Страница:
Горьковские заповеди молодым писателям постоянно включали в себя совет учиться простоте и силе у народного искусства.
«Держитесь ближе к народному языку, ищите простоты, краткости, здоровой силы, которая создаёт образ двумя, тремя словами» [Горький 1954: 215]. «В простоте слова – самая великая мудрость, пословицы и песни всегда кратки, а ума и чувства вложено в них на целые книги» [Там же: 402].
Простота неотделима от гармонии, ибо она и условие, и результат её. Всё русское народное искусство в высшей степени гармонично, в нём «вскрывается та завидная и редкая стройность и уравновешенность художественного процесса, в котором все отдельные начала, его составляющие, органически слиты и соединены в стройный и мудрый труд искусства, облекающего невзрачный быт в художественные формы» [Воронов 1972: 96]. Немецкий учёный Р. Вестфаль, сравнивая немецкую и русскую народную лирику, решительно отдавал предпочтение русской, ибо она «превосходит её своею несравненною законченностью формы» [Вестфаль 1879: 127], этим первым и важнейшим условием гармонии.
Гармония рождается на пересечении богатства и единообразия (не путать с однообразием). Н.В. Гоголь тонко уловил эту диалектику: «…Мысли непостижимо странно в разногласии звучат внутренним согласием» [Гоголь 1978: 106]. В лучших образцах народного гения гармония как оптимальное согласование всех элементов формы и содержания доведена до такой степени полноты, что форма как бы растворяется в содержании. А.А. Потебня назвал это состояние прозрачностью. Критикуя тех, кто считал язык народной словесности примитивным, он объяснил это мнение следствием «недоразумения, принимающего прозрачную глубь языка, которая открывается исследователю, за близость дна» [Потебня 1905: 599]. Ср. с аналогичным высказыванием В.Я. Брюсова в лекции о Пушкине (1923): «Пушкин кажется нам понятным, как кажется близким дно родника на большой глубине сквозь абсолютно прозрачную воду».
Секрет гармонии («прозрачности») народной поэзии и в том редком умении создавать многообразие из небольшого количества исходных элементов. Правда, следует оговориться, что в народной словесности эти исходные элементы – слова, синтаксические структуры – семантически сложны и в силу этого обладают неограниченными в пределах традиции конструктивными и выразительными возможностями. Если из немногого создается совершенное многое, можно с уверенностью полагать, что это немногое внутренне чрезвычайно богато.
В свое время А.А. Потебня так объяснил феномен якобы внезапного возникновения и бурного развития великой русской литературы ролью устно-поэтической речи: «Языки создаются тысячелетия, и если бы, например, в языке русского народа, письменность коего лет 300 была лишена поэзии, не было поэтических элементов, то откуда взялось бы их сосредоточение в Пушкине, Гоголе и последующих романистах? Откуда быть грозе, если в воздухе нет электричества» [Потебня 1905: 106].
Решение самых важных вопросов фольклорной лексикологии нельзя себе представить без рассмотрения семантической структуры народно-поэтического слова. Рассуждения о специфике устно-поэтической речи, о богатстве фольклорной лексики, её количественных характеристиках и выразительных возможностях, объяснение многочисленных случаев «алогизма» народного словесного искусства являются беспочвенными без детального анализа семантики фольклорного слова.
Истоки своеобразия фольклорного слова
Художественный алогизм фольклорного слова
Парадигматизм народно-поэтического слова
Парадигматизм и семантическое своеобразие фольклорного слова
«Держитесь ближе к народному языку, ищите простоты, краткости, здоровой силы, которая создаёт образ двумя, тремя словами» [Горький 1954: 215]. «В простоте слова – самая великая мудрость, пословицы и песни всегда кратки, а ума и чувства вложено в них на целые книги» [Там же: 402].
Простота неотделима от гармонии, ибо она и условие, и результат её. Всё русское народное искусство в высшей степени гармонично, в нём «вскрывается та завидная и редкая стройность и уравновешенность художественного процесса, в котором все отдельные начала, его составляющие, органически слиты и соединены в стройный и мудрый труд искусства, облекающего невзрачный быт в художественные формы» [Воронов 1972: 96]. Немецкий учёный Р. Вестфаль, сравнивая немецкую и русскую народную лирику, решительно отдавал предпочтение русской, ибо она «превосходит её своею несравненною законченностью формы» [Вестфаль 1879: 127], этим первым и важнейшим условием гармонии.
