«Я не могу, — пронеслось в мозгу, — просто не могу. Но их убьют. Их жизнь для Малека ничто. А для меня? Разве мало я погубил людей. Рутилий, Сабин…»
   Но вместо Рутилия или Сабина в памяти вдруг всплыло лицо мальчишки, которого Элий зарубил на стене. Мальчишка вновь был рядом и вновь вопросительно и умоляюще глядел на Элия. Последний взгляд.
   И Элий шагнул. Будто переступил через стену. А за стеной — совершенно иной мир. Свет другой. Другие лица. И голоса другие.
   — Всем, кто хочет жить, закрыть глаза, — прошипел Неофрон.
   Черный росчерк «ярма» близился. Чтобы пройти под ним, надо нагнуть голову и самому согнуться. Элий вцепился зубами в кожу запястья. Тело облилось липким холодным потом. «Прежде гладиаторов в школах жгли раскаленным железом. Теперь мир стал гуманнее, не жгут…» — пронеслось в мозгу.
   Камилл зажмурил глаза. Но даже сквозь веки казалось ему, что он видит черное «ярмо» и седую голову Элия, поникшую в унизительном поклоне. Ярмо было связано так, что Цезарю надо было буквально проползти под ним.
   — Надо же, он ползет на коленях! — заржал работорговец. — Как тебе урок Малека?! Видишь, я кое-чему могу научить, гордый римлянин! Послушанию — во-первых, терпению — во-вторых.
   Слезы сами собой брызнули из глаз Элия. Стекая, они прожигали на коже огненные дорожки.
   — Плачь, римлянин, я тебе разрешаю! — засмеялся Малек. — А ты случайно не обмочился, позорник?
   — Позор то, что ты творишь с людьми, Малек.
   Если бы Элий не отвернулся, говоря эти слова, удар плети пришелся бы по лицу. А так плеть хлестнула по затылку и плечу. Из рассеченного уха брызнула кровь. Ноги Элия подломились, и он упал. Попытался встать. Новый удар. И тело бессильно распласталось в пыли. Все уплыло в ватное спасительно ничто. Малек, боль и жгучий стыд за собственную беспомощность.
   — Он готов, — сказал Губастый.
   — Так скоро. Римляне всегда куда-то спешат.
   — Вижу, — раздраженно буркнул Малек. — Можете забрать своего Цезаря. — Малек пнул бесчувственное тело.
   Преторианцы на руках отнесли Элия к водоему. Облили водой. Он открыл глаза и посмотрел на них недоуменно, с упреком. Зачем его вернули назад?
   — Держись, Элий, — прошептал Камилл разбитыми в кровь губами. — Мы никому не расскажем, что здесь произошло. Клянусь Юпитером.
   — Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, — повторил Кассий Лентул.
   — «Если что во мне и может потерпеть ущерб, так только тело…"[40] — скорее выдохнул, чем сказал Элий.
   Губастый подошел к ним. Лицо растеклось вширь в глумливой улыбке.
   — Интересно, будут теперь остальные отдавать тебе свое вино и воду, как божеству? Запомни, римлянин, хозяин всегда сильнее раба, потому что он — хозяин. Ты не хочешь по своему обыкновению возразить? Не хочешь? Наконец-то пропала охота.
   Губастый не слышал, как Неофрон прошептал:
   — Мы с тобой еще встретимся, дерьмо верблюжье.
   Элия постоянно томила жажда. Роксана влажной губкой отирала ему кожу, но это почти не приносило облегчения.
   — Умереть, — шептал Элий, — почему я не могу умереть…
   Порой сквозь пелену боли мерещился ему Тибур, свечи кипарисов, зелень лужаек, цветные узоры из левкоев и роз, статуи и изящные павильоны. И сам он себе представлялся смертельно больным Адрианом, сходящим с ума от постоянных мучительных болей во всем теле. Он молил о смерти и требовал дать ему меч. Но подданные в своем мстительном милосердии охраняли его день и ночь, отнимали режущие предметы, и так до тех пор, пока несчастный император не спятил от боли. И не превратился в чудовище. Мудрый Адриан сделался злобным безумцем и приказывал убивать, убивать, убивать…
   — О всемогущие боги, — шептал Элий, — зачем вы даровали мне бессмертие?
