасили фонари в коридоре, молча дошли до тупичка, где находились комнаты Этьена, молча открыли дверь ключом, оказавшимся у Мартина, и расстались. Мартин ушел в темноту коридора, а я – в полутьму передней, куда проникал свет из комнаты: на камине в ней догорал крохотный огарок свечи. Вероятно, Этьен перед сном забыл погасить его и уже не просыпался. А спал он странно тихо, почти беззвучно, на спине, мертвенно-желтый, застывший, словно покойник.
– Этьен! – позвал я негромко.
Он открыл глаза и долго всматривался, видимо полагая, что это сон. Наконец он разглядел мои мундир и сел на постели.
– В чем дело?
– Потрудитесь одеться и следовать за мной, – произнес я в стиле ходких детективных романов. Рука в кармане нащупала пистолет.
Должно быть, Этьен заметил этот жест.
– К-куда? – спросил он, заикаясь.
– В Главное управление.
– Это ошибка, – сказал он твердо.
– Выполняйте приказ. – Я добавил металла в голос.
– Уверяю вас, что это ошибка, – повторил он. – Разрешите, я при вас позвоню комиссару.
– Не торгуйтесь, – оборвал я его. – Экипаж ждет. Мигом.
– У вас будут неприятности, – предупредил он, уже одеваясь.
Испуг его прошел, остались лишь злость и уверенность в том, что в полиции все разъяснится и мне же влетит. Приказ спуститься по черному ходу несколько изумил его, но я объяснил, что не стоит ему попадаться кому-нибудь на глаза под эскортом полицейского. А далее все произошло точно так, как наметил Томпсон. У выхода я столкнул его по лестнице в подвал, а Мартин внизу подхватил, зажав ему рот так, что он даже не вскрикнул.
В бывшую нашу редакцию мы вошли вслед за влетевшим Этьеном. Он еле удержался на ногах от пинка Мартина и сейчас оглядывался растерянно и недоуменно, явно ничего не понимая. У стеллажей, заставленных ящиками с вином и консервами – типографию нашу Этьен превратил в склад для хранения непортящихся продуктов, – за непокрытым деревянным столом, где лежали раньше наши первые гранки и куда сейчас сгружались с полок коньяк и сардины, сидел малый Совет Сопротивления, заседание которого, как точно было известно Этьену, должно было состояться на шесть часов позже и совсем не в подвале его гостиницы. Удивило Этьена, как, впрочем, и меня, и присутствие Зернова в четверке Совета – для владельца «Омона» и тайного полицейского агента Зернов был малоприметным писарем мэрии, сбежавшим от «диких» к радостям городской жизни. Удивленно посмотрел Этьен и на Томпсона: видимо, о том, что он тоже входил в Совет, провокатор не знал.
– Дайте ему стул, – сказал Фляш.
Мартин, стоявший рядом со мной у двери, подвинул стул. Этьен сел, внимательно разглядывая сидевших против него. Два трехсвечника создавали довольно сносное освещение.
– Может быть, мне объяснят, что означает этот спектакль, в котором участвуют псевдошоферы и лжеполицейские? – спросил он высокомерно.
Если бы он знал, что одним только этим вопросом, разоблачающим мою роль в полиции, он сам выносит свой смертный приговор!
– Оставьте этот тон, Этьен, – сурово сказал Фляш. – Не время дурачиться!
– Я хочу знать, что здесь происходит.
– Суд.
– Кого же судят?
– Вас.
Мертвенно-желтое лицо Этьена не выразило ни удивления, ни гнева.
– Могу я ознакомиться с обвинительным заключением?
– По известным вам обстоятельствам, мы избегаем документации. Все, что вас интересует, будет изложено устно. Вас обвиняют в прямом предательстве акций Сопротивления.
– Каких именно?
Я даже залюбовался тем хладнокровием, с каким вел страшную для него беседу Этьен. Неужели он так верил в свою безнаказанность?
– Рукопись статьи Стила, известная только вам и оказавшаяся в руках полиции. Стил, как вам известно, вынужден был бежать из Города.
– Не помню. Это было так давно. Память…
– Есть события более поздние. Разгром газеты.
– Она выходит.
– Вопреки вам.
– Я сам оборудовал ее типографию.
– И дали адрес полиции.
– Почему я? Где доказательства?
– Нас давно предупреждали о вас как о потенциальном предателе. После ареста Джемса за вами было установлено наблюдение. О завтрашнем заседании Совета все известно полиции. Дом уже с вечера оцеплен.
– Все это еще не доказательства.
– О завтрашнем заседании Совета, кроме вас, знали только мы – четверо.
– Так поищите виновного среди четверых. Может быть, вы? – Смешок в лицо Фляшу. – Или он? – Кивок в сторону Томпсона.
