Алексеев Александр. Когда боги спят

- Почему жену не взял, внука?
- Они ждут тебя дома, - Крюков неопределенно махнул рукой.
Сейчас он не хотел говорить, что вот уже два года, как разошелся с
женой, которая уехала из Москвы в военный городок, где осталась квартира, и
теперь пакостит, вредит ему, поливая в газетах грязью. Накануне выборов
пошла на сговор с соперником и дала интервью на телевидении, чуть не
провалив его - иначе наверняка победил бы в первом туре...
Мать смела отобранные зерна в кружку, мусор и камешки ссыпала в
железный ящик с углем, сняла очки и словно проснувшись, спросила с боязливым
любопытством:
- А на что тебе телохранители?
- Теперь я губернатор, мама.на сцепила сухонькие ручки перед собой,
горестно покачала головой.
- Дожил бы отец, вот было бы...
И, не договорив, умолкла с остекленевшим взором.
* * *
Весь остаток дня он ждал вечера с такой же страстью, с какой в юности
боялся его и спешил попасть домой, пока не стемнело. В предвкушении он
позволил себе выпить стакан шампанского, что делал очень редко, наученный
судьбой отца. Мать, сидя за столом с сыном и его охранниками, как с тремя
добрыми молодцами, окончательно вышла из отстраненного, самоуглубленного
состояния, оживилась, стала называть Крюкова по имени (будто вспомнила его!)
и уже смотрела со знакомой лаской.
Наступило время, когда можно было поговорить об отъезде, но Крюков не
стал торопить событий и жечь лягушечью кожу, оставил все на утро, которое
вечера мудренее. Собрать вещи - дело пяти минут, поскольку он не хотел брать
с собой хлам, нажитый шахтерским трудом, с билетами же на самолет проблем
нет, машину из Кемерово пришлют по первому звонку... вот когда на улице
засинело, он встал из-за стола, потянулся, разминаясь, крякнул от души.
- Эх, а не пойти ли нам прогуляться? Засиделись!елохранители послушно
вскочили, а мать расстроилась.
- Да куда же вы на ночь глядя?
- Прошвырнемся по улицам родного города, - весело сказал Крюков. -
Путешествие в юность!
- Ты ведь не юный, сынок. Говоришь, в губернаторы вышел...
- Погулять хочется! - засмеялся он и приобнял ее за плечи. - Как жениху
перед свадьбой!
- А мне - на внука глянуть, - вдруг загрустила она. - Да и жену твою
никогда не видала...
- Еще посмотришь, - пообещал Крюков. - Надеть бы что-нибудь попроще.
Куртяшки моей старой не сохранилось?
- Как же? Все берегу, - захлопотала мать. - Ты ведь с мальчишек в
казенное нарядился, вся одежа осталась, в кладовой висит. Да налезет ли? Вон
какой стал! И к лицу ли будет в старом по городу ходить? Поди, нехорошо...
- В самый раз, мам! Хочется юность вспомнить!
- Не набаловал вовремя, вот и тянет, - посожалела мать и добавила
вслед. - Если что, там и отцова "москвичка", и фуфайка, новые
совсем...девались в кладовке, примеряли, смотрели друг на друга и смеялись
от души. Куртка, в которой еще в восьмой класс бегал, оказалась впору,
только рукава коротковаты, руки стали длинные, хотя мать всю одежду брала с
запасом на вырост. Телохранителя Ефремова он обрядил в старый отцовский
ватник, а Кочиневского, природного казака, в "москвичку" и овчинную папаху.
