Страница:
яичницы с ветчиной, перед которым спасовал бы даже запах жимолости. Когда
становилось слишком темно, чтобы разбирать чепуху Бокля и закорючки
"Самоучителя", мы с Маком закуривали трубки и толковали о науке, о добывании
жемчуга, об ишиасе, о Египте, об орфографии, о рыбах, о пассатах, о выделке
кожи, о благодарности, об орлах и о всяких других предметах, относительно
которых у нас прежде никогда не хватало времени высказывать свое мнение.
Как-то вечером Мак возьми да спроси меня, хорошо ли я разбираюсь в
нравах и политике женского сословия.
- Кого ты спрашиваешь! - говорю я самонадеянным тоном. - Я знаю их от
Альфреда до Омахи (1). Женскую природу и тому подобное, - говорю я, - я
распознаю так же быстро, как зоркий осел - Скалистые горы. Я собаку съел на
их увертках и вывертах...
- Понимаешь, Энди, - говорит Мак, вроде как вздохнув, - мне совсем не
пришлось иметь дело с их предрасположением. Возможно, и во мне взыграла бы
склонность обыграть их соседство, да времени не было. С четырнадцати лет я
зарабатывал себе на жизнь, и мои размышления не были обогащены теми
чувствами, какие, судя по описаниям, обычно вызывают создания этого пола.
Иногда я жалею об этом, - говорит Мак.
- Женщины - неблагоприятный предмет для изучения, - говорю я, - и все
это зависит от точки зрения. И хотя они отличаются друг от друга в
существенном, но я часто замечал, что они как нельзя более несходны в
мелочах.
- Кажется мне, - продолжает Мак, - что гораздо лучше проявлять к ним
интерес и вдохновляться ими, когда молод и к этому предназначен. Я прозевал
свой случай. И, пожалуй, я слишком стар, чтобы включить их в свою программу.
- Ну, не знаю, - говорю я ему, - может, ты отдаешь предпочтение бочонку
с деньгами и полному освобождению от всяких забот и хлопот. Но я не жалею,
что изучил их, - говорю я. - Тот не даст себя в обиду в этом мире, кто умеет
разбираться в женских фокусах и увертках.
Мы продолжали жить в Пинье, нам нравилось это местечко. Некоторые люди
предпочитают тратить свои деньги с шумом, треском и всякими передвижениями,
но мне и Маку надоели суматоха и гостиничные полотенца. Народ в Пинье
относился к нам хорошо. А-Син стряпал кормежку по нашему вкусу. Мак и Бокль
были неразлучны, как два кладбищенских вора, а я почти в точности извлекал
на банджо сердцещипательное "Девочки из Буффало, выходите вечерком".
Однажды мне вручили телеграмму от Спейта, из Нью-Мексико, где этот
парень разрабатывал жилу, с которой я получал проценты. Пришлось туда
выехать, и я проторчал там два месяца. Мне не терпелось вернуться в Пинью и
опять зажить в свое удовольствие.
Подойдя к хибарке, я чуть не упал в обморок. Мак стоял в дверях, и если
ангелы плачут, то, клянусь, в эту минуту они не стали бы улыбаться.
Это был не человек - зрелище! Честное слово! На него стоило посмотреть
в лорнет, в бинокль, да что там, в подзорную трубу, в большой телескоп
Ликской обсерватории!
На нем был сюртук, шикарные ботинки, и белый жилет и цилиндр, и герань,
величиной с пучок шпината, была приклепана на фасаде. И он ухмылялся и
коробился, как торгаш в преисподней или мальчишка, у которого схватило
живот.
- Алло, Энди, - говорит Мак, цедя сквозь зубы, - рад, что ты вернулся.
Тут без тебя произошли кое-какие перемены.
- Вижу, - говорю я, - и, сознаюсь, это кощунственное явление. Не таким
тебя создал всевышний, Мак Лонсбери. Зачем же ты надругался над его
творением, явив собой столь дерзкое непотребство!
- Понимаешь, Энди, - говорит он, - меня выбрали мировым судьей.
Я внимательно посмотрел на Мака. Он был беспокоен и возбужден. Мировой
судья должен бать скорбящим и кротким.
Как раз в этот момент по тротуару проходила какая-то девушка, и я
заметил, что Мак словно бы захихикал и покраснел, а потом снял цилиндр,
улыбнулся и поклонился, и она улыбнулась, поклонилась и пошла дальше.
- Ты пропал, - говорю я, - если в твои годы заболеваешь любовной корью.
А я-то думал, что она к тебе не пристанет. И лакированные ботинки! И все это
за какие- нибудь два месяца!
- Вечером у меня свадьба... вот эта самая юная девица, - говорит Мак
явно с подъемом.
- Я забыл кое-что на почте, - сказал я и быстро зашагал прочь.