Члены Совета переглянулись. Неужели они отступят перед спокойствием Этьена? Ведь спокойствие – это его оружие. Но я ошибся.
– К чему эта канитель, – сказал Стил, – оставьте нас вдвоем. Я задушу его вот так, – он поднял скрюченные пальцы, – и рука не дрогнет. За мальчика.
– Вы будете обыкновенным убийцей, Стил, Едва ли вас это украсит, – пожал плечами Этьен.
Члены Совета молчали, что-то обдумывая. Что?
– Если они его пощадят, – шепнул я Мартину, – я убью его здесь же при всех.
– Я сделаю то же, только бесшумно, – шепнул в ответ Мартин, выразительно хлопнув себя по карману.
Вероятно, о том же подумал и Стил: с такой лютой ненавистью впивались в Этьена его глаза.
– Мне очень интересно, у кого это возникла мысль о моем потенциальном предательстве, – невозмутимо заметил Этьен.
– У меня, – сказал Зернов.
– И у меня, – прибавил я.
– Почему?
– Потому что мы знаем вас до Начала: вы утратили память, а мы – нет. Вы всегда были предателем – должно быть, это у вас в крови. – Я говорил, уже не различая Этьена-здешнего от Этьена-земного. – Вы предали гестапо даже любимую женщину, а когда не удавалось предательство и вас били по щекам, как мальчишку, вы только холуйски кланялись: хорошо, мсье, будет сделано, мсье…
Этьена не заинтересовало слово «гестапо», наверняка ему незнакомое, он пропустил мимо ушей и «любимую женщину». Он только спросил:
– Когда это было?
– Больше четверти века назад.
– Где?
– В Сен-Дизье.
Нашу дуэль слушали в абсолютном молчании, только у Зернова блуждала на губах знакомая ироническая улыбка: казалось, что мой экспромт доставлял ему удовольствие.
– Сен-Дизье… Сен-Дизье… – повторил Этьен, мучительно наморщив лоб, и вдруг воскликнул громко и радостно: – Вспомнил!
И даже с каким-то облегчением, словно прошла терзавшая его боль, уверенно повторил:
– Теперь вспомнил. Хорошо. Все. Спасибо.
Никто не ответил. Я стоял пораженный, не зная, что сказать и нужно ли говорить: может быть, самое важное уже сказано?
– По-моему, здесь же, в «Омоне»… совсем недавно я опять встретил ее. Я не мог жить больше…
Боюсь, что Стил и Фляш ничего не поняли: я поймал удивленный взгляд, которым они обменялись. Томпсон молчал непроницаемо, словно все сказанное Этьеном его ничуть не поразило.
– Вы хотите, чтобы я сам все кончил? – спросил Этьен, обращаясь только ко мне.
И я ответил:
– Вы угадали.
Я вынул пистолет, высыпал на руку все патроны, оставив один-единственный, спустил предохранитель и сказал присутствовавшим:
– Выходите.
Все поняли и молча вышли один за другим. Только Мартин шепнул мне на ухо:
– Я останусь у двери, ладно?
Этьен сидел, положив голову на руки, – о чем думал он в эту минуту? О прошлом своего земного аналога или о смерти, которая избавит его от мук возвращенной памяти? Я тихо положил на стол пистолет и сказал:
– Здесь только один патрон. Не трусьте. Иначе все будет противней и дольше.
И ушел. Мартин остался стоять у двери.
Потом раздался выстрел.
Мартин нашел нас в комнатах наверху: выстрел мы слышали и не сомневались. Но он все-таки сказал:
– Не промахнулся. Жаль только, что не оставил записки.
36. СОВЕТ БЕЗОПАСНОСТИ
– Ассоциативная память, – повторил Зернов, но то, что он произнес дальше, буквально заставило меня вздрогнуть. – Этьен возник здесь биологически тот же, со всем объемом своей земной памяти. Лишь отдельные участки ее были заблокированы. Я думаю, блокада не была постоянной, что-то ослабляло ее – время или воздействие внешней среды. «Память возвращается», – любит говорить Фляш, только механизм этого возвращения нам неизвестен. Неразгаданная тайна мозга. Таких тайн много: как возникает воспоминание, что его вызывает, почему в одном случае возникают у человека слуховые, в другом – зрительные образы? Я не специалист, но специалисты высказывают предположение, что на височных долях больших полушарий нашего мозга находятся участки, связанные каким-то образом с механизмом воспоминания. Под действием очень слабых электрических импульсов на эти участки человек вспоминал давно забытое, причем всегда одно и то же, если воздействию подвергались одни и те же участки. Может быть, в данном случае роль электрического импульса сыграла цепочка ассоциации? Одно слово – и эта цепочка освободила заблокированные участки. Помните радость, какой осветилось его лицо, когда Анохин назвал Сен-Дизье? «Вспомнил, – сказал Этьен, – я все вспомнил».
