известно нам это возмутительное несоответствие в нашем сегодня.
Но паутина уже сплетена. По ее путанным, стальным и
неломающимся прутьям, по которым все мы уверенно шли, не могли
не идти вслед за Буркевицем, -- мы приходили к непотрясаемой
уверенности в том, что как прежде, -- во времена лошадиной
тяги, так и теперь во времена паровозов, -- жить человеку
глупому легче, чем умному, хитрому лучше, чем честному, жадному
вольготней, чем доброму, жестокому милее, чем слабому,
властному роскошней, чем смиренному, лживому сытнее, чем
праведнику, и сластолюбцу слаще, чем постнику. Что так это
было, и так это будет вечно, пока жив на земле человек.
Класс не дышал. В комнате было чуть не тридцать человек, а я
отчетливо слышал, как цокали запрещенные начальством часы в
кармане соседа. Историк сидел на кафедре, щурил рыжие ресницы в
журнал, изредка так морщась и поскребывая всей пятерней
бородку, словно говорил: -- вот так гусь лапчатый.
Буркевиц заканчивал свой рассказ напоминанием о той болезни,
которая, развиваясь много веков, постепенно охватывала
человеческое общество, и которая, наконец, теперь, в нынешнюю
эпоху технических совершенствований, уже повсеместно заразила
человека. Эта болезнь -- пошлость. Пошлость, которая
заключается в способности человека относиться с презрением ко
всему тому, чего он не понимает, причем глубина этой пошлости
увеличивается по мере роста никчемности и ничтожества тех
предметов, вещей и явлений, которые в этом человеке вызывают
восхищение.
И мы понимали. Это был меткий камень в штейновскую морду,
которая как раз в это время что-то усиленно разыскивала в
парте, зная, что теперь все глаза обращены на нее.
Но понимая, в кого брошен камень, мы также понимали и нечто
другое. Это другое заключалось в понимании того, что эта,
казалось бы безнадежная, веками налаженная несправедливость
людских отношений, о которых намеками рассказывал Буркевиц,
нисколько не повергает ни его самого ни в уныние, ни в
бешенство, а является как бы тем горючим, нарочно для него
приготовленным веществом, которое, вливаясь в его нутро, не
дает разрушающего взрыва, а горит в нем ровным, спокойным и
шибким огнем. Мы смотрели на его ноги в стоптанных нечищенных
ботинках, на потертые брюки с неуклюже выбитыми коленями, на
его шарами налитые скулы, крошечные серые глаза и костистый лоб
под шоколадными вихрами, и чувствовали, чувствовали
непреодолимо и остро, как бродит и прет в нем страшная русская
сила, которой нет ни препон, ни застав, ни заград, сила
одинокая, угрюмая и стальная.
Эта борьба между Буркевицем, Штейном и Айзенбергом, которую
Штейн язвительно окрестил борьбой белой и грязной розы, эта
борьба, в которой чрезвычайный перевес Буркевица чувствовался
решительно всеми, закончилась тотчас, лишь только единодушное
мнение класса было о ней громко высказано.
Это случилось совершенно случайно. Как-то, в начале ноября,
утром, когда все расселись по партам в ожидании историка, в
класс быстро зашел ученик восьмого класса с такой
решительностью, что весь класс встал на ноги, приняв его за
преподавателя. Послышались чрезвычайно витиеватые ругательства,
причем настолько дружные, что ученик этот, нахально взойдя на
кафедру и разведя руками, сказал: -- простите, господа, но я не
понимаю, что здесь, -- арестантская камера для уголовных, в
которой вошедшего товарища приняли за начальника тюрьмы, -- или
здесь шестой класс московской классической гимназии?
-- Господа, -- продолжал он с чрезвычайной серьезностью, -- я
прошу на минуту вашего внимания. Сегодня утром прибыл в Москву
господин министр народного просвещения, и есть основание
предполагать, что завтра, в течение дня, он посетит нас. Мне
кажется, не к чему говорить вам о том, ибо вы это и сами
знаете, какое значение имеет для нашей гимназии то впечатление,
которое господин министр вынесет из этих стен. Совершенно
очевидно также и то, что дирекция гимназии, не считая для себя
возможным сговариваться с нами в смысле подготовки к такому
посещению, будет, однако, смотреть с благожелательством, коль
скоро нечто подобное будет предпринято нами самими. Господа, я
попрошу вас теперь назвать мне вашего лучшего ученика, который
должен будет сегодня вечером присутствовать на маленьком
совещании, а завтра он, как ваш выборный, сообщит вам общее
решение, которому каждый из вас, желающий поддержать
долголетнюю и незапятнанную честь нашей славной гимназии,
подчинится беспрекословно .
Сказав это, он приподнял раскрытую книжонку к своим, видимо,
очень близоруким глазам и, навострив в бумагу карандаш и моргая
глазами, как это делает человек в ожидании звука, добавил: --
так как фамилия?
И класс, ухнув гулом голосов, так что в стеклах дзыкнули
сотни злых мух, заревел: -- Бурке-виц. И даже сзади кто-то
любовно добавил -- выходи, Васька, -- хотя и выходить было
некуда и совершенно не нужно. Гимназист записал, поблагодарил и
поспешно вышел. Игра была проиграна. Борьба закончена. Буркевиц
стал первым.
И словно зная, что соревнованию пришел конец (хотя, может
быть, еще и по другим каким причинам), вошедший в класс
историк, садясь и потом злобно шаркая по кафедре ногами, тут же
вызвал Буркевица, и, попросив рассказать текущий урок,
прибавил: -- попрошу вас держаться в рамках ги-имназического
к-курса. И Буркевиц понял. Он начал рассказывать текущий урок,
и рассказал его в духе гимназического курса, в духе
незапятнанной чести нашей славной гимназии и в духе господина
министра народного просвещения, который в это утро прибыл в
Москву.
