Страница:
«Но я не гражданин Рима, — вспомнил Элий. — Я даже не смогу надеть тогу».
Он предстанет перед Большим Советом не в тоге, а в серой тунике перегрина. Да нет, не так — он вообще не может предстать перед Большим Советом. От его имени будет говорить кто-то другой. Но кто? Кто согласится рискнуть и говорить от имени бывшего Цезаря? Или все же ему позволят выступить лично? А кто может позволить такое? Только председатель Большого Совета, представитель Галлии Бренн.
Узорная решетка вентиляционного отверстия упала к ногам стоящего у дверей императорской спальни гвардейца. Авл Домиций отскочил в сторону. Меч мгновенно вылетел из ножен. Из черной дыры никто не показывался. Но там кто-то был. Авл это чувствовал.
— Спрячь меч, — посоветовал прятавшийся в вентиляции. — Нам надо поговорить. У меня для тебя послание, Авл.
— Ты что, почтальон? — Гвардеец опустил меч.
— Считай, что так. Видишь ли, современной почте доверять нельзя. Так что приходится пользоваться специальными каналами.
— Может быть, наконец выйдешь наружу? — предложил преторианец.
Из отверстия высунулась плоская змеиная голова. Судя по голове, тварь была немаленькая.
— А, это ты, Гет! — Авл перевел дыхание и спрятал меч в ножны. — Что у тебя за послание? От кого?
— От Августы. Ты клялся ей служить.
— Клялся, — подтвердил Авл. И сердце его невольно заколотилось сильнее.
— Так вот, поручение таково. Завтра Бенит отправляется в Лютецию. Ты поедешь следом послезавтра. С императором. Один.
— Но Постум должен остаться в Риме.
— Император никому ничего не должен. Постум поедет в Лютецию и выступит на заседании Большого Совета. Вы прибудете прямо на заседание Большого Совета в храм Мира к четырем часам дня.
— Это похоже на похищение.
— Таков приказ императора.
— Император может мне приказать?
— Может.
— Бенитовы псы пустятся за нами в погоню.
— Уедешь на пурпурной «триере» вечером. До утра императора никто не хватится. Машину никто не посмеет остановить. Окажешься в Галлии до рассвета. К назначенному сроку будешь в Лютеции. Справишься?
— Конечно.
Что задумала Летиция? Невероятно. Неужели она хочет низложить Бенита и стать диктаторшей? Почему бы и нет? Именно, почему бы и нет? И кем будет он, Авл? Сердце его отчаянно застучало. Красавец-гвардеец рядом с одинокой красивой женщиной.
Авл на мгновение прикрыл глаза. Они снова были в саду. Летиция смотрела ему в глаза, и губы ее шептали: «Не здесь». А глаза, глаза обещали…
Глава 26
Огромная триумфальная арка Руфина в Лютеции напоминала вымершего мастодонта. Подле нее под мраморной плитой похоронен неизвестный солдат, погибший во время Третьей Северной войны. Широкая улица, названная с присущим галлам юмором Элизийскими полями, упиралась в арку Руфина.
Элий никак не мог поверить, что Руфин мертв. Знал, что император умер, но все равно продолжал разговаривать и спорить с ним, как с живым. Руфин лично ему, Элию, не хотел никогда зла. Но божественный Руфин [68] почему-то считал Элия врагом Рима, противником, которого надо всеми силами победить и не допустить до власти. И наверное, никто в мире не сделал столько зла, сколько сделал Руфин. Даже Трион. Потому что Трион — лишь следствие. А причина всему — Руфин. Но что толку обвинять мертвых.
Вскоре приедет Постум, и все решится. Элий бродил по улицам с самого утра. Ноги ныли. Он выпил кофе в маленькой таверне и вновь отправился бродить. Усидеть на месте он не мог. Завтра утром к началу заседания Большого Совета в Лютецию должен приехать Постум. Тайно.
Молодой светловолосый галл с золотым торквесом [69] на шее остановил Элия на улице Кота, который ловит рыбу.
— Я — художник. На чердаке у меня мастерская. Зайди, приятель, я плачу по десять сестерциев за час позирования.
Элий поднялся по деревянной лесенке под самую крышу. Лестница был узка и темна, а мастерская огромна и затоплена светом. В потоках этого золотистого света плавали белые льдины необработанного мрамора. Холсты стояли прислоненные к стенам, являя посетителю серебристую изнанку холста. Две девицы сидели в обнимку на низком ложе, покрытом истертым шерстяным одеялом, и курили. То ли табак, то ли травку — от пряного сиреневого дыма слегка кружилась голова. Обе девушки были золотоволосы и белокожи. Такими бывают лишь юные девушки в Галлии. Мать Элия была уроженкой Лютеции. От нее и он унаследовал необычную для римлянина бледность и серые глаза.
При виде Элия девушки вскочили и захлопали в ладоши.
— Правда, он то, что нам нужно? — спросил художник, разливая по бокалам вино. — Лицо настоящего патриция. Подлинная находка.
Он усадил Элия на деревянный табурет, накинул белую драпировку, повернул голову к свету.
— Я тоже попробую его писать! — воскликнула одна из девушек. — Такой характерный старик!
Старик…
«Неужели я — старик?» Элию сделалось не по себе. Еще несколько лет назад он почитал себя молодым. Почти мальчишкой. Ему же только тридцать пять. Неужто старик?
Одна из девушек принялась рисовать углем голову Элия, другая взялась за цветные мелки. Но работа ей быстро наскучила. Она вновь повалилась на ложе и закурила.
— А ты слышала: говорят, Элий жив, его видели в Альбионе, — сказала та, что рисовала.
— Какой это Элий? Это самозванец, — хихикнула вторая.
— Элий, точно Элий. Говорят, он полубог и бессмертен. То есть он может умереть от старости, но не от пули.
— Девочки, нельзя ли помолчать! — воскликнул художник. Сам он писал быстро, с азартом, голова уже появилась на холсте — особенно удались глаза и лоб с начесанными до самых бровей седыми волосами. Неожиданно художник отбросил кисти.
— Нет, невозможно. Ну скажи, можно смоделировать такой нос? Это что-то невозможное… Да и не старик он вовсе. Волосы седые. А лицо…
Он уже взял мастихин, чтобы снять с холста краску, и замер, уставившись на Элия. Потом полез на полку, снял огромный красочный кодекс, перелистнул страницы.