   Малек лично каждый день приходил поглядеть на драгоценного пленника. Однако дальше порога не шел. Боялся. Римляне видели его страх, плавающий липкой мутью на дне зрачков.
   — Отвечаешь за него головой! — грозил Малек Лентулу. — Если он умрет, я тебя на куски разрежу, служитель Эскулапа.
   — Не забудьте и себе отрезать какую-нибудь часть, — огрызался Кассий.
   — Потом, — шипел Малек сквозь зубы, — сочтемся.
   — Элий, что мы будем делать? — спросил Кассий, садясь на кровать рядом с Элием. Ему казалось, что он всю жизнь так и будет врачевать все новые и новые хвори своего безумного пациента. Гомер утверждал, что богов можно ранить. Значит, и их бессмертные тела покрыты бесчисленными шрамами и отметинами. И перед дождем старые раны ноют и болят. Тогда боги начинают яриться, ненавидеть мир и посылают людям бесчисленные несчастья и катастрофы.
   — Мы убежим. — Элий сказал об этом так, будто всю жизнь устраивал побеги из карцера.
   — Куда? Вокруг пустыня. Она стережет нас лучше любых стен.
   — На это Малек и надеется.
   И Кассий поверил Элию. Кассий всегда ему верил.
   — У тебя уже есть план?
   — Завтра будет. Обещаю…
   Гней вылил ведро в яму, но остался во дворе. За ним почти не следили. Ну шастает этот маленький верткий римлянин повсюду. Там что-то стянет, здесь, наоборот, подсобит. Среди прислуги Малека он был давно как свой. Гней огляделся. Никого. Ударил ногой по ведру и отломал проржавевшую ручку.
   — У ведра ручка отлетела, — Гней показал рабу, что чистил конюшню, сломанное вонючее ведро. Парня недавно клеймили: красная язва на лбу не желала заживать и гноилась. — Как теперь вытаскивать дерьмо прикажешь?
   — Иди в мастерскую, там приделают, — буркнул раб, не понимая, что хочет от него этот немолодой человек с повадками менялы или купца.
   — У ведра ручка сломалась, — как пароль повторил Гней, заходя в каморку, где трудились двое. — Говорят, дерьмо легкое, плавает. А на мой взгляд — дерьмо необыкновенно тяжелое, особенно если гадит столько народу. Я все думаю, сколько от человека остается дерьма. Невероятное количество. Больше, чем всего остального, больше…
   — Давай сюда, — перебил Гнея мастеровой, прикованный цепью к стене.
   — Дерьмо от римлян точно такое же, как от остальных. А многие думают, что римляне гадят золотом. Какое счастье, что это не так. Представляешь, сколько бы весило ведро, если бы римское дерьмо было золотым? Мне такое ведро не сдвинуть с места!
   — Заткнись! — крикнул раб.
   — Воняет-то как. Нам же не выйти из этой дыры, — возмутился второй колодник, отпихивая ведро подальше от себя. — Пошел вон…
   — Ручку надо приделать, — настаивал Гней. — Как ведро без ручки таскать? Я же весь обольюсь. Мыться буду в общем колодце. А вам из него пить. Неужели хочется пить воду с дерьмом?
   — Сразу видать, римлянин. Треплется без передыха, — усмехнулся колодник. — Бери инструмент и сам приделывай. Только снаружи. Нам собственной вони хватает.
   — Премного благодарен, — Гней схватил кожаный пояс с инструментами. — Вот только нужен еще кусок прута для ручки.
   — Там в углу всяких железяк до дури, — ткнул колодник пальцем себе за спину. — И проваливай отсюда поскорее, а то мы задохнемся.
   — Спасибо, ребята! Я вам принесу лепешку с кухни.
   — Только руки сначала помой! — заорали оба хором вслед Гнею.
   Сквозь сон Элий почувствовал, как что-то ползет по груди. Веревка? Змея? Он инстинктивно сбросил неведомую тварь. Луна светила сквозь решетку. На пол ложилась причудливая тень. Змея шлепнулась в центр черного узора и обернулась оранжевым тигром.