Гармония рождается на пересечении богатства и единообразия (не путать с однообразием). Н.В. Гоголь тонко уловил эту диалектику: «…Мысли непостижимо странно в разногласии звучат внутренним согласием» [Гоголь 1978: 106]. В лучших образцах народного гения гармония как оптимальное согласование всех элементов формы и содержания доведена до такой степени полноты, что форма как бы растворяется в содержании. А.А. Потебня назвал это состояние прозрачностью. Критикуя тех, кто считал язык народной словесности примитивным, он объяснил это мнение следствием «недоразумения, принимающего прозрачную глубь языка, которая открывается исследователю, за близость дна» [Потебня 1905: 599]. Ср. с аналогичным высказыванием В.Я. Брюсова в лекции о Пушкине (1923): «Пушкин кажется нам понятным, как кажется близким дно родника на большой глубине сквозь абсолютно прозрачную воду».
Секрет гармонии («прозрачности») народной поэзии и в том редком умении создавать многообразие из небольшого количества исходных элементов. Правда, следует оговориться, что в народной словесности эти исходные элементы – слова, синтаксические структуры – семантически сложны и в силу этого обладают неограниченными в пределах традиции конструктивными и выразительными возможностями. Если из немногого создается совершенное многое, можно с уверенностью полагать, что это немногое внутренне чрезвычайно богато.
В свое время А.А. Потебня так объяснил феномен якобы внезапного возникновения и бурного развития великой русской литературы ролью устно-поэтической речи: «Языки создаются тысячелетия, и если бы, например, в языке русского народа, письменность коего лет 300 была лишена поэзии, не было поэтических элементов, то откуда взялось бы их сосредоточение в Пушкине, Гоголе и последующих романистах? Откуда быть грозе, если в воздухе нет электричества» [Потебня 1905: 106].
Решение самых важных вопросов фольклорной лексикологии нельзя себе представить без рассмотрения семантической структуры народно-поэтического слова. Рассуждения о специфике устно-поэтической речи, о богатстве фольклорной лексики, её количественных характеристиках и выразительных возможностях, объяснение многочисленных случаев «алогизма» народного словесного искусства являются беспочвенными без детального анализа семантики фольклорного слова.
Истоки своеобразия фольклорного слова
При научном анализе народно-песенного слова нельзя не учитывать несколько важных факторов. Во-первых, то, что фольклорный текст – это основа художественного произведения, а в художественном произведении, как убедительно показали В.В. Виноградов, Г.О. Винокур, Ю.Н. Тынянов и другие, слово в семантическом отношении заметно отличается от своего внеху-дожественного двойника. В художественном тексте у слова возникает то, что Д.С. Лихачёв назвал «прибавочным элементом».
Во-вторых, семантика фольклорного слова во многом обусловлена своеобразием фольклорного мира.
В-третьих, семантическую структуру фольклорного слова осложняет и такое общее свойство народного искусства, как аккумулятивность – способность накапливать и гармонически уравновешивать элементы различных временных пластов. Замечено, что с появлением нового в фольклоре старое не умирает, но это не значит, что накапливаемое оседает инертным грузом. В сложных смысловых напластованиях в фольклорном слове возникают дополнительные внутренние семантические процессы, которые тоже надо учитывать при лексическом анализе.
В-четвертых, в народно-поэтическом произведении особое соотношение слова и текста, в котором, как нам кажется, трудно установить приоритет той или иной стороны.
В-пятых, текст хотя и важнейшая, но не единственная составная того сложного единства, которое именуется фольклорным произведением. Современная фольклористика совсем не случайно выдвинула идею комплексного подхода к изучению любого явления народной культуры. Напев, декламация, жест, даже обстановка исполнения – всё это не безразлично для семантики каждого отдельного слова.