-- Если бы сопля меня не сделала человеком, то заместо
человека я сделался бы соплей. -- Так говорил мне Буркевиц во
время выпускных экзаменов, после того, как произошедший скандал
с гимназическим священником нас немного сблизил. Но это было
уже в наши прощальные дни в гимназии. До этого же Буркевиц ни
со мной и вообще ни с кем не говорил ни слова, продолжая
считать нас чужими, и за все время, вне гимназической
необходимости, сказал всего несколько слов Штейну по следующему
поводу. Однажды, во время большой перемены, собравшаяся вокруг
Штейна толпа гимназистов начала с ним беседу о ритуальных
убийствах, причем кто-то с жестокой улыбкой спросил у Штейна,
верит ли он, Штейн, в возможность и в существование ритуальных
убийств. Штейн тоже улыбался, но когда я увидел эту его улыбку,
у меня сжалось за него сердце. -- Мы, евреи, -- отвечал Штейн,
-- не любим проливать человеческую кровь. Мы предпочитаем ее
высасывать. Ничего не поделаешь -- надо быть европейцем. -- Вот
в эту-то минуту Буркевиц, стоявший тут же, вдруг неожиданно для
всех впервые обратился к Штейну. -- А вы, кажется, господин
Штейн, -- сказал он, испугались здесь антисемитизма? А
напрасно. Антисемитизм вовсе и не страшен, а только противен,
жалок и глуп: противен, потому что направлен против крови, а не
против личности, жалок потому, что завистлив, хотя желает
казаться презрительным, глуп потому, что еще крепче сплочает
то, что целью своей поставил разрушить. Евреи перестанут быть
евреями только тогда, когда быть евреем станет не невыгодно в
национальном, а позорно в моральном смысле. Позорно же в
моральном смысле станет быть евреем тогда, когда наши господа
христиане сделаются наконец истинно-христианами, иначе говоря
людьми, которые, сознательно ухудшая условия своей жизни --
дабы улучшить жизнь всякого другого, будут от такого ухудшения
испытывать удовольствие и радость. Но пока этого еще не
случилось, и двух тысяч лет для этого оказалось недостаточным.
Поэтому напрасно вы говорите, господин Штейн, пытаетесь купить
ваше сомнительное достоинство, унижая перед этими свиньями тот
народ, к которому сами вы имеете честь, слышите ли, имеете
честь принадлежать. И пусть вам будет стыдно, что я -- русский,
говорю это вам -- еврею.
Я стоял молча, так же как и все. И, кажется, так же, как и
все, в первый раз, в первый раз за всю мою жизнь испытывал
острую и сладостную гордость от сознания того, что русский, и
что среди нас есть хотя один такой как Буркевиц. Почему и
откуда вдруг взялась во мне эта гордость -- я хорошенько не
знал. Я знал только, что Буркевиц сказал несколько слов, причем
раньше, чем понял смысл его слов, я уже почувствовал в его
словах какое-то особенное рыцарство, рыцарство личного
самоуничижения ради защиты слабого и обездоленного инородца,
рыцарство, столь свойственное русскому человеку в национальных
вопросах. И уже потому, что никто из нас не обругал Буркевица,
что толпа, обступившая Штейна, быстро начала расходиться,
словно не желая участвовать в недостойном их деле, и что
некоторые говорили -- верно, Васька, -- правильно, Васька,
молодец, -- мне показалось, что и другие испытывали совершенно
то же, что и я, и что хвалят они Буркевица за то понимающее
чувство национальной гордости, которое он этими словами им
доставил. Но не испытывал, да и не мог, конечно, испытывать
этих чувств сам Штейн. Резко отвернувшись, злобно улыбаясь, он
отошел к Айзенбергу и, просунув свои громадные белые пальцы за
ремень Айзенберга и так притягивая его к себе, о чем-то тихо
ему не то говорил, не то спрашивал.
В первые затем минуты я испытывал некоторую смутную неприязнь
к Штейну. Однако неприязнь эта быстро прошла, поскольку я
сообразил, что если бы тогда, -- во время перемены, -- когда
приходила в гимназию с конвертом моя мать, и я, поступив точно
так же, как и Штейн, -- отрекся от нее, полагая, что тем самым
спасаю свое достоинство, -- что если бы тогда к нам подошел бы
тот же Буркевиц и сказал бы мне, что негоже сыну совеститься и
отрекаться от своей матери только потому, что она старая,
уродливая и оборванная, а что должно сыну любить и почитать
свою мать, и тем больше любить, и тем больше почитать, чем
старее, дряхлее и оборваннее она, -- если бы случилось тогда во
время перемены нечто подобное, то весьма возможно, что те из
гимназистов, что спрашивали меня о шуте гороховом, и
согласились бы с Буркевицем, и, может быть, даже поддакнули бы
ему, -- но я-то, я-то сам уже конечно испытывал бы этот стыдный
момент, не столько навязываемую мне каким-то посторонним любовь
к моей собственной матери, сколько вражду против этого
вмешивающегося совершенно не в свое дело человека.
И, движимый этой общностью чувств, я подошел к Штейну и,
крепко и тесно обняв его за талию, пошел с ним в обнимку по
коридору.
За две недели до начала выпускных экзаменов, в апреле, когда
война с Германией бушевала уже полтора с лишним года, все
близко окружавшие меня гимназисты, а в том числе и я, потеряли
к ней решительно всякий интерес.
Я еще хорошо помнил, как в первые дни объявления войны я был
очень взволнован, и что волнение это было чрезвычайно приятным,
молодеческим и, пожалуй, даже просто радостным. Целый день я
ходил по улицам, нераздельно смыкаясь с -- точно в пасхальные
дни -- праздной толпой, и вместе с этой толпой очень много
кричал и очень громко ругал немцев. Но ругал я немцев не
потому, что ненавидел их, а потому только, что моя ругань и
брань были тем гвоздем, который, чем больше я его надавливал,
тем глубже давал мне почувствовать эту в высшей мере приятную
общность с окружающей меня толпой. Если бы в эти часы мне
показали бы рычаг и, предложив его дернуть, сказали бы, что при
повороте этого рычага взорвется вся Германия, взорвутся
покалеченными, что при повороте этого рычага ни единого немца
не останется в живых, -- я бы не задумываясь дернул бы за этот
рычаг, а дернув, с приятностью пошел бы раскланиваться. Слишком
я уж был уверен, что если такое было бы осуществимо и
осуществлено, то эта толпа исступленно, дико ликовала бы.
Вероятно, именно это духовное соприкосновение, эта сладенькая
общность с такой толпой, помешали моему воображению взыграть
тем образом, который возник во мне через несколько дней, когда,
лежа в темной комнатенке моей на диване, представилось мне, что
на помосте посередине большой площади, заполненной толпой,
приводят мне белого германского мальчика, которого я должен
зарубить. -- Руби его, -- говорят, нет, приказывают мне, --
руби его на смерть, руби по башке, руби, ибо от этого зависит
твоя жизнь, жизнь твоих близких, счастье, расцветы твоей
родины. Не зарубишь -- будешь наказан жестоко. -- А я, глянув
на белокурое темя этого немецкого мальчика и в его водянистые и
умоляющие глаза -- отшвыриваю топор и говорю: -- воля ваша, я
отказываюсь. И заслышав мой ответ, этот мой жертвенный отказ,
толпа, дико ликуя, хлещет в ладоши. Таково было мое мечтание
через несколько дней.
