Страница:
В итоге спал вчера только с пяти до восьми. Сегодня отоспаться хотел, так свои же собаки мамину кошку подрали. Кошке шестнадцать лет, по кошачьим меркам старость запредельная. В конце 80-х с первых откатов с созданного под крышей их райкома комсомола «Центра молодежного досуга» принес маме персидского котенка. Это для него тот «конец 80-х» — как вчера было, а для кошки жизнь прошла. И глаза почти не видят, и желудок уже не переваривает, то и дело приходится вызывать кошачью сиделку из ветлечебницы и вводить питание через зонд.
Но усыпить несчастную тварь и думать нечего. Матушка со своей Мегерой и ест и спит. Кошку от нее оторвать, значило бы родную мать нескольких лет жизни лишить. Мегере при ее старости кошачьей сидеть бы на мамином втором этаже — не рыпаться, а она гулять, как в молодости, отправилась. И забрела аж на его четвертый этаж, в самую заповедную зону, где он третий месяц собирал «Куликовскую битву». И пока он отвлекся, разговаривая с премьером, слепая дура снесла хвостом сразу три полка дружинников, несколько татаро-монгольских конников и наступила на голову самому Дмитрию Донскому, которого он два последних дня так старательно прокрашивал из миниатюрного пульверизатора. Острие пики князя впилось в лапу, кошка завыла, шарахнулась, разметывая по зеленому суконному подиуму всю старательно воссозданную придонскую низину с его гордостью — придуманным им самим низким ковыльником. Он, увидев масштаб разрушений, бросил мобильник — к черту премьера, не барин, перезвонит! — и не сдержался, швыранул слепую дуру с лестничного пролета. Кошки, они всегда на лапы приземляются, а злости его нужен был выход.
Кошки, они, конечно, всегда приземляются на лапы, если прежде не приземлятся в зубы псам. Пока он со своего четвертого добежал до первого этажа, псы уже старушку подрали. Охранники не успели отбить. Маме стало плохо с сердцем, пришлось вызывать кардиолога из Кремлевки, а Мегере ночью искать челюстно-лицевого ветеринарного хирурга, везти в клинику, операцию делать, а потом старую тварь из общего наркоза выводить. Хорошо хоть очухалась старушка, не то перед матушкой до конца жизни за своих псов не оправдался бы. Теперь после двух бессонных ночей приходилось на совещании тереть глаза, мечтая не заснуть в Кремле, — ребята здесь все свои, но не повторять же лишний раз историю про мамину кошку, засмеют.
Надоело все! Добраться бы скорее до министерства, сесть в своей заветной комнате, ботинки снять. Хоть и в Лондоне на заказ шитые — семьсот пятьдесят фунтов за пару, а надоедают, сволочи. Привычка босоногого детства, когда у отца зарплата сто рублей и у мамы девяносто, ботинки новые раз в год перед первым сентября покупались. До весны сапожник еще брался их чинить, а к маю, завидев мать, уже просто махал рукой. Иди, дорогая! Иди, новые покупай! Душа из этих ботинок давно уже вышла, а я не Бог, душу обратно вдохнуть не смогу! И все лето он бегал в резиновых вьетнамках. Пальцы, как у дикарей, врастопырку, к осени всунуть их в новые колодки сплошная пытка. В школе под партой все скинуть ботинки норовил, а пацаны их подхватывали, то в бочок унитаза засовывали, то соплей внутрь насмаркивали. Тогда уже придушить одноклассников хотелось. Армию вывести с пушками, с мортирами и — пли!
Одноклассников не придушил, лучшие в мире ботинки себе позволить смог, а привычка хорошо себя чувствовать только босиком осталась. И теперь, добравшись до заветной комнаты отдыха позади министерского кабинета, он первым делом машинально скидывал обувь.
А кабинет свой он любил! Долго не мог себе позволить на рабочем месте собственную среду обитания. В райкоме комсомола все по партноменклатурному уставу. Знамя района, бюст вождя, ордена комсомола на плакатах на стене, в сейфе бутылка армянского коньяка и пачка дефицитных шведских презервативов, привезенных вторым секретарем в подарок из последней поездки по «Спутнику», — полный комплект комсомольского активиста.
В начале девяностых в оформлении офисов его банка пришлось гнаться за понтом периода первоначального накопления капитала — кожаные диваны, крутящиеся кресла и прочие доселе в отечестве неведомые новшества. Новшества надоедали за несколько месяцев. Ломалось это дээспэ, к счастью, еще быстрее. После в нефтянке все в хай-тек ударились. Не кабинеты — космодромы! Сидишь среди всего этого стекла и камня, голова гудит хуже ракеты на взлете. Зато знаешь, что самое понтовое дизайн-бюро самый понтовый проект за самые понтовые бабки тебе зафигачило. И посетители твои это знают.
И только удалившись в министерскую тишь, куда соратники по нефти и газу направили приводить интересы государства в соответствие с собственными интересами, смог он позволить себе сделать то, чего хотелось с детства.
Дизайнерша Лика Ахвелиди — огонь, но за кованой каминной решеткой! — попалась чующая клиента за версту. Жена нашла эту Ахвелиди по совету какой-то из подруг, и уже при декорировании собственного дома он понял, что дизайнерша с головой. Редкий случай, когда все, и Ольга, и дети от разных браков, и мама, и — что поразительно — он сам, остались довольны жилищем. Личные пространства грели душу каждого и не раздражали душ других членов семьи.
Но даже в собственном доме, впервые отведя под собственное увлечение отдельное место, он, все еще стыдясь, загнал свою тайну на четвертый этаж, подальше от посторонних глаз. Но то, как эта чертова бестия Лика смогла точно и деликатно выстроить его тайный этаж, прибежище для его вечно скрываемого внутреннего мира, окончательно убедило в том, что своей детской мании можно больше не стыдиться.
Министерский кабинет он решил переустроить исключительно под себя. И окончательно довериться Лике. За нефтяные, конечно же, деньги! Средств, отпущенных госфинансированием на ремонт министерства, не хватило бы даже на приличный дуэльный гарнитур 1855 года (капсюльные пистолеты парижской мастерской «Гастин-Ренетт», всего-то за двенадцать тысяч долларов!), который он приобрел для декорирования кабинета на последнем аукционе.