   — Привет, — сказал тигр. — Малек глуп. Надо было взять с тебя слово, что ты не удерешь. Но он так уверен, что тебе некуда деваться! А зря. Зря… — Тигр хихикнул. Мягкая огромная лапа легла на руку Элия. — Держи.
   Римлянин ощутил под пальцами холод металла. Отдернул руку. В свете луны блеснули инструменты — отвертка, напильник…
   — Где ты это взял?
   — В мастерской Малека. Пригодится? — Тигр был доволен собой.
   — Как ты узнал, что я собираюсь бежать? Может, и тигра никакого нет. И инструменты эти исчезнут с приходом утра. Если это всего лишь сон, то лучше вообще не просыпаться. Спать и спать. И так, во сне, дождаться смерти.
   — Не бойся: это не сон. Я многое знаю. Даже как прекратить войны на земле.
   У Элия бешено заколотилось сердце. Перед глазами вновь засверкал золотой песок. Арена. Хлор надвинулся на него, взмахнул мечом. Блеск стали. И кровь, повсюду кровь. Неужели самое заветное желание Элия исполнится наконец?!
   — Ты знаешь, как прекратить войны? — повторил Элий.
   — Когда будешь на свободе, мы поговорим об этом. В плену не говорят об исполнении желаний.
   Тигр оборотился змеей и скользнул назад, к окну…
   …Элий открыл глаза. Было темно. Он ощупал кровать. Инструментов не было. Но в темноте слышалось монотонное:
   — Вжиг-вжиг… — ходил напильник по металлу.
   — Я принес им лепешки…— рассказывал кто-то шепотом в темноте, — но лепешки так воняли, что они не стали их брать. И я принес их сюда. Подумаешь, запах. Зато напильник удобно спрятать в лепешке. Когда выберусь отсюда, напишу библион о наших приключениях. Я и псевдоним придумал: «Новый Плутарх».
   — Почему Плутарх? — спросил второй голос.
   — Потому что Плутарху нравилось вывозить из города дерьмо. А книги он писал в свободное от работы время.

Глава 15
Мартовские игры 1976 года (продолжение)

   «По решению Большого Совета Двенадцатый Молниеносный легион, базирующийся в Нижней Мезии, переброшен в Готское царство».
   «Акта диурна», 11-й день до Календ апреля[41]
   Из отдельных камней складывается пирамида, из песчинок — пустыня, из множества наждачных всхлипов напильника — свобода, из бесконечных дней отчаяния — миг надежды.
   По ночам преторианцы пилили ножки кроватей. Получились неплохие дубинки. Потом выпилили решетки. Надпилили цепи. Все было надпилено. Их судьбы, жизни, время — и то испробовало на себе крепость напильника. Все готово было надломиться при первом совместном усилии. Теперь надо было ждать счастливого случая. Они молились Кайросу день и ночь. И Кайрос помог.
   Малек уехал накануне. Лучшего случая не представится. Едва настал час вечерней трапезы и дверь отворилась, как двое преторианцев набросились на охранников. Оружием служили отпиленные ножки кроватей. Люди Малека были скручены мгновенно и тихо. Никто не успел крикнуть. Даже вздохнуть не успел. В следующую минуту пленники уже крались по коридору, снятые с пояса тюремщика ключи отмыкали двери. И вот римляне во дворе. Крепостные стены отделяли их от свободы. Ворота заперты. Охранники на башне. И еще надо было добраться до подвала, где томились их товарищи. Освобождать пятерых бунтарей отправились Камилл и еще трое. Элий взял на себя часового на башне. Часовой дремал, уткнув голову в грудь. Привык, что ночи в крепости тихи и покойны. Да и холодно было — истертая абба почти не грела спину и плечи. Элий не таясь миновал двор и очутился возле башни. Штукатурка на стене осыпалась, кладка была столь неровной, что казалась скалолазу удобной лестницей к вершине. И Элий полез. Сидение в крепости не добавило ему ни сил, ни ловкости. Дважды он едва не сорвался. Но все же добрался до верхней площадки — не Альпы штурмовал, а всего лишь двадцать футов неровной кладки. Часовой даже не успел проснуться, когда сильные руки бывшего гладиатора сдавили горло. Охранник захрипел, попытался вырваться, но не сумел. А преторианцы уже мчались по лестнице на подмогу. Тело часового обмякло и сползло на каменный пол. Гвардеец вытер о тунику перепачканное кровью лезвие и сдернул с плеча убитого винтовку.