В-шестых, устно-поэтическое слово – результат обобщения свойств устной речи. Устная речь заметно отличается от письменной. Наиболее важные отличия осуществляются на уровне лексики и синтаксиса. Для устной речи характерна приблизительность словоупотребления, которая приводит к диффузии семантики фольклорного слова. В этом отношении фольклорное слово во многом сходно со словом диалектным (ср. высказывание о диалектном слове: «…отдельные, чистые смыслы слова, элементы так взаимно проникают друг в друга, что их трудно расчленить на самостоятельные значения» [Коготкова 1979: 19]). Диффузия способствует семантическому насыщению слова, что приводит к известной неопределённости его значения. Насыщенность семантикой слова в свою очередь определяет большую морфологическую и словообразовательную свободу. И всё это сообщает фольклорному слову большие коммуникативные, а также художественно-выразительные возможности. Существенно заметить, что слово стремится к парности – этому важному стилистическому показателю устно-поэтической речи.
Из сказанного вытекает вывод о необходимости поисков таких приемов анализа, которые не привносили бы извне чуждых категорий и не пытались бы ими объяснить необычную семантику народного художественного слова.
Во-вторых, семантика фольклорного слова во многом обусловлена своеобразием фольклорного мира.
В-третьих, семантическую структуру фольклорного слова осложняет и такое общее свойство народного искусства, как аккумулятивность – способность накапливать и гармонически уравновешивать элементы различных временных пластов. Замечено, что с появлением нового в фольклоре старое не умирает, но это не значит, что накапливаемое оседает инертным грузом. В сложных смысловых напластованиях в фольклорном слове возникают дополнительные внутренние семантические процессы, которые тоже надо учитывать при лексическом анализе.
В-четвертых, в народно-поэтическом произведении особое соотношение слова и текста, в котором, как нам кажется, трудно установить приоритет той или иной стороны.
В-пятых, текст хотя и важнейшая, но не единственная составная того сложного единства, которое именуется фольклорным произведением. Современная фольклористика совсем не случайно выдвинула идею комплексного подхода к изучению любого явления народной культуры. Напев, декламация, жест, даже обстановка исполнения – всё это не безразлично для семантики каждого отдельного слова.
В-шестых, устно-поэтическое слово – результат обобщения свойств устной речи. Устная речь заметно отличается от письменной. Наиболее важные отличия осуществляются на уровне лексики и синтаксиса. Для устной речи характерна приблизительность словоупотребления, которая приводит к диффузии семантики фольклорного слова. В этом отношении фольклорное слово во многом сходно со словом диалектным (ср. высказывание о диалектном слове: «…отдельные, чистые смыслы слова, элементы так взаимно проникают друг в друга, что их трудно расчленить на самостоятельные значения» [Коготкова 1979: 19]). Диффузия способствует семантическому насыщению слова, что приводит к известной неопределённости его значения. Насыщенность семантикой слова в свою очередь определяет большую морфологическую и словообразовательную свободу. И всё это сообщает фольклорному слову большие коммуникативные, а также художественно-выразительные возможности. Существенно заметить, что слово стремится к парности – этому важному стилистическому показателю устно-поэтической речи.
Из сказанного вытекает вывод о необходимости поисков таких приемов анализа, которые не привносили бы извне чуждых категорий и не пытались бы ими объяснить необычную семантику народного художественного слова.
Художественный алогизм фольклорного слова
На наш взгляд, эффективен анализ неканонических сочетаний слов в фольклорном тексте. Он позволяет выявить сущностные свойства народно-песенного слова. Давно уже замечены «аномалии»: случаи алогичного сочетания слов и их семантическая неопределённость. В.Г. Белинский, цитируя былинные строчки:
Думается, что причины алогизма следует искать не в мировоззрении носителя фольклора и не во внелогических основах фольклорной поэтики, а в свойствах устно-поэтического слова. Богатство народно-поэтической речи и возможности фольклорного слова обусловлены семантической структурой его, которая, предполагаем, существенно отличается от структуры слова литературного языка.