Ахвелиди превратила удручающее казенное пространство в деликатную помесь кабинета Черчилля с кабинетом Наполеона, расцвеченную осколками его детской мечты. Многократно увеличенные авторские копии самых дорогих коллекционных пехотинцев выстроились на пути от двери до посетительского кресла. Столик для более приватных бесед, на одном своем конце допускавший сервировку легкой закуски под традиционную министерскую стопочку-другую «Johnnie Walker» (обязательно «Blue label», красные и черные этикетки уже для толпы!), на другом конце представлял собой мини-копию 1:72 сражения при Ватерлоо. А выполненный из ценных пород паркет посреди кабинета стал шахматной доской, вместо фигур в которой случались то дареные тевтонские рыцари, то русские гусары 1812 года, а то и сами просители, явившиеся с челобитной на поклон к всемогущему министру-капиталисту, как любили его называть менее имущие коллеги по правительству.
Традиционная зона отдыха в его личном раю состояла теперь из нескольких комнат, главная из которых отличалась зеленым суконным подиумом, где он мог и впредь выстраивать диорамы прошлых и будущих битв. Случалось, сообразив, как реалистичнее выполнить грязь на форме солдата вермахта, застрявшего где-то в приволжской степи сорок третьего года, он бросал подчиненных посреди важного совещания и скрывался в своей комнате. Земляной мел от «ModMastera» тончайшей иголочкой наносил на нужные места, не дав просохнуть, присыпал простым мелом, а после высыхания красил! Уборщица, однажды зашедшая в его приватную зону почти ночью и заставшая его за расстановкой тяжеловооруженных греческих гоплитов, пращников и их врагов-персов на исходных позициях битвы при Марафоне, ошалело поглядела на министра, играющего в солдатики, перекрестилась и вышла. Министр и солдатики в голове женщины с тряпкой не вязались никак.
Первый набор оловянных бойцов Красной Армии, замерших по стойке смирно, мама купила ему, с трудом отложив с получки лишних три рубля. Три рубля для их семьи были большими деньгами, но маме то ли стало бесконечно стыдно за его недетское детство, то ли она устала перечитывать ему перед сном «Стойкого оловянного солдатика» и объяснять, как это недоделанный боец не мог прочно стоять без одной ноги.
Впрочем, и в той сказке безногий неудачник не слишком интересовал его. Расстроившись и почти всплакнув в конце сказки, когда солдатик расплавляется в огне, при следующем прочтении он, шестилетний, сосредоточился на судьбе более удачливых сослуживцев безногого оловянного уродца. Удачливость всегда манила его больше ущербности. Победность, везение, вот что ставил он во главу угла, во что верил как в собственную религию, к чему тянулся всеми силами души, за что мог простить себе любое прегрешение.
Он знал, что не может быть неудачником, мелким, невидным человеком, как его отец. Он знал, что должен выиграть у этой жизни. И выиграть не в лотерею, как глупо надеялся папа, утаивая с получки полтинники на лотерейный билет.
Отец все силы души отдавал этой нелепой мечте сорвать огромный куш, рассчитаться с жизнью за все ее неудачи, показать и жене и сыну, каков он, Борис Волков, герой! Никаким героем отец, конечно, не был. Да и Борисом Волковым, по сути, не был. В выданной в тридцать седьмом году метрике он значился еще как Борис Волкенштейн. Но мудрая бабка мальчика вперед его прогрессивных родителей поняла, к чему ведет подобный прогресс, и, воспользовавшись зажигательной бомбой, спалившей зимой сорок первого районный ЗАГС, восстановила метрику внука на имя Бори Волкова.
Волком от этого внук ее не стал, но многих бед в своей жизни избежал. Только истины эти про своего отца правнук ее, Игорь Волков, понял много позже. А в его детстве мама, панически боясь, что из сына вырастет такой же тюфяк, как и ее муж, всеми правдами и неправдами поддерживала в доме вымышленный культ сильного строгого отца. И как могла, прививала и сыну эту победность. Победность привилась. Выиграть у жизни он намеревался не в безмозглой лотерее, а в открытом бою. В собственном сражении при Арсуфе, диорама которого теперь занимала большую часть комнаты отдыха в его министерском кабинете. И не все ли равно, на чьей стороне воевать — крестоносцев Ричарда Львиное Сердце или сарацинов Саллах-ад-Дина.
Первый набор оловянных красноармейцев, то и дело зарывавшихся в дворовой песочнице и постоянно терявших свои нестойкие головы, в очередной день рождения был дополнен набором дружинников Александра Невского. Официальная педагогика в качестве образца для подражания советским детям могла дозволить только русских богатырей, разбавленных для остроты сражения немецкими псами-рыцарями, которых полагалось нещадно топить на льду Чудского озера. Прочие несоветские проявления в трехсантиметровых видах на прилавках магазинов отсутствовали.
Некрашеные, слабо державшиеся на своих подставках фигурки стали его главным наваждением. И его самоутверждением — во дворе у него первого появились солдатики. Просьбами дать «поиграться» он был обеспечен на несколько недель вперед. Пока отец Кольки Пахомова не принес с «Динамо» настоящий кожаный мяч и все пацаны, забыв про его восхитительных солдатиков, не бросились ногами и головами пробовать упругость настоящего футбольного чуда.
Он так и забыл бы про солдатиков, как забыл про игрушечный луноход, про жажду жвачек, какими угощала его Машка Сомова, и еще про кучу воплотившихся и невоплотившихся детских мечтаний, если бы в их двор не переехал новый мальчишка. Алеша вместе с родителями только что вернулся из ЧССР, где служил его отец. Среди прочих примет ненашенской жизни в его детской было аж три набора восхитительных средневековых рыцарей, индейцев и ковбоев. Плюс к этому два парадных набора с самыми красивыми фигурками воинов времен Наполеона, которые Алешина мамаша выставила за стекло в сервант, где они скучали между хрустальными вазами всех видов и мастей.
На фоне Алешкиного великолепия домашние оловянные герои, замершие на одиноко притулившейся над письменным столом полочке с учебниками, померкли, а недотлевший уголек детской гордости — гляди-ка, что у меня есть! — залитый обидой на несправедливость жизни, стал разгораться в пожар. Пожар его самолюбия.
