Страница:
— А кто еще, кроме киника, согласится здесь жить?!
Курций понимал, что безумно рискует. Но это понимание жило где-то на дне сознания, заглушаемое куда более сильным чувством — азартом схватки. Неважно, что схватка безнадежна и все силы у противника. Разве это имеет какое-то значение. Главное, что справедливость была на стороне Курция.
Он искал очень долго. Он вынюхивал, выискивал, он буквально по крупицам собирал сведения. По ночам ему снилось, как он входит в крошечный убогий домишко где-нибудь в пригороде, и с койки ему навстречу поднимается немолодой человек с бледным лицом и бегающими глазками. Он так часто видел это в мечтах, что когда наяву он распахнул дверь и увидел этого человека, его охватило какое-то странное разочарование.
«Ну, вот все и кончилось. Дело ты сделал. А теперь остается только проиграть».
С этой мыслью о проигрыше он придвинул колченогий стул и сел. Человек продолжал стоять, уронив плетями длинные, переплетенные узлами вен руки.
— Почему ты не уехал из Италии, Котт? — спросил Курций.
Голос его звучал устало. И немного зло. Его злило, что на этого чудака ушло столько времени. Чуть-чуть бы раньше… А теперь просто не успеть победить.
— Все равно бы нашли.
— Так ты мне расскажешь про Бенита?
Котт вздрогнул всем телом.
— Ты знаешь, совершенный муж?
— Разумеется. Я все знаю.
— Он заплатил мне, чтобы я ушел из дома. Я его ненавидел. Но такая сумма, такие деньги…
— Значит, ты предал Элия?
— Не его.
— Марцию.
— Она всего лишь конкубина.
— Ты ее не любил?
— Истеричка. — Котт брезгливо скривил губы.
Курций кивнул:
— Теперь тебе придется выступить в суде. Котт отрицательно покачал головой.
— Качать головой можешь сколько угодно. Все равно тебе некуда деться.
— Бенит меня убьет.
— Разумеется. Но ты выступишь. Тогда у тебя есть шанс спасти свою шкуру. — Курций и сам не верил, что такой шанс есть. Но что заставляет его драться? Быть может, то проклятое питье, что дал ему Логос? — Иначе тебя убью я.
— Одними моими показаниями не свалить Бенита, — заметил старик.
— А это уж не твое дело, — огрызнулся Курций.
Глава 7
Кумия сбросили с кровати на пол. Он не сразу понял, что случилось. Лишь когда подбитая гвоздями подошва впечатала в пол его лицо, до него дошло — явились исполнители.
— Мерзавец! — Мощная рука вздернула его с пола и ткнула в лицо мятые скомканные страницы. Рукопись? Ужас прошил тело насквозь. И тут понял — не рукопись, нет — от бумаги, дешевой и мягкой, исходил восхитительный запах типографской краски. Книга! Кто мог подумать, что именно так ему сообщат о долгожданном издании!
— Ты, как видно, еще не пробовал касторки с бензином! — бушевал исполнитель. — Так попробуешь.
Железные пальцы выпустили тунику, Кумий шлепнулся на пол. Дрожащими пальцами взял комканую книжку. Развернул. Его библион. Значит, Проб все-таки передал рукопись. Отпечатано в Лондинии… Анонимно. Но исполнители все равно прознали. Замечательно… отпечатали… читают… смеются… плачут… и теперь уж точно убьют… теперь уж точно… Только бы не пытали… он так боится боли… он все скажет.. и про Проба… про всех… Но он не хочет… не должен… О боги! Спасите!.. Кто-нибудь! Спасите… О боги! Куда же вы смотрите, или не смотрите вовсе?!
Его впихнули в вонючий фургон и повезли. Он старался не думать. Он готов был на все — все рассказать, сдаться, выдать имена. Силы мгновенно его оставили. Потом он вспомнил про Верму и Марка Проба. Придется их выдать. Но это невозможно. Но как же… как же… неужели он вынесет пытки в застенках… он не сможет…
Он решил, что будет орать, визжать, умолять о снисхождении. Что-нибудь выдумает. Уж на это он способен. Хотя бы на это. Он видел, будто во сне, низкую арку ворот, просторный мрачный двор, однообразные ряды зарешеченных окон. Потом коридоры. Исполнители в черном. Повсюду исполнители. Откуда их столько? Может быть, на самом деле все жители Великого Рима подались в исполнители? И только один Кумий ничего не исполняет… Или исполняет? Но что-то совершенно иное… Почему он другой?.. Почему? Ему так хочется быть со всеми. Но он не может, просто не может, и все.
Его ввели в крошечную каморку. Свет из оконца едва сочился. Лампочка под потолком едва теплилась. Пахло мерзко. Латринами, давно не мытыми, загаженными. Двое здоровяков открыли ему рот и влили мерзкую жирную вонючую жидкость.
— Счастливо оставаться! — воскликнул исполнитель и, ухватив Кумия за волосы, припечатал к каменной кладке половиной лица.
Внутри что-то хрустнуло, на грудь полилась кровь. Кумий сполз на пол, сжался в комок. Внутри мерзко пульсировало. Тошнота подкатывала к горлу. Хорошо бы его вырвало. Надо вызвать рвоту. Кумий засунул пальцы в рот. Долго давился и кашлял. Наконец мерзкая горькая жидкость полилась изо рта.
Тут же дверь отворилась.
— Добавка! — весело крикнул исполнитель.
— А ведь они — гении… как могли… как могли…— корчась на полу, бормотал Кумий.
Он не помнил, сколько прошло времени… час… два… Грязь и вонь камеры, все тело липкое, мокрое, вонючее… Отвращение к самому себе… Что может быть страшнее отвращения к себе, к своему телу, к своей душе! Спасите! Кто-нибудь, спасите! И тело, и душу!
Исполнители вернулись.
— Кто передал рукопись в Лондиний? — заорал исполнитель, пиная Кумия сапогом.
— Не знаю. Украли! Я дал почитать…
— Кому?
— Помпонию Секунду. — Он точно знал, что Помпоний уже умер. Исполнителям до него не добраться.
— Врешь!
— Правда! А его убили. И рукопись мне не вернули. Жулики! И вот спустя столько времени…
Они поверили. Ушли. Передышка. Хотя вряд ли муки на горшке, когда выворачивает наизнанку кишки, можно назвать передышкой.
Исполнители вернулись.
— Врешь! Ты написал все это позже. Посчитали, значит. Почитали. Гении, их не обманешь. С Кумия градом лил пот. Зубы стучали.