Я нагнал эту девушку ярдов через сто. Я снял шляпу и представился. Ей
было этак лет девятнадцать, а выглядела она моложе своих лет. Она вспыхнула
и посмотрела на меня холодно, словно я был метелью из "Двух сироток".
- Я слышал, что сегодня вечером у вас свадьба? - сказал я.
- Правильно, - говорит она, - вам это почему-нибудь не нравится?
- Послушай, сестренка, - начинаю я.
- Меня зовут мисс Ребоза Рид, - говорит она обиженно.
- Знаю, - говорю я, - так вот, Ребоза, я уже не молод, гожусь в
должники твоему папаше, а эта старая, расфранченная, подремонтированная,
страдающая морской болезнью развалина, которая носится, распустив хвост и
кулдыкая, в своих лакированных ботинках, как наскипидаренный индюк,
приходится мне лучшим другом. Ну на кой черт ты связалась с ним и втянула
его в это брачное предприятие?
- Да ведь другого-то нету, - ответила мисс Ребоза.
- Глупости! - говорю я, бросив тошнотворный взгляд восхищения на цвет
ее лица и общую композицию. - С твоей красотой ты подцепишь кого угодно.
Послушай, Ребоза, старикашка Мак тебе не пара. Ему было двадцать два, когда
ты стала - урожденная Рид, как пишут в газетах. Этот расцвет у него долго не
протянется. Он весь пропитан старостью, целомудрием и трухой. У него приступ
бабьего лета - только и всего. Он прозевал свою получку, когда был молод, а
теперь вымаливает у природы проценты по векселю, который ему достался от
амура вместо наличных... Ребоза, тебе непременно нужно, чтобы этот брак
состоялся?
- Ну ясно, - говорит она, покачивая анютины глазки на своей шляпе. - И
думаю, что не мне одной.
- В котором часу должно это свершиться? - спрашиваю я.
- В шесть, - говорит она.
Я сразу решил, как поступить. Я должен сделать все, чтобы спасти Мака.
Позволить такому хорошему, пожилому не подходящему для супружества человеку
погибнуть из- за девчонки, которая не отвыкла еще грызть карандаш и
застегивать платьице на спине, - нет, это превышало меру моего равнодушия.
- Ребоза, - сказал я серьезно пустив в ход весь свой запас знаний,
первопричин женских резонов, - неужели нет в Пинье молодого человека...
приличного молодого человека, который бы тебе нравился?
- Есть, - говорит Ребоза, кивая своими анютиными глазками, - конечно,
есть. Спрашивает тоже!
- Ты ему нравишься? - спрашиваю я. - Как он к тебе относится?
- С ума сходит, - Отвечает Ребоза. - Маме приходится поливать крыльцо
водою, чтобы он не сидел на нем целый день. Но завтра, думается мне, с этим
будет покончено, - заключила она со вздохом.
- Ребоза, - говорю я, - ты ведь не питаешь к старичку Маку этого
сильного обожания, которое называют любовью, не правда ли?
- Еще недоставало! - говорит девушка, покачивая головой. - По-моему, он
весь иссох, как дырявый бочонок. Вот тоже выдумали!
- Кто этот молодой человек, Ребоза, который тебе нравится? -
осведомился я.
- Эдди Бэйлз, - говорит она, - Он служит в колониальной лавочке у
Кросби. Но он зарабатывает только тридцать пять долларов в месяц. Элла Ноукс
была раньше от него без ума.
- Старикашка Мак сообщил Мне, - говорю я, - что сегодня в шесть у вас
свадьба.
- Совершенно верно, - говорит она, - в шесть часов, у нас в доме.
- Ребоза, - говорю я. - Выслушай меня! Если бы Эдди Бэйлз имел тысячу
долларов наличными... На тысячу долларов, имей в виду, он может приобрести
собственную лавочку... Так вот, если бы вам с Эдди попалась такая
разрешающая сомнения сумма, согласилась бы ты повенчаться с ним сегодня в
пять вечера?
Девушка смотрит на меня с минуту, и я чувствую, как ее организм
охватывают непередаваемые размышления, обычные для женщин при таких
обстоятельствах.
- Тысячу долларов? - говорит она. - Конечно, согласилась бы.
- Пойдем, - говорю я. - Пойдем к Эдди!
Мы пошли в лавочку Кросби и вызвали Эдди на улицу. Вид у него был
почтенный и веснушчатый, и его бросило в жар и в холод, когда я изложил ему
свое предложение.
- В пять часов? - говорит он. - За тысячу долларов? Ой, не будите меня.
Понял! Вы богатый дядюшка, наживший состояние на торговле пряностями в
Индии. А я покупаю лавочку старика Кросби - и сам себе хозяин.