«Докажу. Лопну, но докажу!» — шептал он, убегая по стылому ноябрьскому двору из Алешкиного парадного подъезда с выходом на набережную в притаившийся за генеральским домом барак с видом на помойку. Генеральские денщики стаскивали в воняющие перед его окнами баки все отходы красивой жизни: пустые банки от крабов и икры из генштабовских пайков, коробки от конфет, почти целые, лишь лопнувшие по шву штаны, которые мама, стыдливо дождавшись, пока стемнеет, подбирала с помойки и перешивала для него. Надевая эти брюки в школу, он панически боялся, что кто-то из учившихся в его классе генеральских внучков или майорских сынков, признает в этих штанах выброшенные из собственного дома обноски.
С трудом осознав слово «невозможно» — невозможно здесь, в Москве, купить таких же солдатиков, как у Алешки, — он попробовал делать солдатиков сам. Три дня лепил, раскрашивал, подправлял и замораживал в морозилке пять фигурок, скопированных с картинок в старом детгизовском издании поэмы «Бородино». Он представлял, как достанет он своих роскошных героев, как выставит их рядом с Алешкиными солдатами, как станет равным, даже не равным, а лучше Алешки…
— Подумаешь, солдатики! У меня тоже есть… — начал он заранее продуманную фразу, полную нарочитой небрежности. Засунул руку в карман и вместо собственной гордости нащупал жирноватое месиво, пятно от которого уже прошло и на внешнюю сторону серых школьных брюк. Солдатик растаял.
Все трехдневные пластилиновые страдания нещадно смялись. И едва натянув свою тощую куртенку, он убежал из Алешкиной квартиры, чтобы разрыдаться уже только за мусорными баками в своем конце двора.
— И пусть! А я еще сделаю! Обязательно сделаю! Вот только денег на новый пластилин накоплю!
Но и следующие пластилиновые попытки таяли, оставляя жирные пятна на серых листах бумаги, которыми была застелена полированная поверхность дорогого приобретения — купленного для первоклассника письменного стола. Отечественный пластилин превращаться в иноземных солдатиков упорно не желал. Вынесенный на двадцатиградусный мороз или засунутый между пачками пельменей в морозилку пластилин становился ломким и крошился, а при любой другой температуре начинал проседать, в неизбежном итоге опуская его героев на колени. Он делал металлические каркасики, пытаясь залить их если не оловом, то хотя бы свинцом. Но свинец стыл быстрее, чем он тонко заточенными спичками успевал прорисовать лицо воина, и ему оставалось только зло плакать над застывшими каракатицами.
Разозлившись, он выбросил все поделки (оставив лишь одного самого стойкого, хоть и страшненького кирасира) на ту помойку, куда смотрели окна их барака, и зашторил окна, чтобы не побежать спасать собственное воинство в миг, когда мусорная машина станет переворачивать бак в свое грязное чрево.
«Все равно у меня будет больше солдатиков, чем у Алешки! Ему и не снилось, насколько больше! Я заработаю! Много-много! Чтобы весь „Детский мир“ скупить было можно. И я стану важным начальником! Таким важным, какие ездят в загранкомандировки, и привезу себе столько солдатиков, что Алешка лопнет!»
Сообразив, что рядовому студенту без мохнатых лап связей сделать карьеру будет непросто, он пошел по единственно открытому пути. Сосредоточился на работе в комитете комсомола и через год после диплома, сидя под знаменем районной организации, уже спрашивал про количество орденов Всесоюзного Ленинского Коммунистического вступающих в его ряды.
Подсознание выстрелило в первой загранке. В восемьдесят третьем впервые поехав по «Спутнику» в Венгрию, прикупив Верке парочку трусов, какие в Москве не продавались, на все остальные поменянные деньги набрал в детском магазине солдатиков.
Верка тогда его чуть не убила. Орала, что заявление в бюро райкома партии напишет, чтобы недоумка в комсомольских секретарях не держали! Но он, закрывшись от жены в большой комнате только что полученной двушки, с упоением расставлял привезенных солдатиков между Веркиными сервизами на полке в румынской стенке, купленной не без помощи секретаря комитета комсомола райторга.
С Веркой из-за солдатиков и разошлись. В пору, когда солдатики стали доступны во всех видах и он, чуть стыдясь собственного мальчишеского увлечения, стал скупать их якобы для сына, первая благоверная устраивала неимоверные скандалы.
— Все люди как люди! И хобби у всех людские! Ясное дело еще на рыбалку с мужиками, или в баню, или даже по бабам! А этот, как мальчишка семилетний, в солдатики играет. Все деньги на них изводит!
Деньги он изводил далеко не все. С появлением при их райкоме «Центра молодежного досуга» денег в доме стало предостаточно. Верка теперь могла у подруги-фарцовщицы любую понравившуюся шмотку купить и в своем проектном институте всех баб затмить. А объяснять разницу между игрой в солдатики и коллекционированием, а еще пуще моделированием, было бессмысленно. Не понимала первая благоверная. Но на нервы действовать умела. И унижать умела. Так исподволь внушить собственную мужскую несостоятельность, выраженную не только в койке, если ему, упаси бог, не каждый вечер ее хотелось, но и на полях оловянных битв, которые он по ночам вел в комнате заснувшего сына, напрягаясь от каждого шороха — вдруг Верка застукает.
— Конечно, у нас чертовски много денег! И свободного времени пруд пруди! Мы можем в игрушки играться!
Раз, после очередного Веркиного вопля, он сломался. Сбросил всех солдатиков в коробку от ее сапог, швырнул прямо с балкона и, врубив на полный звук телевизор, завалился на диван.
— Все! Завязал! Довольна?!
Верка растерянно блымкнула глазами — не ожидала от него такой прыти. Но через два месяца натуральной «ломки», ежевечерней бутылки «Столичной», через день сопровождавшейся хлопаньем дверью, выстроенные за несколько лет общей жизни оборонительные бастионы первой благоверной были пробиты мортирой его депрессии.
— Лучше б уж солдатиков своих перекладывал да раскрашивал, алкоголик чертов! И как тебя только в райкоме держат!
Солдатиков он перекладывать продолжал. Только уже без Верки. И без прежнего стыда.
Когда цены на солдатиков перешагнули рубеж в двести пятьдесят долларов за приличный набор, стыд пропал. Уже вроде и не мальчишеская забава, а серьезное коллекционирование. Так мужнино хобби объяснила себе его вторая благоверная.