– А что такое Сен-Дизье? – спросил Фляш.
– Городок во Франции, где Этьен, или, вернее, его земной аналог, работал портье во время войны. Там он стал предателем, не по доброй воле, конечно: душевная слабинка, трусость, унижение – мало ли что толкает человека на подлость? А конфликт с совестью, если есть эта совесть, редко проходит бесследно. Воспоминание всегда мучительно.
– Так чему же он обрадовался?
– Тому, что освободилась память. Вы радовались, когда воспоминание о Второй мировой войне подсказало вам многое из забытого. А у вас убили сына. И все же блокада памяти тяжелее воспоминаний.
– Но это не его память.
– Он не мог отделить себя от земного Этьена. Механизм идентичной памяти толкал обоих к самоубийству. Кроме того, у здешнего не было выхода. Он знал, что его ожидает.
– А когда я узнал, что все то новое или, вернее, старое, что подсказывает мне память, – это не моя память, что мое, пусть забытое, прошлое – не мое прошлое, стало невыносимо горько, – вздохнул Фляш. – Не улыбайтесь: вам просто этого не понять. Родиться взрослым с чужой памятью, чужим опытом, информацией, как вы говорите, не тобой накопленной, а списанной с чужих шпаргалок! И опять чушь. Не было у нас шпаргалок – сразу родились обученными. Как у вас, такие называются? Андроиды, киберы, роботы?
Я слушал этот разговор с подавленным чувством удивления и жалости. Кто мог рассказать этим моделям об их повторном существовании? Неужели Борис? Зачем?
Мое недоумение разрешил Томпсон.
– Я читаю удивление в глазах нашего лжеполицейского, – засмеялся он. – Должно быть, он все еще полагает, что мы поверили сочиненной вами легенде. Мы не столь наивны, мой друг. Вашу газету мы зачитали до дыр, но чем больше читали, тем труднее верилось в то, что наш мир оторвался от вашего. Космическая катастрофа? Возможно. Но почему на шестнадцати страницах газеты мы не нашли даже упоминания о такой катастрофе? А ведь вместе с ней исчез огромный город и более миллиона жителей. Какие предположения вызвало это исчезновение, как оно отразилось на жизни оставшихся? Ни одного слова, ни одного намека. И где находился у вас этот исчезнувший город, в какой стране, на каком континенте? Во Франции? Но в нем говорят на двух языках. В Канаде? Я задал несколько наводящих вопросов Борису и выяснил, что никакого Парижа в Канаде нет. А в вашей парижской газете я нашел названия наших улиц и наших отелей. И даже снимок Триумфальной арки и гранитных парапетов наших набережных. И нашел еще кое-что, окончательно разбившее вашу легенду, – заметку о звездах какого-то любителя астрономии и карту звездного неба обоих полушарий с пунктирным маршрутом искусственного спутника. Последнее я не понял, но в небе и звездах разобрался. Другое небо, другие звезды.
– И начали ловить меня, – улыбнулся Зернов.
– И поймал.
– С Советом Безопасности.
– И с Генеральной Ассамблеей. Борис в это время расшифровывал наши записи по истории Города и отвечал машинально, не задумываясь над тем, что даже многие слова в его объяснениях мне незнакомы и непонятны. Я спросил, чем занимается Совет Безопасности. Вопросами войны и мира. Когда возникают локальные войны. Совет вмешивается, применяя санкции. Если санкции не достигают цели, созывается Генеральная Ассамблея. Я подумал и спросил сначала, что такое локальные войны, подбирая вопросы, как ключи к замку. Борис, не отрываясь, ответил, что те же войны, только в миниатюре: с артиллерией, танками, реактивными самолетами, напалмом и ракетами. Я не спросил его ни о сущности санкции, ни о том, что такое танки, артиллерия, напалм и ракеты. Наш единственный оружейный завод изготовляет только автоматы и пистолеты с автоматической подачей патронов. Борис, конечно, знал об этом, он просто забыл, с кем разговаривает и как надо мне отвечать. Поэтому я и выбрал ключевой вопрос, а задал его почти равнодушным, незаинтересованным тоном: а сколько, мол, стран представлено в Генеральной Ассамблее? Борис, даже не думая, буркнул: что-то около ста, точно, мол, не помнит. Ответил и сообразил, что влип. Ну я и сказал: «Выкладывайте правду, Борис. Ваша легенда – чепуха, а мы не дети, чтобы верить сказкам». Тогда он сказал, что нам придется поверить сказке еще более чудесной, и дал мне черновик своего предисловия к нашей истории Города.