Мы вошли в лавочку, отозвали Кросби в сторону и объяснили все дело. Я
выписал чек на тысячу долларов и отдал его старику. Он должен был передать
его Эдди и Ребозе, если они повенчаются в пять.
А потом я благословил их и пошел побродить по лесу. Я уселся на пень и
размышлял о жизни, о старости, о зодиаке, о женской логике и о том, сколько
треволнений выпадает на долю человека.
Я поздравил себя с тем, что я, очевидно, спас моего старого приятеля
Мака от приступа второй молодости. Я знал, что, когда он очнется и бросит
свое сумасбродство и свои лакированные ботинки, он будет мне благодарен.
"Удержать Мака от подобных рецидивов, - думал я, - на это не жалко и больше
тысячи долларов". Но особенно я был рад тому, что я изучил женщин и что ни
одна меня не обманет своими причудами и подвохами. Когда я вернулся домой,
было, наверно, половина шестого, Я вошел и вижу - старикашка Мак сидит
развалившись в качалке, в старом своем костюме, ноги в голубых носках
задраны на подоконник, а на коленях - "История цивилизации".
- Не очень-то похоже, что ты к шести отправляешься на свадьбу, - говорю
я с невинным видом.
- А-а, - говорит Мак и тянется за табаком, - ее передвинули на пять
часов. Известили запиской, что переменили час. Все уже кончено. А ты чего
пропадал так долго, Энди?
- Ты слышал о свадьбе? - спрашиваю я.
- Сам венчал, - говорит он. - Я же говорил тебе, что меня избрали
мировым судьей. Священник где-то на Востоке гостит у родных, а я
единственный в городе, кто имеет право совершать брачные церемонии. Месяц
назад я пообещал Эдди и Ребозе, что обвенчаю их. Он парень толковый и
как-нибудь обзаведется собственной лавочкой.
- Обзаведется, - говорю.
- Уйма женщин была на свадьбе, - говорит Мак, - но ничего нового я в
них как-то не приметил. А хотелось бы знать структуру их вывертов так же
хорошо, как ты... Ведь ты говорил...
- Говорил два месяца назад, - сказал я и потянулся за банджо.
---------------------------------------------------------
1) - От альфы до омеги. Омаха - город в штате Небраска.
Перевод М. Урнова
Вернувшись с охоты, я поджидал в маленьком городке Лос-Пиньос, в
Нью-Мексико, поезд, идущий на юг. Поезд запаздывал на час. Я сидел на
крыльце ресторанчика "Вершина" и беседовал о смысле жизни с Телемаком
Хиксом, его владельцем.
Заметив, что вопросы личного характера не исключаются, я спросил его,
какое, животное, очевидно давным-давно, скрутило и обезобразило его левое
ухо. Как охотника меня интересовали злоключения, которые могут постигнуть
человека, преследующего дичь.
- Это ухо, - сказал Хикс, - реликвия верной дружбы.
- Несчастный случай? - не унимался я.
- Никакая дружба не может быть несчастным случаем, - сказал Телемак, и
я умолк,
- Я знаю один-единственный случай истинной дружбы, - продолжал мой
хозяин, - это случай полюбовного соглашения между человеком из Коннектикута
и обезьяной. Обезьяна взбиралась на пальмы в Барранквилле и сбрасывала
человеку кокосовые орехи. Человек распиливал их пополам, делал из них чашки,
продавал их по два реала за штуку и покупал ром. Обезьяна выпивала кокосовое
молоко. Поскольку каждый был доволен своей долей в добыче, они жили, как
братья. Но у человеческих существ дружба - занятие преходящее: побалуются ею
и забросят.
Был у меня как-то друг, по имени Пейсли Фиш, и я воображал, что он
привязан ко мне на веки вечные. Семь лет мы бок о бок добывали руду,
разводили скот, продавали патентованные маслобойки, пасли овец, щелкали
фотографии и все, что попадалось под руку, ставили проволочные изгороди и
собирали СЛЕИВЫ. И думалось мне что ни человекоубийство, ни лесть, ни
богатство, ни пьянство, никакие ухищрения не посеют раздора между мной и
Пейсли Фишем. Вы и представить себе не можете, как мы были дружны. Мы были
друзьями в деле, но наши дружеские чувства не оставляли нас в часы досуга и
забав. Поистине у нас были дни Дамона и ночи Пифиаса (1).
Как-то летом мы с Пейсли, нарядившись как полагается, скачем в эти
самые горы Сан-Андрес, чтобы на месяц окунуться в безделье и легкомыслие. Мы
попадаем сюда, в Лос-Пиньос, в этот Сад на крыше мира, где текут реки
сгущенного молока и меда. В нем несколько улиц и воздух, и куры, и ресторан.
Чего еще человеку надо!