- Ну, шашку бы тебе!еред тем, как выйти со двора, Крюков внезапно
вспомнил заклинание "не на смерть ли я свою иду?", посмеялся над собой,
однако с серьезным видом провел инструктаж. Юность у помощников была слишком
благополучной, чтобы знать уличные хулиганские правила: Ефремов вообще по
образованию журналист, хотя ни строчки не написал и служил в спецназе, а
боксер Кочиневский с детства прошел элитные спортивные школы и драться
выходил лишь на ринги. По фене они не ботали и могли вообще не понять
анжерского уличного базара, где зековский жаргон был еще перемешан
татарскими словами. Крюков замечал, как телохранители глядят с любопытством
и мальчишеским восторгом, ибо таким его никогда не видели и представления не
имели о нравах на родине губернатора.а шахту Сибирская они пошли через
бандитский завокзальный поселок, где в моде всегда считались не заточки и
финачи, а обрезы и потому фонари там не горели никогда. Обычно на темных
улицах к десяти часам оставалась лишь стая местного молодняка, взрослое
население сидело на запорах, а милиция дальше вокзала с наступлением сумерек
не совалась. Если в поселке не оказывалось чужаков, то стреляли по кошкам,
по собакам и еще не расколоченным фонарям, и когда начиналось удушье от
недостатка адреналина, делали набег на соседние шахты, дрались с местными,
отнимали деньги, шапки, перчатки, отбивали девчонок и лупили ухажеров, и так
до тех пор, пока обиженные не поднимали всеобщий шухер и на улицу не
выскакивали мужики с кольями и ружьями.
Вечером слегка подморозило, снег поскрипывал, отдаваясь эхом в
пустынном поселке, и казалось, будто сейчас во всей Анжерке только они одни
вышли прошвырнуться, и это наполняло душу веселым и мстительным чувством. На
удивление, в центре завокзального горело с десяток фонарей, и когда Крюков
броском провел свою команду через поле железнодорожных путей, то увидел
совершенно мирную картину: десятки торговых палаток вдоль центральной улицы
и редких покупателей разного возраста. И все-таки он двинул вперед с легкой
развалочкой, засунув руки в карманы брюк - так положено, и прошел весь этот
рыночный ряд от начала до конца, не встретив никого, кроме запоздалых бабуль
и шахтеров, открыто несущих водку. На автобусной остановке даже пацаны были,
толкались, дурачились, но хоть бы кто крикнул вслед, закурить попросил или
плечом задел!
И уже когда миновали некогда опасный поселок, Крюков будто вспомнил,
что он-то теперь не пацан и идет в сопровождении двухметровых громил - кто
же полезет? Наоборот, попрячутся, затаятся, поскольку местная шпана всегда
обладала шакальим чутьем. На Сибирской шахте вообще была тишина, как в
заброшенной деревне, лишь свет в окнах горел да печные трубы курились,
расчерчивая звездное небо белыми дымами. Семья Фильчаковых в Анжерке была
известна своей многодетностью, одним характерным изъяном - косоглазостью, и
еще тем, что все поголовно, даже мать, в разное время отсидели сроки в
лагерях. Среди подростков всех Поселков пятеро Фильчаковых пацанов
пользовались авторитетом, могли появляться, где хотели, поэтому некоторых
Крюков знал в лицо и когда-то завидовал их особому положению. Один из них,
кажется, старший, был среди бастующих шахтеров, осаждавших дом четыре года
назад, но поскребыша он знать не мог, потому как тот был слишком мал в пору
Крюковской юности. Жили они недалеко от шахтоуправления в двухэтажном
бараке, занимая его целиком, где в прошлые времена собирались все анжерские
картежники и куда частенько заглядывал отец, чтобы потом поставить сыновей
Фильчакова в пример.рюков сразу же отыскал этот дом, остановил свою ватагу,
объяснил задачу по-военному коротко:
- Здесь живет парень, ограбивший мою мать. Нужно вытащить его и
проучить.елохранителей это вдохновило. Ефремов сразу же побежал к темному
подъезду, однако в это время оттуда вышла женщина с помойным ведром - должно
быть, одна из дочерей Фильчаковых, судя по блуждающим в разные стороны
глазам. Крюков отогнул козырек у шапки и подвалил к женщине сам.
- Где у вас младший?
- Чего?..
- Братан твой, поскребыш, где?
- В звезде!
- А конкретнее?
- Сейчас ведром охреначу - узнаешь где! - выплеснула помои под ноги
Крюкову и ушла.