— Мика! — позвал художницу. Та подошла, заглянула через плечо, потом посмотрела на Элия. Тот не двигался, он прекрасно понял, что они рассматривают. Но не стал ни опровергать, ни подтверждать их догадку. Ему вдруг захотелось быть никем — безымянным бродягой с интересным лицом, которого художник может остановить на улице и пригласить к себе в мастерскую позировать за пару сестерциев. Однако вопроса не последовало. Художник захлопнул кодекс, поставил его на полку, затем вернулся к холсту и принялся работать. Элий сидел не шелохнувшись, как и положено сидеть старику, уставшему после долгого пути. Только это не конец, а середина дороги, и впереди еще столько рытвин и ухабов, столько бед, что невольно замирает сердце.
А что если оставить борьбу и стать в самом деле никем? Позировать в мастерских, болтать с художниками. Надеть на изуродованную шею золотой торквес… Курить травку. О нем в многочисленных маленьких кафе Лютеции будут ходить легенды.
«Как похож, — будут шептать вслед. — Или в самом деле он?..»
В мраморе Марция изваяла его Аполлоном. Потом, закутанный в тогу, он стоял на римских перекрестках. Теперь на выставках в Лютеции то на одной картине, то на другой мелькнет клошар с лицом римского патриция.
Мгновение такая жизнь казалась ему почти желанной…
— Однако, хватит! — воскликнул художник, промывая кисти растворителем. — Не отправиться ли нам в таверну, папаша, да не пропустить ли по стаканчику винца?
Глава 27
Авл Домиций ехал всю ночь, вот-вот он должен был выехать в Галлию. Постум спал, завернувшись в пурпурное одеяло. На границе пурпурную «триеру» никто не посмеет остановить. Они помчатся дальше и… Против воли сердце Авла начинало биться чересчур сильно. Летиция. Она ждет его. Именно его, Авла. Он помнил ее странное: «Не здесь». Да, да, не в Риме, не в Италии. Но в Лютеции. В этом городе любви все обещанное исполнится.
— Скоро приедем? — спросил Постум, просыпаясь и вглядываясь в мелькание огней за стеклами.
— Скоро. — Еще не светало.
— Я увижу отца. Первый раз…
— Что? — «Триера» дернулась и едва не слетела в кювет. Авл вцепился пальцами в руль. — Что ты сказал. Август? — его не удивило то, что годовалый малыш говорит почти как взрослый. Он поразился лишь тому, что тот сказал.
— Так ты не знаешь? Папа и мама ждут меня в Лютеции, — пробормотал Постум, вновь засыпая. В этом новом сне слышался плеск волн и блестели огни огромного города. Одетая в гранит набережная, удивительные здания. Огромная триумфальная арка. Башня из железа, пронзающая небо. И отец в белой тунике, ветер треплет его седые волосы. Что отец сед, это Постум знал точно, он помнил, как Гет сказал: он теперь совсем седой.
Каков отец лицом, Постум представлял смутно — Палатин не изобиловал портретами бывшего Цезаря. Но однажды мальчик вместе с матерью был на заколоченной вилле отца и видел там его бюст в таблине — мраморный отец казался совсем молодым. Мраморный Элий смотрел куда-то мимо Постума и улыбался странной улыбкой — будто все на свете понимал и нет осуждал никого.
— Я велю отставить Бенита, — пробормотал Август сквозь сон.
Теперь ему привиделось, будто летит он по небу, и с ним Элий и Летиция. А внизу блестит мрамором и яркими красками Рим — бесконечный, как каменное озеро, и Постум показывает им Город и говорит: «Это мой Рим». А они как будто очень давно не были в Городе, и все изумляются, как он изменился, а Постум им говорит:
— Смотрите, как я перестроил Город. И вдруг снизу ударил яркий свет и ослепил… Постум сразу проснулся — луч фонарика бил в глаза. Он в ужасе заслонился рукой и не видел, как двери машины распахнулись и внутрь полезли люди. Постум хотел закричать, но не закричал, лишь судорожно втянул в себя воздух.
Мощные руки подхватили Постума и понесли куда-то.
— Авл! — крикнул Постум и протянул руки, отыскивая своего защитника. Но преторианца не было рядом. Вокруг были только исполнители.
Авл стоял на обочине в окружении людей в черном. Уже светало. Но они все еще были в Италии.
Постума вручили низкорослому человечку в черном плаще с капюшоном.
— Пусти меня! Пусти! — кричал малыш, захлебываясь от плача.
— Пустить тебя, Август? — сладким голоском спросил коротышка. — А куда тебя пустить, мой дружочек? Куда ты так торопишься?
— К маме! — кричал Постум. — К отцу!
— К отцу? Где ж тебя ждет отец? — голос коротышки сделался до противного сладок.
— В Лютеции. Я хочу в Лютецию.
— Ну так поедем в Лютецию, дружочек. Кто ж против. Только твоя машинка сломалась. Поедем на моей. — Он сделал знак своим подручным и шагнул к черной длинной «триере», что поджидала его у обочины.
— А гвардеец? — спросил один из исполнителей. — Что с ним делать?
— Ничего. Ну его к воронам. Все равно их скоро всех разгонят. И этого туда же.
— Но ведь это он позвонил исполнителям?
— Что с того? Преторианцы нам не нужны. Пусть катится.
Человек в черном плаще уселся на заднее сиденье, держа на руках плачущего навзрыд Постума, и машина умчалась. Ее никто не остановит до самого Палатина. Все знали, что черные машины принадлежат исполнителям желаний. Желаний Бенита.
Элий, сидя в маленькой таверне за столиком у окна, видел, как подъехала к храму Мира пурпурная «триера», как преторианские гвардейцы вытянулись в струнку на ступенях мраморной лестницы. Из авто вышел человек в блестящем плаще, держа на руках ребенка. Дождь лил, в его струях расплывались желтые огни зажженных раньше срока фонарей. И все виденное плыло перед глазами Элия — слезы застилали ему глаза. Постум! Он его видит наконец. Неужели настал час? Неужели?
— Выпьем, старик, — бормотал художник. — Выпьем. Знаешь, как трудно творить на краю пропасти? Ты знаешь, что мы на краю и готовы сорваться в бездну? Ты чувствуешь этот край?
— Я там был, — ответил Элий.
— Где?
— В пропасти.
— Ну и как там?
— Темно.
— И только-то? А тех, копошащихся во тьме и готовых явиться в наш мир, ты видел?
— Ты римский гражданин? — спросил Элий.
— Да, а что?
— Почему тогда не носишь тогу?
— Неудобно. В гроб меня в тоге положат. А так мне в тунике куда удобней. Как и всем.
— А я не могу надеть тогу. Даже сейчас. Я — перегрин. — Элий поднялся.
— Куда ты?