Часто одна и та же реалия обозначается одновременно двумя разными, но тематически связанными существительными, например: «Уж ты ель моя, ёлушка, Зелёная сосёнушка» (Шейн, № 1953), что создаёт обобщённый образ хвойного дерева. Отождествляются слова, обозначающие реалии животного мира (утка-перепёлка, гусь-лебедь и т. п.), существительные, обозначающие офицерские звания (особенно часто в песнях безразлично употребляются слова майор и полковник, что приводит к обобщённому значению – «офицер», «военный человек»). В лирических песнях весьма часто отождествляются слова золото и серебро, а также производные от них прилагательные. Весьма часто отождествляются существительные, входящие в лексико-тематический ряд «вода»: море-озеро, море-речка. Порой безразлично употребляются даже собственные имена персонажей: «Саша-Маша правой ручкой машет, головой качает» (Соб. 5, № 254). Наличие этого явления в языке русского фольклора, на наш взгляд, можно объяснить двойственной природой если не каждой фольклорной лексемы, то хотя бы каждого ключевого слова народно-песенного произведения.
Ключевое слово выступает в поэтическом контексте не только как выразитель конкретного смысла, сконцентрированного в понятии, соответствующем той или иной реалии или признаку фольклорного мира, но и как представитель целого ряда тематически связанных понятий. Покажем это на примере прилагательных шведский, турецкий, немецкий.
Известно, что основные ярусы языковой системы обнаруживают два типа отношений между своими единицами – синтагматические (отношения следования) и парадигматические (отношения выбора).
недоумевал: «Как же шелепуга могла быть в тридцать пуд, если одного свинцу в ней было пятьдесят пуд?» [Белинский 1954: 358]. Случаев таких в русском фольклоре много:
В тридцать пуд шелепуга подорожная,
В пятьдесят пуд налита свинцу чебурацкого,
Приказал пострел в три часа сходить,
В три часа сходить, в три минуточки!
(Песни, собранные писателями, с. 310).
Эти и подобные примеры послужили основанием для предположения о внелогическом начале в фольклорной поэтике, хотя в свое время А.А. Потебня убедительно показал художественную природу алогизмов: «Невозможно предположить, чтобы здравомыслящий человек не знал разницы между общеизвестными вещами или, зная, называл известное растение в одно и то же время и калиной, и малиной, и смородиной. Остается думать, что сопоставление несовместимых частностей не есть нарушение логического закона, а способ обозначения понятия высшего порядка, способ обобщения, нередко – идеализация в смысле изображения предмета такого рода (например, дерева, кустарника), но необычайного, чудесного, прекрасного» [Потебня 1968: 418]. Так называемый алогизм художественно оправдан, но не объяснён.
На единый часок,
На весь круглый годочек!
(Кир. II, № 2208)
Думается, что причины алогизма следует искать не в мировоззрении носителя фольклора и не во внелогических основах фольклорной поэтики, а в свойствах устно-поэтического слова. Богатство народно-поэтической речи и возможности фольклорного слова обусловлены семантической структурой его, которая, предполагаем, существенно отличается от структуры слова литературного языка.
Часто одна и та же реалия обозначается одновременно двумя разными, но тематически связанными существительными, например: «Уж ты ель моя, ёлушка, Зелёная сосёнушка» (Шейн, № 1953), что создаёт обобщённый образ хвойного дерева. Отождествляются слова, обозначающие реалии животного мира (утка-перепёлка, гусь-лебедь и т. п.), существительные, обозначающие офицерские звания (особенно часто в песнях безразлично употребляются слова майор и полковник, что приводит к обобщённому значению – «офицер», «военный человек»). В лирических песнях весьма часто отождествляются слова золото и серебро, а также производные от них прилагательные. Весьма часто отождествляются существительные, входящие в лексико-тематический ряд «вода»: море-озеро, море-речка. Порой безразлично употребляются даже собственные имена персонажей: «Саша-Маша правой ручкой машет, головой качает» (Соб. 5, № 254). Наличие этого явления в языке русского фольклора, на наш взгляд, можно объяснить двойственной природой если не каждой фольклорной лексемы, то хотя бы каждого ключевого слова народно-песенного произведения.
Ключевое слово выступает в поэтическом контексте не только как выразитель конкретного смысла, сконцентрированного в понятии, соответствующем той или иной реалии или признаку фольклорного мира, но и как представитель целого ряда тематически связанных понятий. Покажем это на примере прилагательных шведский, турецкий, немецкий.