Но как в моем первом представлении, где, простым поворотом
рычага уничтожая шестьдесят миллионов людей, я руководствовался
отнюдь не враждой к этим людям, а только тем предполагаемым
успехом, который выпадал бы на мою долю, сверши я нечто
подобное, -- так точно в моем отказе зарубить этого стоящего
перед моими глазами мальчика я руководствовался не столько
страхом пролития чужой крови, не столько уважением к
человеческой жизни, сколько стремлением придать своей личности
ту исключительность, которая тем больше возвышалась, чем
большее наказание ожидало меня за мой отказ.
Уже через месяц я остыл к войне, и если, с подогретым
восхищением читая в газете о том, что русские побили где-то
немцев, приговаривал при этом: так им и надо, сволочам, зачем
полезли на Россию, -- спустя еще месяц, читая о какой-нибудь
победе немцев над русскими, точно так же говорил: так им и
надо, сволочам, не лезли бы на немцев. А еще через месяц
вскочивший у меня на носу чирей бесил, заботил и волновал меня
если не больше, то уж во всяком случае искренне, чем вся
мировая война. Во всех этих словах, как -- война, победа,
поражение, убитые, пленные, раненые -- в этих жутких словах,
которые в первые дни были столь трепетно живыми, словно караси
на ладонях, в этих словах для меня обсохла кровь, которой они
были писаны, а обсохнув, превратилась в типографскую краску.
Эти слова сделались как испорченная лампочка: штепсель щелкал,
а она не вспыхивала, -- слова говорились, но образ не возникал.
Я уж никак не мог предполагать, что война может еще искренне
волновать людей, которых она непосредственно не затрагивает, и
так как Буркевиц вот уже три года совершенно не общался ни со
мной, ни вообще с кем-либо в нашем классе, то мы вследствие
сего и не могли, конечно, знать его мнений о войне, будучи,
впрочем, уверены, что оно никак не может быть иным, чем наше.
То обстоятельство, что Буркевиц не присутствовал в актовом зале
во время молебствия о ниспослании победы, было вообще не
замечено, и вспомнили об этом только уже после происшедшего
столкновения, -- касательно же его постоянного манкирования
уроков по изучению военного строя, введенного в гимназии вот
уже несколько месяцев, то это было толкуемо то ли его
нездоровьем, то ли нежеланием отдавать свое первенство, хотя бы
физическое, посредственному Такаджиеву, оказавшемуся
замечательно ловким и сильным парнем. И присутствуя при этом
ужасном столкновении, я в своем невежестве даже не знал, что
слова, говоримые Буркевицем, -- это только тот гром от той
молнии, которая вскинулась вот уже много десятков лет тому
назад из дворянского гнезда Ясной Поляны.
В нашем выпускном классе был пустой урок. Заболел и не явился
словесник, и наш класс, стараясь не шуметь, дабы не потревожить
занятий в шестом и седьмом классах, наружные двери, которых
выходили в это же отделение, тихо бродил по коридору.
Начальства не было. Классный наставник, полагаясь на нас,
которых он теперь называл -- без пяти минут студенты, --
отлучился в классную нижних этажей. Настроение у большинства
было приподнятое: через десяток дней начинались выпускные
экзамены -- последний гимназический этап.
У большого трехстворчатого окна, что у самой двери, собралась
небольшая группа гимназистов с Ягом посередке, который о чем-то
тихо, но оживленно рассказывал. Кто-то из окружающих, возражая,
прервал Яга, но Яг, видимо обозленный, забыв о необходимости
говорить полушепотом, громким окриком выругался матерно.
В это самое мгновение большинство уже заметили, в чем дело, и
вся группа начала перестраиваться из круга лицом к Ягу, -- в
полукруге лицом к гимназическому батюшке. Никто, однако, не
слыхал, когда и как он вошел в дверь.
-- Как вам не стыдно, дети, -- сказал он, выждав, пока все
заметили его присутствие, и обращаясь ни к кому, и потому ко
всем, своим укоризненно-сладковатым, старческим голосом. --
Подумайте о том, -- продолжал он, -- что через несколько лет вы
уже войдете полновластными гражданами в общественную жизнь
великой России. Подумайте о том, что те унижающие слова,
которые я имел здесь несчастье слышать, ужасны по своему
смыслу. Подумайте о том, что, если смысл такого ругательства и
не доходит до вашего сознания, то это не оправдывает, а еще
больше вас осуждает, потому что доказывает, что эти ужасные
слова употребляются вами ежечасно, ежеминутно, что они -- эти
слова, перестав быть для вас ругательством, стали
изобразительным средством вашей речи. Подумайте о том, что вам
выпало счастье изучать музыку Пушкина и Лермонтова и что этойто
музыки ждет от вас наша несчастная Россия, этой и никакой
другой.
По мере того как он говорил, глаза стоявших перед ним
гимназистов становились какими-то тупыми, непропускающими:
можно было бы подумать, что во всех этих глазах отсутствует
решительно всякое выражение, если бы не знать, что именно это
отсутствие выражения должно выражать то, что они-то не
ругались, и к ним все эти укоряющие слова нисколько не
относятся. Но одновременно с тем, как глаза и лица всей группы
становились все более безразличноскучающими, -- глазки
Буркевица, который теперь только тихо подошел, делались все
более живыми и озорными, губы его тонко разлезались в злую
улыбку, -- и слова священника, словно иголки, бросаемые в
полукруг этих каменных глаз и лиц, уже независимо от воли
бросающей их руки сплетались и клеились к намагниченной точке
буркевицевской улыбки. Выходило, будто ругался Буркевиц, и
последние слова о Пушкине и Лермонтове относились уже всецело к
нему.
-- Вы, батюшка, -- возразил Буркевиц тихим и страшным
голосом, -- знакомы, видимо, с господами Пушкиным и Лермонтовым
только по казенным хрестоматиям и считаете более близкое
знакомство с ними, поскольку оно опровергает ваше мнение,
излишним.
-- Да, -- твердо возразил батюшка, -- для вас я считаю
дальнейшее знакомство с этими писателями излишним, как считаю
необходимым, прежде чем подарить ребенку розу, срезать с нее
шипы. Вот как. А теперь позвольте еще раз всем вам напомнить,
что ругательские слова, которые я здесь слышал, недопустимы и
недостойны христианина.
Последние слова он сказал резко, старой своей, чуть дрожащей
рукой поправляя крест на лиловой рясе. Почему же он продолжает
стоять, почему не уходит, -- подумал я, но посмотрел на
Буркевица и понял. Лицо Буркевица как-то вдруг похудело, стало
сырым и дергалось, глаза с пронзительной ненавистью смотрели
прямо в лицо священнику. -- Сейчас он его ударит, -- подумал я.