   — Старье, третья модель, — шепнул преторианец. — Монголы из лука метче стреляют.
   Бесшумно они спустились вниз. Пятерых пленников уже вывели из подвала. Двое так обессилели, что не могли идти. Их вынесли на руках. Один Неофрон казался таким же, как прежде.
   Теперь осталось только захватить гараж и открыть ворота. С воротами было просто — они запирались изнутри, ключей не требовалось. Неофрон вытащил огромный пальмовый ствол, служащий засовом, и ворота медленно распахнулись. Перед беглецами лежала бескрайняя черная ширь под звездным
   небом.
   И тут у гаража раздался выстрел. Один, потом второй.
   — Из «брута» палят. Губастый! — прорычал Неофрон и ринулся к гаражу.
   Элий следом. Но пока он добежал, все было кончено. Трупы Малековых людей заволокли в гараж. Элий приметил троих… Опять мальчишка за мгновение до смерти глянул на него из темноты, будто спрашивал… Нет, сейчас ни о чем не спрашивал. Просто смотрел, напоминая, что он был.
   Гней лежал на земле, скрючившись, зажав руками живот. Элий склонился над ним.
   — Как ты?
   Гней не ответил — только жалобное, какое-то по-детски беспомощное «и-ы…» раздалось в ответ.
   А из ворот гаража уже выкатился крытый брезентом фургон.
   — Скорее! — крикнул Камилл, высовываясь из кабины.
   Элий и Кассий Лентул подняли раненого и затащили в фургон. Следом забрались остальные. Машина устремился в ночь. Люди Малека кинулись в погоню. Но два оставшихся фургона римляне успели раскурочить. Пришлось псам Малека седлать верблюдов. Охранники пустили бактрианов вскачь, зная, что хозяин убьет их, если пленники сбегут.
   Гней лежал на полу фургона и тихо стонал. Роксана подсунула ему под голову чью-то аббу. Кассий встал на колени рядом с раненым, осторожно отвел руки Гнея, перемазанные красным, приподнял мокрую от крови тунику. Роксана светила фонариком, стараясь не смотреть на то, что выхватывает из темноты луч света.
   — Плохо дело, да? — просипел Гней. Кассий не отвечал.
   — Кто-нибудь должен был погибнуть, — прошептал раненый. — Так не могло быть, чтобы все спаслись. Значит — я. Вы спасетесь… Ну а я…
   — Мы тебя довезем.
   — Про обряды не забудьте.
   — Не будет у нас нового Плутарха, — всхлипнула Роксана. — А я уже и название библиона придумала…
   — Какие обряды? — искренне изумился медик. — Тебе отстрелили кусочек кожи на боку.
   Кассий вытащил из своей сумки пакет с бинтами. Через несколько минут рана была перевязана, Гнею дали глотнуть вина из им же самим добытой фляги.
   Одинокая машина неслась по пустыне, разрезая фарами ночь. В свете фар песок становился золотым. По золотой дороге мчались римляне неведомо куда. Беглецы вопили, хохотали, обнимались, горланили похабные песни. Они пьянели, вдыхая ледяной воздух. Слезы застилали глаза, и оттого звезды в небе лучились и наплывали друг на друга. Люди Малека безнадежно отстали. Иногда Неофрон оборачивался и орал невидимым преследователям:
   — Ну где же вы там! Мы вас ждем!
   Даже Роксана оживилась. Гней орал и пел вместе со всеми, позабыв, что минуту назад собирался отправиться в гости к Орку.
   — Либерта, бодрствуй над нами! — орали римляне хором, и чудилось, что богиня летит впереди и освещает своим факелом им дорогу.