Во поход пошёл в ины земли,
В ины земли, в Турецкие,
В Турецкие, во Шведские
(Кир. II, 2, № 1652);
Што погиб-пропал добрый молодец,
Што под силою под шведскою,
Што под армею под турецкою
(Кир. II, 2, № 2010);
Каждое из выделенных прилагательных вне фольклорного контекста имеет строго определённое семантическое содержание, но в русских народно-песенных произведениях они имеют более широкое значение – «всё чужое, не наше»:
Мне самой девке в Москву ехати,
В Москву ехати, в землю Шведскую,
В землю Шведскую, во Турецкою
(Кир. II, 1, № 1269).
Танки вадила
Ни па нашаму,
Па турецкаму,
Па нимецкаму
(Хал., № 268);
Семантическая область «чужое, не наше, не русское» в народной лирике обычно выражается этими тремя прилагательными шведский, турецкий, немецкий, сочетающимися в парах.
Широко поле турецкое,
Что турецкое-немецкое!
(Кир., т. 1, № 114).
Известно, что основные ярусы языковой системы обнаруживают два типа отношений между своими единицами – синтагматические (отношения следования) и парадигматические (отношения выбора).
Парадигматизм народно-поэтического слова
Парадигматика литературного языка и парадигматика устно-поэтической речи – явления принципиально различные. В литературном языке выбор языковой единицы осуществляется до актуализации высказывания, в пределах готового предложения выбора нет, это – единственно возможный для данного грамматически правильного и в коммуникативном отношении адекватного высказывания. В фольклорном же тексте перебор возможных форм одной смысловой (тематической) парадигмы осуществляется и во время высказывания. Это обусловливает широкую вариантность синтаксических единиц при чрезвычайной устойчивости художественно-смысловых и стилевых констант.
Сравним два песенных фрагмента:
Взаимозаменяться могут не только названия растительных реалий, но и названия птиц, животных, причём в тождественных контекстах, бытовавших в одном и том же месте (например, Курская губерния). Ср.:
Парадигма ограничивается тематически: в неё входят существительные или прилагательные одного лексико-семантическо-го поля, и прежде всего его ядра. Вот яркий пример:
На семантике каждого отдельного слова лежит отблеск всей парадигмы, обобщённое значение всех компонентов парадигмы явственно присутствует в семантической структуре каждого отдельного компонента. Отсюда лёгкость замены любого компонента парадигмы, отсюда тот тотальный синонимизм, который присущ фольклорному тексту. Тематическая близость слов одной части речи – вполне достаточное условие их взаимозаменяемости. В фольклорных текстах мы встречаем довольно частые примеры типа:
Необычайно широкая парадигматика слова в фольклорном тексте объясняется К.В. Чистовым как проявление свойственного народной духовной культуре принципа эквивалентности. «Термин «эквивалентность» не синонимичен слову «повтор». Эквивалентность – это сопоставление и уравнивание различных в каком-то смысле единиц текста. Например, постановка в сходную ритмическую позицию, звуковое сопоставление, морфологическое или синтаксическое «выравнивание» разнокоренных слов или, наоборот, расподобление слов, лексически родственных. «Эквивалентность» предполагает изоморфность на каком-то уровне и расподобление на других уровнях» [Чистов 1978: 310-311].
Парадигматика фольклорного слова – явление не специфически народно-песенное, а более широкое. И.А. Оссовецкий на материале рязанских говоров показал, что возобладание парадигматического значения над частными значениями компонентов парадигмы встречается и в народных говорах. В этих случаях частное значение бледнеет, становится диффузным и начинает мигрировать по компонентам парадигмы, часто вытесняя собственные исконные значения. Например, в одном из рязанских говоров более общее парадигматическое значение «неродной ребенок» реализуется в «алогичных» частных примерах падчерок «пасынок» и пасынка «падчерица». В говоре д. Деулино (тоже рязанском) парадигматическое значение «высшая степень качества» реализуется в причастиях-прилагательных с отрицанием не– и постпозицией: ненаказанный, неугасимый, непривидный, несосветный и др. Парадигматическое значение настолько подавляет частное значение, что возникают словосочетания типа трава неугасимая – «хорошая, густая трава», дождь неугасимый – «сильный дождь» и проч. Эти словосочетания входят в норму говора [Оссовецкий 1982: 38]. Парадигматизм опорных слов песенных текстов обеспечивает предельный лаконизм языковых средств, свободу лексического варьирования, гибкость по отношению к любому диалекту (имеем в виду восприимчивость), возможность изменений и совершенствования, способность входить в тексты с различными ритмико-вокально-музыкальными характеристиками.
