Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   Аристократ - он отменил все права, завоеванные народом в дни Октября. Со всей страстью старался он вытравить из народной памяти надежды на новую, без помещика и буржуя, жизнь. Сам же он не мог предложить никаких социальных реформ, хотя бы в сотой доле отвечающих интересам народным.
   Генеральный штаб царской армии не знал более яркого противника любых политических идей, распространявшихся среди солдат, чем Голицын. "Сила армии - в ее безыдейности" - этот голицынский афоризм знал каждый прапорщик.
   Теперь же князь жаловался, что солдаты не понимают идейных и политических принципов белой армии. Даже сердился, что офицеры избегают политических бесед с солдатами. Князь решил исправить ошибку.
   Под бурное хлопанье ставни писал он приказ о политическом воспитании стрелков своей дивизии. Длинное, морщинистое лицо скривилось в брезгливой улыбке, перо подрагивало, разбрызгивая на бумаге лиловые кляксы.
   - Что же мне сказать солдатам? Как объяснить новобранцам, что мы ведем войну против немецко-еврейского большевизма? - спрашивал себя Голицын. - Немецко-еврейский большевизм? - Он тщательно вытер платком губы. - Вот с этого, пожалуй, и начну.
   "Искони Русь православная богата доблестными воинами, стяжавшими ей славу и величие. Много у нее врагов - завистников, но среди них нет лютее врага, как Германия. Поработить Россию в честном открытом бою немцы не смогли: тогда они начали сеять смуту среди самих русских. И вот большевики завладели всей Россией. Они заключили позорный Брестский мир, отдав по нему и русские земли, и русский хлеб, русские деньги, русскую волю и честь". Голицын передернул губами, положил перо. В уме созрела новая фраза, но ее не хотелось писать. "Надо что-то ввернуть о вождях белого движения, о чехословаках, освободивших Сибирь". Князь не видел среди русских генералов истинных вождей белого движения, а без фразы о чехословаках в приказе не обойтись.
   "Благодаря героическим усилиям отдельных лиц, при братской поддержке чехословаков русские люди взялись за оружие..." "Вот так-то лучше! Героические усилия отдельных лиц - и хватит! Не могу же я называть белыми вождями эсеров и меньшевиков. А братья-чехословаки? Черт с ними! Чего не скажешь ради политики. Еще несколько чувствительных слов, наш солдат любит патриотическую слезу..."
   Царапая пером, Голицын написал: "У матери-родины есть верные дети, которые еще больше любят ее - поруганную, растерзанную, ограбленную, униженную. Молодые бойцы Всероссийской народной армии, - вы знаете, против нас наглые, жадные немцы и переставшие быть русскими предатели родины. И вы сметете их всех с лица земли русской. Так должны мы идти все вперед и вперед, чтобы самим, без немецкой указки ковать свое счастье..."
   Приказ вышел длинным. Голицын перечитал свое произведение. Остался доволен. Сказал все, что хотел, о многострадальной России и не пообещал ничего солдатам.
   - Победим большевизм и будем ковать свое счастье, - повторил Голицын. - Надежда на счастье всегда утешительна. Перепечатать, только, пожалуйста, без ошибок, - сказал он адъютанту и капризно оттопырил губу.
   - В приемной генерал Рычков, - доложил адъютант.
   - Что же не сказал сразу?
   - Генерал ждет всего четыре минуты.
   Рычков в новой, хорошо сшитой шинели с новенькими, отблескивающими золотом погонами без усилий внес свое тучное тело в кабинет.
   У генерала, побитого в Казани, был вполне победоносный вид. Ему удалось борзо и благополучно пробежать с Волги до Урала и попасть в сухие объятия князя Голицына.
   Рычков даже шутил над превратностями судьбы. И на самом деле: давно ли Голицын просил у него покровительства тайному своему эмиссару Долгушину, а теперь уже князю пришлось устраивать генерала на хорошее местечко - главным начальником снабжения Сибирской армии.
   Продвигая генерала на высокую должность в Сибирской армии, Голицын надеялся стать ее главнокомандующим. Омская Директория назначила главнокомандующим капитана Рудольфа Гайду, произведя его в чин генерал-майора. Голицын чувствовал себя униженным и уязвленным. Ему, царскому генералу, предпочли какого-то политического авантюриста.
   - Почему такой сумрачный вид? - спросил Голицын.
   - Я оскорблен как дворянин, как патриот, как, как... - трагически сказал Рычков, убирая с лица победоносное выражение.