- Валим отсюда, - сказал Крюков. - Дома его нет.лоняться просто по
улицам не имело смысла, а где собирается местная шпана, он и раньше не знал,
поэтому решил покрутиться возле Фильчаковского жилища. И скоро из переулка
вынырнул пацан лет двенадцати с двумя ведрами угля, огляделся и, заметив
взрослых, ноши не бросил, но тяжело побежал назад. Кочиневский в несколько
прыжков настиг его и схватил за шиворот.
- Уголек воруешь?
- Мерзнем, дядь, - серьезно сообщил мальчишка. - Мамка послала.рюков
сдернул с него вязаную шапочку, заглянул в лицо - честные глаза и не косят.
- Ты чей? Фамилия как?
- Марочкин.
- Фильчакова сегодня видел?
- Какого? Их много.
- Младшего.
- Витьку, что ли?
- Ну.
- В кельдым пошел, ширнуться, - пацан показал головой в сторону
шахтоуправления.
- Сбегай, позови, - попросил Крюков. - Скажи, пацаны с завокзального
пришли, базар есть.
Тот посмотрел на "пацанов", поставил ведра.
- Боюсь я его. Витька - беспредельщик. Идите сами. Да он сейчас
ширнется и выползет.
- Ладно, двигай!альчишка подхватил уголь, сделал несколько шагов,
оборачиваясь, и не выдержал.
- А вы откуда, мужики? В завокзальном я всех знаю.
- Топай, парень, мамка ждет!
- Блин, да вы не анжерские. А закурить ек?рюков сделал угрожающий
выпад.
- Быстро свали!
И в самом деле, не прошло и десяти минут, как от кочегарки возле
шахтоуправления отделилась долговязая, неустойчивая фигура. Определить, кто
это, не посмотрев в лицо, было невозможно, поэтому телохранители завернули
ему ласты и сразу же поволокли под фонарь. То ли выпивший, то ли обкуренный,
он обвис у них на руках и в первый момент даже не сопротивлялся, лишь
промычал и уронил голову. Но при свете очухался, выпрямился и попытался
вырваться.
- Вы чо, козлы, в натуре?се-таки это оказался Филъчаков - неуправляемые
глаза плавали и определить, куда он смотрит, было невозможно. Однако сам он
все увидел, мгновенно оценил ситуацию и вроде бы протрезвел.
- Вот ты и попал, Витюля, - заключил Крюков, испытывая мальчишеское
нетерпение и легкую дрожь. - На Шестой Колонии у старухи видеотехнику брал?
- Брал, и чо? - с вызовом признался он.
- Куда дел?
- На кайф сменял, а чо? Чо вам надо, мужики? Руки опустили! Ну чо, я
сказал?
Крюкова уже потряхивало от волнения, в душе вихрился мутный мстительный
дым, а болезненная судорога, раскроив лицо надвое, начинала перекашивать
нижнюю часть, и рот сползал набок. Одновременно Крюков сознавал, что перед
ним самый обыкновенный дебил, наркоман, потерявший все человеческие чувства
и ощущения, в том числе страх и инстинкт самосохранения. Осознавал это и
помнил свое положение, но никакая сила, ни внутренняя, ни внешняя, уже не
могла остановить руку.
Он ударил красиво, правым крюком, точнее, намеревался так ударить, и
отчего-то промахнулся, не достал ненавистной морды - должно быть, оттого,
что рукава старой куртки были коротковаты и мешали размаху. Левая тоже пошла
мимо и уткнулась в грудь Кочиневского. уже не контролируя себя, не думая,
стал молотить кулаками беспорядочно и от того не сильно - оказывается, он
совсем не умел драться! Удерживаемый за руки, Фильчаков не уклонялся, не
уходил от ударов, а ошалело пучил глаза и вроде бы даже ругался. И хоть бы
капля крови выступила на его резиновой, бесчувственной роже!
Он понял, что сейчас убьет его. Будто кто-то в ухо шепнул - ударь
пальцем в глаз!