Буркевиц судорожно занес руки назад, словно поймал кого позади
себя, сделал шаг вперед и с неожиданной, предприимчивой
звонкостью заговорил.
-- Ругательские слова, как вы изволили заметить, недостойны
христианина. Что ж, против этого никто не возражает. Но уж если
вы, служитель Бога, взялись наставлять нас на путь истинный, то
не взыщите, коли я спрошу вас -- где, в чем, когда и как
проявили вы сами-то эти неведомые нам достоинства христианина,
непременность выполнения которых вы решили нам здесь внушать.
Где были вы, к слову сказать, с вашими достоинствами
христианина, когда десять месяцев тому назад кровожадные толпы
с цветными тряпками перли по улицам Москвы, толпы так
называемых людей, по кровожадности и тупости своей недостойные
сравнения со стадом диких скотов, -- где были вы, служитель
Бога, в этот ужасный для нас день? Почему вы, поборник
христианства., не собрали нас, детей, как вы нас называете, --
здесь, в этих стенах, в этом доме, в котором вы взяли на себя
смелость учить нас заповедям Христа, -- где были вы, спрашиваю
я вас, и почему молчали тогда, в день объявления войны, в день
обнародования закона о поощрении братоубийства, -- и вдруг
заговорили теперь, подслушав сказанное здесь ругательство? Уж
не потому ли, что братоубийство не столько противоречит, не
столько идет вразрез с пониманием вами христианского
достоинства, сколько сказанное здесь ругательство? Я признаю:
ругаться так, как ругаются здесь, -- непозволительно
христианину, и вы правы, правы, что протестовали против
услышанного ругательства. Но где же были вы, служитель Христа,
где были вы все эти десять месяцев, когда каждодневно и
каждоминутно у детей насильно отрывали и отрывают их отцов, у
матерей их мальчиков, -- чтобы отняв, насильственно же посылать
в огонь, на убийство, на смерть, -- где были вы все это время,
и почему в ваших проповедях не протестовали против всех этих
преступлений хотя бы так, как это сделали здесь по случаю
услышанного ругательства? Почему? Почему? Уж не потому ли, что
все эти ужасы тоже нисколько не противоречат христианскому
достоинству? Почему вы, достойный страж христианства, нашли в
себе наглость улыбаться и поощрительно кивать нам вашей
священной головой, когда однажды, проходя по гимназическому
двору, вы увидели, как нас, ваших детей, учат теперь ежедневно
ружейным приемам, как нас учат искусству братоубийств? Чему же
вы так поощрительно улыбались, глядя на нас, и почему молчали?
Не потому ли уж, что учить детей ружейным приемам тоже не
претит вашему христианскому достоинству? И как осмелились вы,
прикрываясь именем Христа, нарочито презреть заповеди Того,
Чьим светлым именем вы желаете оправдать вашу жалкую жизнь, как
посмели вы молиться, слышите ли, молиться о том, чтобы брат
победил бы брата, чтобы брат покорил бы брата, чтобы брат убил
бы врага? О каком враге вы теперь говорите? Уж не о том ли, о
котором еще год тому назад вы сладким голоском вещали, что его
должно и прощать и любить? Или, быть может, такая молитва о
покорении, о насилии, об убийстве и уничтожении одним человеком
другого -- тоже не противоречит вашему пониманию христианского
достоинства? Опомнитесь же вы, жалкий церковный чиновник,
отупевший и разжиревший на народных харчах; опомнитесь и не
оправдывайтесь тем, что ваши единоверческие сослуживцы, рискуя
жизнью там, на полях ужаса, причащают умирающих и умиротворяют
истекающих кровью. Не оправдывайтесь этим, ибо, как вам, так и
им слишком хорошо ведомо, что ваша задача, что ваш христианский
долг умиротворять не больных, уже истекающих кровью, -- а
здоровых, только еще идущих убивать. Так не уподобляйтесь же
врачу, который сифилистические язвы лечит гольдкремом, и не
пытайтесь оправдываться еще тем, что вы потворствуете этому
страшному делу -- из преданности монарху или правительству, из
любви к родине или к так называемому русскому оружию. Не
оправдывайтесь, ибо знаете вы, что ваш монарх -- Христос, ваша
родина -- совесть, ваше правительство -- Евангелие, ваше оружие
-- любовь. Так опомнитесь же и действуйте. Действуйте, потому
что дорога каждая минута, потому что каждую минуту, каждую
секунду люди стреляют, люди убивают, люди падают. Опомнитесь и
действуйте, ибо люди и матери, и отцы, и дети, и братья, и все,
и все -- ждут от вас, именно от вас, чтобы вы -- служители
Христа, бесстрашно жертвуя вашими жизнями, вмешались бы в этот
позор, и, встав между безумцами, крикнули бы громко, -- громко
потому, что вас много, вас так много, что вы можете крикнуть на
весь мир: -- люди, остановитесь, -- люди, перестаньте убивать!
Вот, вот, вот в чем ваш долг.
Глядя на то, как Буркевиц, странно взмахнув рукой, с
завалившейся головой, страшно трясясь и шатаясь, прошел мимо
нас и вышел за дверь на лестницу, -- у меня была только одна
мысль: -- пропал, эх, пропал ты, бедный Васька.
Лишь через мгновение, оглянувшись в противоположном
направлении, я увидел, как красивым изгибом огладив косяк,
исчезла в двери лиловая ряса.
И в ту же самую секунду, когда все бросились друг к другу,
взволнованно говоря и махая руками, -- где-то внизу начался
глухой гул, грозно усиливаясь, словно в дом ворвалась морская
вода, шел он кверху, -- от него дрожали окна и стены и пол, и
наконец и в нашем коридоре гул этот разорвался оглушающим
грохотом сквозь распахнувшиеся двери шестого и седьмого
классов. Урок кончился.
Чтобы не сообщать подробностей этого чрезвычайного
происшествия двум младшим классам, заполнившим на время
перемены коридор, -- все мы зашли в класс.
-- Это же идиот, ведь это же и форменный идиот, -- говорил
Штейн, кладя на плечо Яга свою белую руку, которая на черном
сукне походила на расплескавшееся пятно сливок.
-- Нет, Штейн, ты брат, не мешайся, -- отстранился от него
Яг. -- Ты, можно сказать, европеец, а тут, брат, азиатское
дело. Ты пойми: толкование талмуда не нарушено, а потому тебе
волноваться не гоже.
И выждав, когда Штейн оскорбленно отошел к своей парте, Яг
вполголоса обратился к возбужденной группе, скопившейся у окна.