— Меня ждут на заседании Большого Совета.
— Ты же перегрин! Разве перегрины ходят на заседания Большого Совета? — хихикнул художник. — А впрочем… Тс-с…— Галл поднес палец к губам. — Я все знаю, перегрин. Желаю удачи.
Большой Совет собирался в Лютеции лишь в экстренных случаях и потому специального здания не было, заседания проводились в целле храма Мира, воздвигнутого после Второй Северной войны.
Элий вошел в храм, остановился. Бенит сидел в кресле, обряженный в пурпур. Члены Большого Совета, представители всех стран Содружества, расположились на мраморных сиденьях пониже. Все смотрели на Элия и ждали.
Он выкрикнул приветствие — его сиплый голос неестественно прозвучал под сводами. Элий не надел, как обычно, платок, и все могли видеть его изуродованную шею. Но сам он не видел лиц. Ничего не видел, кроме пустого курульного кресла. Император не прибыл. Как же так? Ведь он видел пурпурную «триеру» у храма и ребенка, которого несли на руках. Все было так ловко задумано.
— Где мой сын? — спросил он, поворачиваясь к Бениту.
— О ком это он? — Бенит состроил шутовскую гримасу.
— Я спрашиваю — где мой сын, где император?
— Постум Август остался в Риме, — сообщил Аспер, стоявший за креслом диктатора.
Элий пошатнулся.
Неужто он принял за Постума какого-то другого малыша? Так это была инсценировка, представление, рассчитанное на одного-единственного зрителя — Элия. Пасмурная погода, ливень, блестящий плащ. Бенит рассчитал, что Элий обманется, и он обманулся. Как гласит старая пословица — честный человек всегда простак.
— Мы должны установить, кто перед нами — истинно Элий или самозванец, — объявил председатель Большого Совета Бренн.
Адвокат Элия положил перед Бренном папку с бумагами.
— По предварительным данным и свидетельствам очевидцев этот человек действительно тот, кто прежде носил имя Гай Элий Мессий Деций, — заявил Бренн.
— Враль! — выкрикнул Бенит.
— Прошу помолчать. Мы должны выслушать Элия.
— Человека, который называет себя Элием, — поправил Аспер.
Элий стал рассказывать. По-прежнему никого он не видел — только пустое курульное кресло. Постум не приедет. Задуманное рухнуло. Никто, кроме Постума, не имеет права низложить Бенита. Но в Риме у малыша не хватит на это сил. Сенат не позволит. Исполнители не позволят. Новый префект претория не позволит. Младенец не может победить толпу прохвостов. Да может ли прохвостов кто-нибудь победить? Они, как саламандра, пожирающая собственный хвост, могут лишь пожрать сами себя.
Элий говорил, но ему было все равно — признают его отцом императора или самозванцем. Ему казалось, что он ослеп. Перед ним была пустыня чернее ночи.
— От моего имени пусть выступит Аспер, — заявил Бенит.
— Пусть этот человек в самом деле Гай Элий, — начал Аспер, — но тогда он больше не является римским гражданином. Его считали мертвым. Его оплакали. Ему воздвигли кенотаф. Согласно римским законам он перегрин. Он должен подать прощение на имя императора с просьбой о возвращении гражданства. Так? — обратился Аспер к адвокату Элия.
— Именно так.
— Так о чем же речь? О чем мы спорим? Пусть подает прошение, — засмеялся Аспер. — Разве это тот вопрос, который решается в Большом Совете?
Элий недоуменным взглядом обвел зал заседаний. Так просто? Его признают? Никто даже не пытается доказать, что Элий — это не Элий. Впрочем, Бенит наверняка уже давно знал, что Элий жив. Преторианцы вернулись из плена в Рим куда раньше.
— Я не могу допустить, чтобы моего сына воспитывал чужой человек, — заявил Элий.
— Разве кто-то против? — фыркнул Бенит. — Возвращайся в Город и воспитывай малыша.
«Знает, все знает…» — мелькнуло в мозгу. Такое отчаяние охватило Элия, что он едва не завыл в голос. Но кого винить — себя, Бенита, Фортуну?
— Я не могу вернуться в Рим, — выдавил он с трудом.
— Почему? — спросил Бренн и нахмурился.
— Я дал обет.
— Какой же?
Элий молчал: пропал голос.
— Так какой же обет ты дал? — настаивал Бренн.
Элий сделал знак, что не может говорить. Вместо него заговорил адвокат:
— Гай Элий Перегрин настаивает, чтобы его сын жил вместе с ним в Лютеции.
— А может, в Северной Пальмире? — издевательски спросил Бенит. — Может, вообще свалить императору в Новую Атлантиду, потому что его сумасшедший отец дал какой-то там обет. Император Великого Рима живет в Риме и больше нигде. Кто-нибудь хочет возразить? — Никто не пожелал. — Тогда с этим вопросом покончено.
У Нее отняли Постума. Она отчетливо поняла это в то мгновение.
Закричала, в бессилии заколотила кулаками по подушкам. Потом сползла с ложа на пол. И так лежала неподвижно, уже не плача и не крича, только сознавая одно: она потеряла своего мальчика. Ничего изменить уже нельзя. Так Элий и нашел ее на ковре в спальне в одной ночной тунике. Услышав его шаги, она приподняла голову и спросила:
— Где наш мальчик?
Элий поднял ее и перенес на кровать.
— Где Постум? — повторила она. Теперь он ответил:
— В Риме.
— Мы поедем за ним?
Он отрицательно покачал головой.
— Квинт выкрадет его и привезет к нам?
— Это невозможно. Император не может бежать из Рима. Мы надеялись, что здесь, в Лютеции, Постум на Большом Совете перечислит преступления Бенита и объявит о его низложении. Мы могли выиграть. Мы должны были выиграть. Но теперь — нет. Бенит не пустил Постума в Лютецию. А требовать низложения Бенита в Риме бесполезно.
— Элий, мы потеряем нашего мальчика, — прошептала Летиция.
Он обнял, прижал ее к себе. Она обхватила его за шею. О боги, как он искалечен. Ведь он едва не умер, там, в пустыне. Она думала, что сойдет с ума от счастья, встретившись с ним наконец. А вместо этого она испытывает что-то похожее на отчаяние. Нет-нет, умом она понимала, что иначе Элий поступить не мог. Иначе он бы не был ее любимым Элием. Но… Он разлучил ее с Постумом. Об этом она будет помнить каждую минуту. Об этом будет помнить всю жизнь. Бенит превратит ее мальчика в чудовище. Она так и подумала — мой мальчик. Как будто он был только ее сыном и не принадлежал Элию. Но она не должна так думать. Разве она не давала клятву: «Где ты, Гаий, там и я, твоя Гаийя». Она поедет в Северную Пальмиру, раз он этого хочет. Но она будет помнить, и он будет помнить. И это воспоминание, как взаимное предательство, будет связывать их вторыми узами, не менее прочными, чем брачная клятва. Брачная клятва, которую им вновь предстоит дать.
