Александр Спеваковский. Дэзи Фрэдмэн и Стэн Капенда

   Профессиональные пути друзей разошлись, но крепкие дружеские связи остались. После школы Курл поступил в Колумбийский университет на факультет журналистики. Окончив обучение в университете, Филипп женился, у него родились две дочери. Свою карьеру Курл начал в газете «Нью-Йорк таймс» и вскоре стал классным журналистом. Ни раз Стэн обращался к Курлу за советами и всегда получал то, что было нужно. Именно с Филиппом Курлом и решил Капенда посоветоваться по интересующему его вопросу. Сделать это надлежало как можно быстрее. Но раскрывать свои давние связи перед теми, кто начал охотиться за каждым словом и движением Стэна он не хотел. Капенда вообще не желал ставить кого бы то ни было под удар неизвестных лиц, интересующихся его частной жизнью и особенно приготовлениями к трудному «путешествию» в Анголу, сопряженному со смертельной опасностью.
   Капенда вошел в центральную комнату квартитры и включил на полную громкость телевизор. Затем он прошел в кухню, открыл кухонный навесной шкаф, взял с полки начатую бутылку виски, налил полный стакан напитка и быстро опракинул его себе прямо в горло. После этого, морщась от выпитого, Стэн снова наполнил до половины стакан виски и вернулся опять в большую общую комнату. Поставив стакан с алкоголем на пол, он завалился на диван, положил ноги на журнальный столик, и начал обдумывть план действий завтрашнего дня.

* * *

   Утром Стэн быстро освежился под душем, позавтракал и начал было проверять всю свою одежду с целью обнаружения в ней чипов и всякой другой электронной пакости, предназначенной для слежения и подслушивания, но вскоре бросил это нудное занятие и надел на себя все то, что было на нем вчера. Затем он спустился в подвальный гараж, сел в свою машину и направил ее на северо-восток города. Стэн ехал в Бронкс, туда где жил его друг Ник Джонсон.
   От мысли, что каждый метр движения его машины фиксируется неизвестно где находящимися приборами, Стэну было, если выражаться литературным языком, нехорошо. Сзади никаких подозрительных автомобилей не было, но невидимых наблюдателей Капенда чувствовал затылком, кожей спины, чем угодно. Нескромный Джонсон в таких случаях любил употреблять выражение: «Я их чувствую анусом». Таких гадостных ситуаций у Стэна в жизни было несколько и раньше он уже испытал на себе такое состояние. Однажды Стэн узнал, что один гнусный тип из некой паршивой организации тайно наводил о нем справки. Собирал и обобщал сведения о его семье и о нем самом, о его прошлом, настоящем и благонадежности. Капенда об этом ничего не знал и был подобен инфузории, которую внимательно изучал под микроскопом какой-то маниакальный врач-исследователь, с полным от вожделения ртом слюней. О случившемся Стэну сообшил его друг, только через несколько месяцев. Капенде было от этого невыносимо противно даже спустя много лет. Он сравнивал такую деятельность интересующихся им господ из поганой организации с ковырянием, в отсутствии дома хозяев, какого-то чужака в баке с грязным нижним бельем, обнюхиванием им каждого предмета туалета своим крысиным носом и отскабливанием ногтем приставшего к этому белью дерьма.
   Если по отношению к себе из-за своей прежней наемнической деятельности Капенда все же допускал раньше такое отношение, то тоже самое в связи с одним из своих знакомых все это выглядело совершенно по-свински. Его старый школьный приятель, непричастный к чему-либо сомнительному, просто хотел жениться на дочери одного секретного агента низшей категории. Тот изучил всю биографию парня, но что-то в ней не устроило агента и брак был омерзительным образом расстроен. Поэтому Стэн не любил все спецслужбы, все особые организации и их агентов и более мерзкого и ублюдочного положения, когда за человеком везде следят, вплоть до сортира, Стэн не мог себе представить. Но это было давно. Теперь такое состояние повторилось на новом и более технически качественном уровне. Суть от этого, конечно, не менялась и настроение Капенды, ехавшего к другу, было наипротивнейшим.