— Кому ты отдал рукопись? Кому? Кому же… Кого можно подставить, не рискуя? Кого Бенит не осмелится тронуть?
— Валерии. Весталке Валерии. Лично. — Уж ее они не тронут… Во всяком случае Кумий на это надеялся. Сквозь боль, сквозь ужас еще прорывались обрывки мыслей, будто побег тополя сквозь слой дерьма… сравнение… откуда-то… им придумано… записано? Или нет? Где записать?
— А кто передал твою мерзкую рукопись в Лондиний? Кто?
Нет, нет, невозможно…
— Не знаю.
Удар по лицу. Чудовищная боль. Все плывет перед глазами. Кумий ползает по полу со спущенными штанами. Из заднего прохода льется по ляжкам липкая вонючая жидкость. Кумия рвет одной желчью. Исполнители фотографируют его. При каждой вспышке камеры Кумий вздрагивает и припадает к покрытому нечистотами полу.
— Вот подлинный вид современного писателя, — смеется исполнитель.
Завтра эти фото появятся на первой полосе «Первооткрывателя» с подписью: «Известный сочинитель Кумий во время очередной оргии». Но Кумию уже все равно.
— Кто передал рукопись в Лондиний?
Губы сами выдохнули:
— Проб… Марк Проб… Оставьте меня… помогите… кто-нибудь… помогите…
Один из исполнителей уходит. Во всяком случае Кумия больше не бьют. Ему даже приносят какую-то белую жидкость в глиняной чашке. Рисовый отвар. Всего несколько глотков. Какое блаженство… спасибо… спасибо…
Кажется, Кумий забылся на час или два. Очнулся от новых спазмов в кишечнике. Он сидел на горшке, когда дверь снова распахнулась.
— Выметайся! — приказал исполнитель. Кумий не понял. Так и остался сидеть.
— Сказано: вон.
Он поднялся и со спущенными штанами поплелся из камеры. Ему вдруг представилось, что Неофрон смотрит сейчас на него и видит его унижения. У Кумия сами собой потекли из глаз слезы.
— Умереть, умереть! Тогда бы… тогда бы… Да, тогда бы он не выдал Проба.
Глава 8
Внешне Марк Проб казался абсолютно спокойным. Макрин лично вел допрос.
— Ты за все ответишь, — пригрозил Макрин.
— За что именно?
— За мерзкую рукопись, что издана в Лондинии.
— Нет закона, запрещающего печатать книги за границей Империи, — тут же отозвался Проб.
— Это оскорбление Величия.
— В книге нет ни слова про императора.
— Клевета на Рим.
— Там нет ни слова про Рим. В библионе описана вымышленная страна.
— Я не читал это мерзкое произведение.
— Как же ты меня обвиняешь?
Макрин подыскивал ответ, но подходящего не находилось. Выходило, что арестованный не нарушал ни одного закона, ни одного эдикта, даже самого последнего эдикта об оскорблении Величия императора. Макрину казалось, что обвиняемый попросту хохочет ему в лицо, хотя Проб был абсолютно спокоен.
Макрин вызвал исполнителей и велел отвести Марка Проба в камеру. И уже там привести самые веские аргументы.
Марка избили до полусмерти. Исполнители перестали пинать его окровавленное тело лишь тогда, когда бывший центурион потерял сознание. Исполнители вспотели и устали от тяжких трудов и отправились выпить и перекусить.
Марк очнулся, почувствовав, как что-то липкое ползет по щеке. Он попытался открыть глаза. Но веки так опухли и заплыли, что он почти ничего не видел. Но кто-то в камере был. Марк слышал негромкое натужное дыхание — кто-то пытался стереть кровь с разбитой щеки. У неизвестного были липкие скользкие пальцы. Но это почему-то не вызвало отвращения у Марка.
— Кто здесь? — спросил арестованный. Во рту образовалась мерзкая дыра, осколок зуба царапал язык. А на языке постоянно чувствовался привкус крови.
Ответа Марк не получил — неизвестный лишь убрал руку. Но не ушел. Продолжал сидеть подле — Проб по-прежнему слышал его дыхание.
— Тебя тоже арестовали? — Марк по-стариковски шепелявил и не узнавал собственного голоса.
Опять ответа не последовало. Но Марка это не особенно занимало. Он попытался перевернуться с одного бока на другой и почувствовал нестерпимую боль под ребрами.
— До 1984-го года осталось не так и далеко, — прошептал бывший центурион следователей. — У тебя есть попить? — спросил он у неизвестного сокамерника.
В ответ послышалось странное шлепанье, будто огромная лягушка прыгала по каменному полу.
— Н… — послышался странный выдох, который с большой натяжкой можно было принять за обычное «на».
Проб протянул руку и нащупал плоскую металлическую флягу. Отвинтил пробку. Глотнул. Фалерн… О подобном он не мог и мечтать. Пара глотков вина прибавила сил, хотя и не заглушили вкус крови. Однако Проб смог подняться, держась за стену. Боль в боку откликнулась тут же. Но он превозмог, стал осматривать стены. Добрался до двери… Глупо. Не собирается ли он бежать?
— …дти… М… ж… шь… дт… Марк с трудом понял, что неведомый сосед спрашивает: «Можешь идти»?
— Попытаюсь…— отвечал Марк. И тут же различил в полумраке, как черное пятно, похожее на рваную тряпку, заскользило по полу, потом по стене, по двери, замерло возле замочной скважины, несколько секунд копошилось…. И — о чудо! — дверь отворилась. Марк шагнул. Узкий коридор карцера был тускло освещен. В конце коридора, заложив руки за спину и выгнув грудь колесом, стоял исполнитель, преисполненный сознания важности своей миссии. Охранник не сразу понял, что заключенный сам отворил дверь. Потом наконец до него что-то дошло. Он рванулся к пленнику, на ходу расстегивая кобуру, но не добежал. Черная тряпка подпрыгнула в воздух и облепила лицо человека. Напрасно исполнитель вцепился в нее, напрасно рвал, силясь отодрать от лица, — ничего не выходило. Лишенный воздуха, человек рухнул на пол. Ноги его конвульсивно били по полу.
— Оставь его! — приказал Марк. Тряпка не слушалась.
— Оставь!
Черное пятно не слишком охотно стекло с лица охранника, освобождая его нос. Тот сел на полу, судорожно хлебнул воздух. Не дожидаясь, пока исполнитель очухается, Марк ударил охранника по затылку, и тот вновь растянулся. Умер? Потерял сознание? Марк не хотел его убивать. Марк посмотрел на лежащего юношу с сожалением. Красивый парень. Матери следовало его получше воспитывать.