– А что такое Сен-Дизье? – спросил Фляш.
– Городок во Франции, где Этьен, или, вернее, его земной аналог, работал портье во время войны. Там он стал предателем, не по доброй воле, конечно: душевная слабинка, трусость, унижение – мало ли что толкает человека на подлость? А конфликт с совестью, если есть эта совесть, редко проходит бесследно. Воспоминание всегда мучительно.
– Так чему же он обрадовался?
– Тому, что освободилась память. Вы радовались, когда воспоминание о Второй мировой войне подсказало вам многое из забытого. А у вас убили сына. И все же блокада памяти тяжелее воспоминаний.
– Но это не его память.
– Он не мог отделить себя от земного Этьена. Механизм идентичной памяти толкал обоих к самоубийству. Кроме того, у здешнего не было выхода. Он знал, что его ожидает.
– А когда я узнал, что все то новое или, вернее, старое, что подсказывает мне память, – это не моя память, что мое, пусть забытое, прошлое – не мое прошлое, стало невыносимо горько, – вздохнул Фляш. – Не улыбайтесь: вам просто этого не понять. Родиться взрослым с чужой памятью, чужим опытом, информацией, как вы говорите, не тобой накопленной, а списанной с чужих шпаргалок! И опять чушь. Не было у нас шпаргалок – сразу родились обученными. Как у вас, такие называются? Андроиды, киберы, роботы?
Я слушал этот разговор с подавленным чувством удивления и жалости. Кто мог рассказать этим моделям об их повторном существовании? Неужели Борис? Зачем?
Мое недоумение разрешил Томпсон.
– Я читаю удивление в глазах нашего лжеполицейского, – засмеялся он. – Должно быть, он все еще полагает, что мы поверили сочиненной вами легенде. Мы не столь наивны, мой друг. Вашу газету мы зачитали до дыр, но чем больше читали, тем труднее верилось в то, что наш мир оторвался от вашего. Космическая катастрофа? Возможно. Но почему на шестнадцати страницах газеты мы не нашли даже упоминания о такой катастрофе? А ведь вместе с ней исчез огромный город и более миллиона жителей. Какие предположения вызвало это исчезновение, как оно отразилось на жизни оставшихся? Ни одного слова, ни одного намека. И где находился у вас этот исчезнувший город, в какой стране, на каком континенте? Во Франции? Но в нем говорят на двух языках. В Канаде? Я задал несколько наводящих вопросов Борису и выяснил, что никакого Парижа в Канаде нет. А в вашей парижской газете я нашел названия наших улиц и наших отелей. И даже снимок Триумфальной арки и гранитных парапетов наших набережных. И нашел еще кое-что, окончательно разбившее вашу легенду, – заметку о звездах какого-то любителя астрономии и карту звездного неба обоих полушарий с пунктирным маршрутом искусственного спутника. Последнее я не понял, но в небе и звездах разобрался. Другое небо, другие звезды.
– И начали ловить меня, – улыбнулся Зернов.
– И поймал.
– С Советом Безопасности.
– И с Генеральной Ассамблеей. Борис в это время расшифровывал наши записи по истории Города и отвечал машинально, не задумываясь над тем, что даже многие слова в его объяснениях мне незнакомы и непонятны. Я спросил, чем занимается Совет Безопасности. Вопросами войны и мира. Когда возникают локальные войны. Совет вмешивается, применяя санкции. Если санкции не достигают цели, созывается Генеральная Ассамблея. Я подумал и спросил сначала, что такое локальные войны, подбирая вопросы, как ключи к замку. Борис, не отрываясь, ответил, что те же войны, только в миниатюре: с артиллерией, танками, реактивными самолетами, напалмом и ракетами. Я не спросил его ни о сущности санкции, ни о том, что такое танки, артиллерия, напалм и ракеты. Наш единственный оружейный завод изготовляет только автоматы и пистолеты с автоматической подачей патронов. Борис, конечно, знал об этом, он просто забыл, с кем разговаривает и как надо мне отвечать. Поэтому я и выбрал ключевой вопрос, а задал его почти равнодушным, незаинтересованным тоном: а сколько, мол, стран представлено в Генеральной Ассамблее? Борис, даже не думая, буркнул: что-то около ста, точно, мол, не помнит. Ответил и сообразил, что влип. Ну я и сказал: «Выкладывайте правду, Борис. Ваша легенда – чепуха, а мы не дети, чтобы верить сказкам». Тогда он сказал, что нам придется поверить сказке еще более чудесной, и дал мне черновик своего предисловия к нашей истории Города.