   - Да что произошло?
   - Гайда возил меня в фотоателье на Покровском проспекте. Оно и не ателье даже, а прямо-таки художественная мастерская. Знаете, из тех, что изготовляют фотопортреты в профиль и анфас, во весь рост, сидя, стоя, лежа, в любой позе. Я сперва был в недоумении: фотографироваться, что ли, приехали? Смотрю - все стены в фотопортретах вновьиспеченного генерала. Гайда так и Гайда этак. Гайда жмет руки министрам Директории, приветствует легионеров, произносит тосты на банкетах, и всюду на столиках великолепные альбомы с фотографиями опять-таки Гайды. А крышки к альбомам изготовлены из уральских самоцветов, и на каждой - герб Гайды! Да какой: поверженные орлы русской и австрийской династий! Я чувствовал себя так, словно мне оплеух надавали. Как же мы позволили какому-то золотозубому жеребцу взобраться на свои плечи? Он же глуп от каблуков до ушей. А привез-то меня в ателье - повеличаться передо мной, побахвалиться...
   - Мы получаем то, что заслужили, - Голицын презрительно потер руки. Конечно, обидно для нашей национальной гордости, что Гайда одел свой конвой в форму личного конвоя государя императора. Носятся, прохвосты, по городу в егерских кафтанах, расшитых гвардейскими галунами, а вместо погон - золотые вензеля с инициалами Гайды. Постыдно все это и смешно. Но не так уж страшно. Страшно, Вениамин Вениаминович, то, что сам Гайда и его окружение имеют ничтожную боевую ценность.
   - Да, да, да! - зададакал Рычков. - Ты бесконечно прав! Я как огня боюсь атаманщины, она же захлестывает нас. А что творится со снабжением армии? Вчера попался мне характерный документик: какой-то прохиндей обязался поставить Сибирской армии на двенадцать миллионов рублей повозок. Проверил я капитал этого владельца: в наличии перочинный ножик и огрызок карандаша. А двести тысяч рублей аванса из армейской кассы он все-таки выдрал. Такие аферисты вокруг Гайды табунятся стаями.
   Ругая последними словами Гайду, они как бы говорили друг другу: если бы я стоял во главе армии, все было бы прекрасно.
   - О гнусных этих аферах я написал рапорт военному министру Директории.
   - Из ума вылетело, что Колчак приезжает в Екатеринбург через час, спохватился Голицын. - Пора, пора на вокзал. - Он надел шинель и показался Рычкову еще длиннее и суше. - Официально Колчака пригласил Гайда на торжественное освящение чешского флага. Торжества торжествами, но Колчака сопровождает батальон британских стрелков под командой полковника Уорда. Англичане готовят Колчака в военные диктаторы. Да теперь я и сам вижу: России необходим мудрый правитель, армии - сильный вождь.
   - Армии прежде всего нужны старые, освященные победами петровские и екатерининские знамена, - заметил Рычков.
   - Старые знамена - это Русская империя, это дом Романовых. Мы, служившие при государе императоре в дни русской военной славы, мы, пережившие ее позор, не можем не быть монархистами. Когда мы говорим: у нас один враг - большевизм, одна цель - благо и величие России, - мы подразумеваем только величие императорской России. Я на этом стою, Вениамин Вениаминович. Если постыдные политические веяния не развратили вице-адмирала Колчака - я за его диктаторство. - Голицын звонко высморкался и, щелкая каблуками, направился к выходу.
   На вокзале уже собрались высшие офицеры белогвардейских и чехословацких войск, иностранные консулы, сановники Директории, промышленники, биржевики.
   Генерал Рычков - человек новый в этом екатеринбургском обществе скромно стоял в сторонке, следя за пестрым собранием.
   С князем Голицыным разговаривал английский консул Томас Престон.
   - Согласитесь, ваше сиятельство, генерал Гайда - освободитель Сибири от красных - стал национальным героем России, - утверждал Престон.
   - Иностранец не может быть нашим национальным героем, - неприязненно отвечал Голицын.
   - Директория не случайно назначила Гайду командующим Сибирской армией. Он полон энергии, инициативы, я бы сказал - умной инициативы.
   Голицын пошмыгал носом и промолчал. Некорректный тон консула покоробил генерала Рычкова больше, чем князя.