Приезжаем мы вечером, после ужина, и решаем обследовать, какие съестные
припасы имеются в ресторане у железной дороги. Только мы уселись и отодрали
ножами тарелки от красной клеенки, как вдруг влетает вдова Джессап с
горячими пирожками и жареной печенкой.
Это была такая женщина, что даже пескаря ввела бы в грех. Она была не
столько маленькая, сколько крупная и, казалось, дух гостеприимства
пронизывал все ее существо. Румянец ее лица говорил о кулинарных склонностях
и пылком темпераменте, а от ее улыбки чертополох мог бы зацвести в декабре
месяце. Вдова Джессап наболтала нам всякую всячину: о климате, об истории, о
Теннисоне, о черносливе, о нехватке баранины и, в конце концов, пожелала
узнать, откуда мы явились.
- Спринг-Вэлли, - говорю я.
- Биг-Спринг-Вэлли, - прожевывает Пейсли вместе с картошкой и ветчиной.
Это был первый замеченный мною признак того, что старая дружба fidus
Diogenes между мною и Пейсли окончилась навсегда. Он знал, что я терпеть не
могу болтунов, и все-таки влез в разговор со своими вставками и
синтаксическими добавлениями. На карте значилось Биг-Спринг-Вэлли, но я сам
слышал, как Пейсли тысячу раз говорил просто Спринг-Вэлли.
Больше мы не сказали ни слова и, поужинав, вышли и уселись на рельсах.
Мы слишком долго были знакомы, чтобы не знать, какие мысли бродили в голове
у соседа.
- Надеюсь, ты понимаешь, - говорит Пейсли, - что я решил присовокупить
эту вдову, как органическую часть, к моему наследству в его домашней,
социальной, юридической и других формах отныне и навеки, пока смерть не
разлучит нас.
- Все ясно, понятно, - отвечаю я. - Я прочел это между строк, хотя ты
обмолвился только одной. Надеюсь, тебе также известно, - говорю я, - что я
предпринял шаг к перемене фамилии вдовы на фамилию Хикс и советую тебе
написать в газету, в отдел светской хроники, я запросить точную информацию,
полагается ли шаферу камелия в петлицу и носки без шва.
- В твоей программе пройдут не все номера, - говорит Пейсли, пожевывая
кусок железнодорожной шпалы. - Будь это дело мирское, я уступил бы тебе в
чем хочешь, но здесь - шалишь! Улыбки женщин, - продолжает Пейсли, - это
водоворот Сциллы и Харибды, в пучину которого часто попадает, разбиваясь в
щепки, крепкий корабль "Дружба". Как и прежде, я готов отбить тебя у
медведя, - говорит Пейсли, - поручиться по твоему векселю или растирать тебе
лопатки оподельдоком. Но на этом мое чувство этикета иссякает. В азартной
игре на миссис Джессап мы играем порознь. Я честно предупредил тебя.
Тогда я совещаюсь сам с собой и предлагаю следующую резолюцию и
поправки:
- Дружба между мужчинами, - говорю я, - есть древняя историческая
добродетель, рожденная в те дни, когда люди должны были защищать друг друга
от летающих черепах и ящерице восьмидесятифутовыми хвостами. Люди сохраняют
эту привычку по сей день и стоят друг за друга до тех пор, пока не приходит
коридорный и не говорит, что все эти звери им только померещились. Я часто
слышал, - говорю я, - что с появлением женщины исчезает дружба между
мужчинами. Разве это необходимо? Видишь ли, Пейсли, первый взгляд и горячий
пирожок миссис Джессап, очевидно, вызвали в наших сердцах вибрацию. Пусть
она достанется лучшему из нас. С тобой я буду играть в открытую, без всяких
закулисных проделок, Я буду за ней ухаживать в твоем присутствии, так что у
тебя будут равные возможности. При таком условии я не вижу оснований, почему
наш пароход "Дружба" должен перевернуться в указанием тобой водовороте, кто
бы из нас ни вышел победителем.
- Вот это друг! - говорит Пейсли, пожимая мне руку. - Я сделаю то же
самое, - говорит он. - Мы будем за ней ухаживать, как близнецы, без всяких
церемоний и кровопролитий, обычных в таких случаях. И победа или поражение -
все равно мы будем друзьями.
У ресторана миссис Джессап стояла под деревьями скамейка, где вдова
имела обыкновение посиживать в холодке, накормив и отправив поезд, идущий на
юг. Там мы с Пейсли обычно и собирались после ужина и производили частичные
выплаты дани уважения даме нашего сердца. И мы были так честны и щепетильны,
что если кто- нибудь приходил первым, он поджидал другого, не предпринимая
никаких действий.