А в ушах вдруг отчетливо прозвучал насмешливый голос Сервилии:
«Этот человек когда-нибудь продаст и тебя, и твоих детей за мифическое благо Рима. Тогда ты вспомнишь мои слова».
Летиции показалось, что внутри нее сжимается плотный холодный комок. Ненависть неведомо к кому. К Сервилии? К Элию? Сервилия оказалась права. Как всегда, оказалась права. Ну почему, почему все подлые, все мерзкие предсказания сбываются? Почему жизнь устроена именно так? Почему нельзя опровергнуть, доказать, ничего нельзя доказать? Что ей делать? Оттолкнуть Элия, вернуться в Рим? Ей представилась гаденькая улыбка на губах Сервилии. И сальный взгляд Бенита, и фальшивое сюсюканье: «Моя дорогая доченька Августа». Нет, это невозможно, без Элия она не может. А без Постума?
Глава 28
Дворец Бренна в Лютеции украшали современные картины. Яркие краски, смелые мазки. Не вечность запечатлена — один миг. Сад, наполненный светом. Река в яркий полдень. Элизийские поля вечером, толпы гуляющих, свет фонарей, туман, дождь. Это издали. А приблизишь взгляд — и только мазки, мазки, мазки. Элий, глядя на эти холсты, всякий раз испытывал странное чувство, будто видел совершенно новую картину, иную, чем вчера или позавчера, будто перед ним не прежняя, а новая минута вечности.
Бренн пригласил Элия позавтракать вместе. Вдвоем. На столике золоченые крошечные чашки и тарелки. Какие-то немыслимые салаты и паштеты в серебряных вазочках. Сыры, нарезанные тонкими лепестками, и на срезе непременно слеза. В вазах нежные персики с фиолетовыми боками, покрытые детским невинным пушком, почти черные сливы, янтарные завитки бананов.
— Тебе надо скорее получить гражданство, — сказал Бренн. — Однако Бенит никогда от имени императора не подпишет эту бумагу. Но если, как ты говоришь, Постум может поставить свою подпись, то надо устроить, чтобы император подписал твое послание лично.
— Наверное, я не прав, втягивая ребенка в наши интриги.
— Мы должны использовать все средства, дабы отстранить Бенита. Никому в Галлии не нравятся его авантюрные заявления. Он выпячивает роль Рима, стремится подмять под себя все. Его проекты сулят прибыль Италии и кучке его сторонников, а членам содружества — миллионные убытки. Ни Галлия, ни Испания, ни Мезия не потерпят такого обращения. Скорее они выйдут из состава Империи.
— Ты так легко об этом говоришь.
— Отнюдь не легко. Но любому терпению приходит конец.
— И что дальше делать?
— А что планируешь делать ты?
— Я могу написать письмо к Римскому сенату. Ты будешь моим посланцем?
— Что ж, я бы мог, меня Бенит не тронет. Но сенат обожает Бенита. Жаль, — вздохнул Бренн, — что ты дал обет не возвращаться в Рим. Такое впечатление, что ты дал его нарочно, желая устраниться от борьбы.
— Я придумал для себя самое страшное наказание. Самое страшное, которое только мог изобрести. Когда я давал обет, диктатором был Макций Проб. В каком страшном сне я мог представить, что его сменит Бенит?
— А ты не можешь нарушить клятву?
— Нарушить обет, данный богам? Бренн пожал плечами.
Ты уверен, что боги тебя услышали? Во всяком случае больше взрывов не было.
— Не надежнее ли поймать Триона?
— Он на территории Чингисхана. Теперь это дело «Целия» — не мое. Я сделал все, что мог. И даже, быть может, чуть-чуть больше.
Вошел слуга и что-то шепнул на ухо Бренну.
— Я пригласил еще одного человека на завтрак, и он любезно согласился прийти.
Гость вошел в триклиний. И гостем этим был сенатор Флакк. Элий поднялся при появлении сенатора.
— Да, Элий, ты нас удивил. Явился с берегов Стикса.
— Неприятное место, смею тебя заверить — усмехнулся Элий.
— Репортеры вестников небось преследовали тебя повсюду?
Элий покачал головой.
— Лишь два дня. Потом их интерес как-то спал. А римские вестники вообще не проявили интереса.
— Это Бенит им велел помолчать. Кстати, ты читал «Голос старины»? Его редакцию дважды громили исполнители. И все же он продолжает выходить, с моей помощью, разумеется.
Элий взял номер. На первой странице было его фото, сделанные два или три дня назад в Лютеции. На черно-белой фотографии седые волосы казались просто светлыми, как будто Элий их покрасил.
«Что или кто мешает Элию вернуться в Рим?» — гласил заголовок. Элий попытался читать, но не мог вникнуть в смысл прочитанных фраз. Всякий раз натыкался на свое имя или имя Постума, или Летиции, и терял нить. Он должен был как-то их соединить, всех троих. А еще был Рим. Отдельно. За чертой. И — Элий был должен был это признать — Рим влек его не меньше, а может быть и больше, чем Постум или Летиция…
— …Я уже провел предварительные консультации, — неожиданно расслышал он фразу Флакка.
Элий отложил вестник.
— Консультации… о чем? Извини, я прослушал часть разговора и…
— Неплохие новости для нас. Большой совет большинством голосов готов отменить старинный закон о лишении гражданства лиц, побывавших в плену. Мы получим необходимые две трети голосов в совете. И Мезия, и Фракия, и даже Испания готовы признать Элия Цезарем. Германия колеблется. Но Бенита не поддержит — это точно. Скорее всего будет соблюдать нейтралитет. Ну а за Галлию отвечаешь ты, Бренн.
— А что союзники? — деловито спросил Бренн.
— Египет за Элия, Африка пока не высказалась. Все европейские члены содружества за Элия. — Флакк сделал глоток из своей чаши. — Отменное вино. Дар богов. Но фалерн все же лучше.
Он предстанет перед Большим Советом не в тоге, а в серой тунике перегрина. Да нет, не так — он вообще не может предстать перед Большим Советом. От его имени будет говорить кто-то другой. Но кто? Кто согласится рискнуть и говорить от имени бывшего Цезаря? Или все же ему позволят выступить лично? А кто может позволить такое? Только председатель Большого Совета, представитель Галлии Бренн.