- Константин Владимирович, не царское это дело! - Кочиневский вдруг
оттолкнул Крюкова. - Что вы в самом деле? Дайте мне! одним коротким ударом
уложил Фильчакова на снег - только затылок сбрякал о мерзлую землю.
Склонился, красиво подхватил упавшую папаху и водрузил на голову. А Крюкова
будто взорвало изнутри, но судорога стискивала рот и слова застревали где-то
в гортани.
- Й-я г-говорил!.. Н-не называть по й-имени!аикание всегда раздражало
его до крайности и вводило в исступление, ибо в такие мгновения он казался
себе маленьким, беспомощным и размазанным, и чтобы преодолеть это, Крюков
набросился на телохранителя и наконец-то удар получился - у Кочиневского на
губах появилась кровь!
- Все, все! Успокоились, Константин Владимирович! - Ефремов заграбастал
его в охапку. - Своих бить не будем!
- Н-не называть!..
- Простите, забылся!очиневский схватил снег, утер губы, засмеялся.
- Ничего себе! У вас хороший удар левой! Нормально задели!тот его
веселый тон как-то враз остудил ярость и будто кляп изо рта выбил.
- Отпусти! - сказал Крюков, высвобождаясь из рук телохранителя. - Что
ты меня, как женщину...
Фильчаков лежал неподвижно, раскинув руки и задрав подбородок, косые
глаза встали на одну ось и смотрели в небо.
И вдруг оборвалась душа.
- М-мы его убили, - Крюков тронул ватной ногой заголившийся, синий бок.
- Кочиневский, ты его убил...ба телохранителя склонились над телом, видавший
виды спецназовец Ефремов хладнокровно пощупал жилку на горле.
- Встану - порежу, - неожиданно отчетливо проговорил Фильчаков. - Все,
вам могила...
Они все трое разом засмеялись и пошли серединой улицы. Мальчишка с
ворованным углем, оказывается, не ушел, а скрывшись за чьим-то палисадом,
подглядывал, и когда проходили мимо, даже спрятаться не пытался - стоял и
смотрел в сторону лежащего под единственным фонарем, местного
беспредельщика.
- Витьку можешь не бояться, - сказал ему Крюков. - И вообще, никогда
никого не бойся!
- Вообще, вы, Константин Владимирович, молодец, - вдруг похвалил
Кочиневский, когда они уходили с Сибирской. - Вы показали сейчас образец
справедливости. Пожалуй, вы станете самым справедливым губернатором.
- Ты что это, льстишь так не прикрыто со страху? - спросил Крюков.
- С какого страху?
- А чуть пацана не убил.
- Ну, скажете тоже! Я от души говорю. Потому что обеспечение
существования справедливости - обязательное возмездие. Человек, стремящийся
к нему, несмотря на положение, невзирая на последствия - человек честный,
открытый и справедливый. В нынешнем хитром и изворотливом мире, где есть
понятие компромисса и нет понятия чести и достоинства, вы самый справедливый
человек.
Крюков резко обернулся к нему и схватил за грудки.
- Запомни, самый справедливый человек на земле - профессор Штеймберг.
Повтори!
- Самый справедливый человек на земле - профессор Штеймберг, - с
удовольствием проговорил Кочиневский. - Только я не знаю, кто это, каких
наук.
Он хотел сказать - медицинских, но в последний момент показалось,
помощники неправильно поймут.
- Тебе должно быть стыдно не знать такого профессора, - Крюков пошел
вперед.
- А что он такого сделал? Что изобрел?
- Почитай в энциклопедии!
На Сибирской шахте они больше никого не встретили, хотя время было
самое хулиганское - одиннадцатый час. За поселком, на пустыре, отчего-то
стало еще веселее, и уже не судорога, а мальчишеский восторг сдавливал
гортань и кривил рот.