Но паутина уже сплетена. По ее путанным, стальным и
неломающимся прутьям, по которым все мы уверенно шли, не могли
не идти вслед за Буркевицем, -- мы приходили к непотрясаемой
уверенности в том, что как прежде, -- во времена лошадиной
тяги, так и теперь во времена паровозов, -- жить человеку
глупому легче, чем умному, хитрому лучше, чем честному, жадному
вольготней, чем доброму, жестокому милее, чем слабому,
властному роскошней, чем смиренному, лживому сытнее, чем
праведнику, и сластолюбцу слаще, чем постнику. Что так это
было, и так это будет вечно, пока жив на земле человек.
Класс не дышал. В комнате было чуть не тридцать человек, а я
отчетливо слышал, как цокали запрещенные начальством часы в
кармане соседа. Историк сидел на кафедре, щурил рыжие ресницы в
журнал, изредка так морщась и поскребывая всей пятерней
бородку, словно говорил: -- вот так гусь лапчатый.
Буркевиц заканчивал свой рассказ напоминанием о той болезни,
которая, развиваясь много веков, постепенно охватывала
человеческое общество, и которая, наконец, теперь, в нынешнюю
эпоху технических совершенствований, уже повсеместно заразила
человека. Эта болезнь -- пошлость. Пошлость, которая
заключается в способности человека относиться с презрением ко
всему тому, чего он не понимает, причем глубина этой пошлости
увеличивается по мере роста никчемности и ничтожества тех
предметов, вещей и явлений, которые в этом человеке вызывают
восхищение.
И мы понимали. Это был меткий камень в штейновскую морду,
которая как раз в это время что-то усиленно разыскивала в
парте, зная, что теперь все глаза обращены на нее.
Но понимая, в кого брошен камень, мы также понимали и нечто
другое. Это другое заключалось в понимании того, что эта,
казалось бы безнадежная, веками налаженная несправедливость
людских отношений, о которых намеками рассказывал Буркевиц,
нисколько не повергает ни его самого ни в уныние, ни в
бешенство, а является как бы тем горючим, нарочно для него
приготовленным веществом, которое, вливаясь в его нутро, не
дает разрушающего взрыва, а горит в нем ровным, спокойным и
шибким огнем. Мы смотрели на его ноги в стоптанных нечищенных
ботинках, на потертые брюки с неуклюже выбитыми коленями, на
его шарами налитые скулы, крошечные серые глаза и костистый лоб
под шоколадными вихрами, и чувствовали, чувствовали
непреодолимо и остро, как бродит и прет в нем страшная русская
сила, которой нет ни препон, ни застав, ни заград, сила
одинокая, угрюмая и стальная.
Эта борьба между Буркевицем, Штейном и Айзенбергом, которую
Штейн язвительно окрестил борьбой белой и грязной розы, эта
борьба, в которой чрезвычайный перевес Буркевица чувствовался
решительно всеми, закончилась тотчас, лишь только единодушное
мнение класса было о ней громко высказано.
Это случилось совершенно случайно. Как-то, в начале ноября,
утром, когда все расселись по партам в ожидании историка, в
класс быстро зашел ученик восьмого класса с такой
решительностью, что весь класс встал на ноги, приняв его за
преподавателя. Послышались чрезвычайно витиеватые ругательства,
причем настолько дружные, что ученик этот, нахально взойдя на
кафедру и разведя руками, сказал: -- простите, господа, но я не
понимаю, что здесь, -- арестантская камера для уголовных, в
которой вошедшего товарища приняли за начальника тюрьмы, -- или
здесь шестой класс московской классической гимназии?
-- Господа, -- продолжал он с чрезвычайной серьезностью, -- я
прошу на минуту вашего внимания. Сегодня утром прибыл в Москву
господин министр народного просвещения, и есть основание
предполагать, что завтра, в течение дня, он посетит нас. Мне
кажется, не к чему говорить вам о том, ибо вы это и сами
знаете, какое значение имеет для нашей гимназии то впечатление,
которое господин министр вынесет из этих стен. Совершенно
очевидно также и то, что дирекция гимназии, не считая для себя
возможным сговариваться с нами в смысле подготовки к такому
посещению, будет, однако, смотреть с благожелательством, коль
скоро нечто подобное будет предпринято нами самими. Господа, я
попрошу вас теперь назвать мне вашего лучшего ученика, который
должен будет сегодня вечером присутствовать на маленьком
совещании, а завтра он, как ваш выборный, сообщит вам общее
решение, которому каждый из вас, желающий поддержать
долголетнюю и незапятнанную честь нашей славной гимназии,
подчинится беспрекословно .
Сказав это, он приподнял раскрытую книжонку к своим, видимо,
очень близоруким глазам и, навострив в бумагу карандаш и моргая
глазами, как это делает человек в ожидании звука, добавил: --
так как фамилия?
И класс, ухнув гулом голосов, так что в стеклах дзыкнули
сотни злых мух, заревел: -- Бурке-виц. И даже сзади кто-то
любовно добавил -- выходи, Васька, -- хотя и выходить было
некуда и совершенно не нужно. Гимназист записал, поблагодарил и
поспешно вышел. Игра была проиграна. Борьба закончена. Буркевиц
стал первым.
И словно зная, что соревнованию пришел конец (хотя, может
быть, еще и по другим каким причинам), вошедший в класс
историк, садясь и потом злобно шаркая по кафедре ногами, тут же
вызвал Буркевица, и, попросив рассказать текущий урок,
прибавил: -- попрошу вас держаться в рамках ги-имназического
к-курса. И Буркевиц понял. Он начал рассказывать текущий урок,
и рассказал его в духе гимназического курса, в духе
незапятнанной чести нашей славной гимназии и в духе господина
министра народного просвещения, который в это утро прибыл в
Москву.