В первый вечер, когда миссис Джессап узнала о нашем условии, я пришел к
скамейке раньше Пейсли. Ужин только что окончился, и миссис Джессап сидела
там в свежем розовом платье, остывшая после кухни уже настолько, что ее
можно было держать в руках.
Я сел с ней рядом и сделал несколько замечаний относительно
одухотворенной внешности природы, расположенной в виде ландшафта и
примыкающей к нему перспективы. Вечер, как говорят, настраивал. Луна
занималась своим делом в отведенном ей участка небосвода, деревья расстилали
по земле свои тени, согласуясь с наукой и природой, а в кустах шла громкая
перекличка между козодоями, иволгами, кроликами и другими пернатыми
насекомыми. А горный ветер распевал, как губная гармошка, в куче жестянок
из-под томата, сложенной у железнодорожного полотна.
Я почувствовал в левом боку какое-то странное ощущение, будто тесто
подымалось в квашне. Это миссис Джессап придвинулась ко мне поближе.
- Ах, мистер Хикс, - говорит она, - когда человек одинок, разве он не
чувствует себя еще более одиноким в такой замечательный вечер?
Я моментально поднялся со скамейки.
- Извините меня, сударыня, - говорю я, - но, пока не придет Пейсли, я
не могу вам дать вразумительный ответ на подобный наводящий вопрос.
И тут я объяснил ей, что мы - друзья, спаянные годами лишений, скитаний
и соучастия, и что, попав в цветник жизни, мы условилась не пользоваться
друг перед другом никаким преимуществом, какое может возникнуть от пылких
чувств и приятного соседства. На минуту миссис Джессап серьезно задумалась,
а потом разразилась таким смехом, что даже лес засмеялся ей в ответ.
Через несколько минут подходит Пейсли, волосы его облиты бергамотовым
маслом, и он садится по другую сторону миссис Джессап и начинает печальную
историю о том, как в девяносто пятом году в долине Санта-Рита во время
девятимесячной засухи, он и Ламли Мякинное рыло заключили пари на седло с
серебряной отделкой, кто больше обдерет издохших коров.
Итак, с самого начала ухаживания я стреножил Пейсли Фиша и привязал к
столбу. У каждого из нас была своя система, как коснуться слабых мест
женского сердца. Пейсли, тот стремился парализовать их рассказами о
необыкновенных событиях, пережитых им лично или известных ему из газет.
Мне кажется, что он заимствовал этот метод покорения сердец из одной
шекспировской пьесы под названием "Отелло", которую я как-то видел. Там один
чернокожий пичкает герцогскую дочку разговорным винегретом из Райдера
Хаггарда, Лью Докстейдера и доктора Паркхерста и таким образом получает то,
что надо. Но подобный способ ухаживания хорош только на сцене.
А вот вам мой собственный рецепт, как довести женщину до такого
состояния, когда про нее можно сказать: "урожденная такая-то". Научитесь
брать и держать ее руку - и она ваша. Это не так легко. Некоторые мужчины
хватают женскую руку таким образом, словно собираются отодрать ее от плеча,
так что чуешь запах арники и слышишь, как разрывают рубашка на бинты.
Некоторые берут руку, как раскаленную подкову, и держат ее далеко перед
собой, как аптекарь, когда наливает в пузырек серную кислоту. А большинство
хватает руку и сует ее прямо под нос даме, как мальчишка бейсбольный мяч,
найденный в траве, все время напоминая ей, что рука у нее торчит из плеча.
Все эти приемы никуда не годятся.
Я укажу вам верный способ.
Видали вы когда-нибудь, как человек крадется на задний двор и поднимает
камень, чтобы запустить им в кота, который сидит на заборе и смотрит на
него? Человек делает вид, что в руках у него ничего нет, и что он не видят
кота, и что кот не видит его. В этом вся суть. Следите, чтобы эта самая рука
не попадалась женщине на глаза. Не давайте ей понять, что вы думаете, что
она знает, будто вы имеете хоть малейшее представление о том, что ей
известно, что вы держите ее за руку. Таково было правило моей тактики. А что
касается пейслевских серенад насчет военных действий и несчастных случаев,
так он с таким же успехом мог читать ей расписание поездов,
останавливающихся в Оушен-Гроув, штат Нью-Джерси.
Однажды вечером, когда я появился у скамейки раньше Пейсли на целую
перекурку, дружба моя на минуту ослабла, и я спрашиваю миссис Джессап, не
думает ли она, что букву Х легче писать, чем букву Д. Через секунду ее
голова раздробила цветок олеандра у меня в петлице, и я наклонился и... и
ничего.
- Если вы не против, - говорю я вставая, - то мы подождем Пейсли и
закончим при нем. Я не сделал еще ничего бесчестного по отношению к нашей
дружбе, а это было бы не совсем добросовестно.