Узорная решетка вентиляционного отверстия упала к ногам стоящего у дверей императорской спальни гвардейца. Авл Домиций отскочил в сторону. Меч мгновенно вылетел из ножен. Из черной дыры никто не показывался. Но там кто-то был. Авл это чувствовал.
— Спрячь меч, — посоветовал прятавшийся в вентиляции. — Нам надо поговорить. У меня для тебя послание, Авл.
— Ты что, почтальон? — Гвардеец опустил меч.
— Считай, что так. Видишь ли, современной почте доверять нельзя. Так что приходится пользоваться специальными каналами.
— Может быть, наконец выйдешь наружу? — предложил преторианец.
Из отверстия высунулась плоская змеиная голова. Судя по голове, тварь была немаленькая.
— А, это ты, Гет! — Авл перевел дыхание и спрятал меч в ножны. — Что у тебя за послание? От кого?
— От Августы. Ты клялся ей служить.
— Клялся, — подтвердил Авл. И сердце его невольно заколотилось сильнее.
— Так вот, поручение таково. Завтра Бенит отправляется в Лютецию. Ты поедешь следом послезавтра. С императором. Один.
— Но Постум должен остаться в Риме.
— Император никому ничего не должен. Постум поедет в Лютецию и выступит на заседании Большого Совета. Вы прибудете прямо на заседание Большого Совета в храм Мира к четырем часам дня.
— Это похоже на похищение.
— Таков приказ императора.
— Император может мне приказать?
— Может.
— Бенитовы псы пустятся за нами в погоню.
— Уедешь на пурпурной «триере» вечером. До утра императора никто не хватится. Машину никто не посмеет остановить. Окажешься в Галлии до рассвета. К назначенному сроку будешь в Лютеции. Справишься?
— Конечно.
Что задумала Летиция? Невероятно. Неужели она хочет низложить Бенита и стать диктаторшей? Почему бы и нет? Именно, почему бы и нет? И кем будет он, Авл? Сердце его отчаянно застучало. Красавец-гвардеец рядом с одинокой красивой женщиной.
Авл на мгновение прикрыл глаза. Они снова были в саду. Летиция смотрела ему в глаза, и губы ее шептали: «Не здесь». А глаза, глаза обещали…
Глава 26
Июльские игры 1976 года (продолжение)
«Завтра открывается заседание Большого Совета в Лютеции».
«Сегодня день моряков Нептуналий».
«Акта диурна», 10-й день до Календ августа[67]
Огромная триумфальная арка Руфина в Лютеции напоминала вымершего мастодонта. Подле нее под мраморной плитой похоронен неизвестный солдат, погибший во время Третьей Северной войны. Широкая улица, названная с присущим галлам юмором Элизийскими полями, упиралась в арку Руфина.
Элий никак не мог поверить, что Руфин мертв. Знал, что император умер, но все равно продолжал разговаривать и спорить с ним, как с живым. Руфин лично ему, Элию, не хотел никогда зла. Но божественный Руфин [68] почему-то считал Элия врагом Рима, противником, которого надо всеми силами победить и не допустить до власти. И наверное, никто в мире не сделал столько зла, сколько сделал Руфин. Даже Трион. Потому что Трион — лишь следствие. А причина всему — Руфин. Но что толку обвинять мертвых.
Вскоре приедет Постум, и все решится. Элий бродил по улицам с самого утра. Ноги ныли. Он выпил кофе в маленькой таверне и вновь отправился бродить. Усидеть на месте он не мог. Завтра утром к началу заседания Большого Совета в Лютецию должен приехать Постум. Тайно.
Молодой светловолосый галл с золотым торквесом [69] на шее остановил Элия на улице Кота, который ловит рыбу.
— Я — художник. На чердаке у меня мастерская. Зайди, приятель, я плачу по десять сестерциев за час позирования.
Элий поднялся по деревянной лесенке под самую крышу. Лестница был узка и темна, а мастерская огромна и затоплена светом. В потоках этого золотистого света плавали белые льдины необработанного мрамора. Холсты стояли прислоненные к стенам, являя посетителю серебристую изнанку холста. Две девицы сидели в обнимку на низком ложе, покрытом истертым шерстяным одеялом, и курили. То ли табак, то ли травку — от пряного сиреневого дыма слегка кружилась голова. Обе девушки были золотоволосы и белокожи. Такими бывают лишь юные девушки в Галлии. Мать Элия была уроженкой Лютеции. От нее и он унаследовал необычную для римлянина бледность и серые глаза.
При виде Элия девушки вскочили и захлопали в ладоши.
— Правда, он то, что нам нужно? — спросил художник, разливая по бокалам вино. — Лицо настоящего патриция. Подлинная находка.
Он усадил Элия на деревянный табурет, накинул белую драпировку, повернул голову к свету.
— Я тоже попробую его писать! — воскликнула одна из девушек. — Такой характерный старик!
Старик…
«Неужели я — старик?» Элию сделалось не по себе. Еще несколько лет назад он почитал себя молодым. Почти мальчишкой. Ему же только тридцать пять. Неужто старик?
Одна из девушек принялась рисовать углем голову Элия, другая взялась за цветные мелки. Но работа ей быстро наскучила. Она вновь повалилась на ложе и закурила.
— А ты слышала: говорят, Элий жив, его видели в Альбионе, — сказала та, что рисовала.
— Какой это Элий? Это самозванец, — хихикнула вторая.
— Элий, точно Элий. Говорят, он полубог и бессмертен. То есть он может умереть от старости, но не от пули.
— Девочки, нельзя ли помолчать! — воскликнул художник. Сам он писал быстро, с азартом, голова уже появилась на холсте — особенно удались глаза и лоб с начесанными до самых бровей седыми волосами. Неожиданно художник отбросил кисти.
— Нет, невозможно. Ну скажи, можно смоделировать такой нос? Это что-то невозможное… Да и не старик он вовсе. Волосы седые. А лицо…
Он уже взял мастихин, чтобы снять с холста краску, и замер, уставившись на Элия. Потом полез на полку, снял огромный красочный кодекс, перелистнул страницы.
— Мика! — позвал художницу. Та подошла, заглянула через плечо, потом посмотрела на Элия. Тот не двигался, он прекрасно понял, что они рассматривают. Но не стал ни опровергать, ни подтверждать их догадку. Ему вдруг захотелось быть никем — безымянным бродягой с интересным лицом, которого художник может остановить на улице и пригласить к себе в мастерскую позировать за пару сестерциев. Однако вопроса не последовало. Художник захлопнул кодекс, поставил его на полку, затем вернулся к холсту и принялся работать. Элий сидел не шелохнувшись, как и положено сидеть старику, уставшему после долгого пути. Только это не конец, а середина дороги, и впереди еще столько рытвин и ухабов, столько бед, что невольно замирает сердце.