-- Если бы сопля меня не сделала человеком, то заместо
человека я сделался бы соплей. -- Так говорил мне Буркевиц во
время выпускных экзаменов, после того, как произошедший скандал
с гимназическим священником нас немного сблизил. Но это было
уже в наши прощальные дни в гимназии. До этого же Буркевиц ни
со мной и вообще ни с кем не говорил ни слова, продолжая
считать нас чужими, и за все время, вне гимназической
необходимости, сказал всего несколько слов Штейну по следующему
поводу. Однажды, во время большой перемены, собравшаяся вокруг
Штейна толпа гимназистов начала с ним беседу о ритуальных
убийствах, причем кто-то с жестокой улыбкой спросил у Штейна,
верит ли он, Штейн, в возможность и в существование ритуальных
убийств. Штейн тоже улыбался, но когда я увидел эту его улыбку,
у меня сжалось за него сердце. -- Мы, евреи, -- отвечал Штейн,
-- не любим проливать человеческую кровь. Мы предпочитаем ее
высасывать. Ничего не поделаешь -- надо быть европейцем. -- Вот
в эту-то минуту Буркевиц, стоявший тут же, вдруг неожиданно для
всех впервые обратился к Штейну. -- А вы, кажется, господин
Штейн, -- сказал он, испугались здесь антисемитизма? А
напрасно. Антисемитизм вовсе и не страшен, а только противен,
жалок и глуп: противен, потому что направлен против крови, а не
против личности, жалок потому, что завистлив, хотя желает
казаться презрительным, глуп потому, что еще крепче сплочает
то, что целью своей поставил разрушить. Евреи перестанут быть
евреями только тогда, когда быть евреем станет не невыгодно в
национальном, а позорно в моральном смысле. Позорно же в
моральном смысле станет быть евреем тогда, когда наши господа
христиане сделаются наконец истинно-христианами, иначе говоря
людьми, которые, сознательно ухудшая условия своей жизни --
дабы улучшить жизнь всякого другого, будут от такого ухудшения
испытывать удовольствие и радость. Но пока этого еще не
случилось, и двух тысяч лет для этого оказалось недостаточным.
Поэтому напрасно вы говорите, господин Штейн, пытаетесь купить
ваше сомнительное достоинство, унижая перед этими свиньями тот
народ, к которому сами вы имеете честь, слышите ли, имеете
честь принадлежать. И пусть вам будет стыдно, что я -- русский,
говорю это вам -- еврею.
Я стоял молча, так же как и все. И, кажется, так же, как и
все, в первый раз, в первый раз за всю мою жизнь испытывал
острую и сладостную гордость от сознания того, что русский, и
что среди нас есть хотя один такой как Буркевиц. Почему и
откуда вдруг взялась во мне эта гордость -- я хорошенько не
знал. Я знал только, что Буркевиц сказал несколько слов, причем
раньше, чем понял смысл его слов, я уже почувствовал в его
словах какое-то особенное рыцарство, рыцарство личного
самоуничижения ради защиты слабого и обездоленного инородца,
рыцарство, столь свойственное русскому человеку в национальных
вопросах. И уже потому, что никто из нас не обругал Буркевица,
что толпа, обступившая Штейна, быстро начала расходиться,
словно не желая участвовать в недостойном их деле, и что
некоторые говорили -- верно, Васька, -- правильно, Васька,
молодец, -- мне показалось, что и другие испытывали совершенно
то же, что и я, и что хвалят они Буркевица за то понимающее
чувство национальной гордости, которое он этими словами им
доставил. Но не испытывал, да и не мог, конечно, испытывать
этих чувств сам Штейн. Резко отвернувшись, злобно улыбаясь, он
отошел к Айзенбергу и, просунув свои громадные белые пальцы за
ремень Айзенберга и так притягивая его к себе, о чем-то тихо
ему не то говорил, не то спрашивал.
В первые затем минуты я испытывал некоторую смутную неприязнь
к Штейну. Однако неприязнь эта быстро прошла, поскольку я
сообразил, что если бы тогда, -- во время перемены, -- когда
приходила в гимназию с конвертом моя мать, и я, поступив точно
так же, как и Штейн, -- отрекся от нее, полагая, что тем самым
спасаю свое достоинство, -- что если бы тогда к нам подошел бы
тот же Буркевиц и сказал бы мне, что негоже сыну совеститься и
отрекаться от своей матери только потому, что она старая,
уродливая и оборванная, а что должно сыну любить и почитать
свою мать, и тем больше любить, и тем больше почитать, чем
старее, дряхлее и оборваннее она, -- если бы случилось тогда во
время перемены нечто подобное, то весьма возможно, что те из
гимназистов, что спрашивали меня о шуте гороховом, и
согласились бы с Буркевицем, и, может быть, даже поддакнули бы
ему, -- но я-то, я-то сам уже конечно испытывал бы этот стыдный
момент, не столько навязываемую мне каким-то посторонним любовь
к моей собственной матери, сколько вражду против этого
вмешивающегося совершенно не в свое дело человека.
И, движимый этой общностью чувств, я подошел к Штейну и,
крепко и тесно обняв его за талию, пошел с ним в обнимку по
коридору.
За две недели до начала выпускных экзаменов, в апреле, когда
война с Германией бушевала уже полтора с лишним года, все
близко окружавшие меня гимназисты, а в том числе и я, потеряли
к ней решительно всякий интерес.
Я еще хорошо помнил, как в первые дни объявления войны я был
очень взволнован, и что волнение это было чрезвычайно приятным,
молодеческим и, пожалуй, даже просто радостным. Целый день я
ходил по улицам, нераздельно смыкаясь с -- точно в пасхальные
дни -- праздной толпой, и вместе с этой толпой очень много
кричал и очень громко ругал немцев. Но ругал я немцев не
потому, что ненавидел их, а потому только, что моя ругань и
брань были тем гвоздем, который, чем больше я его надавливал,
тем глубже давал мне почувствовать эту в высшей мере приятную
общность с окружающей меня толпой. Если бы в эти часы мне
показали бы рычаг и, предложив его дернуть, сказали бы, что при
повороте этого рычага взорвется вся Германия, взорвутся
покалеченными, что при повороте этого рычага ни единого немца
не останется в живых, -- я бы не задумываясь дернул бы за этот
рычаг, а дернув, с приятностью пошел бы раскланиваться. Слишком
я уж был уверен, что если такое было бы осуществимо и
осуществлено, то эта толпа исступленно, дико ликовала бы.
Вероятно, именно это духовное соприкосновение, эта сладенькая
общность с такой толпой, помешали моему воображению взыграть
тем образом, который возник во мне через несколько дней, когда,
лежа в темной комнатенке моей на диване, представилось мне, что
на помосте посередине большой площади, заполненной толпой,
приводят мне белого германского мальчика, которого я должен
зарубить. -- Руби его, -- говорят, нет, приказывают мне, --
руби его на смерть, руби по башке, руби, ибо от этого зависит
твоя жизнь, жизнь твоих близких, счастье, расцветы твоей
родины. Не зарубишь -- будешь наказан жестоко. -- А я, глянув
на белокурое темя этого немецкого мальчика и в его водянистые и
умоляющие глаза -- отшвыриваю топор и говорю: -- воля ваша, я
отказываюсь. И заслышав мой ответ, этот мой жертвенный отказ,
толпа, дико ликуя, хлещет в ладоши. Таково было мое мечтание
через несколько дней.