   На рассвете Неофрон положил завернутый в грязную бурую тряпку сверток к ногам Элия. Тот поколебался мгновение, потом развернул. Перед ним была отрубленная голова Губастого. Из полураскрытого рта вывесился язык — розовый с прозеленью.
   — Ну как? — самодовольно ухмыльнулся Неофрон. — Одно жаль: скотину пришлось прирезать быстро. Не успел помучиться. Тебе легче теперь?
   Преторианец внимательно вглядывался в лицо Элия — ожидал благодарности.
   — Не знаю. Может быть.
   — Я хорошенько его проучил, не так ли, Цезарь?
   — Губастый тоже учил меня. Своим правилам. — После ранения голос Элия сделался неестественным, металлическим, и если он волновался, «металл» становился заметнее.
   Неофрон побагровел.
   — Не путай. Мои правила и его… К полудню в фургоне сделалось нестерпимо жарко, беглецов сморило. Они дремали, склонив головы друг другу на грудь. Воды успели захватить лишь несколько бутылей, каждому досталась пара глотков. Неизвестно еще, сколько времени придется ехать до ближайшего колодца.
   Ближе к вечеру в машине что-то громыхнуло, заскрежетало, из-под капота повалил дым, и фургон встал. Ошарашенные внезапным капризом Фортуны беглецы высыпали наружу. Они стояли вокруг машины потрясенные, растерянные, вопросительно глядя друг на друга.
   Было два выхода: ждать около фургона или идти вперед. Если остаться, то люди Малека их найдут. Беглецы останутся живы. Их закуют, их исхлещут плетями. Но они выживут. Но если двинутся вперед, то скорее всего погибнут — слишком мало воды.
   — Вперед или назад? — спросил Кассий Лентул у Элия.
   Тот если и медлил, то мгновение.
   — Вперед, — сказал тихо. — Я иду вперед.
   — Он идет вперед! — взъярился Неофрон. — Разумеется. Он же бессмертен. Он не может умереть. Пуля его не берет. Стрела, которая могла прикончить любого из нас, его лишь изувечила. А теперь Цезарь идет вперед! Он дойдет. А мы сдохнем. Все до единого сдохнем!
   — Я никого не держу, — сказал Элий. — Ты можешь вернуться. Все могут вернуться. Пойду вперед один. Я больше не могу быть рабом. — И добавил после долгой паузы: — Я тоже кое-чему учусь.
   Ему никто не ответил. Все молчали. И Неофрон больше не спорил. Ярость его, внезапно вспыхнувшая, тут же угасла. Элий двинулся в путь, не оборачиваясь, не желая знать, идет за ним кто-нибудь или нет. Когда через несколько минут он обернулся, то увидел, что остальные бредут следом. Все. И Неофрон замыкает шествие. По очереди они тащили на самодельных носилках обессилевших товарищей. Куски брезента, срезанные с фургона, должны были защитить их от холода ночью. У них не было надежды добраться до железной дороги или жилья. Но зачастую так и случается: у человека нет ни единого шанса исполнить задуманное, а он упрямо движется к цели и несмотря ни на что достигает ее.
   Они шагали неутомимо. Песчаные барханы — белые на солнце, фиолетовые в тени — тянулись загадочными грядами к горизонту. Когда поднимался ветер, барханы начинали куриться седой песчаной пылью. На их горбах вспыхивали золотые искры и гасли. Острые зубья обветренных камней, эти уродливые часовые пустыни, встречали и провожали путников.
   От жажды губы запеклись, покрылись коркой, рты пересохли. Путники брели, тупо глядя под ноги. Иногда ложились на песок, не в силах больше двигаться. И вновь поднимались. И тащились дальше.
   И Фортуна улыбнулась безумцам. Уже на закате показался вдали оазис с несколькими хижинами и колодцем, вокруг которого изогнулись тощие пальмы. Безмолвие пустыни вдруг прорезал человеческий крик. Римляне бросились бежать, хотя казалось — сил уже не осталось. Пили жадно, плескались в ямине с водой, хохотали. Кто им помог? Фортуна? Кайрос? Собственное упорство? Или неведомое желание, исполненное Вером, вывело Элия к спасению, и остальных заодно?