   Стэн не ошибался, подозревая, что за ним ведется наблюдение. За ним действительно внимательно следили невидимые, весьма любопытные люди. Если бы Капенда мог, он услышал бы следующее:
   – Повернул налево. Теперь движется по прямой. Ты ведь знаешь куда, конечно, – проинформировал кого-то другого хриплый и картавый голос.
   – Откуда мне знать куда он поехал? – ответил ему тот другой. – И вообще нечего тебе трепаться. Все только по существу. И вообще кончай свои дурацкие догадки строить. С тобой я все время в просак попадаю. Понял? Все это кончай!
   – Кончил…
   Сколько Капенда ни знал Джонсона, а познакомился с ним Стэн в детстве, когда мать его впервые выпустила одного погулять во двор, где он жил, Ника постоянно распирало от планов где-нибудь по-быстрому и много заработать, желательно не очень ломаясь. Прожекты были один другого грандиознее, но после реализации идей результаты оказывались более чем скромными или вообще нулевыми. От этого Джонсон, являвшийся неисправимым оптимистом, тем не менее никогда в уныние не впадал. Деньги, однако, он презирал за то, что зависел от них. У него не было никакой специальности, кроме наемнической, ничего ему не светило, но он находился в постоянном поиске.
   Однажды Нику показалось даже, что в его квартире старого дома, где он жил, непременно должен находиться спрятанный клад. Джонсон проверил все подоконники и косяки дверей, заглянул в вентиляционные трубы, поднял в нескольких местах паркет и простучал стены. Клад искал он не напрасно. В одной из медных дверных ручек, открученных им на всякий случай, Ник обнаружил банкноту достоинством в один доллар, вложенную туда зачем-то прежними жильцами квартиры.
   Кем только не работал в последнее время Джонсон, чего не перепробывал. Даже в кино снимался, не в главной роли, правда, а в массовке. За работу в кинематографе Нику заплатили двадцать долларов. Но ровно столько же у него сперли из кармана пиджака, который он на время съемок оставил в раздевалке-вагончике, сменив свою повседневную одежду на плащ состоятельного английского господина конца XIX века. Джонсона обчистили пока он по ходу действия фильма расхаживал по съемочной площадке в толпе таких же как он «солидных» мужчин, изображая сытого джентльмена, морщась от запаха нафталина, исходившего от реквизитного одеяния.
   Сейчас Ник, как и Стэн, остро нуждался в средствах и цеплялся за любую возможность, чтобы выбраться из финансового тупика. Ему до невозможности надоело находиться на иждевении детей и перебиваться временными заработками, хотелось получить хоть какую-нибудь постоянную более менее нормальную работу. Как жаловался Джонсон Капенде, он забыл как выглядят извещения о поступлении на его банковский счет денег и ему невыносимо противно было постоянно находить в почтовом ящике только счета об оплате чего-то. С наемничеством Ник тоже закончил, хотя и позже Стэна. Однако концы связей с наемниками продолжали оставаться у него в руках. Именно поэтому Капенда и ехал в район Бронкс.
   Немного не доехав до квартала где жил Джонсон, Стэн остановил машину, выскочил из нее и через проходной двор, благо это место знал хорошо, быстрым шагом достиг пераллельной улицы. Перейдя ее, он снова нырнул в проходной двор и вышел на следующую улицу. Здесь он уже пошел неспеша. У дома Джонсона Стен изподлобья посмотрел по сторонам, после чего вошел в парадный вход.
   Джонсон жил в большой квартире девятиэтажного дома с женой Мариам, взрослыми детьми – младшим сыном, невесткой и их двумя мальчиками, дочерью, находившейся в разводе, с ее ребенком и двумя «тещами», как этих женщин называл Ник. Одна из них была настоящей тещей Джонсона, другая являлась ее родной сестрой. Старший сын Ника пошел дорогой отца, желая много и быстро заработать. Он уехал на Аляску, взял там в аренду участок земли на одной горе и начал мыть золото.