Но как в моем первом представлении, где, простым поворотом
рычага уничтожая шестьдесят миллионов людей, я руководствовался
отнюдь не враждой к этим людям, а только тем предполагаемым
успехом, который выпадал бы на мою долю, сверши я нечто
подобное, -- так точно в моем отказе зарубить этого стоящего
перед моими глазами мальчика я руководствовался не столько
страхом пролития чужой крови, не столько уважением к
человеческой жизни, сколько стремлением придать своей личности
ту исключительность, которая тем больше возвышалась, чем
большее наказание ожидало меня за мой отказ.
Уже через месяц я остыл к войне, и если, с подогретым
восхищением читая в газете о том, что русские побили где-то
немцев, приговаривал при этом: так им и надо, сволочам, зачем
полезли на Россию, -- спустя еще месяц, читая о какой-нибудь
победе немцев над русскими, точно так же говорил: так им и
надо, сволочам, не лезли бы на немцев. А еще через месяц
вскочивший у меня на носу чирей бесил, заботил и волновал меня
если не больше, то уж во всяком случае искренне, чем вся
мировая война. Во всех этих словах, как -- война, победа,
поражение, убитые, пленные, раненые -- в этих жутких словах,
которые в первые дни были столь трепетно живыми, словно караси
на ладонях, в этих словах для меня обсохла кровь, которой они
были писаны, а обсохнув, превратилась в типографскую краску.
Эти слова сделались как испорченная лампочка: штепсель щелкал,
а она не вспыхивала, -- слова говорились, но образ не возникал.
Я уж никак не мог предполагать, что война может еще искренне
волновать людей, которых она непосредственно не затрагивает, и
так как Буркевиц вот уже три года совершенно не общался ни со
мной, ни вообще с кем-либо в нашем классе, то мы вследствие
сего и не могли, конечно, знать его мнений о войне, будучи,
впрочем, уверены, что оно никак не может быть иным, чем наше.
То обстоятельство, что Буркевиц не присутствовал в актовом зале
во время молебствия о ниспослании победы, было вообще не
замечено, и вспомнили об этом только уже после происшедшего
столкновения, -- касательно же его постоянного манкирования
уроков по изучению военного строя, введенного в гимназии вот
уже несколько месяцев, то это было толкуемо то ли его
нездоровьем, то ли нежеланием отдавать свое первенство, хотя бы
физическое, посредственному Такаджиеву, оказавшемуся
замечательно ловким и сильным парнем. И присутствуя при этом
ужасном столкновении, я в своем невежестве даже не знал, что
слова, говоримые Буркевицем, -- это только тот гром от той
молнии, которая вскинулась вот уже много десятков лет тому
назад из дворянского гнезда Ясной Поляны.
В нашем выпускном классе был пустой урок. Заболел и не явился
словесник, и наш класс, стараясь не шуметь, дабы не потревожить
занятий в шестом и седьмом классах, наружные двери, которых
выходили в это же отделение, тихо бродил по коридору.
Начальства не было. Классный наставник, полагаясь на нас,
которых он теперь называл -- без пяти минут студенты, --
отлучился в классную нижних этажей. Настроение у большинства
было приподнятое: через десяток дней начинались выпускные
экзамены -- последний гимназический этап.
У большого трехстворчатого окна, что у самой двери, собралась
небольшая группа гимназистов с Ягом посередке, который о чем-то
тихо, но оживленно рассказывал. Кто-то из окружающих, возражая,
прервал Яга, но Яг, видимо обозленный, забыв о необходимости
говорить полушепотом, громким окриком выругался матерно.
В это самое мгновение большинство уже заметили, в чем дело, и
вся группа начала перестраиваться из круга лицом к Ягу, -- в
полукруге лицом к гимназическому батюшке. Никто, однако, не
слыхал, когда и как он вошел в дверь.
-- Как вам не стыдно, дети, -- сказал он, выждав, пока все
заметили его присутствие, и обращаясь ни к кому, и потому ко
всем, своим укоризненно-сладковатым, старческим голосом. --
Подумайте о том, -- продолжал он, -- что через несколько лет вы
уже войдете полновластными гражданами в общественную жизнь
великой России. Подумайте о том, что те унижающие слова,
которые я имел здесь несчастье слышать, ужасны по своему
смыслу. Подумайте о том, что, если смысл такого ругательства и
не доходит до вашего сознания, то это не оправдывает, а еще
больше вас осуждает, потому что доказывает, что эти ужасные
слова употребляются вами ежечасно, ежеминутно, что они -- эти
слова, перестав быть для вас ругательством, стали
изобразительным средством вашей речи. Подумайте о том, что вам
выпало счастье изучать музыку Пушкина и Лермонтова и что этойто
музыки ждет от вас наша несчастная Россия, этой и никакой
другой.
По мере того как он говорил, глаза стоявших перед ним
гимназистов становились какими-то тупыми, непропускающими:
можно было бы подумать, что во всех этих глазах отсутствует
решительно всякое выражение, если бы не знать, что именно это
отсутствие выражения должно выражать то, что они-то не
ругались, и к ним все эти укоряющие слова нисколько не
относятся. Но одновременно с тем, как глаза и лица всей группы
становились все более безразличноскучающими, -- глазки
Буркевица, который теперь только тихо подошел, делались все
более живыми и озорными, губы его тонко разлезались в злую
улыбку, -- и слова священника, словно иголки, бросаемые в
полукруг этих каменных глаз и лиц, уже независимо от воли
бросающей их руки сплетались и клеились к намагниченной точке
буркевицевской улыбки. Выходило, будто ругался Буркевиц, и
последние слова о Пушкине и Лермонтове относились уже всецело к
нему.
-- Вы, батюшка, -- возразил Буркевиц тихим и страшным
голосом, -- знакомы, видимо, с господами Пушкиным и Лермонтовым
только по казенным хрестоматиям и считаете более близкое
знакомство с ними, поскольку оно опровергает ваше мнение,
излишним.
-- Да, -- твердо возразил батюшка, -- для вас я считаю
дальнейшее знакомство с этими писателями излишним, как считаю
необходимым, прежде чем подарить ребенку розу, срезать с нее
шипы. Вот как. А теперь позвольте еще раз всем вам напомнить,
что ругательские слова, которые я здесь слышал, недопустимы и
недостойны христианина.
Последние слова он сказал резко, старой своей, чуть дрожащей
рукой поправляя крест на лиловой рясе. Почему же он продолжает
стоять, почему не уходит, -- подумал я, но посмотрел на
Буркевица и понял. Лицо Буркевица как-то вдруг похудело, стало
сырым и дергалось, глаза с пронзительной ненавистью смотрели
прямо в лицо священнику. -- Сейчас он его ударит, -- подумал я.