- А не выпить ли нам? - предложил Крюков. - За мой родной город! Я
угощаю!екоторые палатки в завокзальном еще работали, правда, водка была
дешевая, рабоче-крестьянская, зато колбасы несколько сортов и даже красная
рыба, что для Анжерки в прошлые времена казалось немыслимо. Он купил по
бутылке на каждого, чтобы не разливать и пить из горла, набрал закусок от
маринованных огурчиков до конфет - словно в юности подфартило и появилась
возможность попробовать водочки, поесть вкусненького, но не втайне, а
открыто гульнуть, по-шахтерски, среди улицы.
- Ну что? И дым отечества нам сладок и приятен? - он чокнулся бутылкой
со спутниками. - За родные пенаты!н выпивал редко и мало, чаще пригубливал
для порядка и отставлял рюмку, поскольку не любил состояние опьянения, боясь
выглядеть смешным, как другие. Но сегодня, не имея опыта, на одном кураже,
раскрутил бутылку, как это делал отец, и вылил в себя всю, будто воду, не
испытав ни горечи, ни вкуса. И сам подивился такой отваге, не сдержался,
как-то нелепо, по-дурному, хохотнул, а телохранители пялились на него с
интересом и страхом.
- Что встали? Пейте! - прикрикнул Крюков. Кочиневский отважно глотнул
несколько раз, а Ефремов завернул пробку и сунул бутылку в карман.
- Нет, Константин Владимирович, кто-нибудь один должен оставаться
трезвым. Это закон.
- Пей, я сказал!
- Сегодня я пью! - пошел на выручку Кочиневский, - Тем более, мне
досталось!..
- И он пусть пьет!
- Константин Владимирович! - всегда уважительный Ефремов вдруг обрел
голос. - Я знаю свои обязанности!..
Крюков пихнул его в живот.
- Тебе сколько раз говорить? На улице имен не называть, понял?
- Это я понял. Но пить все равно не буду.
- Шеф, да наплюйте на него! - Кочиневский приобнял его и попытался
повести вдоль улицы. - Мы с вами на пару сегодня врежем, как два казака. А
он пусть не пьет... Не могу никак вспомнить, кто такой профессор Штеймберг?
Засело в голове...
- Отстань с профессором. Если Ефремов не выпьет со мной - уволю, -
Крюков сбросил руку. - Сегодня у меня праздник, понимаешь? Я на своей родной
земле, в городе детства. Да, он такой, мой город, грязный, зачуханный, но он
мой! Я отсюда родом, из этого дерьма! Мы с ним одной крови, как звери!н
совсем не чувствовал опьянения, твердо держался на ногах, мысль была
отчетливой, слова приходили высокие и трогательные, а состояние души такое,
что хотелось петь и плакать одновременно. И еще хотелось, чтобы все вокруг
тоже радовались.
- Нужно идти домой, шеф, - Ефремов встал сбоку. - Там Валентина
Степановна ждет...
- Выпьешь - пойдем! - Крюков достал бутылку из его кармана и сунул в
руки. - Ты мужик или нет?
- Не могу из горла, а стакана нет.
- Привыкай! Так пьют шахтеры, надо соблюдать традиции.
- Я не шахтер, - все еще упрямился телохранитель. - У меня свои
традиции.
- А я кто? Ты знаешь, с кем ты пьешь водку?
- Знаю.
- Ничего ты не знаешь! Я гений.
- Согласен, - засмеялся Ефремов. - Поэтому я с вами. Но все равно пить
не буду.очиневский неожиданно потянул за рукав.
- Милицейская машина, давайте за палатку уйдем.
- Ты что, ментов боишься? - засмеялся Крюков. - Со мной тебя никто
здесь не тронет! Ну, где менты?
Он пошел на синий проблесковый маяк, движущийся от вокзала, замахал
руками - телохранители не отставали и пытались увести его с проезжей части.
А ему нравилась такая игра, и не из куража, не от каприза; впервые он
находился в родной Анжерке и чувствовал себя человеком. Он знал, что милиция
в такую пору никого не трогает на улицах и стремится проскочить мимо, чтобы
не нарваться на пику или выстрел в упор из обреза. Смелость появлялась,
когда их собиралось человек тридцать для облавы в каком-нибудь поселке, но
такое случалось редко, и шпана узнавала об этом за сутки вперед.