   - Больно смотреть, когда новая военная сила подчиняется случайному баловню судьбы, - сказал Рычков: это обстоятельство почему-то особенно оскорбляло его. С мрачным видом он вышел на перрон. Уборщики поспешно сгребали нечистоты и снег в кучи, духовой оркестр прочищал свои трубы, швейцары расстилали красный ковер.
   Из вокзала живописной оравой вывалили мордастые, рослые парни в коричневых кафтанах, расшитых алыми галунами, в мохнатых киверах. Позолоченные вензеля украшали их толстые плечи: это были "бессмертники" телохранители Гайды.
   - С какой помпой встречают военного министра. Когда все же Колчак успел заручиться дружбой англичан и чехословаков? - завистливо вздохнул Рычков.
   На перроне, окруженный высшими чинами своего штаба, появился Гайда. Рычков примкнул к его свите, сразу потерявшись среди крикливой военной молодежи. В эти екатеринбургские дни из молодых особенно шел в гору двадцатисемилетний полковник Гривин. О его храбрости и жестокости рассказывались легенды, циничные поступки его смаковались, словно скабрезные анекдоты. Говорили, что Гривин, казнив своих солдат за трусость, издал приказ: "Расстреляно двадцать. Бог еще с нами! Ура!"
   Молодым был и полковник Войцеховский. Голицын вместе с ним захватывал Екатеринбург, но Директория ценила полковника больше, чем князя. Он уже командовал группой чехословацких войск и тоже славился умопомрачительной жестокостью к красным. Недавно на рабочей окраине города по приказу Войцеховского был распят на кресте комиссар.
   - Большевик, распятый подобно господу богу! Комиссар, как Христос, с раскрещенными руками! - поражался генерал Рычков. - Мы, воины за православную веру, уступаем заклятым своим врагам божественный крест. Мы оскверняем великий символ святого страдания.
   Всю эту крикливую, кичливую, честолюбивую молодежь возглавлял Рудольф Гайда, вчерашний ветеринар чешского кавалерийского эскадрона. Длинноголовый, толстоносый, золотозубый блондин был кумиром всех карьеристов и честолюбцев. Человек весьма решительный при достижении личных целей, Гайда соединял в своем характере безрассудство, смелость, легкомыслие, заносчивость.
   Вокзальный колокол возвестил о прибытии поезда. Зашевелился духовой оркестр, замер почетный караул. Гайда встал на край красного ковра, перебирая пальцами по эфесу шашки.
   Поезд медленно подходил к перрону. Оркестр заиграл Егерский марш елизаветинских времен: "Ты хранил отцов заветы, помнил честь и долг! Славься, сын Елизаветы, славься, храбрый полк!" Гайда вытягивался на краю ковра. Колчак уже занес правую ногу, чтобы сразу ступить на ковер.
   Салон-вагон, не останавливаясь, прокатился дальше, ковер ускользнул из-под ног Колчака. Нарушая торжественность встречи, раздался чей-то хриплый бас по адресу машиниста:
   - Морда поганая! Давай назад, растак тебя в бога-мать!
   36
   В особняке золотопромышленника Злокозова в честь Колчака был устроен банкет.
   Колчаку шел сорок пятый год, но легкая седина уже тронула его виски. Он был тонок, сухощав, бледен. Карие запавшие глаза горели живым лихорадочным светом, а в уголках губ было что-то тоскливое, большой нос выдавался из ввалившихся щек. У воротника морского кителя поблескивал георгиевский крест.
   "Он симпатичен и, бесспорно, не глуп. Его называют гордостью нашего флота, - думал Рычков. - Кто-то мне сказал: Наполеоны не выходят из корабельных кают. Забавное замечание!" Генерал внимательно прислушивался к бесконечным тостам.
   Лилось шампанское, журчали гибкие, укладистые слова, то с оглаженными, легкими мыслями, то с занозистыми и злыми.
   - Наш народ расплачивается за разгул темных страстей и преступное увлечение революцией. И, лишь пройдя через многие страшные испытания, народ вернется к монархии, Россия вновь станет великой империей...
   Это говорил князь Голицын.
   - Господин министр! Орудия мирного труда и оружие жестоких войн, алмазы и сталь, золото и железо суть продукты Урала - неисчерпаемой сокровищницы земли русской. Все, в чем нуждаются армии, Урал может дать, но сейчас заводы бездействуют, фабрики остановились, рудники залиты водами. Без денежной помощи Директории и наших союзников промышленники и капиталисты Урала не возродят заводы, фабрики, рудники для новой всероссийской власти! Вы - нам, господин министр, мы - вам!..