То ли Ольга оказалась умнее Верки, то ли на своем первом муже прошла все ошибки пробного брака, а с ним уже начисто выстраивала свою жизненную диораму, но вторая жена сообразила, что из всех возможных дурных привычек солдатики мужа еще не самая дурная. Содержал бы семью, соблюдал бы приличия. А солдатики — не в своем же биржевом кабинете он в них играет…
В биржевом кабинете в ту пору в солдатиков он еще не играл. В девяностом с райкомовскими ребятами они создали товарную биржу, третью по счету в целой растерявшейся стране. И стали сводить вместе желавших купить, продать или, минуя стремительно обесценивающиеся рубли, устроить бартер. В заявочном листе торгов их биржи в один и тот же день значились: сорок вагонов леса, двадцать сотен подержанных компьютеров, миллион экземпляров Камасутры, три контейнера теплой одежды из оприходованной кем-то гуманитарной помощи жителям Карабаха, письма Троцкого, недостроенный санаторий в Крыму, партия китайских пуховиков, несколько тонн апатитоконцентрата, парочка истребителей и еще многое из того, что продавала и покупала вступающая в рыночные отношения страна.
То, что еще пару лет назад называлось спекуляцией и каралось по закону, за что они сами на бюро исключали из рядов ВЛКСМ несчастных, попавших под месячник борьбы, теперь стало бизнесом. Уважаемым. И доходным. Третий год как торговали все. От депутатов всенародно избранного съезда, которые звонили с просьбами сбыть по-быстрому партию якутских алмазов, несколько танкеров нефти или тысячу литров нерафинированного подсолнечного масла, обещая за быстроту и конфиденциальность откат в десяток-другой штук (уже зеленых!), до недавних уголовников, привозивших причитающиеся биржевикам проценты в доверху набитых рублями коробках из-под стирального порошка и нахлынувшего на наш рынок ликера «Амаретто». Не успел за неделю оприходовать, такую коробочку, считай, у тебя осталось только полкоробки. За месяц не разобрался, и можешь этими денежными знаками стены на строящейся даче оклеивать.
Дабы не свести прежде времени мать в могилу, он изменил тактику. Перестал приносить деньги, стал посылать водителя за продуктами и вещами и привозил все готовое с заранее оторванными ценниками. Это мать еще понять могла — мальчик работает на хорошем месте, его организация хорошо снабжается.
Организация его и вправду снабжалась неплохо. Начавшиеся в первой половине девяностых игры на выживание заставили даже его ненадолго отодвинуть модели древних битв. Битвы реальные, куда менее оловянные и куда более кровавые, приходилось теперь вести каждый день. Из трех стартовавших первыми бирж должна была остаться одна. Трем вдруг стало тесно. Осталась их биржа. В каком небытии сгинули коллеги, он старался не вспоминать. В дикое время первоначального накопления капитала многое приходилось понимать буквально. В том числе и процедуру «устранения конкурентов».
Выиграв на паркетном полу недавно купленной трешки в том самом генеральском доме не один десяток сражений, он привык относиться к битвам виртуально. Дело играющего до мелочей продумать стратегию и тактику боя, а отыгранные фигурки можно ссыпать в коробку, чтоб не мешались на новом временном отрезке разыгрываемой битвы.
Стратегию и тактику битв на нарождающемся российском рынке он всегда продумывал с буквальностью опытного варгеймера. И всегда побеждал. А жесткость — на то и военные игры! А кровь — она ж где-то далеко, не на этом зеленом сукне, которое во время последней поездки в Лондон он купил в специальном магазине для таких, как он, помешанных. Для крови случайно нашелся весьма надежный человек, почти целиком держащий в своих руках большой южный город — от Москвы далеко, глухо и чисто.
В том же магазине в Лондоне он истратил невероятную для недавнего советского комсомольского секретаря сумму в шесть тысяч фунтов на фигурку из коллекции Уинстона Черчилля. Теперь солдатик, которым в детстве в родовом замке герцогов Мальборо «Бленхайм», недалеко от Оксфорда, играл будущий премьер Британии, стал доступен для вчерашнего советского мальчишки, выросшего в бараке с видом на помойные баки.
Все стало доступно. Слишком доступно. Пришел и купил. Или можно даже не ходить — вошел в интернет, на любой антикварный или аукционный сайт, и упивайся перекупленными за пять номиналов оловянными красноармейцами, точной копией тех, что он в припадке ссоры с Веркой выбросил из окна.
Доступность прежде вожделенного оловянного мира напугала. Чего хотеть, если больше хотеть нечего? Если обвалившееся в неполные пять лет богатство открыло перед ним двери всех аукционных домов, музеев. Можно выстроить еще десять, пятьдесят, сто уникальных диорам, о которых мальчик из барака не мог и мечтать. Можно скупить всех антикварных рыцарей. Можно даже музей военной миниатюры построить. И что?!
Не найдя быстрого ответа, он даже свой сайт в интернете завел — грамотный уютный сайтик, куда вдруг свалились десятки таких же шизанутых варгеймеров и собирателей солдатиков, как он. И он испугался. Ведь он был уверен, что это только там, в Лондоне, возможна мирная эволюция любого помешанного — сначала подросток — боксовый варгеймер, затем студент-вархаммеровед, после молодой родитель — моделист. Так к сорока пяти годам у средней руки лондонского интеллектуала есть шанс стать или вархаммеровцем-отцом или хардкорным моделистом, мастером конверсии тамиевского раннего «Тигра» (та еще гадость!) в «ШтурмТигр» (Суперзверь!).
Но это «у них» и «там». А «у нас» и «здесь», в одиночку пробираясь в собственных оловянных дебрях, он привык чувствовать себя уникальным. Единственным. Расставляя на зеленом сукне истории армии и героев, он даже самому себе не признавался, что жаждет ощутить себя Тем, Кто Управляет Даже Наполеонами. Тем, пред кем немеют диктаторы. После открытия сайта онемел он сам. И долго не хотел признавать, что только на его форум в день забегает по нескольку десятков «вершителей судеб в масштабах 1:35 и 1:72 из Харькова, Каунаса, Петербурга и Гонолулу. Некоторые ушли так далеко — поубивать захотелось!