Буркевиц судорожно занес руки назад, словно поймал кого позади
себя, сделал шаг вперед и с неожиданной, предприимчивой
звонкостью заговорил.
-- Ругательские слова, как вы изволили заметить, недостойны
христианина. Что ж, против этого никто не возражает. Но уж если
вы, служитель Бога, взялись наставлять нас на путь истинный, то
не взыщите, коли я спрошу вас -- где, в чем, когда и как
проявили вы сами-то эти неведомые нам достоинства христианина,
непременность выполнения которых вы решили нам здесь внушать.
Где были вы, к слову сказать, с вашими достоинствами
христианина, когда десять месяцев тому назад кровожадные толпы
с цветными тряпками перли по улицам Москвы, толпы так
называемых людей, по кровожадности и тупости своей недостойные
сравнения со стадом диких скотов, -- где были вы, служитель
Бога, в этот ужасный для нас день? Почему вы, поборник
христианства., не собрали нас, детей, как вы нас называете, --
здесь, в этих стенах, в этом доме, в котором вы взяли на себя
смелость учить нас заповедям Христа, -- где были вы, спрашиваю
я вас, и почему молчали тогда, в день объявления войны, в день
обнародования закона о поощрении братоубийства, -- и вдруг
заговорили теперь, подслушав сказанное здесь ругательство? Уж
не потому ли, что братоубийство не столько противоречит, не
столько идет вразрез с пониманием вами христианского
достоинства, сколько сказанное здесь ругательство? Я признаю:
ругаться так, как ругаются здесь, -- непозволительно
христианину, и вы правы, правы, что протестовали против
услышанного ругательства. Но где же были вы, служитель Христа,
где были вы все эти десять месяцев, когда каждодневно и
каждоминутно у детей насильно отрывали и отрывают их отцов, у
матерей их мальчиков, -- чтобы отняв, насильственно же посылать
в огонь, на убийство, на смерть, -- где были вы все это время,
и почему в ваших проповедях не протестовали против всех этих
преступлений хотя бы так, как это сделали здесь по случаю
услышанного ругательства? Почему? Почему? Уж не потому ли, что
все эти ужасы тоже нисколько не противоречат христианскому
достоинству? Почему вы, достойный страж христианства, нашли в
себе наглость улыбаться и поощрительно кивать нам вашей
священной головой, когда однажды, проходя по гимназическому
двору, вы увидели, как нас, ваших детей, учат теперь ежедневно
ружейным приемам, как нас учат искусству братоубийств? Чему же
вы так поощрительно улыбались, глядя на нас, и почему молчали?
Не потому ли уж, что учить детей ружейным приемам тоже не
претит вашему христианскому достоинству? И как осмелились вы,
прикрываясь именем Христа, нарочито презреть заповеди Того,
Чьим светлым именем вы желаете оправдать вашу жалкую жизнь, как
посмели вы молиться, слышите ли, молиться о том, чтобы брат
победил бы брата, чтобы брат покорил бы брата, чтобы брат убил
бы врага? О каком враге вы теперь говорите? Уж не о том ли, о
котором еще год тому назад вы сладким голоском вещали, что его
должно и прощать и любить? Или, быть может, такая молитва о
покорении, о насилии, об убийстве и уничтожении одним человеком
другого -- тоже не противоречит вашему пониманию христианского
достоинства? Опомнитесь же вы, жалкий церковный чиновник,
отупевший и разжиревший на народных харчах; опомнитесь и не
оправдывайтесь тем, что ваши единоверческие сослуживцы, рискуя
жизнью там, на полях ужаса, причащают умирающих и умиротворяют
истекающих кровью. Не оправдывайтесь этим, ибо, как вам, так и
им слишком хорошо ведомо, что ваша задача, что ваш христианский
долг умиротворять не больных, уже истекающих кровью, -- а
здоровых, только еще идущих убивать. Так не уподобляйтесь же
врачу, который сифилистические язвы лечит гольдкремом, и не
пытайтесь оправдываться еще тем, что вы потворствуете этому
страшному делу -- из преданности монарху или правительству, из
любви к родине или к так называемому русскому оружию. Не
оправдывайтесь, ибо знаете вы, что ваш монарх -- Христос, ваша
родина -- совесть, ваше правительство -- Евангелие, ваше оружие
-- любовь. Так опомнитесь же и действуйте. Действуйте, потому
что дорога каждая минута, потому что каждую минуту, каждую
секунду люди стреляют, люди убивают, люди падают. Опомнитесь и
действуйте, ибо люди и матери, и отцы, и дети, и братья, и все,
и все -- ждут от вас, именно от вас, чтобы вы -- служители
Христа, бесстрашно жертвуя вашими жизнями, вмешались бы в этот
позор, и, встав между безумцами, крикнули бы громко, -- громко
потому, что вас много, вас так много, что вы можете крикнуть на
весь мир: -- люди, остановитесь, -- люди, перестаньте убивать!
Вот, вот, вот в чем ваш долг.
Глядя на то, как Буркевиц, странно взмахнув рукой, с
завалившейся головой, страшно трясясь и шатаясь, прошел мимо
нас и вышел за дверь на лестницу, -- у меня была только одна
мысль: -- пропал, эх, пропал ты, бедный Васька.
Лишь через мгновение, оглянувшись в противоположном
направлении, я увидел, как красивым изгибом огладив косяк,
исчезла в двери лиловая ряса.
И в ту же самую секунду, когда все бросились друг к другу,
взволнованно говоря и махая руками, -- где-то внизу начался
глухой гул, грозно усиливаясь, словно в дом ворвалась морская
вода, шел он кверху, -- от него дрожали окна и стены и пол, и
наконец и в нашем коридоре гул этот разорвался оглушающим
грохотом сквозь распахнувшиеся двери шестого и седьмого
классов. Урок кончился.
Чтобы не сообщать подробностей этого чрезвычайного
происшествия двум младшим классам, заполнившим на время
перемены коридор, -- все мы зашли в класс.
-- Это же идиот, ведь это же и форменный идиот, -- говорил
Штейн, кладя на плечо Яга свою белую руку, которая на черном
сукне походила на расплескавшееся пятно сливок.
-- Нет, Штейн, ты брат, не мешайся, -- отстранился от него
Яг. -- Ты, можно сказать, европеец, а тут, брат, азиатское
дело. Ты пойми: толкование талмуда не нарушено, а потому тебе
волноваться не гоже.
И выждав, когда Штейн оскорбленно отошел к своей парте, Яг
вполголоса обратился к возбужденной группе, скопившейся у окна.