   — Элий, я с тобой пойду куда угодно! — крикнул Камилл.
   — И я! И я! — раздались голоса. — С тобой мы спасемся!
   Лишь Неофрон промолчал.
   Обитатели оазиса смотрели на гостей неприязненно. Эти люди наверняка служили Малеку: вечером единственный раздолбанный внедорожник исчез вместе с двумя мужчинами. Прознав про бегство, Неофрон схватился за трофейный «брут», решив истребить всех вероломных, но товарищи остановили разгневанного преторианца. Если бы не дни, проведенные в Малековом подвале, вряд ли бы кто справился с Неофроном. А так его все же удалось утихомирить. Так что Малеков подвал сберег жизнь обитателям оазиса.
   Однако как выбраться из пустыни, никто не знал. Идти пешком — самоубийство. Отсиживаться на оазисе — того хуже. Люди Малека непременно скоро нагрянут. Ночь римляне провели тревожную. Спали и просыпались — мерещилось вдали тарахтенье моторов. Или снилось, что люди Малека накидываются на беглецов. Отбиваясь во сне от разъяренных охранников, Камилл, спутав сон и явь, подбил спавшему рядом Кассию Лентулу глаз.
   А рано поутру в самом деле послышался дальний рокот. Но не на земле — в воздухе. Преторианцы вскочили. Одни всматривались в окрестные дюны, другие пялились в небо, ибо звук, все более явственный, шел именно из синевы, от черной птицы, летящей прямо к оазису.
   И вскоре все различили огромную рукотворную стрекозу, которая, покачивая крыльями, сделала круг и стала снижаться. Беглецы принялись махать руками и вопить. Неофрон даже выпалил из винтовки.
   — Авиетка, — прошептал Элий, не веря глазам.
   А стрекоза приземлилась на смешные колесики и, пробежав еще немного по земле, остановилась. Беглецы кинулись к самолету. А из него вылезли авиатор Корд и… Квинт.
   Элий кинулся к старым своим приятелям.
   — Мы теперь летаем! — вопил Корд, размахивая кожаным шлемом, похожим на шапку циркового возничего. — Летаем, как птицы. Боги больше не препятствуют.
   — Боги ничему теперь не препятствуют, — пробормотал Кассий Лентул, поспешая навстречу спасителям.
   — Но ведь я проиграл тот бой, — изумился Элий. — Как же ты смог…
   — А что я загадал? Вспомни! Я пожелал, чтобы созданный мной аппарат тяжелее воздуха на этот раз полетел. Тот, конкретный аппарат. Ты проиграл, и, разумеется, моя авиетка взорвалась. Но я сделал новую. И вот я здесь. — И Корд полез обниматься с Элием.
   Роксана подбежала, бросилась к Квинту, повисла у того на шее. Квинт не сразу ее узнал — запрокинул лицо, всматривался в знакомые черты. Нет, не она, совершенно другая женщина с лицом Роксаны. Взгляд изменился, излом губ, разлет бровей. Будто кто-то смыл прежнее лицо и нарисовал новое, вроде бы похожее, но какое-то ненастоящее, чужое.
   — Квинт, Квинт, — шептала Роксана и гладила его лицо и плечи, будто боялась, что тот исчезнет. Она совершенно раскисла, хотя до той минуты держалась неплохо.
   Квинт осторожно разомкнул ее руки и шагнул к Элию. Они обнялись. Долго не могли разнять рук. Встряхивали друг друга. Каждый не верил, что встретились.
   — Летиция видела тебя в своих видениях, — шепнул Квинт на ухо Элию.
   Летти… Элий улыбнулся. Как она будет счастлива, когда он вернется! Мысль об этом счастье согрела его сердце мгновенной хмельной волной.
   — Она родила? Мальчик?
   — Да. Гай Мессий Деций Постум.
   — Постум…— имя неприятно резануло слух. Рожденный после смерти отца. Но все это мелочи.
   — Кто его опекун? Руфин?
   — Руфин умер. Диктатором назначен Проб.