Но усыпить несчастную тварь и думать нечего. Матушка со своей Мегерой и ест и спит. Кошку от нее оторвать, значило бы родную мать нескольких лет жизни лишить. Мегере при ее старости кошачьей сидеть бы на мамином втором этаже — не рыпаться, а она гулять, как в молодости, отправилась. И забрела аж на его четвертый этаж, в самую заповедную зону, где он третий месяц собирал «Куликовскую битву». И пока он отвлекся, разговаривая с премьером, слепая дура снесла хвостом сразу три полка дружинников, несколько татаро-монгольских конников и наступила на голову самому Дмитрию Донскому, которого он два последних дня так старательно прокрашивал из миниатюрного пульверизатора. Острие пики князя впилось в лапу, кошка завыла, шарахнулась, разметывая по зеленому суконному подиуму всю старательно воссозданную придонскую низину с его гордостью — придуманным им самим низким ковыльником. Он, увидев масштаб разрушений, бросил мобильник — к черту премьера, не барин, перезвонит! — и не сдержался, швыранул слепую дуру с лестничного пролета. Кошки, они всегда на лапы приземляются, а злости его нужен был выход.
Кошки, они, конечно, всегда приземляются на лапы, если прежде не приземлятся в зубы псам. Пока он со своего четвертого добежал до первого этажа, псы уже старушку подрали. Охранники не успели отбить. Маме стало плохо с сердцем, пришлось вызывать кардиолога из Кремлевки, а Мегере ночью искать челюстно-лицевого ветеринарного хирурга, везти в клинику, операцию делать, а потом старую тварь из общего наркоза выводить. Хорошо хоть очухалась старушка, не то перед матушкой до конца жизни за своих псов не оправдался бы. Теперь после двух бессонных ночей приходилось на совещании тереть глаза, мечтая не заснуть в Кремле, — ребята здесь все свои, но не повторять же лишний раз историю про мамину кошку, засмеют.
Надоело все! Добраться бы скорее до министерства, сесть в своей заветной комнате, ботинки снять. Хоть и в Лондоне на заказ шитые — семьсот пятьдесят фунтов за пару, а надоедают, сволочи. Привычка босоногого детства, когда у отца зарплата сто рублей и у мамы девяносто, ботинки новые раз в год перед первым сентября покупались. До весны сапожник еще брался их чинить, а к маю, завидев мать, уже просто махал рукой. Иди, дорогая! Иди, новые покупай! Душа из этих ботинок давно уже вышла, а я не Бог, душу обратно вдохнуть не смогу! И все лето он бегал в резиновых вьетнамках. Пальцы, как у дикарей, врастопырку, к осени всунуть их в новые колодки сплошная пытка. В школе под партой все скинуть ботинки норовил, а пацаны их подхватывали, то в бочок унитаза засовывали, то соплей внутрь насмаркивали. Тогда уже придушить одноклассников хотелось. Армию вывести с пушками, с мортирами и — пли!
Одноклассников не придушил, лучшие в мире ботинки себе позволить смог, а привычка хорошо себя чувствовать только босиком осталась. И теперь, добравшись до заветной комнаты отдыха позади министерского кабинета, он первым делом машинально скидывал обувь.
А кабинет свой он любил! Долго не мог себе позволить на рабочем месте собственную среду обитания. В райкоме комсомола все по партноменклатурному уставу. Знамя района, бюст вождя, ордена комсомола на плакатах на стене, в сейфе бутылка армянского коньяка и пачка дефицитных шведских презервативов, привезенных вторым секретарем в подарок из последней поездки по «Спутнику», — полный комплект комсомольского активиста.
В начале девяностых в оформлении офисов его банка пришлось гнаться за понтом периода первоначального накопления капитала — кожаные диваны, крутящиеся кресла и прочие доселе в отечестве неведомые новшества. Новшества надоедали за несколько месяцев. Ломалось это дээспэ, к счастью, еще быстрее. После в нефтянке все в хай-тек ударились. Не кабинеты — космодромы! Сидишь среди всего этого стекла и камня, голова гудит хуже ракеты на взлете. Зато знаешь, что самое понтовое дизайн-бюро самый понтовый проект за самые понтовые бабки тебе зафигачило. И посетители твои это знают.
И только удалившись в министерскую тишь, куда соратники по нефти и газу направили приводить интересы государства в соответствие с собственными интересами, смог он позволить себе сделать то, чего хотелось с детства.
Дизайнерша Лика Ахвелиди — огонь, но за кованой каминной решеткой! — попалась чующая клиента за версту. Жена нашла эту Ахвелиди по совету какой-то из подруг, и уже при декорировании собственного дома он понял, что дизайнерша с головой. Редкий случай, когда все, и Ольга, и дети от разных браков, и мама, и — что поразительно — он сам, остались довольны жилищем. Личные пространства грели душу каждого и не раздражали душ других членов семьи.
Но даже в собственном доме, впервые отведя под собственное увлечение отдельное место, он, все еще стыдясь, загнал свою тайну на четвертый этаж, подальше от посторонних глаз. Но то, как эта чертова бестия Лика смогла точно и деликатно выстроить его тайный этаж, прибежище для его вечно скрываемого внутреннего мира, окончательно убедило в том, что своей детской мании можно больше не стыдиться.
Министерский кабинет он решил переустроить исключительно под себя. И окончательно довериться Лике. За нефтяные, конечно же, деньги! Средств, отпущенных госфинансированием на ремонт министерства, не хватило бы даже на приличный дуэльный гарнитур 1855 года (капсюльные пистолеты парижской мастерской «Гастин-Ренетт», всего-то за двенадцать тысяч долларов!), который он приобрел для декорирования кабинета на последнем аукционе.
Ахвелиди превратила удручающее казенное пространство в деликатную помесь кабинета Черчилля с кабинетом Наполеона, расцвеченную осколками его детской мечты. Многократно увеличенные авторские копии самых дорогих коллекционных пехотинцев выстроились на пути от двери до посетительского кресла. Столик для более приватных бесед, на одном своем конце допускавший сервировку легкой закуски под традиционную министерскую стопочку-другую «Johnnie Walker» (обязательно «Blue label», красные и черные этикетки уже для толпы!), на другом конце представлял собой мини-копию 1:72 сражения при Ватерлоо. А выполненный из ценных пород паркет посреди кабинета стал шахматной доской, вместо фигур в которой случались то дареные тевтонские рыцари, то русские гусары 1812 года, а то и сами просители, явившиеся с челобитной на поклон к всемогущему министру-капиталисту, как любили его называть менее имущие коллеги по правительству.