Тут его осенило: с исполнителем бывший центурион был одного роста. Проб быстро стащил с лежащего одежду. Тело затащил в свою камеру и запер дверь. Через минуту одетый в черную форму беглец шагал по коридору казармы. Он старался держаться прямо, насколько позволяла боль в боку. Черная тряпка прилепилась сзади к спине и была абсолютно не видна на фоне туники. У выхода из карцера Марка остановили, хотя он и протянул пропуск исполнителя.
— Что у тебя с рожей? — изумился охранник.
— С заключенным поспорил, — отвечал Марк, нарочно растягивая рот так, что были видны выбитые зубы.
— Ого! А что с мерзавцем?
— Он получил свое.
— Ты его пришил? — обеспокоился охранник.
— Еще дышит.
— Надо послать медика, — Охранник принялся кому-то звонить. — Вдруг парень помрет. Да и ты, того, в Эсквилинку бы шел.
— Разумеется, куда ж мне еще идти, — согласился Марк.
— Машину возьми.
Марк уже выехал за ворота, когда оглушительный трезвон сигнализации разнесся по зданию. Бегство обнаружилось. Но его авто уже свернуло в ближайший переулок, и бывший центурион буквально растворился в темноте.
Глава 9
Марк научился по-своему общаться с черным лоскутом. Тот приносил ему поесть — крал каким-то образом в тавернах. Притаскивал даже номера «Акты диурны». Но теперь из вестника мало что можно было узнать о происходящем. Черный лоскут был его добрым гением — сторожил по ночам, прислушиваясь к малейшему звуку. Своим длинным отростком, похожим на щупальце, он забрался в старый кран и вычистил ржавчину. Теперь у Марка была вода — он мог пить вволю, мог даже умыться в старом медном тазике. Самое удивительное, как этот черный лоскут умудрился стащить с веревки целую простыню и притащить в каморку, где прятался Марк. Простыню бывший центурион разорвал на полосы и обмотался самодельными бинтами. Стало легче дышать. Теперь надо было выждать, пока сломанные ребра заживут. Марк представлял смутно, что он будет делать, когда поправится. Самым простым было бежать в Лондиний. Но что-то мешало Марку Пробу так поступить.
— Раньше я знал, что делать, — говорил Марк Проб своему странному собеседнику. — Меня будто вел за руку кто-то неведомый. Стоило поступить верно, и невидимая рука гладила меня по сердцу и приговаривала: «Правильно, мой мальчик». Стоило ошибиться, и я чувствовал себя безмерно виноватым. Мой гений всегда был со мной, всегда подсказывал. А ныне? Я чувствую себя беспомощным слепцом. Иду и все время натыкаюсь на глухие стены. Пытаюсь перелезть, и ничего не получается. Ровным счетом ничего. Ты слушаешь меня?
— Д-х-х…— сообщила в ответ тряпка, шлепнув руками-лоскутьями по полу. Что означало «да».
Теперь странный друг все меньше напоминал Марку черную тряпку, все больше — какой-то неведомый цветок, в свернутых лепестках которого порой угадывалось человеческое лицо.
— Как же жить без гения? Как узнать, правильно ли ты поступаешь? Да и зачем жить? Гений знал. А знаю ли я? Сам-то ты, верно, в прошлом гений.
— Н.-.т, — возмутилась тряпка.
— Нет? Ну ладно, пускай не гений. Может, бог?
— Н…т, — тут же был прерван Проб.
— Ладно, не будем гадать. Но я могу на тебя положиться?
— Д…— прозвучало уверенно.
— Я вижу кругом беззаконие и подлость, и не знаю, что делать. Ты можешь посоветовать?
— Н…т, — раздалось в ответ.
— И ты не знаешь, — вздохнул Проб. — А кто знает? Элий был бы здесь, может быть сказал. Хотя вряд ли. Элий — странный человек. Может, с Курцием поговорить?
— Д… — согласилась тряпка.
Из магазинчика канцелярии, что находился на первом этаже, тряпкой были украдены бумага и стило. И Проб сел сочинять послание Курцию. Не сразу и получилось. Надо было написать так, чтобы префект римских вигилов понял, от кого послание, но при этом перехваченное письмо не должно было послужить уликой. Наконец что-то получилось. Писульку Проб свернул вчетверо, запечатал в конвертик и отдал лоскутку-посланнику. Тот ушел. Вернее, уполз. И ползал два дня. Вернулся на третий. И не один. С Курцием.
Центурион вигилов уселся на самодельное ложе беглеца и долго смотрел на изуродованное лицо Проба: синяки на его лице приобрели желтый и зеленоватый оттенок. На губе еще не зажили ссадины, а провал на месте передних зубов пугал своею мертвой чернотою. Курций принес бутылку вина, разлил по чашам. Они выпили. После этого Проб начал свой рассказ. Выслушав, Курций долго молчал. Потом сказал наконец:
— Тебе надо уехать. В Лондиний. Но не сразу. Сначала поможешь мне. Надо постеречь одного очень ценного человека.
— Кто он?
— Свидетель. Котт.
— Слуга Элия?
— Он самый.
— Мы победим?
— Вряд ли. Но мы должны сражаться.
Котт открыл глаза. Над ним висел огромный черный цветок. Он парил в воздухе и слегка шевелил черными атласными лепестками. Несомненно — цветок был живой. Где-то в его середине среди черных бархатистых тычинок прятались две блестящих бусины глаз.
Котт сел на постели.
— Кто ты?
Цветок немного подался вверх. Теперь Котт заметил, что цветок висит на тонкой, как паутина, нитке. Только нитка эта черного цвета. В спальню из открытого окна дул легкий утренний ветерок, слегка колебались занавески, и черная нитка тоже слегка колебалась. Цветок медленно поворачивался, продолжая следить за Коттом. Этот черный его стережет. Попытается удрать — задушит, обездвижит. Неужели кто-то в Риме пытается тягаться с Бенитом? После смерти Макция Проба и убийства Помпония Секунда вряд ли кому-то удастся его свалить.
Элий попробовал и не сумел. Значит — никто уже не сумеет.
Глава 10
Курций десятый день сказывался больным. Исполнители требовали от него присяги Бениту на верность. Курций делал все, чтобы присягу не дать. Схватка не равна, силы не равны. И Бенит победит. Но Курций должен продержаться как можно дольше. Курций верил в то, что время как-то может сыграть ему на руку. Он не задумывался, насколько Бенит сильнее его. Просто сильнее, и все. Однако и у Курция были союзники. Фабия прятала его на своей вилле. Марк Габиний дал денег. Гимп помогал готовить документы для суда. Каждая минута приближала Курция, нет, не к победе, но к чему-то более важному, чем победа. Выстоять эту минуту, выиграть эту минуту. Радостно было думать, что каждую минуту он выигрывал у Бенита. Отбил в схватке, как драгоценный бриллиант. И каждая эта выигранная минута была победой.