Сравним два песенных фрагмента:
Во поле рябина стояла,
Во поле кудрявая стояла
(Соб. 2, № 349);
Ботаническое различие двух реалий – рябины и берёзы – не мешает взаимозамене существительных, обозначающих их, в пределах тождественного контекста, поскольку оба слова входят в парадигму «дерево – символ девичества». Замена одного другим не разрушает общего смысла песни и её эмоционального содержания.
Во поле берёза стояла,
Во поле кудрявая стояла
(Соб. 2, № 347).
Взаимозаменяться могут не только названия растительных реалий, но и названия птиц, животных, причём в тождественных контекстах, бытовавших в одном и том же месте (например, Курская губерния). Ср.:
Как, рябина, как рябина кудрявая,
Как тебе не стошнится,
Во сыром бору стоючи,
На болотнику глядючи
(Соб. 3, № 139);
Сосенка, сосёнушка,
Зелёная, кудрявая!
Как тебе не стошнится
Во сыром бору стоючи
(Соб. 3, № 140);
В одну парадигму могут вовлекаться такие реалии, как снег и цветы. Ср.:
Соловей мой, соловьюшко,
Соловей молоденький!
Как тебе, соловьюшко, не стошнится,
Во тёмном лесу сидемчи
(Соб. 3, № 141).
Набирает, нажимает ком белого снегу,
Он бросает и кидает девушке на колени
(Соб. 4, № 381);
Парадигматизм свойствен не только лирике, но и эпосу. Уже отмечалась равнозначность замены слов тур / лось / зверь или туриный/лосиный/звериный в русских былинах [Аникин 1980: 92].
Он срывает, нажимает аленьких цветочков,
Он аленьких-то цветочков в беленький платочек,
Он кидает, он бросает во каменну стену
(Соб. 4, № 383).
Парадигма ограничивается тематически: в неё входят существительные или прилагательные одного лексико-семантическо-го поля, и прежде всего его ядра. Вот яркий пример:
Совокупность компонентов одной и той же парадигмы, способствующая возникновению «алогизма», служит эффективным средством передачи эмоционального содержания песни.
Я стара мужа потешила, —
На осинушку повесила,
На осинушку на горькую,
На шипицу на колючую,
На крапивушку жгучую
(Шейн, № 888).
На семантике каждого отдельного слова лежит отблеск всей парадигмы, обобщённое значение всех компонентов парадигмы явственно присутствует в семантической структуре каждого отдельного компонента. Отсюда лёгкость замены любого компонента парадигмы, отсюда тот тотальный синонимизм, который присущ фольклорному тексту. Тематическая близость слов одной части речи – вполне достаточное условие их взаимозаменяемости. В фольклорных текстах мы встречаем довольно частые примеры типа:
или:
Лучина, лучинушка берёзовая,
Берёзовая поёрзывала,
Осиновая поскрипывала;
А что же ты, лучинушка,
Не жарко горишь?
(Кир. II, 2, № 1654)
Алогизмы эти, точнее квазиалогизмы, – яркое проявление широкой парадигматической природы опорных слов в устно-поэтическом тексте.
Вечер меня, младеньку, сговорили,
За того ли за майора полкового,
За солдата рядового, отставного
(Кир. II, 2, № 1950).
Необычайно широкая парадигматика слова в фольклорном тексте объясняется К.В. Чистовым как проявление свойственного народной духовной культуре принципа эквивалентности. «Термин «эквивалентность» не синонимичен слову «повтор». Эквивалентность – это сопоставление и уравнивание различных в каком-то смысле единиц текста. Например, постановка в сходную ритмическую позицию, звуковое сопоставление, морфологическое или синтаксическое «выравнивание» разнокоренных слов или, наоборот, расподобление слов, лексически родственных. «Эквивалентность» предполагает изоморфность на каком-то уровне и расподобление на других уровнях» [Чистов 1978: 310-311].