   Жизнь Джонсона в его обширной квартире была «веселой» и очень насыщенной разными семейными событиями, особенно в последнее время. Тещи, одной из которых было восемьдесят шесть лет, а другой восемьдесят семь, представляли из себя наредкость тупые и крайне ограниченные создания, были необразованными, но скандальными особями. Женщины отличались весьма завидным здоровьем, однако всем говорили, что более больных, чем они людей на свете не существует, гордясь своими болезнями, которых у них не было, и какими-то наисложнейшими уникальными операциями, кроме них никому не сделанными. Как полагали эти женщины, только они хворают, а другие лишь притворяются, даже те, кто умер. Они всегда и во всем считали себя правыми. Как всем глупым людям им нравилась дешевая притворная лесть и любое вранье, сказанное в их пользу. Они улыбались какими-то дьявольскими улыбками, когда слышали все это. Однако, если про них говорили что-то негативное или то, что им не нравилось, начинали вытаращивать глаза, а свои беззубые рты в крике раскрывали на всю возможную ширину так, что Ник всегда опасался не заклинит ли их нижние челюсти и не придется ли вызывать врача, чтобы вправить их. Такое однажды уже случилось с двоюродной сестрой его жены, когда она в двадцать пять лет начала читать свою первую книгу. Во время чтения сестра так широко зевнула, что не смогла свести челюсти назад. Благо Ник был рядом. Прибежав на душераздирающий крик, он одним ударом кулака разом исправил положение. Не без боли нижняя челюсть сестры жены вернулась в прежнее положение. Но и она после этого случая никаких книг в руки больше не брала.
   При каждом дне рождения той или иной «тещи» Ник, считавший, что ему чертовски «повезло» с такими «мамами», всегда задавал сам себе вопрос вслух: «Разве люди столько живут?», что тут же моментально вызывало бурю грязной ругани со стороны обеих старых женщин и жены Ника.
   Настоящая теща Ника нигде и никогда не работала, хотя постоянно подчеркивала, что надорвала свою здоровье на кухне хуже, чем на любой работе. Вторая теща прежде работала, однако ее работой очень часто интересовалась полиция и следственные органы. Однажды она чуть было даже не «села» на нары. Но родственники помогли и все окончилось лишь сильным испугом.
   У обеих старух были какие-то драгоценности – золото и бриллианты, неизвестно где и когда добытые. Но Ник эти ценные вещи никогда не видел, так как считалось лишним ему их показывать.
   Особое место в жизни Ника занимала его жена. В общих чертах она мало чем отличалась от своих матери и тетки, интересуясь, как и они, в основном сплетнями и тряпками, любила хорошо поесть и выпить. Лишь наличие образования ставило Мариам на ступень выше «мам». Еще жена Ника была женщиной из очень простой семьи, но чересчур сильно страдала сверхаристократическими замашками, чем превосходила всех своих родственников.
   По своему несносному стервозному характеру она намного выше поднялась над матерью и теткой, которые тягаться с ней не могли по сварливости, несдержанности и вспыльчивости, хотя они были в этих областях специалистками экстракласса. Достаточно было пустяка, чтобы начался словесный понос, не прекращающийся часами. И даже всегда сдержанный и доброжелательный Стэн однажды, когда стал свидетелем совершенно необоснованной ссоры, обозвал Мариам «говном, которое воняет, если его и не трогать». Ник во время таких словесных излияний жены иногда затыкал уши, но когда вытаскивал из них пальцы, слышал все то же, о чем говорилось полчаса назад.
   Только отец Мариам, всю жизнь чего-то боявшийся и от чего-то маявшийся, может быть, от каких-нибудь нехороших нечестных поступков, тщедушный и узкоплечий мужичонка с ввалившейся грудью, безгранично любимый и уважаемый дочерью, мог на нее воздействовать. Она боялась отца панически, особенно его взгляда сатаны. Ему достаточно было только взглянуть на Мариам, как дочь складывалась перед папой словно перочинный нож. Ник всегда удивлялся тому, какое влияние этот маленький человечек, гнущийся и трепещущий сам перед теми, от кого зависел, имеет над своей сильной дочкой. Но когда родитель умер воздействовать на жену Ника было уже некому. С возрастом она становилась день ото дня невыносимее и дурее. Порой Нику было совершенно не понятно, что было нужно Мариам. Началось это года два – три назад. Друзья говорили, что мягкий по характеру Ник сам распустил жену, что нужно было при первом же оскорблении мужа поставить ее на место. Приближающаяся старость, особенно, когда на жизненном горизонте Мариам засветило пятидесятилетие, отрицательные черты усугубляла все больше, возможно, из-за того, что с возрастом происходило изменение физиологии женского организма. У Ника было другое объяснение оригинальным отношениям с женой. Он считал, что когда кто-нибудь кого-то угнетает и давит, то он или она отыгрываются потом сполна на своих ближних. Таким и был Ник. Именно на нем и отыгрывались в доме все, кому было не лень. Одако оригинальным было то, что страсти кипели только в квартире Ника. За ее пределами все было спокойно. Мариам ни с кем не ругалась и вообще слыла человеком тактичным, умеющим хорошо слушать и понимать других.