- Мистер Хикс, - говорит миссис Джессап, как-то странно поглядывая на
меня в темноте. - Если бы не одно обстоятельство, я попросила бы вас
отчалить и не делать больше визитов в мой дом.
- А что это за обстоятельство, сударыня?
- Вы слишком хороший друг, чтобы стать плохим мужем, - говорят она.
Через пять минут Пейсли уже сидел с положенной ему стороны от миссис
Джессап.
- В Силвер-Сити летом девяносто восьмого года, - начинает он, - мне
привелось видеть в кабаке "Голубой свет", как Джим Бартоломью откусил
китайцу ухо по той причине, что клетчатая сатиновая рубаха, которая... Что
это за шум?
Я возобновил свои занятия с миссис Джессап как раз с того на чем мы
остановились.
- Миссис Джессап, - говорю я, - обещала стать миссис Хикс. Вот еще одно
тому подтверждение.
Пейсли обвил свои ноги вокруг ножки скамейки и вроде как застонал.
- Лем, - говорит он, - семь лет мы были друзьями. Не можешь ли ты
целовать миссис Джессап потише? Я бы сделал это для тебя.
- Ладно, - говорю я, - можно и потише.
- Этот китаец, - продолжает Пейсли, - был тем самым, что убил человека
по фамилии Маллинз весной девяносто седьмого года, и это был...
Пейсли снова прервал себя.
- Лем, - говорит он, - если бы ты был настоящим другом, ты бы не
обнимал миссис Джессап так крепко. Ведь прямо скамья дрожит. Помнишь, ты
говорил, что предоставишь мне равные шансы, пока у меня останется хоть один.
- Послушайте, мистер, - говорит миссис Джессап, повертываясь к Пейсли,
- если бы вы через двадцать пять лет попали на нашу с мистером Хиксом
серебряную свадьбу, как вы думаете, сварили бы вы в своем котелке, который
вы называете головой, что вы в этом деле с боку припека? Я вас долго
терпела, потому что вы друг мистера Хикса, но, по-моему, пора бы вам надеть
траур и убраться подальше.
- Миссис Джессап, - говорю я, не ослабляя своей жениховской хватки, -
мистер Пейсли - мой друг, и я предложил ему играть в открытую и на равных
основаниях, пока останется хоть один шанс.
- Шанс! - говорит она. - Неужели он думает, что у него есть шанс?
Надеюсь, после того, что он видел сегодня, он поймет, что у него есть шиш, а
не, шанс.
Короче говоря, через месяц мы с миссис Джессап сочетались законным
браком в методистской, церкви в Лос-Пиньос, и весь город сбежался поглядеть
на это зрелище.
Когда мы стали плечом к плечу перед проповедником и он начал было
гнусавить свои ритуалы и пожелания, я оглядываюсь и не нахожу Пейсли.
- Стой! - говорю я проповеднику. - Пейсли нет. Надо подождать Пейсли.
Раз дружба, так дружба навсегда, таков Телемак Хикс, - говорю я.
Миссис Джессап так и стрельнула глазами, но проповедник, - согласно
инструкции, прекратил свои заклинания.
Через несколько минут галопом влетает Пейсли, на ходу пристегивая
манжету. Он объясняет, что единственная в городе галантерейная лавочка была
закрыта по случаю свадьбы, и он не мог достать крахмальную сорочку себе по
вкусу, пока не выставил заднее окно лавочки и не обслужил себя сам. Затем он
становится по другую сторону невесты, и венчание продолжается. Мне кажется,
что Пейсли рассчитывал, как на последний шанс, на проповедника - возьмет да
и обвенчает его по ошибке с вдовой.
Окончив все процедуры, мы принялись за чай, вяленую антилопу и
абрикосовые консервы, а затем народишка убрался с миром. Пейсли пожал мне
руку последним и сказал, что я действовал честно и благородно и он гордится,
что может называть меня своим другом.
У проповедника был небольшой домишко фасадом на улицу, оборудованный
для сдачи внаем, и он разрешил нам занять его до утреннего поезда в десять
сорок, с которым мы отбывали в наше свадебное путешествие в Эль-Пасо. Жена
проповедника украсила комнаты мальвами и плющом, и дом стал похож на беседку
и выглядел празднично.
Часов около десяти в тот вечер я сажусь на крыльцо и стаскиваю на
сквознячке сапоги; миссис Хикс прибирает в комнате. Скоро свет в доме погас,
а я все сижу и вспоминаю былые времена и события. И вдруг я слышу, миссис
Хикс кричит:
- Лем, ты скоро?
- Иду, иду, - говорю я, очнувшись. - Ей-же-ей, я дожидался старикашку
становилось слишком темно, чтобы разбирать чепуху Бокля и закорючки
"Самоучителя", мы с Маком закуривали трубки и толковали о науке, о добывании
жемчуга, об ишиасе, о Египте, об орфографии, о рыбах, о пассатах, о выделке
кожи, о благодарности, об орлах и о всяких других предметах, относительно
которых у нас прежде никогда не хватало времени высказывать свое мнение.