Наконец все было готово.
Курций явился к судье и положил перед ним пухлую папку с обвинительным заключением. Курций и сам не ожидал, что доживет до этой минуты. Однако дожил.
— Мне удалось раскрыть одно очень старое дело об изнасиловании, — заявил Курций небрежно.
И старик Марк Виттелий бледными восковыми пальцами открыл папку, как ворота Двуликого Януса, и прочел первые две страницы. А когда прочел, лицо старика сделалось уже не бледным, а зеленым, как недозрелый виноград.
— И ты можешь это доказать?
— Разумеется.
— И у тебя есть свидетель?
— Есть.
— Он придет в суд?
— Придет.
— И улики?
— И улики.
— Может быть, забудем?.. — Марк Виттелий подтолкнул папку к Курцию. — Я не видел, ты — не приносил.
— Нет, я принес. — Курций толкнул папку обратно.
— Зачем? — выдохнул Виттелий. Глаза его совершенно остекленели от страха.
— Ради Рима.
— Рим, — прошептал Виттелий, будто пытался вспомнить, что означает это слово. — Ну хорошо, я пошлю ему повестку.
Слишком легко уступил. Курций ожидал более серьезного сопротивления.
— У меня есть все копии документов, — сказал на всякий случай.
Виттелий вновь окинул его сонным взглядом.
— Не сомневаюсь, юноша.
Курций, возвращаясь назад в дом Фабии, постоянно оглядывался, переходил с одной стороны улицы на другую и возвращался назад, петлял, заглядывал в магазинчики и таверны. Его скрутили возле цветочного магазина. Сунули в лицо постановление об аресте, на котором еще не высохли чернила. Его обвиняли в оскорблении Величия императора.
— При чем здесь император? Разве в папке было хоть слово об императоре?
Ему не ответили, защелкнули на запястьях наручники и швырнули в черную машину с решетками на окнах.
Весь запас бесценных минут вышел. Для Курция время остановилось.
Первым встревожился черный цветок. Прилепившись лепестками к водосточной трубе, он наблюдал за улицей и быстро приметил странную личность, что, пытаясь слиться со стеной соседнего дома, наблюдала за убежищем Проба и его подопечного.
Мазутной каплей цветок стек по желобу в камнях и скользнул под дверь. Стрелой, черной пулей метнулся к бывшему центуриону, вскарабкался по ноге и вцепился лепестками, как зубами, в запястье.
— …п.-.сн.-.сть, — выдохнул цветок.
— Опасность? — нахмурился Марк. Подошел к окну. Незаметно выглянул. Один наблюдатель, второй. Значит, выход перекрыли.
— к…р..ш, — подсказал цветок. Да, по крыше Проб убежит. А Котт? Сможет ли исчезнуть он?
— Кл.-.к…, — подсказал цветок.
Проб толкнул дверь в спальню. Котт вскочил.
— Нас выследили? — спросил он как будто и без страха, и даже с облегчением.
— Ты спустишься через люк в Клоаку, — сказал Марк. — А я удеру по крышам, отвлекая их внимание.
— Где встретимся? — спросил Котг таким тоном, будто хотел сказать: «Нам лучше не встречаться».
— В Пренесте, — ответил Проб. — Или нигде. — «И никогда», — хотелось добавить ему.
Он вывел Котта в перистиль. Снял крышку люка. Когда Рим спешно отстраивался после пожара, что учинили галлы, дома строили как попало, порой на месте прежних улиц. И так вышло, что часть Клоаки оказалась под жилыми домами. И это как раз был такой дом.
Котт спустился вниз, и Марк собственноручно закрыл за ним люк. Помедлил немного.
— Ну что, пошли? — сказал своему преданному спутнику. Тот уже, прилепившись, сидел на плече.
Пробу удалось миновать лишь два квартала. Перескакивая через улицу с крыши на крышу, он сорвался. Повис. Вернее, не сам повис, а черный его помощник, чудесно изловчившись, вцепился внезапно выросшим до двух метров лоскутом в край черепичной крыши, а вторым отростком ухватил Проба за край туники. Тот пытался нащупать под ногой опору. Пытался дотянуться до какого-нибудь карниза. И не мог. Черный цветок растягивался. Он был уже не цветком вовсе, а черной веревкой. Проб медленно опускался вниз. Земля была уже близко. Десять футов, восемь… Проб прыгнул. Удивительный его спутник рванулся наверх. Прыгая, Проб потерял равновесие, упал на колени. И тут из-за поворота выскочил исполнитель. Проб схватился за пистолет. И не успел. Исполнитель выстрелил первым. Пуля ударила Проба в плечо, и бывший центурион покатился по мостовой. Проб все же вытащил пистолет, попытался прицелиться. Вторая пуля ударила его в грудь. Именно ударила, и… отскочила. Потому что к груди его, упав сверху, прижался черный цветок. От удара Проба опрокинуло на спину. Но черное пятно и это падение обмануло исполнителя. Тот решил, что «завалил» беглеца. Беспечно, не скрываясь, приблизился. Проб выстрелил в него почти в упор. Вскочил, кинулся бежать. Ровно не получалось. Почему-то бросало все время вбок. Ноги плохо слушались.
Курций понимал, что безумно рискует. Но это понимание жило где-то на дне сознания, заглушаемое куда более сильным чувством — азартом схватки. Неважно, что схватка безнадежна и все силы у противника. Разве это имеет какое-то значение. Главное, что справедливость была на стороне Курция.
Он искал очень долго. Он вынюхивал, выискивал, он буквально по крупицам собирал сведения. По ночам ему снилось, как он входит в крошечный убогий домишко где-нибудь в пригороде, и с койки ему навстречу поднимается немолодой человек с бледным лицом и бегающими глазками. Он так часто видел это в мечтах, что когда наяву он распахнул дверь и увидел этого человека, его охватило какое-то странное разочарование.
«Ну, вот все и кончилось. Дело ты сделал. А теперь остается только проиграть».
С этой мыслью о проигрыше он придвинул колченогий стул и сел. Человек продолжал стоять, уронив плетями длинные, переплетенные узлами вен руки.
— Почему ты не уехал из Италии, Котт? — спросил Курций.