   Жизнь свою Мариам считала неудавшейся и полагала, как и очень многие женщины, что виноват в этом только муж, обещавший ранее носить на руках, неоправдавший надежд, испортивший и отравивший все ее существование, в первую очередь из-за своей вопиющей никчемности, отсутствия каких-либо способностей, как говорила жена Ника, и отсутствия денег. Все многократно осложнялось когда Ник не работал, что буквально бесило Маирам. Особенно она неистовствовала и издевалась над Ником при его рассуждениях о сценариях для кино и о скором и хорошем заработке в Голливуде. Мариам считала, что Ник понимает в сценариях, как свинья в апельсинах. Она всегда припоминала Нику, как его обокрали на съемках фильма, тут же добавляя, что то же самое произойдет и в Голливуде, только в больших масштабах, да еще и деньги на проезд зря будут истрачены. Еще Мариам любила говорить, что Нику не было бы цены, если он стал бы играть в кино сволочей.
   В связи с тем, что Ник часто не работал и у него не было денег, он, по мнению жены, не имел права оправдываться и отвечать ей, да и вообще права голоса, как и права иметь потребности.
   С некоторых пор Мариам начала говорить Нику, что ненавидит его и никогда не любила, а детям иногда в истерике орала так: «Если он где-нибудь в дерьме подохнет, а я пророню слезу по нему, подойдите ко мне и плюньте в глаза». Она постоянно заявляла Нику, что могла бы быть воистину счастливой и ее домагались сорок человек, которых она из-за неблагодарного мужа всех просто убила, выйдя за него замуж. «У меня был широчайший выбор, а я упала на этого недоделка, который мне все испортил. Так мне и надо», – часто говорила жена мужу-неудачнику. Но самым любимым выражением Мариам было: «А ведь ходит же где-то человек, педназначенный мне судьбой!» На что Ник неизменно отвечал: «Как повезло парню!»
   Ненавистными для Маирам и «тещ» были все родственники, особенно родители, неблагодарного мужа также виновные в ее несчастливой жизни на том основании, что без них не было бы и Ника. Для Мариам тема «поганых» родителей Ника, хотя уже и умерших, была любимой. Больше всего ее бесило то, что отец Ника любил читать книги. Книги в доме Мариам тоже были, но ими никто особенно не интересовался, разве только какими-нибудь похабными романами. Она считала, что лучше бы папа Ника, как ее отец, постоянно упирался где-нибудь на работе и старался для семьи с тем, чтобы ее члены жрали в три горла, включая, конечно, и ее саму. Мариам ненавидела почивших родителей Ника и постоянно поносила их, улицу, дом и этаж, где они жили, выхваляя в то же время своего перешедшего в другой мир папашу. Ник сначала обижался на выпады против его родителей, но потом, как патологоанатом, постоянно вскрывающий трупы, привык к такому своему положению и только улыбался во время подобных нападок.
   Финансовые проблемы все время приводили к домашним стычкам. Раз в неделю скандал был обязательно. Жить хотелось хорошо, а способов и средств для этого не было никаких. Мариам тоже не работала, дети были вырощены, за внуками ухаживали бабки и другого занятия как третировать своего безработного мужа, все время бывшего под рукой, у нее не было. Поэтому научилась Мариам это делать мастерски. Ник же, когда у него появлялась работа или просто повод убраться из дома, делал это с огромным удовольствием, опережая во время бега из своего жилища собственный крик и свои колени.