Парадигматика фольклорного слова – явление не специфически народно-песенное, а более широкое. И.А. Оссовецкий на материале рязанских говоров показал, что возобладание парадигматического значения над частными значениями компонентов парадигмы встречается и в народных говорах. В этих случаях частное значение бледнеет, становится диффузным и начинает мигрировать по компонентам парадигмы, часто вытесняя собственные исконные значения. Например, в одном из рязанских говоров более общее парадигматическое значение «неродной ребенок» реализуется в «алогичных» частных примерах падчерок «пасынок» и пасынка «падчерица». В говоре д. Деулино (тоже рязанском) парадигматическое значение «высшая степень качества» реализуется в причастиях-прилагательных с отрицанием не– и постпозицией: ненаказанный, неугасимый, непривидный, несосветный и др. Парадигматическое значение настолько подавляет частное значение, что возникают словосочетания типа трава неугасимая – «хорошая, густая трава», дождь неугасимый – «сильный дождь» и проч. Эти словосочетания входят в норму говора [Оссовецкий 1982: 38]. Парадигматизм опорных слов песенных текстов обеспечивает предельный лаконизм языковых средств, свободу лексического варьирования, гибкость по отношению к любому диалекту (имеем в виду восприимчивость), возможность изменений и совершенствования, способность входить в тексты с различными ритмико-вокально-музыкальными характеристиками.
Парадигматизм и семантическое своеобразие фольклорного слова
Соединение в слове видового и родового значения, функционирование этого слова в качестве представителя определённой лексико-тематической парадигмы вполне естественно приводят к подвижности (неустойчивости) семантики, а также к расширению семантической структуры ключевых фольклорных слов, что обусловливает появление необычных сочетаний. Например, частое в фольклоре существительное трава мы можем встретить в таком узком контексте:
Функциональное удвоение смысла слова лист приводит к усложнению семантической структуры определения к нему – бумажный:
или:
Что во этом во садочке растёт трава липа
(Печора, № 244)
Напомним определение существительного трава из словаря В.И. Даля: «Всякое однолетнее растенье, или растенье без лесины, у которого стебель к зиме вянет, а весною от корня идёт новый; сорное, дикое растенье, мельче куста; всякое былие, зябь, однолетнее прозябенье, злак и зелье» [Даль 1984: 4: 424].
Растёт трава мать калина
(Соб. 5, № 46).
– Дак сходи, кума, в огород,
Сорви траву-морковку
(РФЛ, № 344);
Широкое значение в устно-поэтическом творчестве имеет и слово лист.
Что повадилась Варюша в ярово поле гулять,
Ярову траву щипать.
Она первый сноп нажала, – не видала никого
(Соб. 4, № 566).
Журавль-птица похаживала,
Шелковую лист-травушку пощипывала
(Кир. II, 2, № 2094);
В народно-песенном тексте существительное лист совмещает семантические признаки растительного и бумажного листа. Весьма распространена фольклорная ситуация, когда срывают лист и пишут письмо.
Цвела, цвела черёмуха Белым листом
(РФЛ, № 273).
Сорву с травоньки листочек,
Я лавровый, дорогой,
Я начну письмо писать
(Соб. 5, № 740);
Гербовый листок легко может превратиться в вербовый. Ср.:
Сорву, млада, кленов лист,
Спишу, млада, грамоту
По белому бархату,
Пошлю, млада, к батюшке
(Соб. 2, № 17).
Я на тонку бумажку – на гербовый на листок
(Соб. 5, № 525);
О связи древесного листа и слова см.: [Потебня 1914: 144].
Я на камушку срисую, на бумажку распишу,
Я на той ли на бумажке – на вербовом на листу
(Соб. 5, № 518).
Функциональное удвоение смысла слова лист приводит к усложнению семантической структуры определения к нему – бумажный:
Не белая берёза к земле клонится,
Не бумажные листочки расстилаются,
Сын ко матери приклоняется
(Кир. 1, № 11);
Речушка разольется,
Кореньицы вымоет,
Вершинушку высушит,
Подмочет бумажный лист…
(Поэзия крестьянских праздников, № 559);
На ветвях листья бумажны.