Традиционная зона отдыха в его личном раю состояла теперь из нескольких комнат, главная из которых отличалась зеленым суконным подиумом, где он мог и впредь выстраивать диорамы прошлых и будущих битв. Случалось, сообразив, как реалистичнее выполнить грязь на форме солдата вермахта, застрявшего где-то в приволжской степи сорок третьего года, он бросал подчиненных посреди важного совещания и скрывался в своей комнате. Земляной мел от «ModMastera» тончайшей иголочкой наносил на нужные места, не дав просохнуть, присыпал простым мелом, а после высыхания красил! Уборщица, однажды зашедшая в его приватную зону почти ночью и заставшая его за расстановкой тяжеловооруженных греческих гоплитов, пращников и их врагов-персов на исходных позициях битвы при Марафоне, ошалело поглядела на министра, играющего в солдатики, перекрестилась и вышла. Министр и солдатики в голове женщины с тряпкой не вязались никак.
* * *
Солдатики…Первый набор оловянных бойцов Красной Армии, замерших по стойке смирно, мама купила ему, с трудом отложив с получки лишних три рубля. Три рубля для их семьи были большими деньгами, но маме то ли стало бесконечно стыдно за его недетское детство, то ли она устала перечитывать ему перед сном «Стойкого оловянного солдатика» и объяснять, как это недоделанный боец не мог прочно стоять без одной ноги.
Впрочем, и в той сказке безногий неудачник не слишком интересовал его. Расстроившись и почти всплакнув в конце сказки, когда солдатик расплавляется в огне, при следующем прочтении он, шестилетний, сосредоточился на судьбе более удачливых сослуживцев безногого оловянного уродца. Удачливость всегда манила его больше ущербности. Победность, везение, вот что ставил он во главу угла, во что верил как в собственную религию, к чему тянулся всеми силами души, за что мог простить себе любое прегрешение.
Он знал, что не может быть неудачником, мелким, невидным человеком, как его отец. Он знал, что должен выиграть у этой жизни. И выиграть не в лотерею, как глупо надеялся папа, утаивая с получки полтинники на лотерейный билет.
Отец все силы души отдавал этой нелепой мечте сорвать огромный куш, рассчитаться с жизнью за все ее неудачи, показать и жене и сыну, каков он, Борис Волков, герой! Никаким героем отец, конечно, не был. Да и Борисом Волковым, по сути, не был. В выданной в тридцать седьмом году метрике он значился еще как Борис Волкенштейн. Но мудрая бабка мальчика вперед его прогрессивных родителей поняла, к чему ведет подобный прогресс, и, воспользовавшись зажигательной бомбой, спалившей зимой сорок первого районный ЗАГС, восстановила метрику внука на имя Бори Волкова.
Волком от этого внук ее не стал, но многих бед в своей жизни избежал. Только истины эти про своего отца правнук ее, Игорь Волков, понял много позже. А в его детстве мама, панически боясь, что из сына вырастет такой же тюфяк, как и ее муж, всеми правдами и неправдами поддерживала в доме вымышленный культ сильного строгого отца. И как могла, прививала и сыну эту победность. Победность привилась. Выиграть у жизни он намеревался не в безмозглой лотерее, а в открытом бою. В собственном сражении при Арсуфе, диорама которого теперь занимала большую часть комнаты отдыха в его министерском кабинете. И не все ли равно, на чьей стороне воевать — крестоносцев Ричарда Львиное Сердце или сарацинов Саллах-ад-Дина.
Первый набор оловянных красноармейцев, то и дело зарывавшихся в дворовой песочнице и постоянно терявших свои нестойкие головы, в очередной день рождения был дополнен набором дружинников Александра Невского. Официальная педагогика в качестве образца для подражания советским детям могла дозволить только русских богатырей, разбавленных для остроты сражения немецкими псами-рыцарями, которых полагалось нещадно топить на льду Чудского озера. Прочие несоветские проявления в трехсантиметровых видах на прилавках магазинов отсутствовали.
Некрашеные, слабо державшиеся на своих подставках фигурки стали его главным наваждением. И его самоутверждением — во дворе у него первого появились солдатики. Просьбами дать «поиграться» он был обеспечен на несколько недель вперед. Пока отец Кольки Пахомова не принес с «Динамо» настоящий кожаный мяч и все пацаны, забыв про его восхитительных солдатиков, не бросились ногами и головами пробовать упругость настоящего футбольного чуда.
Он так и забыл бы про солдатиков, как забыл про игрушечный луноход, про жажду жвачек, какими угощала его Машка Сомова, и еще про кучу воплотившихся и невоплотившихся детских мечтаний, если бы в их двор не переехал новый мальчишка. Алеша вместе с родителями только что вернулся из ЧССР, где служил его отец. Среди прочих примет ненашенской жизни в его детской было аж три набора восхитительных средневековых рыцарей, индейцев и ковбоев. Плюс к этому два парадных набора с самыми красивыми фигурками воинов времен Наполеона, которые Алешина мамаша выставила за стекло в сервант, где они скучали между хрустальными вазами всех видов и мастей.
На фоне Алешкиного великолепия домашние оловянные герои, замершие на одиноко притулившейся над письменным столом полочке с учебниками, померкли, а недотлевший уголек детской гордости — гляди-ка, что у меня есть! — залитый обидой на несправедливость жизни, стал разгораться в пожар. Пожар его самолюбия.
«Докажу. Лопну, но докажу!» — шептал он, убегая по стылому ноябрьскому двору из Алешкиного парадного подъезда с выходом на набережную в притаившийся за генеральским домом барак с видом на помойку. Генеральские денщики стаскивали в воняющие перед его окнами баки все отходы красивой жизни: пустые банки от крабов и икры из генштабовских пайков, коробки от конфет, почти целые, лишь лопнувшие по шву штаны, которые мама, стыдливо дождавшись, пока стемнеет, подбирала с помойки и перешивала для него. Надевая эти брюки в школу, он панически боялся, что кто-то из учившихся в его классе генеральских внучков или майорских сынков, признает в этих штанах выброшенные из собственного дома обноски.