Как-то вечером Мак возьми да спроси меня, хорошо ли я разбираюсь в
нравах и политике женского сословия.
- Кого ты спрашиваешь! - говорю я самонадеянным тоном. - Я знаю их от
Альфреда до Омахи (1). Женскую природу и тому подобное, - говорю я, - я
распознаю так же быстро, как зоркий осел - Скалистые горы. Я собаку съел на
их увертках и вывертах...
- Понимаешь, Энди, - говорит Мак, вроде как вздохнув, - мне совсем не
пришлось иметь дело с их предрасположением. Возможно, и во мне взыграла бы
склонность обыграть их соседство, да времени не было. С четырнадцати лет я
зарабатывал себе на жизнь, и мои размышления не были обогащены теми
чувствами, какие, судя по описаниям, обычно вызывают создания этого пола.
Иногда я жалею об этом, - говорит Мак.
- Женщины - неблагоприятный предмет для изучения, - говорю я, - и все
это зависит от точки зрения. И хотя они отличаются друг от друга в
существенном, но я часто замечал, что они как нельзя более несходны в
мелочах.
- Кажется мне, - продолжает Мак, - что гораздо лучше проявлять к ним
интерес и вдохновляться ими, когда молод и к этому предназначен. Я прозевал
свой случай. И, пожалуй, я слишком стар, чтобы включить их в свою программу.
- Ну, не знаю, - говорю я ему, - может, ты отдаешь предпочтение бочонку
с деньгами и полному освобождению от всяких забот и хлопот. Но я не жалею,
что изучил их, - говорю я. - Тот не даст себя в обиду в этом мире, кто умеет
разбираться в женских фокусах и увертках.
Мы продолжали жить в Пинье, нам нравилось это местечко. Некоторые люди
предпочитают тратить свои деньги с шумом, треском и всякими передвижениями,
но мне и Маку надоели суматоха и гостиничные полотенца. Народ в Пинье
относился к нам хорошо. А-Син стряпал кормежку по нашему вкусу. Мак и Бокль
были неразлучны, как два кладбищенских вора, а я почти в точности извлекал
на банджо сердцещипательное "Девочки из Буффало, выходите вечерком".
Однажды мне вручили телеграмму от Спейта, из Нью-Мексико, где этот
парень разрабатывал жилу, с которой я получал проценты. Пришлось туда
выехать, и я проторчал там два месяца. Мне не терпелось вернуться в Пинью и
опять зажить в свое удовольствие.
Подойдя к хибарке, я чуть не упал в обморок. Мак стоял в дверях, и если
ангелы плачут, то, клянусь, в эту минуту они не стали бы улыбаться.
Это был не человек - зрелище! Честное слово! На него стоило посмотреть
в лорнет, в бинокль, да что там, в подзорную трубу, в большой телескоп
Ликской обсерватории!
На нем был сюртук, шикарные ботинки, и белый жилет и цилиндр, и герань,
величиной с пучок шпината, была приклепана на фасаде. И он ухмылялся и
коробился, как торгаш в преисподней или мальчишка, у которого схватило
живот.
- Алло, Энди, - говорит Мак, цедя сквозь зубы, - рад, что ты вернулся.
Тут без тебя произошли кое-какие перемены.
- Вижу, - говорю я, - и, сознаюсь, это кощунственное явление. Не таким
тебя создал всевышний, Мак Лонсбери. Зачем же ты надругался над его
творением, явив собой столь дерзкое непотребство!
- Понимаешь, Энди, - говорит он, - меня выбрали мировым судьей.
Я внимательно посмотрел на Мака. Он был беспокоен и возбужден. Мировой
судья должен бать скорбящим и кротким.
Как раз в этот момент по тротуару проходила какая-то девушка, и я
заметил, что Мак словно бы захихикал и покраснел, а потом снял цилиндр,
улыбнулся и поклонился, и она улыбнулась, поклонилась и пошла дальше.
- Ты пропал, - говорю я, - если в твои годы заболеваешь любовной корью.
А я-то думал, что она к тебе не пристанет. И лакированные ботинки! И все это
за какие- нибудь два месяца!
- Вечером у меня свадьба... вот эта самая юная девица, - говорит Мак
явно с подъемом.
- Я забыл кое-что на почте, - сказал я и быстро зашагал прочь.
Я нагнал эту девушку ярдов через сто. Я снял шляпу и представился. Ей
было этак лет девятнадцать, а выглядела она моложе своих лет. Она вспыхнула
и посмотрела на меня холодно, словно я был метелью из "Двух сироток".