   Будучи человеком веселого нрава и большим шутником Джонсон отмечал в характере и поведении Мариам ряд, как он говорил, одних только «достоинств». Первым из них была удивительная способность трепать языком, особенно когда пьяная жена была недовольна Ником. Она либо вспоминала свое светлое детство и прошлое вообще, в котором еще не было Ника, либо до страшных размеров раздувала все его отрицательные качества. Меры в словоблудии она не знала и могла говорить не останавливаясь часами с перерывом только для сна. Ник утверждал, что в голове Мариам вставлен лазерный диск, вращающийся и способствующий бесконечной болтовне, выключающийся, в соответствии с какой-то программой, только ночью. Ночью программа переориентировалась, по объяснению Ника, на сильный храп, сравнимый по звуку разве что со звуком работающего мотора трактора.
   Другая особенностью жены заключалась в том, что ее невозможно было переспорить. Если у человека был один глаз, она могла доказать, что их два. Как и ее мамаши, Мариам всегда и во всем считала себя правой.
   Жену нельзя было также перекричать. Она предпочитала при всех обстоятельствах громко кричать, «брала на голос», как говорил Ник. Казалось, что стекла в окнах должны были полопаться от ее истошных воплей. Крики Мариам всегда сопровождала разнообразными и грязными ругательствами, которых она знала, несмотря на свой липовый аристократизм, столько, сколько не знал, казалось, никто. Большинство из этих ругательств адресовывалось Нику, в связи с чем он завел специальную книжечку, куда записывал их. В один из дней Ник был обозван идиотом двадцать четыре раза, в том числе редким идиотом семь раз, поганым кретином двадцать раз, паразитом и старой сволочью по восемнадцать раз, прыщавым вонючим выблюдком, хотя у Ника никаких прыщей не было, один раз, калом один раз. Слова нахал, трутень, тунеядец, мурло, быдло, хрен, зараза, гад, скот, а также такие названия животных как ишак, козел, баран и свинья в семье Ника за ругательства не считались и произносились беззлобно, просто так. Очень любила жена Ника слово «придурок». Ник неоднократно просил Мариам называть его хотя бы «полудурок», но никакого снисхождения не получил. Слово «придурок» она могла повторять без конца, особенно в нетрезвом виде. Можно было иногда подумать, что вся ее речь состоит из слова «придурок», произносимого с разной интонацией и в разных вариантах. Ее рекордом было, когда она назвала своего мужа придурком четырнадцать раз за пять минут. Ник считал и все аккуратно записал. Однако долго наслаждаться интересными записями Нику не пришлось. Однажды жена обнаружила книжечку в кармане его куртки и уничтожила ее, обозвав мужа законченным идиотом. Словом «идиот» Мариам провожала Ника куда-нибудь и с этим же словом встречала его. Любила Мариам еще посылать мужа «на», «в» и «к», например, к черту, к чертовой матери, к чертовой бабушке или еще дальше. Посылка исчислялась десятками раз в день.
   Мариам очень пристрастилась благодаря матери к алкогольным напиткам и пила каждый день и больше, чем какая-либо другая известная Нику женщина. Ник, тоже любивший выпить, всегда был рядом с ней со стаканом в руке. Но в последние два года он бросил это занятие из-за того, что жена начинала очень быстро пьянеть и от небольшого количества спиртного становилась неуправляемой и просто ненормальной, походя на какую-то скотину. Ник злорадно сожалел, что папа Мариам, не любивший алкоголь, не дожил до такого падения дочери. Каждое возлияние неприменно стало приводить к скандалу. Скандалы длились, как говорил Джонсон, бесконечно. Начало доходить даже до того, что Мариам пыталась применять к Нику рукоприкладство, бросаясь на него с кулаками и кухонной посудой. Ник, правда, с этим быстро покончил. Один раз напавшую на него пьяную жену он повалил и удерживал на полу по всем правилам борьбы дзюдо в течение пятнадцати минут пока та не обессилила. Показ синяков на теле Мариам на следующий день маме и тете вылился в настоящий домашний судебный процесс. На нем главным действуюшим лицом был муж-садист, которому жена и мама пожелали подохнуть уже завтра же от инфаркта и инсульта одновременно, а тетка Мариам, размечтавшись, проорала ему, чтобы Ник издох два раза. Еще один раз супруга Ника в припадке бешенства и бессильной ярости укусила его сначала за руку, а потом вцепилась зубами в бок. Пришлось шмякнуть Мариам об пол как жабу. Захлебываясь от бессилия и слез, крича, она обещала Нику устроить так, что он, сволочь, никогда не сможет добраться до того света. Однако после этого инцидента Мариам уже не рисковала вступать в рукопашный бой с мужем, заменив угрожающее размахивание руками перед его лицом на большее количество обидных выражений.