Голос его звучал устало. И немного зло. Его злило, что на этого чудака ушло столько времени. Чуть-чуть бы раньше… А теперь просто не успеть победить.
— Все равно бы нашли.
— Так ты мне расскажешь про Бенита?
Котт вздрогнул всем телом.
— Ты знаешь, совершенный муж?
— Разумеется. Я все знаю.
— Он заплатил мне, чтобы я ушел из дома. Я его ненавидел. Но такая сумма, такие деньги…
— Значит, ты предал Элия?
— Не его.
— Марцию.
— Она всего лишь конкубина.
— Ты ее не любил?
— Истеричка. — Котт брезгливо скривил губы.
Курций кивнул:
— Теперь тебе придется выступить в суде. Котт отрицательно покачал головой.
— Качать головой можешь сколько угодно. Все равно тебе некуда деться.
— Бенит меня убьет.
— Разумеется. Но ты выступишь. Тогда у тебя есть шанс спасти свою шкуру. — Курций и сам не верил, что такой шанс есть. Но что заставляет его драться? Быть может, то проклятое питье, что дал ему Логос? — Иначе тебя убью я.
— Одними моими показаниями не свалить Бенита, — заметил старик.
— А это уж не твое дело, — огрызнулся Курций.
Глава 7
Июльские игры 1977 года
«У жителей Альбиона нет ни подлинной науки, ни подлинного искусства».
«Голос старины», финансируемый на средства из-за границы, оскорбляет Рим и нашего любимого диктатора».
«Акта диурна», 8-й день до Календ августа [93]
Кумия сбросили с кровати на пол. Он не сразу понял, что случилось. Лишь когда подбитая гвоздями подошва впечатала в пол его лицо, до него дошло — явились исполнители.
— Мерзавец! — Мощная рука вздернула его с пола и ткнула в лицо мятые скомканные страницы. Рукопись? Ужас прошил тело насквозь. И тут понял — не рукопись, нет — от бумаги, дешевой и мягкой, исходил восхитительный запах типографской краски. Книга! Кто мог подумать, что именно так ему сообщат о долгожданном издании!
— Ты, как видно, еще не пробовал касторки с бензином! — бушевал исполнитель. — Так попробуешь.
Железные пальцы выпустили тунику, Кумий шлепнулся на пол. Дрожащими пальцами взял комканую книжку. Развернул. Его библион. Значит, Проб все-таки передал рукопись. Отпечатано в Лондинии… Анонимно. Но исполнители все равно прознали. Замечательно… отпечатали… читают… смеются… плачут… и теперь уж точно убьют… теперь уж точно… Только бы не пытали… он так боится боли… он все скажет.. и про Проба… про всех… Но он не хочет… не должен… О боги! Спасите!.. Кто-нибудь! Спасите… О боги! Куда же вы смотрите, или не смотрите вовсе?!
Его впихнули в вонючий фургон и повезли. Он старался не думать. Он готов был на все — все рассказать, сдаться, выдать имена. Силы мгновенно его оставили. Потом он вспомнил про Верму и Марка Проба. Придется их выдать. Но это невозможно. Но как же… как же… неужели он вынесет пытки в застенках… он не сможет…
Он решил, что будет орать, визжать, умолять о снисхождении. Что-нибудь выдумает. Уж на это он способен. Хотя бы на это. Он видел, будто во сне, низкую арку ворот, просторный мрачный двор, однообразные ряды зарешеченных окон. Потом коридоры. Исполнители в черном. Повсюду исполнители. Откуда их столько? Может быть, на самом деле все жители Великого Рима подались в исполнители? И только один Кумий ничего не исполняет… Или исполняет? Но что-то совершенно иное… Почему он другой?.. Почему? Ему так хочется быть со всеми. Но он не может, просто не может, и все.
Его ввели в крошечную каморку. Свет из оконца едва сочился. Лампочка под потолком едва теплилась. Пахло мерзко. Латринами, давно не мытыми, загаженными. Двое здоровяков открыли ему рот и влили мерзкую жирную вонючую жидкость.
— Счастливо оставаться! — воскликнул исполнитель и, ухватив Кумия за волосы, припечатал к каменной кладке половиной лица.
Внутри что-то хрустнуло, на грудь полилась кровь. Кумий сполз на пол, сжался в комок. Внутри мерзко пульсировало. Тошнота подкатывала к горлу. Хорошо бы его вырвало. Надо вызвать рвоту. Кумий засунул пальцы в рот. Долго давился и кашлял. Наконец мерзкая горькая жидкость полилась изо рта.
Тут же дверь отворилась.
— Добавка! — весело крикнул исполнитель.
— А ведь они — гении… как могли… как могли…— корчась на полу, бормотал Кумий.
Он не помнил, сколько прошло времени… час… два… Грязь и вонь камеры, все тело липкое, мокрое, вонючее… Отвращение к самому себе… Что может быть страшнее отвращения к себе, к своему телу, к своей душе! Спасите! Кто-нибудь, спасите! И тело, и душу!
Исполнители вернулись.
— Кто передал рукопись в Лондиний? — заорал исполнитель, пиная Кумия сапогом.
— Не знаю. Украли! Я дал почитать…
— Кому?
— Помпонию Секунду. — Он точно знал, что Помпоний уже умер. Исполнителям до него не добраться.
— Врешь!
— Правда! А его убили. И рукопись мне не вернули. Жулики! И вот спустя столько времени…
Они поверили. Ушли. Передышка. Хотя вряд ли муки на горшке, когда выворачивает наизнанку кишки, можно назвать передышкой.
Исполнители вернулись.
— Врешь! Ты написал все это позже. Посчитали, значит. Почитали. Гении, их не обманешь. С Кумия градом лил пот. Зубы стучали.
— Кому ты отдал рукопись? Кому? Кому же… Кого можно подставить, не рискуя? Кого Бенит не осмелится тронуть?
— Валерии. Весталке Валерии. Лично. — Уж ее они не тронут… Во всяком случае Кумий на это надеялся. Сквозь боль, сквозь ужас еще прорывались обрывки мыслей, будто побег тополя сквозь слой дерьма… сравнение… откуда-то… им придумано… записано? Или нет? Где записать?
— А кто передал твою мерзкую рукопись в Лондиний? Кто?
Нет, нет, невозможно…
— Не знаю.
Удар по лицу. Чудовищная боль. Все плывет перед глазами. Кумий ползает по полу со спущенными штанами. Из заднего прохода льется по ляжкам липкая вонючая жидкость. Кумия рвет одной желчью. Исполнители фотографируют его. При каждой вспышке камеры Кумий вздрагивает и припадает к покрытому нечистотами полу.