Мелькающий, слепящий свет над кабиной вдруг погас, скрипнули тормоза, и
Крюков ничего не успел рассмотреть, поскольку рослые телохранители перекрыли
его, заговорили быстро разом - что-то объясняли. Но в это время с другой
стороны подкатила еще одна машина с потушенными фарами, и несколько
милиционеров оказалось перед Крюковым. Он отлично помнил, что обладает
неприкосновенностью как губернатор и депутат, поскольку еще не сложил
полномочия и в кармане лежит еще не сданное удостоверение, однако все это
сейчас было неважно, не существенно. Сбывшаяся мечта, чувство вольного,
независимого человека казалось выше, чем защитные бумажки и наполняло его
лихой, молодецкой отвагой.
- Шахтеров бьют! - крикнул он. - Мочи легавых!се произошло сразу и
жестко - торцом резиновой палки ударили поддых, от чего Крюков переломился,
хватая ртом воздух. А его нагнули еще ниже, чуть ли не до земли головой,
завернули руки, заковали в наручники и повели так быстро, что едва успевал
перебирать ногами. Сопротивляться он не мог, и когда раздышался, всю силу,
страсть и волю к сопротивлению вложил в отчаянный крик:
- Менты поганые! Козлы вонючие! Волчары позорные! Петухи вы драные!..
когда его толкали в машину, Крюков ощутил спирающее гортань знакомое
напряжение, заикнулся и оборвался на полуслове. Он силился закричать,
напрягал язык, рот, однако мускулистый комок, всплывший откуда-то из-под
ложечки, напрочь запечатал горло и лишил дара речи. следующий миг он
внезапно вспомнил, что это уже было - и боль, замешанная на яростном гневе,
и задушенный в глотке крик, и тоскливо горькое ощущение бессилия. Все
повторялось с точностью до мельчайших деталей, только в прошлом происходило
это не с ним, а с отцом, когда его пьяного и разбушевавшегося, забирали из
дома. А он, Костя, бегавший на почту, чтобы вызвать милицию, прятался за
угляркой и, замерев, смотрел, как орущего родителя тащат за ноги через
грязный осенний двор и причитающая мать семенит рядом, пытаясь поправить
задравшуюся рубаху...начала его посадили вместе с телохранителями, в одну
клетку, но через несколько минут спохватились, развели по разным камерам, и
Крюков оказался с пьяным шахтером, который орал и тряс решетку. Но в тот
момент было все равно, что происходит с ним и вокруг него, поскольку он
никак не мог избавиться от судорожного ощущения в гортани и сморгнуть эту
давнюю, детскую картину, как забирают отца.огда он отсидел пятнадцать суток,
пришел тихий, смирный и спросил у матери:
- Что же ты меня сдала?
- Я не сдавала, - трясясь от страха, забормотала мать. - Должно, соседи
услышали и позвонили или кто мимо проходил...
- Ну и ладно, - как-то быстро согласился он. - Собери тормозок, на
смену пойду.ерез шесть часов с шахты приехали и сообщили, что в лаве
случился обвал и всю ремонтную бригаду, где работал отец, присыпало. То ли
от жалости к матери, из желания поддержать ее, то ли черт за язык дернул, но
Костя вздохнул облегченно и сказал:
- Вот мам, мы и отмучились с ним.на же, сроду пальцем не тронувшая
единственного сына, вдруг с бабьей неуклюжестью треснула его по затылку,
босая и раздетая выскочила на улицу и долго сидела на снегу, под стеной,
пока Костя не привел ее домой.