(Сибирь, № 144);
Загуляла я к вам, красна девица,
Во цветочках во лазоревых,
Во листочках во гумажны…
(Сибирь, № 295);
На тебе ли берёзыньке
Всё листья бумаженныя…
(Кир. II, 1, № 1572);
Прилагательное получает приставку качественности раз-:
Те леса прекрасные казалися мне,
Бумажные листики стлались по земле,
Шелковая травушка сплетала мой след
(Кир. II, 2, № 2129).
Эпитет бумажный относится не только к существительному лист, но и к словам, обозначающим другие части дерева (ветви, кисти):
Уж и рада бы добровушка не шумела,
Шумят-то, гремят разбумажные мои листочки
(Кир. 1, № 328).
Даже на ёлке ветви бумажные:
Со кореню берёза сволевата,
К вершонушки кудревата,
Бумажными кисточками щеголевата
(Кир. II, 2, № 2377).
Бумажным может быть тело человека:
Ты ёлушка, моя ёлушка,
Ёлка зеленая!
Да все ль у тебя ветъицы,
Да все ль у тебя бумажная?
(Кир. 1, № 193)
Толкование эпитета бумажный как «белый» или «слабый» нам кажется несколько поспешным. Обратим внимание на определения, занимающие эквивалентные, симметричные позиции, ибо смысл фольклорного слова по-настоящему проявляется только в связи с другими словами. Сопоставление бумажного с лебединым в одном из предшествующих примеров, а лебединый в народной лирике всегда знак высокой оценки, заставляет думать, что первый эпитет тоже выступает в качестве знака оценки. Устойчиво сопоставление бумажный с определением хрустальный, тоже эпитетом оценочным:
У ней тело бумажное, кость лебединая
(Шейн, № 1749; 1750, 1751).
Сучки-веточки на старом дубу хрустальный,
А листоченьки на сыром дубу бумажные
(Соб. 1, № 492);
Особенно заметна оценочность эпитета в примерах:
Веточки у дуба – чистые хрустальные:
Листочки у дуба – белые бумажные
(Соб. 1, № 493).
Наперёд у них бежит стар устиман-зверь.
На нём шерсточка, на устимане, бумажная,
А щетинушки на устимане все булатные
(Соб. 1, № 480);
Ср. с эпической песней, записанной в Карелии:
У индричка копыточки булатные,
Шерсточка на индричке бумажная
(Соб. 1, № 481).
Почуял Скимян-зверь,
На нём шерсточка булатная
(Карелия, с. 86);
В других вариантах песни обычно качественное прилагательное:
Зашатался я, загулялся, добрый молодец,
На своём ли я на добром коне богатырскием,
Я на войлочке на бумажныем
(Кир. 1, № 159).
В северной свадебной причети мы можем встретить гумажную стежечку:
На мягким на войлочке на бухарским
(Кир. 1, № 160).
Морфемные изменения в прилагательном бумажный тоже усиливают неопределённость семантики, особенно если новая форма попадает в непривычное словесное окружение:
Ты ступай, ступай, батюшко,
Во пшеничное зернятко!
Если хрушко покажется —
Во гумажную стежечку
(Барсов, № 166, с. 343).
Расширение семантики слова – это и причина, и следствие более широкого, чем в нефольклорных сферах речи, функционирования этого слова. Например, исследователи давно уже заметили необычность фольклорных цветовых определений, которую можно объяснить предельной широтой функционирования. Ограничимся несколькими примерами употребления прилагательного белый.
Да вы, камочки мелкотравчастые,
Мелкотравчасты – бумажнисты
(Новгород, № 180).
Не шути, белый детинка, – мне теперь не время
(Соб. 4, № 376);
Погубила я ножем парня белого,
Парня белого, своего брата родного
(Соб. 6, № 417);
Провожу дружка до белого двора
(Соб. 5, № 446);
Станови добра коня
Середи бела двора
(Соб. 4, № 579);
Чесал кудри, чесал кудри
Белым рыбным гребешком
(Прибалтика, № 263);