   Это сказал золотопромышленник Злокозов.
   - Божественным промыслом большевизм разбит как идейно, так и нравственно, но хвост красного дракона еще обладает опасной силой. Осени, господи, крестом своим защитников веры, престола и отечества в час роковой битвы с антихристом! Будь, о господи, наставником мудрых, защитником слабых, покровителем угнетенных духом! Да рассыплются прахом все врази твои - слуги диавола, красные драконы, терзающие нашу мать-Россию. Аминь!
   Это сказал митрополит вятский и слободской.
   Самые разные люди говорили яркие, тусклые, длинные, короткие тосты, но все просили как можно скорее искоренить большевизм. Колчак слушал и молчал; его молчание казалось загадочным. Никто из ораторов не произнес откровенно и прямо, что военная диктатура должна сменить дряблую, беспомощную, велеречивую Директорию, но каждый вкладывал в свои слова эту мысль.
   Наконец Колчак встал, и все смолкли.
   - Господа! - сказал он. - Я считаю войну с большевизмом великим, честным и святым делом, которое выше всякой справедливости. Я уверен война освободит мир от красного зверя, что пытается господствовать над миром. Такая война принесет каждому русскому счастье и радость. Поэтому во время войны с большевизмом не надо никаких реформ, кроме военных. Ваше внимание ко мне я рассматриваю как союз армии и русского общества.
   Поздней ночью Колчак сидел перед камином в огромном кабинете миллионера Злокозова. Дрова в камине стреляли углями, языки огня подрагивали и сгибались, озаряя японский древний клинок.
   Колчак потрогал пальцем холодное оружие. "Долго же я разыскивал этот клинок в оружейных лавчонках Токио. Клинки работы мастера Майдошин изумительны, они - сама поэзия. Всякий уважающий себя самурай, когда ему приходилось прибегать к харакири, проделывал эту операцию клинком Майдошин".
   Усмешка оживила пепельные губы вице-адмирала. "Токийские лавчонки предлагали мне клинки других древних мастеров, выдавая их за Майдошин. Нет, нет, отвечал я, этот клинок делал почтенный мастер Иосихиро или же Мазамуне, я же хочу только Майдошин. Лавочники кланялись, и складывали руки, и вздыхали, пока наконец не нашли этот великолепнейший Майдошин".
   Пламя камина отбрасывало короткие тени на сухое зеркальное лезвие: оно же, сгущая жидкий свет, казалось совершенно черным и таинственным.
   Колчак любил подолгу смотреть на японский кинжал, словно искал в нем какую-то мистическую силу. Он не верил никакой мистике, но события последних дней, развертываясь и нарастая вокруг него, выводили из душевного равновесия. Разорванный, мрачный и в то же время волнующий блеск этих событий освещал честолюбивые замыслы вице-адмирала.
   За окном давно ревела метель: постоянный гул ее не мешал потоку воспоминаний. Память возвращала Колчака к порогу юности. Он видел себя то гимназистом, то фельдфебелем морского корпуса, то лейтенантом на броненосном крейсере.
   Перед мысленным взором вставали громады вод Тихого океана, мягкие очертания владивостокских сопок, ледяные торосы земли Беннетта. Эти, уже ставшие бесконечно далекими, картины юности сейчас умиляли его. Как все было ясно, просто, беззаботно в том невозвратимом мире.
   Вспомнился отец - морской артиллерист, генерал-майор - непреклонный сторонник монархии. Образ отца не вызвал ни нежности, ни грусти.
   Дворянские привычки, привилегии, атмосфера исключительности, аристократичности в Морском корпусе наложили на юного Колчака неизгладимый отпечаток. Подобно отцу он был монархистом, хотя в первые же дни Февральской революции стал служить Временному правительству.
   Колчак сощурился на языки огня: они были светлыми, легкими, неуязвимыми и, переливаясь, все звали куда-то. Если бы он только понимал непостоянный, обманчивый, возбуждающий голос огня!
   Колчак зажмурился, силою воображения вызывая желанные картины...
   Черное море до краев переполнено солнцем. Волны выбрасывают золотые слитки, и они, разламываясь, рассыпаются снопами брызг. Всюду брызжет, мерцает, лоснится солнце. Солнечные капли стекают с береговых скал, дышат теплой зеленью виноградников, спят в изломах розоватых камней. Тысячи солнц взлетают вместе с волнами и ходят по горизонту.