   — Умер? Император умер?
   — Теперь император Постум.
   Элий не сразу понял. Он стоял, склонив голову набок и прижимая пальцы к виску, ощущая безумное биение крови. Вопли радости постепенно смолкли. Все смотрели на Цезаря и…
   — То есть, — выдавил наконец Элий.
   — Тебя считали мертвым. Как и остальных.
   Если бы он мог забыть рассказы Квинта! Если бы можно было все это не знать! Если бы можно было. О боги! Как такое могло случиться? В чем провинился Рим? Какие вселенские законы, какие обряды нарушил? Кого оскорбил? Самих богов? Но чем? Разве мало было жертвоприношений, разве не курился фимиам на многочисленных алтарях? А если не было ни оскорблений, ни обид, ни вины, то как боги допустили подобное? Вслед за Вергилием Элий готов был закричать: «Ужели столько гнева в душах богов?» [42]
   Они сидели в тени изъязвленной ветром скалы. Фиолетовая тень. Серые колючки. Оранжевый песок. Элий закрыл глаза. Ему было тягостно смотреть. Ему хотелось кричать от боли. И чтобы не закричать, он вцепился зубами в край туники.
   — Я должен был умереть, — выдавил Элий наконец. — Нет, смерть — это слишком мягкое наказание. Я должен был не просто умереть, а умереть вместе с легионерами в мучениях от лучевой болезни. Как Руфин.
   — Не говори ерунды, — оборвал его Квинт. — В чем ты виноват? Что нам не удалось поймать Триона? Хочу напомнить, что, кроме тебя, его никто не стремился ловить. Ищейки «Целия» могли бы взять след. А они нам только мешали. Может, у них были какие-то планы. Да не может быть, а точно. Но ни с тобой, ни со мной этими планами они не поделились. И уже никогда не поделятся.
   — В отличие от других, я понимал, чем могут закончиться опыты Триона. Я должен был его остановить. Может быть, даже приказать убить без суда.
   — Ты не мог этого сделать. Просто потому, что не мог. И не стоит себя казнить. За мысли никто не судит [43]. И ты не мог осудить Триона за мысли. Теперь — да, теперь и я, встретив Триона, пристрелил бы его как бешеную собаку. Но это теперь.
   — Теперь Трион недостижим для нас. Он где-то на территории варваров, и делает новую бомбу. А мы не можем ему помешать.
   — Не можем, — подтвердил Квинт.
   — Подожди! Я знаю, как его остановить!
   — Еще одна безумная идея? — У Квинта все сжалось внутри.
   Элий несколько минут молчал, решаясь. И Квинт молчал, не смея мешать.
   — Я дам обет. Дам обет, что не увижу Вечный город двадцать лет. Двадцать лет изгнания. Взамен… таков будет уговор… взамен никогда больше на земле не взорвется Трионова бомба. Ни на земле, ни под землей, ни в воздухе. Нигде на этой планете.
   — И боги тебя послушают? Сомневаюсь. Ведь гениев больше нет.
   — Есть один гений. Последний настоящий гений. Я его сейчас призову. Но тебе придется отойти подальше. Я буду клясться именем гения Рима.
   — Ты знаешь имя гения Рима?!
   — Я же Цезарь. Вернее, был им. Квинт поднялся. Глянул на друга.
   — Не делай этого, — попросил фрументарий, зная, что Элий его не послушает.
   — Иди.
   Квинт стал карабкаться на дюну. Элий встал и поднял лицо к небу. Лучи солнца ударили в глаза. Но Элий не стал жмуриться.
   — Я осуждаю себя на изгнание. Двадцать лет я клянусь не видеть Города. Взамен, о боги, сделайте так, чтобы на земле больше никогда не взрывались Трионовы бомбы. — В ту минуту он вновь стал исполнителем желаний, вновь ставил клеймо, но ставил его на собственное сердце. Говоря, он медленно поворачивался вправо по кругу. Круг замкнется и скрепит договор с богами нерушимым кольцом. — Юпитер Всеблагой и Величайший и ты, гений Рима, имя которого я называю, скрепите клятву…