— Вот подлинный вид современного писателя, — смеется исполнитель.
Завтра эти фото появятся на первой полосе «Первооткрывателя» с подписью: «Известный сочинитель Кумий во время очередной оргии». Но Кумию уже все равно.
— Кто передал рукопись в Лондиний?
Губы сами выдохнули:
— Проб… Марк Проб… Оставьте меня… помогите… кто-нибудь… помогите…
Один из исполнителей уходит. Во всяком случае Кумия больше не бьют. Ему даже приносят какую-то белую жидкость в глиняной чашке. Рисовый отвар. Всего несколько глотков. Какое блаженство… спасибо… спасибо…
Кажется, Кумий забылся на час или два. Очнулся от новых спазмов в кишечнике. Он сидел на горшке, когда дверь снова распахнулась.
— Выметайся! — приказал исполнитель. Кумий не понял. Так и остался сидеть.
— Сказано: вон.
Он поднялся и со спущенными штанами поплелся из камеры. Ему вдруг представилось, что Неофрон смотрит сейчас на него и видит его унижения. У Кумия сами собой потекли из глаз слезы.
— Умереть, умереть! Тогда бы… тогда бы… Да, тогда бы он не выдал Проба.
Глава 8
Июльские игры 1977 года (продолжение)
«Вчера по подозрению в измене арестован отставной центурион Марк Проб».
«Сенатор Флакк и его прихвостни надеются с помощью своих продажных вестников пробраться на выборах в сенат. Но у Бенита и всех патриотов Рима ответ прост: мы исполняем желания, мы воплощаем Мечту Империи. Это начинают понимать во всех частях Империи. Испания и Галлия, поначалу активно противодействующие диктатору Бениту, теперь начали активно его поддерживать. Смелым помогает Фортуна — эта старая истина продемонстрирована наглядно: яростный противник диктатора Бенита, председатель Большого Совета Бренн скоропостижно скончался в Лютеции».
«Акта диурна», 7-й день до Календ августа [94]
Внешне Марк Проб казался абсолютно спокойным. Макрин лично вел допрос.
— Ты за все ответишь, — пригрозил Макрин.
— За что именно?
— За мерзкую рукопись, что издана в Лондинии.
— Нет закона, запрещающего печатать книги за границей Империи, — тут же отозвался Проб.
— Это оскорбление Величия.
— В книге нет ни слова про императора.
— Клевета на Рим.
— Там нет ни слова про Рим. В библионе описана вымышленная страна.
— Я не читал это мерзкое произведение.
— Как же ты меня обвиняешь?
Макрин подыскивал ответ, но подходящего не находилось. Выходило, что арестованный не нарушал ни одного закона, ни одного эдикта, даже самого последнего эдикта об оскорблении Величия императора. Макрину казалось, что обвиняемый попросту хохочет ему в лицо, хотя Проб был абсолютно спокоен.
Макрин вызвал исполнителей и велел отвести Марка Проба в камеру. И уже там привести самые веские аргументы.
Марка избили до полусмерти. Исполнители перестали пинать его окровавленное тело лишь тогда, когда бывший центурион потерял сознание. Исполнители вспотели и устали от тяжких трудов и отправились выпить и перекусить.
Марк очнулся, почувствовав, как что-то липкое ползет по щеке. Он попытался открыть глаза. Но веки так опухли и заплыли, что он почти ничего не видел. Но кто-то в камере был. Марк слышал негромкое натужное дыхание — кто-то пытался стереть кровь с разбитой щеки. У неизвестного были липкие скользкие пальцы. Но это почему-то не вызвало отвращения у Марка.
— Кто здесь? — спросил арестованный. Во рту образовалась мерзкая дыра, осколок зуба царапал язык. А на языке постоянно чувствовался привкус крови.
Ответа Марк не получил — неизвестный лишь убрал руку. Но не ушел. Продолжал сидеть подле — Проб по-прежнему слышал его дыхание.
— Тебя тоже арестовали? — Марк по-стариковски шепелявил и не узнавал собственного голоса.
Опять ответа не последовало. Но Марка это не особенно занимало. Он попытался перевернуться с одного бока на другой и почувствовал нестерпимую боль под ребрами.
— До 1984-го года осталось не так и далеко, — прошептал бывший центурион следователей. — У тебя есть попить? — спросил он у неизвестного сокамерника.
В ответ послышалось странное шлепанье, будто огромная лягушка прыгала по каменному полу.
— Н… — послышался странный выдох, который с большой натяжкой можно было принять за обычное «на».
Проб протянул руку и нащупал плоскую металлическую флягу. Отвинтил пробку. Глотнул. Фалерн… О подобном он не мог и мечтать. Пара глотков вина прибавила сил, хотя и не заглушили вкус крови. Однако Проб смог подняться, держась за стену. Боль в боку откликнулась тут же. Но он превозмог, стал осматривать стены. Добрался до двери… Глупо. Не собирается ли он бежать?
— …дти… М… ж… шь… дт… Марк с трудом понял, что неведомый сосед спрашивает: «Можешь идти»?
— Попытаюсь…— отвечал Марк. И тут же различил в полумраке, как черное пятно, похожее на рваную тряпку, заскользило по полу, потом по стене, по двери, замерло возле замочной скважины, несколько секунд копошилось…. И — о чудо! — дверь отворилась. Марк шагнул. Узкий коридор карцера был тускло освещен. В конце коридора, заложив руки за спину и выгнув грудь колесом, стоял исполнитель, преисполненный сознания важности своей миссии. Охранник не сразу понял, что заключенный сам отворил дверь. Потом наконец до него что-то дошло. Он рванулся к пленнику, на ходу расстегивая кобуру, но не добежал. Черная тряпка подпрыгнула в воздух и облепила лицо человека. Напрасно исполнитель вцепился в нее, напрасно рвал, силясь отодрать от лица, — ничего не выходило. Лишенный воздуха, человек рухнул на пол. Ноги его конвульсивно били по полу.
— Оставь его! — приказал Марк. Тряпка не слушалась.
— Оставь!
Черное пятно не слишком охотно стекло с лица охранника, освобождая его нос. Тот сел на полу, судорожно хлебнул воздух. Не дожидаясь, пока исполнитель очухается, Марк ударил охранника по затылку, и тот вновь растянулся. Умер? Потерял сознание? Марк не хотел его убивать. Марк посмотрел на лежащего юношу с сожалением. Красивый парень. Матери следовало его получше воспитывать.