   В конечном итоге из-за пьянства семья Джонсона разделилась на два лагеря. В одном из них были Мариам и «мамы», которые вместе с двоюродной сестрой составляли ей часто скандальную и пьяную компанию при игре в карты, в другом Ник и его дети, которых попойки матери тоже начали раздражать, особенно когда им приходилось приводить помещение квартиры в порядок после потери сознания на алкогольной почве их родительницы, не контролировавшей выделительные процессы.
   И еще одна замечательная черта, по мнению Ника, была характерна для Мариам. Она, как древнеиндийская богиня, обладала безграничными, почти сверхъестественными половыми способностями. Как сказал однажды в шутку Джонсон, ей надо было бы жить при казарме, где находилось никак не менее четырехсот солдат. Она получала бы большую зарплату – двести долларов в месяц за половое обслуживание военнослужащих, по пятьдесят центов с рыла. Впрочем, и про «мам» Ник говорил, что в восемьдесят шесть и восемьдесят семь лет они тоже еще продолжают быть сексуально озабоченными. Ник даже выдвинул теорию, согласно которой возраст женщины на ее сексуальные особенности влияния не оказывает. Иногда, когда его тещу в порыве какой-то ненормальной страсти прорывало и она посылала ему воздушные поцелуи, у Джонсона, обладавшего богатым воображением, тело покрывалось гусиной кожей при мысли, что он сейчас окажется в объятиях сильно престарелой дамы.
   Несмотря на все проблемы и семейные неурядицы, Джонсон никогда не унывал, относился к жене и ее действиям без предрассудков, с юмором и спокойствием, никогда ни на что не жаловался, в истерику не впадал и жизнью был доволен, успокаивая себя тем, что все супруги, долго живущие вместе, непременно часто ругаются, так как жутко надоедают друг другу. Исключения, конечно, бывают, подчеркивал Ник, но как в статистике, одно на сто тысяч. А те, кто долго живут со своими женами либо святые, за что им следует выдавать медали, либо кретины. Ник очень часто слышал от жены, что он кретин, поэтому святым себя считать не осмеливался. Утешало его всегда также еще и то, что чем богаче муж и чем выше его социальное положение, тем похабнее его оскорбляет вечно всем недовольная жена, в полной мере и с большим удовольствием пользующаяся, кстати, благами, исходящими от супруга. Для жен академик не является академиком, президент – президентом, а всего лишь неблагодарным мужем, случайно и незаслуженно ставшим величиной. «Если бы я был апостолом Петром с ключами от рая в кармане, мне доставалось бы от жены больше, чем сейчас», – любил шутить Джонсон. По сравнению с извращенными оскорблениями друг друга богатыми, ругань жены рассматривалась безработным Ником как семечки.
   Когда встречались Ник и Стэн шутки на семейные темы не прекращались. «А правда, что у мусульман для развода достаточно жене лишь сказать: «Я с тобой развожусь?», – спрашивал Ник у Стэна. «Да это уже и есть развод», – отвечал Стэн. Оба улыбались. «А правда, что в древности на Ближнем Востоке развод был почти невозможен, но если муж говорил, что его жена сварлива, то их разводили немедленно?» – снова задавал вопрос Ник Стэну, уже зная на него ответ. «Сущая правда», – говорил тот. Оба опять улыбались. «И ты вообще запомни, Ник, как говорили древние римляне: «Нет плохих мужчин, есть плохие женщины», – завершал обычно короткую и оптимистичную дискуссию Капенда.
   А вообще-то, как отметил для себя Стэн, жить врозь Ник и Мариам, кажется, не могли. По заявлению Ника, он не мог уже жить и без оскорблений в свой адрес со стороны жены. А Мариам нуждалась именно в оскорблениях Ника. Кого-то другого ей обзывать было просто не интересно. Вместе им было тесно, а порознь не хватало друг друга. Она бесилась из-за того, что Ник был дома и еще больше, когда его там не было. Поэтому, наверно, Мариам требовала от мужа, когда у него не было какой-то работы на стороне, чтобы он постоянно находился в поле ее зрения и «постоянно раздрожал ее», как замечал Ник.