   Колчак будто въяве видел круглые облака в морской воде, тени кораблей, пробегающие по облакам, себя на капитанском мостике крейсера "Георгий Победоносец". Перед ним опять мелькали матросские физиономии, раздавались голоса, полные ярости. Матросы, только что разоружившие офицеров Черноморской эскадры, подступали к нему, требуя сдать оружие.
   Он же высился над всеми, сгибая и разгибая тонкую парадную сабельку. Почему-то казалось: как только он лишится бесполезного своего оружия сразу и навсегда рухнут империя, дворянство, война до победного конца, слава, флот, он сам со своим будущим.
   Смешной парадной саблей хотел он преградить путь революции. Бесконечно далекими и ненавистными были для него матросы его же эскадры.
   - Требование сдать оружие я рассматриваю как личное оскорбление, сказал он. - Море меня наградило золотым оружием, морю его и возвращаю!
   Он швырнул свою саблю в море, ровно в полночь спустил с мачты гюйс командующего эскадрой и покинул свой флагман.
   Это, конечно, был очень эффектный жест - золотая сабля, брошенная в море. Газеты захлебывались от восторга и писали, писали об Александре Васильевиче Колчаке, не пожелавшем подчиниться взбунтовавшимся матросам.
   Буржуазные газеты, светские, дамы, господа из Генерального штаба, из Морского корпуса, члены Временного правительства восхищались мужественным характером вице-адмирала.
   Генерал Рычков разволновался, даже, как показалось ему самому, до неприличия: князь Голицын предупредил, что он приглашен на особый военный совет к Колчаку.
   Приглашение было многозначительным: фортуна снова поворачивалась к Рычкову улыбающимся лицом. Будущий военный диктатор (в том, что Колчак станет диктатором, генерал не сомневался) нуждается в его военных знаниях, его опыте, генеральском авторитете его, наконец!
   - Мне, старому вояке, пристало больше разговаривать с вражескими пулями, чем с походными кухнями, - сказал он Голицыну.
   Погасшая было страсть - находиться на виду у высокого начальства опять всколыхнулась в душе Рычкова. Он долго и беспокойно обдумывал, в каком виде явиться к Колчаку.
   - Там будут все эти импульсивные мальчики - Гайды, Гривины. Прилично ли мне, георгиевскому кавалеру, прийти без крестов?
   - Тогда надень свои кресты, - посоветовал Голицын.
   - Но тактично ли? У меня два "Георгия", у Колчака только один?
   - Тогда не надевай.
   - Мои кресты боевые, чего мне их стесняться?
   - Тогда надень...
   К Колчаку явились действительно личности самые близкие: Рудольф Гайда, английский Престон, Гривин, Войцеховский.
   Перед началом совещания Колчак спросил у Голицына:
   - Следствие по делу цареубийц окончено, князь?
   - Да, и цареубийцы расстреляны...
   - Я бы начал повторное следствие. Его королевскому величеству Георгу Пятому небезынтересно знать, что мы вновь расследуем святотатственное преступление большевиков.
   Голицын повел по Колчаку скорбными глазами, торопливо потер ладонь о ладонь.
   - Его величество мой король будет признателен, - подхватил Престон, довольный, что Колчак коснулся темы, волнующей его самого.
   - Главные преступники ускользнули от карающей десницы. Все обстоятельства злодейского убийства государя императора нами выяснены. Не понимаю, что еще надо выяснять, - раздраженно ответил Голицын.
   - Мы еще вернемся к этому разговору, - глухим, неблагозвучным голосом пробормотал Колчак, проходя к столу. Сел, положил худые руки на яшмовую многоцветную столешницу, глянул в заснеженное окно.
   Все ждали, когда Колчак заговорит, но каждый думал о том, какую роль он сам будет играть в приближающихся событиях. Каждый преувеличивал собственное значение и жаждал роли выдающейся.
   - Россия и наши союзники ждут от нас решающего наступления, - начал Колчак. - Как русский я понимаю общее желание быстро и навсегда покончить с большевизмом. Это решающее наступление начнется в ближайшие дни. Колчак подался вперед, узкий профиль его отразился в полированной яшме столешницы. - Оно начнется отсюда, с Урала, в северном направлении. Мы пойдем стремительным маршем на Пермь, на Вятку и дальше к Москве. В районе Вятки наши армии соединятся с английскими войсками, что наступают из Архангельска на Котлас. В борьбе с красными мы обопремся на твердую, дружескую руку англичан...