Тут его осенило: с исполнителем бывший центурион был одного роста. Проб быстро стащил с лежащего одежду. Тело затащил в свою камеру и запер дверь. Через минуту одетый в черную форму беглец шагал по коридору казармы. Он старался держаться прямо, насколько позволяла боль в боку. Черная тряпка прилепилась сзади к спине и была абсолютно не видна на фоне туники. У выхода из карцера Марка остановили, хотя он и протянул пропуск исполнителя.
— Что у тебя с рожей? — изумился охранник.
— С заключенным поспорил, — отвечал Марк, нарочно растягивая рот так, что были видны выбитые зубы.
— Ого! А что с мерзавцем?
— Он получил свое.
— Ты его пришил? — обеспокоился охранник.
— Еще дышит.
— Надо послать медика, — Охранник принялся кому-то звонить. — Вдруг парень помрет. Да и ты, того, в Эсквилинку бы шел.
— Разумеется, куда ж мне еще идти, — согласился Марк.
— Машину возьми.
Марк уже выехал за ворота, когда оглушительный трезвон сигнализации разнесся по зданию. Бегство обнаружилось. Но его авто уже свернуло в ближайший переулок, и бывший центурион буквально растворился в темноте.
Глава 9
Августовские игры 1977 года
«Только при тирании человек свободен, потому что он защищен. Демократия бросает людей на произвол Фортуны, — заявил диктатор Бенит Пизон».
«Нет сомнения, что на выборах в Сенат в Итальянских трибах большинство получат сторонники Бенита».
«Поскольку Августа отказалась возвратиться в Рим, то ее мнение при воспитании императора Постума учитываться не должно. Ни в каких вопросах».
«Акта диурна», 6-й день до Ид августа [95]
Марк научился по-своему общаться с черным лоскутом. Тот приносил ему поесть — крал каким-то образом в тавернах. Притаскивал даже номера «Акты диурны». Но теперь из вестника мало что можно было узнать о происходящем. Черный лоскут был его добрым гением — сторожил по ночам, прислушиваясь к малейшему звуку. Своим длинным отростком, похожим на щупальце, он забрался в старый кран и вычистил ржавчину. Теперь у Марка была вода — он мог пить вволю, мог даже умыться в старом медном тазике. Самое удивительное, как этот черный лоскут умудрился стащить с веревки целую простыню и притащить в каморку, где прятался Марк. Простыню бывший центурион разорвал на полосы и обмотался самодельными бинтами. Стало легче дышать. Теперь надо было выждать, пока сломанные ребра заживут. Марк представлял смутно, что он будет делать, когда поправится. Самым простым было бежать в Лондиний. Но что-то мешало Марку Пробу так поступить.
— Раньше я знал, что делать, — говорил Марк Проб своему странному собеседнику. — Меня будто вел за руку кто-то неведомый. Стоило поступить верно, и невидимая рука гладила меня по сердцу и приговаривала: «Правильно, мой мальчик». Стоило ошибиться, и я чувствовал себя безмерно виноватым. Мой гений всегда был со мной, всегда подсказывал. А ныне? Я чувствую себя беспомощным слепцом. Иду и все время натыкаюсь на глухие стены. Пытаюсь перелезть, и ничего не получается. Ровным счетом ничего. Ты слушаешь меня?
— Д-х-х…— сообщила в ответ тряпка, шлепнув руками-лоскутьями по полу. Что означало «да».
Теперь странный друг все меньше напоминал Марку черную тряпку, все больше — какой-то неведомый цветок, в свернутых лепестках которого порой угадывалось человеческое лицо.
— Как же жить без гения? Как узнать, правильно ли ты поступаешь? Да и зачем жить? Гений знал. А знаю ли я? Сам-то ты, верно, в прошлом гений.
— Н.-.т, — возмутилась тряпка.
— Нет? Ну ладно, пускай не гений. Может, бог?
— Н…т, — тут же был прерван Проб.
— Ладно, не будем гадать. Но я могу на тебя положиться?
— Д…— прозвучало уверенно.
— Я вижу кругом беззаконие и подлость, и не знаю, что делать. Ты можешь посоветовать?
— Н…т, — раздалось в ответ.
— И ты не знаешь, — вздохнул Проб. — А кто знает? Элий был бы здесь, может быть сказал. Хотя вряд ли. Элий — странный человек. Может, с Курцием поговорить?
— Д… — согласилась тряпка.
Из магазинчика канцелярии, что находился на первом этаже, тряпкой были украдены бумага и стило. И Проб сел сочинять послание Курцию. Не сразу и получилось. Надо было написать так, чтобы префект римских вигилов понял, от кого послание, но при этом перехваченное письмо не должно было послужить уликой. Наконец что-то получилось. Писульку Проб свернул вчетверо, запечатал в конвертик и отдал лоскутку-посланнику. Тот ушел. Вернее, уполз. И ползал два дня. Вернулся на третий. И не один. С Курцием.
Центурион вигилов уселся на самодельное ложе беглеца и долго смотрел на изуродованное лицо Проба: синяки на его лице приобрели желтый и зеленоватый оттенок. На губе еще не зажили ссадины, а провал на месте передних зубов пугал своею мертвой чернотою. Курций принес бутылку вина, разлил по чашам. Они выпили. После этого Проб начал свой рассказ. Выслушав, Курций долго молчал. Потом сказал наконец:
— Тебе надо уехать. В Лондиний. Но не сразу. Сначала поможешь мне. Надо постеречь одного очень ценного человека.
— Кто он?
— Свидетель. Котт.
— Слуга Элия?
— Он самый.
— Мы победим?
— Вряд ли. Но мы должны сражаться.
Котт открыл глаза. Над ним висел огромный черный цветок. Он парил в воздухе и слегка шевелил черными атласными лепестками. Несомненно — цветок был живой. Где-то в его середине среди черных бархатистых тычинок прятались две блестящих бусины глаз.
Котт сел на постели.
— Кто ты?
Цветок немного подался вверх. Теперь Котт заметил, что цветок висит на тонкой, как паутина, нитке. Только нитка эта черного цвета. В спальню из открытого окна дул легкий утренний ветерок, слегка колебались занавески, и черная нитка тоже слегка колебалась. Цветок медленно поворачивался, продолжая следить за Коттом. Этот черный его стережет. Попытается удрать — задушит, обездвижит. Неужели кто-то в Риме пытается тягаться с Бенитом? После смерти Макция Проба и убийства Помпония Секунда вряд ли кому-то удастся его свалить.
Элий попробовал и не сумел. Значит — никто уже не сумеет.