- Наши муки только начинаются, - сказала мать. - Вдовство да
безотцовщина - краска черная...римерно через час Крюкова вывели из камеры и
посадили возле дежурки, самодовольное настроение стражей порядка резко
изменилось; они суетились, перешептывались, и по отрывочным фразам и
гнусавым словам становилось понятно, что изъятые при задержании деньги
милиционеры успели поделить и растащить, а водку выпить, и теперь в спешном
порядке все это собирали и возвращали в черный мешок.ожно было схватить их
за руку, вызвать сюда начальство, прокурора, потребовать немедленного
возбуждения уголовного дела и ареста; Крюков же сидел в прежнем отупении,
глядя в пол. Мысленно он произносил слова, проговаривал целые фразы, но не
мог повторить их даже шепотом - любой звук, даже гласный, утыкался в горле,
как рыбья кость.аконец, прибежал немолодой толстый майор, представился
заместителем начальника отдела, взял со стола мешок с вещами и тоже суетливо
пригласил пройти в кабинет, мол, там будет удобнее. А у самого вид был - дай
волю, напополам бы разорвал. Крюков равнодушно прошествовал за ним, сел в
мягкое кожаное кресло, а майор достал из мешка брючный ремень, шнурки от
ботинок и документы.
- Вот, пожалуйста, Константин Владимирович, ваши вещички. Посмотрите,
все ли на месте, пересчитайте деньги...
Было заметно, как у него тряслись руки, однако взгляд оставался
малоподвижным, лицо серым и тяжелым - верный признак того, что этот властный
человек не привык заискивать и сейчас переступает через свое ранимое
самолюбие.
- Начальник прибудет с минуты на минуту, - вспомнил он. - Чтобы
принести официальные извинения. Вышло недоразумение... Наши работники
никогда не видели таких документов, решили, подделка... И правда, сейчас в
любом киоске можно купить... На Сибирской шахте пацана избили, сотрясение
мозга, а тут в завокзальном подозрительная группа... У них в голове не
укладывается, чтобы на ночной улице, в Анжерке, можете появиться вы... Нет,
милиционеры о вас знают, слышали, но вы же где-то далеко, в Москве, и вот
так вас встретить...рюков мог ему ответить достойно, и заготовленные слова
уже переполняли голову, но не открывал рта, опасаясь, что начнет заикаться и
будет выглядеть, как перепуганный мальчишка. Майор не знал, как расценить
его молчание, еще больше терялся и оттого начинал злиться.
- Да, работников мы накажем! Чтоб впредь не повадно было!.. Но
извините, Константин Владимирович, вы сами спровоцировали конфликтную
ситуацию. Вы кричали, оскорбляли сотрудников. А потом вид у вас, одежда...
этот момент Крюков не хотел ни скандала, ни даже извинений, спрятал
документы в карман, забрал ремень и шнурки. Майор чего-то испугался и сделал
несмелую попытку перекрыть вход.
- Константин Владимирович! Прошу вас... подождать начальника. Раз такое
недоразумение, первое лицо должно... принести извинения...
Он оттолкнул майора плечом, открыл дверь - тот плелся сзади, пыхтел и
что-то бормотал. Телохранители возле дежурки распихивали по карманам, вещи,
отнятые при обыске.
- Ну хоть машину возьмите! - в злом отчаянии попросил майор, желая
чем-нибудь угодить. - У подъезда стоит!..а улице вроде бы потеплело, повалил
мокрый снег, залепляющий лицо, и от мерзкой, гнетущей погоды Крюкову стало
совсем тоскливо. Ему хотелось побыть одному, отвлечься, расслабиться и
выбить наконец этот кляп из глотки, но телохранители торчали с обеих сторон,
как статуи, и оставлять его не собирались. При них же всякая попытка сладить
со своим еще детским пороком и вновь обрести дар речи выглядела бы смешно.
Поэтому он сунул руки в карманы и побрел анжерскими переулками, шлепая
расшнурованными ботинками. Вероятно, молчание шефа настораживало и вводило в
заблуждение спутников: Ефремов несколько раз пытался заговорить и, ничего не
услышав в ответ, замолчал сам, а боксер Кочиневский, потрясенный необычным,
хулиганским поведением Крюкова, вроде бы тоже начал заикаться, поскольку
лишь тряс головой и выражался междометиями. К дому они подходили далеко
заполночь, однако в окнах горел свет: мать не спала, и это было плохо.