С трудом осознав слово «невозможно» — невозможно здесь, в Москве, купить таких же солдатиков, как у Алешки, — он попробовал делать солдатиков сам. Три дня лепил, раскрашивал, подправлял и замораживал в морозилке пять фигурок, скопированных с картинок в старом детгизовском издании поэмы «Бородино». Он представлял, как достанет он своих роскошных героев, как выставит их рядом с Алешкиными солдатами, как станет равным, даже не равным, а лучше Алешки…
— Подумаешь, солдатики! У меня тоже есть… — начал он заранее продуманную фразу, полную нарочитой небрежности. Засунул руку в карман и вместо собственной гордости нащупал жирноватое месиво, пятно от которого уже прошло и на внешнюю сторону серых школьных брюк. Солдатик растаял.
Все трехдневные пластилиновые страдания нещадно смялись. И едва натянув свою тощую куртенку, он убежал из Алешкиной квартиры, чтобы разрыдаться уже только за мусорными баками в своем конце двора.
— И пусть! А я еще сделаю! Обязательно сделаю! Вот только денег на новый пластилин накоплю!
Но и следующие пластилиновые попытки таяли, оставляя жирные пятна на серых листах бумаги, которыми была застелена полированная поверхность дорогого приобретения — купленного для первоклассника письменного стола. Отечественный пластилин превращаться в иноземных солдатиков упорно не желал. Вынесенный на двадцатиградусный мороз или засунутый между пачками пельменей в морозилку пластилин становился ломким и крошился, а при любой другой температуре начинал проседать, в неизбежном итоге опуская его героев на колени. Он делал металлические каркасики, пытаясь залить их если не оловом, то хотя бы свинцом. Но свинец стыл быстрее, чем он тонко заточенными спичками успевал прорисовать лицо воина, и ему оставалось только зло плакать над застывшими каракатицами.
Разозлившись, он выбросил все поделки (оставив лишь одного самого стойкого, хоть и страшненького кирасира) на ту помойку, куда смотрели окна их барака, и зашторил окна, чтобы не побежать спасать собственное воинство в миг, когда мусорная машина станет переворачивать бак в свое грязное чрево.
«Все равно у меня будет больше солдатиков, чем у Алешки! Ему и не снилось, насколько больше! Я заработаю! Много-много! Чтобы весь „Детский мир“ скупить было можно. И я стану важным начальником! Таким важным, какие ездят в загранкомандировки, и привезу себе столько солдатиков, что Алешка лопнет!»
* * *
Не представлявший, что стал его жизненным наваждением, Алеша вскоре переехал с родителями в новую квартиру, солдатики почти забылись. Но вмененная самому себе жизненная программа — чтобы было больше, чем у Алеши, — подсознательно стала выстраивать собственное поведение, из всех возможных жизненных путей отбирая лишь те, которые могли привести к ее реализации.Сообразив, что рядовому студенту без мохнатых лап связей сделать карьеру будет непросто, он пошел по единственно открытому пути. Сосредоточился на работе в комитете комсомола и через год после диплома, сидя под знаменем районной организации, уже спрашивал про количество орденов Всесоюзного Ленинского Коммунистического вступающих в его ряды.
Подсознание выстрелило в первой загранке. В восемьдесят третьем впервые поехав по «Спутнику» в Венгрию, прикупив Верке парочку трусов, какие в Москве не продавались, на все остальные поменянные деньги набрал в детском магазине солдатиков.
Верка тогда его чуть не убила. Орала, что заявление в бюро райкома партии напишет, чтобы недоумка в комсомольских секретарях не держали! Но он, закрывшись от жены в большой комнате только что полученной двушки, с упоением расставлял привезенных солдатиков между Веркиными сервизами на полке в румынской стенке, купленной не без помощи секретаря комитета комсомола райторга.
С Веркой из-за солдатиков и разошлись. В пору, когда солдатики стали доступны во всех видах и он, чуть стыдясь собственного мальчишеского увлечения, стал скупать их якобы для сына, первая благоверная устраивала неимоверные скандалы.
— Все люди как люди! И хобби у всех людские! Ясное дело еще на рыбалку с мужиками, или в баню, или даже по бабам! А этот, как мальчишка семилетний, в солдатики играет. Все деньги на них изводит!
Деньги он изводил далеко не все. С появлением при их райкоме «Центра молодежного досуга» денег в доме стало предостаточно. Верка теперь могла у подруги-фарцовщицы любую понравившуюся шмотку купить и в своем проектном институте всех баб затмить. А объяснять разницу между игрой в солдатики и коллекционированием, а еще пуще моделированием, было бессмысленно. Не понимала первая благоверная. Но на нервы действовать умела. И унижать умела. Так исподволь внушить собственную мужскую несостоятельность, выраженную не только в койке, если ему, упаси бог, не каждый вечер ее хотелось, но и на полях оловянных битв, которые он по ночам вел в комнате заснувшего сына, напрягаясь от каждого шороха — вдруг Верка застукает.
— Конечно, у нас чертовски много денег! И свободного времени пруд пруди! Мы можем в игрушки играться!
Раз, после очередного Веркиного вопля, он сломался. Сбросил всех солдатиков в коробку от ее сапог, швырнул прямо с балкона и, врубив на полный звук телевизор, завалился на диван.
— Все! Завязал! Довольна?!
Верка растерянно блымкнула глазами — не ожидала от него такой прыти. Но через два месяца натуральной «ломки», ежевечерней бутылки «Столичной», через день сопровождавшейся хлопаньем дверью, выстроенные за несколько лет общей жизни оборонительные бастионы первой благоверной были пробиты мортирой его депрессии.
— Лучше б уж солдатиков своих перекладывал да раскрашивал, алкоголик чертов! И как тебя только в райкоме держат!
Солдатиков он перекладывать продолжал. Только уже без Верки. И без прежнего стыда.
Когда цены на солдатиков перешагнули рубеж в двести пятьдесят долларов за приличный набор, стыд пропал. Уже вроде и не мальчишеская забава, а серьезное коллекционирование. Так мужнино хобби объяснила себе его вторая благоверная.