Глава 10
Августовские игры 1977 года (продолжение)
«Дайте мне несколько лет, и я сделаю то, что не сделали императоры за целое тысячелетие. Рим станет единой корпорацией, где все будут помогать друг другу: банкиры, рабочие, солдаты и писатели, — пообещал диктатор Бенит. Так дадим ему шанс сделать нас счастливыми».
«Вступайте в общество „Радость“, если хотите, чтобы вы и ваши дети отдохнули летом на море. Члены общества получают бесплатные тессеры в театры, бесплатный пропуск на стадион. К тому же каждая тессера участвует в розыгрыше призов».
«Акта диурна», 15-й день до Календ сентября [96]
Курций десятый день сказывался больным. Исполнители требовали от него присяги Бениту на верность. Курций делал все, чтобы присягу не дать. Схватка не равна, силы не равны. И Бенит победит. Но Курций должен продержаться как можно дольше. Курций верил в то, что время как-то может сыграть ему на руку. Он не задумывался, насколько Бенит сильнее его. Просто сильнее, и все. Однако и у Курция были союзники. Фабия прятала его на своей вилле. Марк Габиний дал денег. Гимп помогал готовить документы для суда. Каждая минута приближала Курция, нет, не к победе, но к чему-то более важному, чем победа. Выстоять эту минуту, выиграть эту минуту. Радостно было думать, что каждую минуту он выигрывал у Бенита. Отбил в схватке, как драгоценный бриллиант. И каждая эта выигранная минута была победой.
Наконец все было готово.
Курций явился к судье и положил перед ним пухлую папку с обвинительным заключением. Курций и сам не ожидал, что доживет до этой минуты. Однако дожил.
— Мне удалось раскрыть одно очень старое дело об изнасиловании, — заявил Курций небрежно.
И старик Марк Виттелий бледными восковыми пальцами открыл папку, как ворота Двуликого Януса, и прочел первые две страницы. А когда прочел, лицо старика сделалось уже не бледным, а зеленым, как недозрелый виноград.
— И ты можешь это доказать?
— Разумеется.
— И у тебя есть свидетель?
— Есть.
— Он придет в суд?
— Придет.
— И улики?
— И улики.
— Может быть, забудем?.. — Марк Виттелий подтолкнул папку к Курцию. — Я не видел, ты — не приносил.
— Нет, я принес. — Курций толкнул папку обратно.
— Зачем? — выдохнул Виттелий. Глаза его совершенно остекленели от страха.
— Ради Рима.
— Рим, — прошептал Виттелий, будто пытался вспомнить, что означает это слово. — Ну хорошо, я пошлю ему повестку.
Слишком легко уступил. Курций ожидал более серьезного сопротивления.
— У меня есть все копии документов, — сказал на всякий случай.
Виттелий вновь окинул его сонным взглядом.
— Не сомневаюсь, юноша.
Курций, возвращаясь назад в дом Фабии, постоянно оглядывался, переходил с одной стороны улицы на другую и возвращался назад, петлял, заглядывал в магазинчики и таверны. Его скрутили возле цветочного магазина. Сунули в лицо постановление об аресте, на котором еще не высохли чернила. Его обвиняли в оскорблении Величия императора.
— При чем здесь император? Разве в папке было хоть слово об императоре?
Ему не ответили, защелкнули на запястьях наручники и швырнули в черную машину с решетками на окнах.
Весь запас бесценных минут вышел. Для Курция время остановилось.
Первым встревожился черный цветок. Прилепившись лепестками к водосточной трубе, он наблюдал за улицей и быстро приметил странную личность, что, пытаясь слиться со стеной соседнего дома, наблюдала за убежищем Проба и его подопечного.
Мазутной каплей цветок стек по желобу в камнях и скользнул под дверь. Стрелой, черной пулей метнулся к бывшему центуриону, вскарабкался по ноге и вцепился лепестками, как зубами, в запястье.
— …п.-.сн.-.сть, — выдохнул цветок.
— Опасность? — нахмурился Марк. Подошел к окну. Незаметно выглянул. Один наблюдатель, второй. Значит, выход перекрыли.
— к…р..ш, — подсказал цветок. Да, по крыше Проб убежит. А Котт? Сможет ли исчезнуть он?
— Кл.-.к…, — подсказал цветок.
Проб толкнул дверь в спальню. Котт вскочил.
— Нас выследили? — спросил он как будто и без страха, и даже с облегчением.
— Ты спустишься через люк в Клоаку, — сказал Марк. — А я удеру по крышам, отвлекая их внимание.
— Где встретимся? — спросил Котг таким тоном, будто хотел сказать: «Нам лучше не встречаться».
— В Пренесте, — ответил Проб. — Или нигде. — «И никогда», — хотелось добавить ему.
Он вывел Котта в перистиль. Снял крышку люка. Когда Рим спешно отстраивался после пожара, что учинили галлы, дома строили как попало, порой на месте прежних улиц. И так вышло, что часть Клоаки оказалась под жилыми домами. И это как раз был такой дом.
Котт спустился вниз, и Марк собственноручно закрыл за ним люк. Помедлил немного.
— Ну что, пошли? — сказал своему преданному спутнику. Тот уже, прилепившись, сидел на плече.
Пробу удалось миновать лишь два квартала. Перескакивая через улицу с крыши на крышу, он сорвался. Повис. Вернее, не сам повис, а черный его помощник, чудесно изловчившись, вцепился внезапно выросшим до двух метров лоскутом в край черепичной крыши, а вторым отростком ухватил Проба за край туники. Тот пытался нащупать под ногой опору. Пытался дотянуться до какого-нибудь карниза. И не мог. Черный цветок растягивался. Он был уже не цветком вовсе, а черной веревкой. Проб медленно опускался вниз. Земля была уже близко. Десять футов, восемь… Проб прыгнул. Удивительный его спутник рванулся наверх. Прыгая, Проб потерял равновесие, упал на колени. И тут из-за поворота выскочил исполнитель. Проб схватился за пистолет. И не успел. Исполнитель выстрелил первым. Пуля ударила Проба в плечо, и бывший центурион покатился по мостовой. Проб все же вытащил пистолет, попытался прицелиться. Вторая пуля ударила его в грудь. Именно ударила, и… отскочила. Потому что к груди его, упав сверху, прижался черный цветок. От удара Проба опрокинуло на спину. Но черное пятно и это падение обмануло исполнителя. Тот решил, что «завалил» беглеца. Беспечно, не скрываясь, приблизился. Проб выстрелил в него почти в упор. Вскочил, кинулся бежать. Ровно не получалось. Почему-то бросало все время вбок. Ноги плохо слушались.