А что если оставить борьбу и стать в самом деле никем? Позировать в мастерских, болтать с художниками. Надеть на изуродованную шею золотой торквес… Курить травку. О нем в многочисленных маленьких кафе Лютеции будут ходить легенды.
«Как похож, — будут шептать вслед. — Или в самом деле он?..»
В мраморе Марция изваяла его Аполлоном. Потом, закутанный в тогу, он стоял на римских перекрестках. Теперь на выставках в Лютеции то на одной картине, то на другой мелькнет клошар с лицом римского патриция.
Мгновение такая жизнь казалась ему почти желанной…
— Однако, хватит! — воскликнул художник, промывая кисти растворителем. — Не отправиться ли нам в таверну, папаша, да не пропустить ли по стаканчику винца?
Глава 27
Июльские игры 1976 года (продолжение)
«Сегодня в Лютеции открывается заседание Большого Совета. Ходят слухи, что на нем произойдет нечто экстраординарное».
«Новым префектом претории назначен Блез».
«Акта диурна», 9-й день до Календ Августа [70]
Авл Домиций ехал всю ночь, вот-вот он должен был выехать в Галлию. Постум спал, завернувшись в пурпурное одеяло. На границе пурпурную «триеру» никто не посмеет остановить. Они помчатся дальше и… Против воли сердце Авла начинало биться чересчур сильно. Летиция. Она ждет его. Именно его, Авла. Он помнил ее странное: «Не здесь». Да, да, не в Риме, не в Италии. Но в Лютеции. В этом городе любви все обещанное исполнится.
— Скоро приедем? — спросил Постум, просыпаясь и вглядываясь в мелькание огней за стеклами.
— Скоро. — Еще не светало.
— Я увижу отца. Первый раз…
— Что? — «Триера» дернулась и едва не слетела в кювет. Авл вцепился пальцами в руль. — Что ты сказал. Август? — его не удивило то, что годовалый малыш говорит почти как взрослый. Он поразился лишь тому, что тот сказал.
— Так ты не знаешь? Папа и мама ждут меня в Лютеции, — пробормотал Постум, вновь засыпая. В этом новом сне слышался плеск волн и блестели огни огромного города. Одетая в гранит набережная, удивительные здания. Огромная триумфальная арка. Башня из железа, пронзающая небо. И отец в белой тунике, ветер треплет его седые волосы. Что отец сед, это Постум знал точно, он помнил, как Гет сказал: он теперь совсем седой.
Каков отец лицом, Постум представлял смутно — Палатин не изобиловал портретами бывшего Цезаря. Но однажды мальчик вместе с матерью был на заколоченной вилле отца и видел там его бюст в таблине — мраморный отец казался совсем молодым. Мраморный Элий смотрел куда-то мимо Постума и улыбался странной улыбкой — будто все на свете понимал и нет осуждал никого.
— Я велю отставить Бенита, — пробормотал Август сквозь сон.
Теперь ему привиделось, будто летит он по небу, и с ним Элий и Летиция. А внизу блестит мрамором и яркими красками Рим — бесконечный, как каменное озеро, и Постум показывает им Город и говорит: «Это мой Рим». А они как будто очень давно не были в Городе, и все изумляются, как он изменился, а Постум им говорит:
— Смотрите, как я перестроил Город. И вдруг снизу ударил яркий свет и ослепил… Постум сразу проснулся — луч фонарика бил в глаза. Он в ужасе заслонился рукой и не видел, как двери машины распахнулись и внутрь полезли люди. Постум хотел закричать, но не закричал, лишь судорожно втянул в себя воздух.
Мощные руки подхватили Постума и понесли куда-то.
— Авл! — крикнул Постум и протянул руки, отыскивая своего защитника. Но преторианца не было рядом. Вокруг были только исполнители.
Авл стоял на обочине в окружении людей в черном. Уже светало. Но они все еще были в Италии.
Постума вручили низкорослому человечку в черном плаще с капюшоном.
— Пусти меня! Пусти! — кричал малыш, захлебываясь от плача.
— Пустить тебя, Август? — сладким голоском спросил коротышка. — А куда тебя пустить, мой дружочек? Куда ты так торопишься?
— К маме! — кричал Постум. — К отцу!
— К отцу? Где ж тебя ждет отец? — голос коротышки сделался до противного сладок.
— В Лютеции. Я хочу в Лютецию.
— Ну так поедем в Лютецию, дружочек. Кто ж против. Только твоя машинка сломалась. Поедем на моей. — Он сделал знак своим подручным и шагнул к черной длинной «триере», что поджидала его у обочины.
— А гвардеец? — спросил один из исполнителей. — Что с ним делать?
— Ничего. Ну его к воронам. Все равно их скоро всех разгонят. И этого туда же.
— Но ведь это он позвонил исполнителям?
— Что с того? Преторианцы нам не нужны. Пусть катится.
Человек в черном плаще уселся на заднее сиденье, держа на руках плачущего навзрыд Постума, и машина умчалась. Ее никто не остановит до самого Палатина. Все знали, что черные машины принадлежат исполнителям желаний. Желаний Бенита.
Элий, сидя в маленькой таверне за столиком у окна, видел, как подъехала к храму Мира пурпурная «триера», как преторианские гвардейцы вытянулись в струнку на ступенях мраморной лестницы. Из авто вышел человек в блестящем плаще, держа на руках ребенка. Дождь лил, в его струях расплывались желтые огни зажженных раньше срока фонарей. И все виденное плыло перед глазами Элия — слезы застилали ему глаза. Постум! Он его видит наконец. Неужели настал час? Неужели?
— Выпьем, старик, — бормотал художник. — Выпьем. Знаешь, как трудно творить на краю пропасти? Ты знаешь, что мы на краю и готовы сорваться в бездну? Ты чувствуешь этот край?
— Я там был, — ответил Элий.
— Где?
— В пропасти.
— Ну и как там?
— Темно.
— И только-то? А тех, копошащихся во тьме и готовых явиться в наш мир, ты видел?
— Ты римский гражданин? — спросил Элий.
— Да, а что?
— Почему тогда не носишь тогу?
— Неудобно. В гроб меня в тоге положат. А так мне в тунике куда удобней. Как и всем.
— А я не могу надеть тогу. Даже сейчас. Я — перегрин. — Элий поднялся.