То ли Ольга оказалась умнее Верки, то ли на своем первом муже прошла все ошибки пробного брака, а с ним уже начисто выстраивала свою жизненную диораму, но вторая жена сообразила, что из всех возможных дурных привычек солдатики мужа еще не самая дурная. Содержал бы семью, соблюдал бы приличия. А солдатики — не в своем же биржевом кабинете он в них играет…
В биржевом кабинете в ту пору в солдатиков он еще не играл. В девяностом с райкомовскими ребятами они создали товарную биржу, третью по счету в целой растерявшейся стране. И стали сводить вместе желавших купить, продать или, минуя стремительно обесценивающиеся рубли, устроить бартер. В заявочном листе торгов их биржи в один и тот же день значились: сорок вагонов леса, двадцать сотен подержанных компьютеров, миллион экземпляров Камасутры, три контейнера теплой одежды из оприходованной кем-то гуманитарной помощи жителям Карабаха, письма Троцкого, недостроенный санаторий в Крыму, партия китайских пуховиков, несколько тонн апатитоконцентрата, парочка истребителей и еще многое из того, что продавала и покупала вступающая в рыночные отношения страна.
То, что еще пару лет назад называлось спекуляцией и каралось по закону, за что они сами на бюро исключали из рядов ВЛКСМ несчастных, попавших под месячник борьбы, теперь стало бизнесом. Уважаемым. И доходным. Третий год как торговали все. От депутатов всенародно избранного съезда, которые звонили с просьбами сбыть по-быстрому партию якутских алмазов, несколько танкеров нефти или тысячу литров нерафинированного подсолнечного масла, обещая за быстроту и конфиденциальность откат в десяток-другой штук (уже зеленых!), до недавних уголовников, привозивших причитающиеся биржевикам проценты в доверху набитых рублями коробках из-под стирального порошка и нахлынувшего на наш рынок ликера «Амаретто». Не успел за неделю оприходовать, такую коробочку, считай, у тебя осталось только полкоробки. За месяц не разобрался, и можешь этими денежными знаками стены на строящейся даче оклеивать.
* * *
Собственная мать испугалась его денег. Мама была искренне убеждена, что так много денег не бывает, потому что не бывает никогда! Так много денег быть не может! Впервые увидев привезенную пачку, мать, как вынутая из аквариума рыба, стала судорожно заглатывать воздух. На постаревшем лице запечатлелось выражение ошалелого ужаса — мальчик стал воровать! Мальчик стал воровать много — иначе откуда?!Дабы не свести прежде времени мать в могилу, он изменил тактику. Перестал приносить деньги, стал посылать водителя за продуктами и вещами и привозил все готовое с заранее оторванными ценниками. Это мать еще понять могла — мальчик работает на хорошем месте, его организация хорошо снабжается.
Организация его и вправду снабжалась неплохо. Начавшиеся в первой половине девяностых игры на выживание заставили даже его ненадолго отодвинуть модели древних битв. Битвы реальные, куда менее оловянные и куда более кровавые, приходилось теперь вести каждый день. Из трех стартовавших первыми бирж должна была остаться одна. Трем вдруг стало тесно. Осталась их биржа. В каком небытии сгинули коллеги, он старался не вспоминать. В дикое время первоначального накопления капитала многое приходилось понимать буквально. В том числе и процедуру «устранения конкурентов».
Выиграв на паркетном полу недавно купленной трешки в том самом генеральском доме не один десяток сражений, он привык относиться к битвам виртуально. Дело играющего до мелочей продумать стратегию и тактику боя, а отыгранные фигурки можно ссыпать в коробку, чтоб не мешались на новом временном отрезке разыгрываемой битвы.
Стратегию и тактику битв на нарождающемся российском рынке он всегда продумывал с буквальностью опытного варгеймера. И всегда побеждал. А жесткость — на то и военные игры! А кровь — она ж где-то далеко, не на этом зеленом сукне, которое во время последней поездки в Лондон он купил в специальном магазине для таких, как он, помешанных. Для крови случайно нашелся весьма надежный человек, почти целиком держащий в своих руках большой южный город — от Москвы далеко, глухо и чисто.
В том же магазине в Лондоне он истратил невероятную для недавнего советского комсомольского секретаря сумму в шесть тысяч фунтов на фигурку из коллекции Уинстона Черчилля. Теперь солдатик, которым в детстве в родовом замке герцогов Мальборо «Бленхайм», недалеко от Оксфорда, играл будущий премьер Британии, стал доступен для вчерашнего советского мальчишки, выросшего в бараке с видом на помойные баки.
Все стало доступно. Слишком доступно. Пришел и купил. Или можно даже не ходить — вошел в интернет, на любой антикварный или аукционный сайт, и упивайся перекупленными за пять номиналов оловянными красноармейцами, точной копией тех, что он в припадке ссоры с Веркой выбросил из окна.
Доступность прежде вожделенного оловянного мира напугала. Чего хотеть, если больше хотеть нечего? Если обвалившееся в неполные пять лет богатство открыло перед ним двери всех аукционных домов, музеев. Можно выстроить еще десять, пятьдесят, сто уникальных диорам, о которых мальчик из барака не мог и мечтать. Можно скупить всех антикварных рыцарей. Можно даже музей военной миниатюры построить. И что?!
Не найдя быстрого ответа, он даже свой сайт в интернете завел — грамотный уютный сайтик, куда вдруг свалились десятки таких же шизанутых варгеймеров и собирателей солдатиков, как он. И он испугался. Ведь он был уверен, что это только там, в Лондоне, возможна мирная эволюция любого помешанного — сначала подросток — боксовый варгеймер, затем студент-вархаммеровед, после молодой родитель — моделист. Так к сорока пяти годам у средней руки лондонского интеллектуала есть шанс стать или вархаммеровцем-отцом или хардкорным моделистом, мастером конверсии тамиевского раннего «Тигра» (та еще гадость!) в «ШтурмТигр» (Суперзверь!).
Но это «у них» и «там». А «у нас» и «здесь», в одиночку пробираясь в собственных оловянных дебрях, он привык чувствовать себя уникальным. Единственным. Расставляя на зеленом сукне истории армии и героев, он даже самому себе не признавался, что жаждет ощутить себя Тем, Кто Управляет Даже Наполеонами. Тем, пред кем немеют диктаторы. После открытия сайта онемел он сам. И долго не хотел признавать, что только на его форум в день забегает по нескольку десятков «вершителей судеб в масштабах 1:35 и 1:72 из Харькова, Каунаса, Петербурга и Гонолулу. Некоторые ушли так далеко — поубивать захотелось!