   Престон сидел, закинув ногу на ногу, сложив руки на коленях, загадочно улыбаясь. Генерал Рычков понял его сияющую улыбку как торжество Великобритании над всеми соперниками в Сибири и на Урале.
   Генерал Рычков видел, как нетерпение охватывало Гайду. Он приоткрывал широкие лягушачьи губы, жмурился, ежился, приподнимался со стула. Когда Колчак замолчал, Гайда вскочил и, сверкая золотозубым ртом, патетически воскликнул:
   - Ваше превосходительство! Сибирская армия предлагает вам принять верховную власть в России. Армия больше не доверяет омской Директории и не хочет сражаться за нее...
   - Военные желают иметь военного диктатора, - поддержал Гайду Войцеховский.
   - У вас славное имя, мы сделаем его популярным. Отныне наши сердца принадлежат вам, ваше превосходительство, - сказал Гривин.
   Генерал Рычков решил, что наступил удобный случай напомнить о себе. Он вынул из-за отворота мундира аккуратный лист, жирные складки лица его засветились угодливой почтительностью.
   - "При мысли о твердом правителе мы наполняемся светлой радостью. Это радость тех, кто отдает свою жизнь для блага России, погибающей под немецко-еврейским игом. Поэтому мы провозглашаем Александра Васильевича Колчака верховным правителем земли русской", - прочитал генерал Рычков торжественным голосом. - Обращение подписано офицерами Особого казачьего полка, офицеры армии присоединяются к нему, ваше превосходительство.
   Тогда все окружили Колчака плотным говорливым кольцом. Он не успевал поворачивать головы и отвечать. Наконец сказал:
   - Благодарю вас, но дайте мне подумать...
   37
   После гибели отца Ева ушла из Сарапула к дяде - воткинскому священнику Андрею Хмельницкому.
   Давно ли Ева жила жизнью, состоящей из домашних занятий, чтения, прогулок над Камой: ничто не нарушало спокойный ритм ее времени, даже скука. Девушка не скучала потому, что жила на природе, уносясь мечтами в будущее, неясное, как лесной дымок. Счастье ее было полным - она еще не научилась возвышать себя над природой, еще умела находить общий веселый язык с животными и птицами. Звери и птицы говорили с ней выразительными лесными глазами, мягкими, неугрожающими позами.
   У Евы было два настоящих друга: старая вороная кобыла и молодой великолепный пес. Мятежники убили собаку, увели на живодерню кобылу. Каждую ночь Еве снились печальные глаза лошади и лукавые глаза собаки. Она просыпалась с ощущением боли, выскальзывала из дому, уходила в лес. В лесу бродили туманы, сосны возникали из тумана, словно из сна, розового от рассвета.
   Четырех лет Ева осталась без матери; отец воспитывал дочку просто, но строго. Он сам учил ее грамоте и труду и был доволен, что Ева умеет косить сено, править лодкой, доить корову, скакать на лошади.
   - Своим дворянством не кичись, а род помни, - говорил он дочери. - Не забывай: твоя прабабка - Надежда Андреевна Дурова...
   К памяти героини 1812 года отец и дочь относились благоговейно. На стене кабинета висел портрет Дуровой в мундире уланского Литовского полка; в спальне дочери на рабочем столике стояла резная палисандровая шкатулка. В ней хранились два томика: книжка "Девица-кавалерист. Происшествие в России", изданная в 1837 году, и номер журнала "Современник". В номере был опубликован отрывок из записок Дуровой с предисловием Пушкина. Ева наизусть выучила пушкинские строки: "С неизъяснимым участием прочли мы признание женщины столь необыкновенной, с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным".
   Гордость легендарной прабабкой была равнозначна только любви к отцу. Отец для Евы являлся самым справедливым, самым благородным. Когда контрразведка мятежников арестовала отца и бросила в баржу смерти на пристани Гольяны, Ева без колебаний пошла в дивизию Азина. Спасти отца не удалось, но кровь его требовала возмездия.
   - Я обязана отомстить. У меня не будет соглашения с убийцами, как нет его между раной и ножом, - шептала она перед портретом прабабки. - Я убью убийцу отца!
   Ева взяла прабабкин пистолет: оружие восемьсот двенадцатого года сохраняло в себе вековую тяжесть, но казалось смешным. Проржавленный уланский пистолет напомнил Еве: в трагические минуты особенно нужны спокойствие духа и мужество сердца. А храбрость дремала в ней, как огонь в дереве.