— Куда ты?
— Меня ждут на заседании Большого Совета.
— Ты же перегрин! Разве перегрины ходят на заседания Большого Совета? — хихикнул художник. — А впрочем… Тс-с…— Галл поднес палец к губам. — Я все знаю, перегрин. Желаю удачи.
Большой Совет собирался в Лютеции лишь в экстренных случаях и потому специального здания не было, заседания проводились в целле храма Мира, воздвигнутого после Второй Северной войны.
Элий вошел в храм, остановился. Бенит сидел в кресле, обряженный в пурпур. Члены Большого Совета, представители всех стран Содружества, расположились на мраморных сиденьях пониже. Все смотрели на Элия и ждали.
Он выкрикнул приветствие — его сиплый голос неестественно прозвучал под сводами. Элий не надел, как обычно, платок, и все могли видеть его изуродованную шею. Но сам он не видел лиц. Ничего не видел, кроме пустого курульного кресла. Император не прибыл. Как же так? Ведь он видел пурпурную «триеру» у храма и ребенка, которого несли на руках. Все было так ловко задумано.
— Где мой сын? — спросил он, поворачиваясь к Бениту.
— О ком это он? — Бенит состроил шутовскую гримасу.
— Я спрашиваю — где мой сын, где император?
— Постум Август остался в Риме, — сообщил Аспер, стоявший за креслом диктатора.
Элий пошатнулся.
Неужто он принял за Постума какого-то другого малыша? Так это была инсценировка, представление, рассчитанное на одного-единственного зрителя — Элия. Пасмурная погода, ливень, блестящий плащ. Бенит рассчитал, что Элий обманется, и он обманулся. Как гласит старая пословица — честный человек всегда простак.
— Мы должны установить, кто перед нами — истинно Элий или самозванец, — объявил председатель Большого Совета Бренн.
Адвокат Элия положил перед Бренном папку с бумагами.
— По предварительным данным и свидетельствам очевидцев этот человек действительно тот, кто прежде носил имя Гай Элий Мессий Деций, — заявил Бренн.
— Враль! — выкрикнул Бенит.
— Прошу помолчать. Мы должны выслушать Элия.
— Человека, который называет себя Элием, — поправил Аспер.
Элий стал рассказывать. По-прежнему никого он не видел — только пустое курульное кресло. Постум не приедет. Задуманное рухнуло. Никто, кроме Постума, не имеет права низложить Бенита. Но в Риме у малыша не хватит на это сил. Сенат не позволит. Исполнители не позволят. Новый префект претория не позволит. Младенец не может победить толпу прохвостов. Да может ли прохвостов кто-нибудь победить? Они, как саламандра, пожирающая собственный хвост, могут лишь пожрать сами себя.
Элий говорил, но ему было все равно — признают его отцом императора или самозванцем. Ему казалось, что он ослеп. Перед ним была пустыня чернее ночи.
— От моего имени пусть выступит Аспер, — заявил Бенит.
— Пусть этот человек в самом деле Гай Элий, — начал Аспер, — но тогда он больше не является римским гражданином. Его считали мертвым. Его оплакали. Ему воздвигли кенотаф. Согласно римским законам он перегрин. Он должен подать прощение на имя императора с просьбой о возвращении гражданства. Так? — обратился Аспер к адвокату Элия.
— Именно так.
— Так о чем же речь? О чем мы спорим? Пусть подает прошение, — засмеялся Аспер. — Разве это тот вопрос, который решается в Большом Совете?
Элий недоуменным взглядом обвел зал заседаний. Так просто? Его признают? Никто даже не пытается доказать, что Элий — это не Элий. Впрочем, Бенит наверняка уже давно знал, что Элий жив. Преторианцы вернулись из плена в Рим куда раньше.
— Я не могу допустить, чтобы моего сына воспитывал чужой человек, — заявил Элий.
— Разве кто-то против? — фыркнул Бенит. — Возвращайся в Город и воспитывай малыша.
«Знает, все знает…» — мелькнуло в мозгу. Такое отчаяние охватило Элия, что он едва не завыл в голос. Но кого винить — себя, Бенита, Фортуну?
— Я не могу вернуться в Рим, — выдавил он с трудом.
— Почему? — спросил Бренн и нахмурился.
— Я дал обет.
— Какой же?
Элий молчал: пропал голос.
— Так какой же обет ты дал? — настаивал Бренн.
Элий сделал знак, что не может говорить. Вместо него заговорил адвокат:
— Гай Элий Перегрин настаивает, чтобы его сын жил вместе с ним в Лютеции.
— А может, в Северной Пальмире? — издевательски спросил Бенит. — Может, вообще свалить императору в Новую Атлантиду, потому что его сумасшедший отец дал какой-то там обет. Император Великого Рима живет в Риме и больше нигде. Кто-нибудь хочет возразить? — Никто не пожелал. — Тогда с этим вопросом покончено.
У Нее отняли Постума. Она отчетливо поняла это в то мгновение.
Закричала, в бессилии заколотила кулаками по подушкам. Потом сползла с ложа на пол. И так лежала неподвижно, уже не плача и не крича, только сознавая одно: она потеряла своего мальчика. Ничего изменить уже нельзя. Так Элий и нашел ее на ковре в спальне в одной ночной тунике. Услышав его шаги, она приподняла голову и спросила:
— Где наш мальчик?
Элий поднял ее и перенес на кровать.
— Где Постум? — повторила она. Теперь он ответил:
— В Риме.
— Мы поедем за ним?
Он отрицательно покачал головой.
— Квинт выкрадет его и привезет к нам?
— Это невозможно. Император не может бежать из Рима. Мы надеялись, что здесь, в Лютеции, Постум на Большом Совете перечислит преступления Бенита и объявит о его низложении. Мы могли выиграть. Мы должны были выиграть. Но теперь — нет. Бенит не пустил Постума в Лютецию. А требовать низложения Бенита в Риме бесполезно.
— Элий, мы потеряем нашего мальчика, — прошептала Летиция.
Он обнял, прижал ее к себе. Она обхватила его за шею. О боги, как он искалечен. Ведь он едва не умер, там, в пустыне. Она думала, что сойдет с ума от счастья, встретившись с ним наконец. А вместо этого она испытывает что-то похожее на отчаяние. Нет-нет, умом она понимала, что иначе Элий поступить не мог. Иначе он бы не был ее любимым Элием. Но… Он разлучил ее с Постумом. Об этом она будет помнить каждую минуту. Об этом будет помнить всю жизнь. Бенит превратит ее мальчика в чудовище. Она так и подумала — мой мальчик. Как будто он был только ее сыном и не принадлежал Элию. Но она не должна так думать. Разве она не давала клятву: «Где ты, Гаий, там и я, твоя Гаийя». Она поедет в Северную Пальмиру, раз он этого хочет. Но она будет помнить, и он будет помнить. И это воспоминание, как взаимное предательство, будет связывать их вторыми узами, не менее прочными, чем брачная клятва. Брачная клятва, которую им вновь предстоит дать.
А в ушах вдруг отчетливо прозвучал насмешливый голос Сервилии:
«Этот человек когда-нибудь продаст и тебя, и твоих детей за мифическое благо Рима. Тогда ты вспомнишь мои слова».
Летиции показалось, что внутри нее сжимается плотный холодный комок. Ненависть неведомо к кому. К Сервилии? К Элию? Сервилия оказалась права. Как всегда, оказалась права. Ну почему, почему все подлые, все мерзкие предсказания сбываются? Почему жизнь устроена именно так? Почему нельзя опровергнуть, доказать, ничего нельзя доказать? Что ей делать? Оттолкнуть Элия, вернуться в Рим? Ей представилась гаденькая улыбка на губах Сервилии. И сальный взгляд Бенита, и фальшивое сюсюканье: «Моя дорогая доченька Августа». Нет, это невозможно, без Элия она не может. А без Постума?
Глава 28
Августовские игры 1976 года
«Гражданство будет возвращено Гаю Элию Перегрину, если он попросит об этом. Пока что никаких бумаг на имя императора от названного лица не поступало».
«Акта диурна», 5-й день до Ид августа [71]
Дворец Бренна в Лютеции украшали современные картины. Яркие краски, смелые мазки. Не вечность запечатлена — один миг. Сад, наполненный светом. Река в яркий полдень. Элизийские поля вечером, толпы гуляющих, свет фонарей, туман, дождь. Это издали. А приблизишь взгляд — и только мазки, мазки, мазки. Элий, глядя на эти холсты, всякий раз испытывал странное чувство, будто видел совершенно новую картину, иную, чем вчера или позавчера, будто перед ним не прежняя, а новая минута вечности.
Бренн пригласил Элия позавтракать вместе. Вдвоем. На столике золоченые крошечные чашки и тарелки. Какие-то немыслимые салаты и паштеты в серебряных вазочках. Сыры, нарезанные тонкими лепестками, и на срезе непременно слеза. В вазах нежные персики с фиолетовыми боками, покрытые детским невинным пушком, почти черные сливы, янтарные завитки бананов.
— Тебе надо скорее получить гражданство, — сказал Бренн. — Однако Бенит никогда от имени императора не подпишет эту бумагу. Но если, как ты говоришь, Постум может поставить свою подпись, то надо устроить, чтобы император подписал твое послание лично.
— Наверное, я не прав, втягивая ребенка в наши интриги.
— Мы должны использовать все средства, дабы отстранить Бенита. Никому в Галлии не нравятся его авантюрные заявления. Он выпячивает роль Рима, стремится подмять под себя все. Его проекты сулят прибыль Италии и кучке его сторонников, а членам содружества — миллионные убытки. Ни Галлия, ни Испания, ни Мезия не потерпят такого обращения. Скорее они выйдут из состава Империи.
— Ты так легко об этом говоришь.
— Отнюдь не легко. Но любому терпению приходит конец.
— И что дальше делать?
— А что планируешь делать ты?
— Я могу написать письмо к Римскому сенату. Ты будешь моим посланцем?
— Что ж, я бы мог, меня Бенит не тронет. Но сенат обожает Бенита. Жаль, — вздохнул Бренн, — что ты дал обет не возвращаться в Рим. Такое впечатление, что ты дал его нарочно, желая устраниться от борьбы.
— Я придумал для себя самое страшное наказание. Самое страшное, которое только мог изобрести. Когда я давал обет, диктатором был Макций Проб. В каком страшном сне я мог представить, что его сменит Бенит?
— А ты не можешь нарушить клятву?
— Нарушить обет, данный богам? Бренн пожал плечами.
Ты уверен, что боги тебя услышали? Во всяком случае больше взрывов не было.
— Не надежнее ли поймать Триона?
— Он на территории Чингисхана. Теперь это дело «Целия» — не мое. Я сделал все, что мог. И даже, быть может, чуть-чуть больше.
Вошел слуга и что-то шепнул на ухо Бренну.
— Я пригласил еще одного человека на завтрак, и он любезно согласился прийти.
Гость вошел в триклиний. И гостем этим был сенатор Флакк. Элий поднялся при появлении сенатора.
— Да, Элий, ты нас удивил. Явился с берегов Стикса.
— Неприятное место, смею тебя заверить — усмехнулся Элий.
— Репортеры вестников небось преследовали тебя повсюду?
Элий покачал головой.
— Лишь два дня. Потом их интерес как-то спал. А римские вестники вообще не проявили интереса.
— Это Бенит им велел помолчать. Кстати, ты читал «Голос старины»? Его редакцию дважды громили исполнители. И все же он продолжает выходить, с моей помощью, разумеется.
Элий взял номер. На первой странице было его фото, сделанные два или три дня назад в Лютеции. На черно-белой фотографии седые волосы казались просто светлыми, как будто Элий их покрасил.
«Что или кто мешает Элию вернуться в Рим?» — гласил заголовок. Элий попытался читать, но не мог вникнуть в смысл прочитанных фраз. Всякий раз натыкался на свое имя или имя Постума, или Летиции, и терял нить. Он должен был как-то их соединить, всех троих. А еще был Рим. Отдельно. За чертой. И — Элий был должен был это признать — Рим влек его не меньше, а может быть и больше, чем Постум или Летиция…
— …Я уже провел предварительные консультации, — неожиданно расслышал он фразу Флакка.
Элий отложил вестник.
— Консультации… о чем? Извини, я прослушал часть разговора и…
— Неплохие новости для нас. Большой совет большинством голосов готов отменить старинный закон о лишении гражданства лиц, побывавших в плену. Мы получим необходимые две трети голосов в совете. И Мезия, и Фракия, и даже Испания готовы признать Элия Цезарем. Германия колеблется. Но Бенита не поддержит — это точно. Скорее всего будет соблюдать нейтралитет. Ну а за Галлию отвечаешь ты, Бренн.
— А что союзники? — деловито спросил Бренн.
— Египет за Элия, Африка пока не высказалась. Все европейские члены содружества за Элия. — Флакк сделал глоток из своей чаши. — Отменное вино. Дар богов. Но фалерн все же лучше.