- Я слышал, что сегодня вечером у вас свадьба? - сказал я.
- Правильно, - говорит она, - вам это почему-нибудь не нравится?
- Послушай, сестренка, - начинаю я.
- Меня зовут мисс Ребоза Рид, - говорит она обиженно.
- Знаю, - говорю я, - так вот, Ребоза, я уже не молод, гожусь в
должники твоему папаше, а эта старая, расфранченная, подремонтированная,
страдающая морской болезнью развалина, которая носится, распустив хвост и
кулдыкая, в своих лакированных ботинках, как наскипидаренный индюк,
приходится мне лучшим другом. Ну на кой черт ты связалась с ним и втянула
его в это брачное предприятие?
- Да ведь другого-то нету, - ответила мисс Ребоза.
- Глупости! - говорю я, бросив тошнотворный взгляд восхищения на цвет
ее лица и общую композицию. - С твоей красотой ты подцепишь кого угодно.
Послушай, Ребоза, старикашка Мак тебе не пара. Ему было двадцать два, когда
ты стала - урожденная Рид, как пишут в газетах. Этот расцвет у него долго не
протянется. Он весь пропитан старостью, целомудрием и трухой. У него приступ
бабьего лета - только и всего. Он прозевал свою получку, когда был молод, а
теперь вымаливает у природы проценты по векселю, который ему достался от
амура вместо наличных... Ребоза, тебе непременно нужно, чтобы этот брак
состоялся?
- Ну ясно, - говорит она, покачивая анютины глазки на своей шляпе. - И
думаю, что не мне одной.
- В котором часу должно это свершиться? - спрашиваю я.
- В шесть, - говорит она.
Я сразу решил, как поступить. Я должен сделать все, чтобы спасти Мака.
Позволить такому хорошему, пожилому не подходящему для супружества человеку
погибнуть из- за девчонки, которая не отвыкла еще грызть карандаш и
застегивать платьице на спине, - нет, это превышало меру моего равнодушия.
- Ребоза, - сказал я серьезно пустив в ход весь свой запас знаний,
первопричин женских резонов, - неужели нет в Пинье молодого человека...
приличного молодого человека, который бы тебе нравился?
- Есть, - говорит Ребоза, кивая своими анютиными глазками, - конечно,
есть. Спрашивает тоже!
- Ты ему нравишься? - спрашиваю я. - Как он к тебе относится?
- С ума сходит, - Отвечает Ребоза. - Маме приходится поливать крыльцо
водою, чтобы он не сидел на нем целый день. Но завтра, думается мне, с этим
будет покончено, - заключила она со вздохом.
- Ребоза, - говорю я, - ты ведь не питаешь к старичку Маку этого
сильного обожания, которое называют любовью, не правда ли?
- Еще недоставало! - говорит девушка, покачивая головой. - По-моему, он
весь иссох, как дырявый бочонок. Вот тоже выдумали!
- Кто этот молодой человек, Ребоза, который тебе нравится? -
осведомился я.
- Эдди Бэйлз, - говорит она, - Он служит в колониальной лавочке у
Кросби. Но он зарабатывает только тридцать пять долларов в месяц. Элла Ноукс
была раньше от него без ума.
- Старикашка Мак сообщил Мне, - говорю я, - что сегодня в шесть у вас
свадьба.
- Совершенно верно, - говорит она, - в шесть часов, у нас в доме.
- Ребоза, - говорю я. - Выслушай меня! Если бы Эдди Бэйлз имел тысячу
долларов наличными... На тысячу долларов, имей в виду, он может приобрести
собственную лавочку... Так вот, если бы вам с Эдди попалась такая
разрешающая сомнения сумма, согласилась бы ты повенчаться с ним сегодня в
пять вечера?
Девушка смотрит на меня с минуту, и я чувствую, как ее организм
охватывают непередаваемые размышления, обычные для женщин при таких
обстоятельствах.
- Тысячу долларов? - говорит она. - Конечно, согласилась бы.
- Пойдем, - говорю я. - Пойдем к Эдди!
Мы пошли в лавочку Кросби и вызвали Эдди на улицу. Вид у него был
почтенный и веснушчатый, и его бросило в жар и в холод, когда я изложил ему
свое предложение.
- В пять часов? - говорит он. - За тысячу долларов? Ой, не будите меня.
Понял! Вы богатый дядюшка, наживший состояние на торговле пряностями в
Индии. А я покупаю лавочку старика Кросби - и сам себе хозяин.
Мы вошли в лавочку, отозвали Кросби в сторону и объяснили все дело. Я
выписал чек на тысячу долларов и отдал его старику. Он должен был передать
его Эдди и Ребозе, если они повенчаются в пять.
А потом я благословил их и пошел побродить по лесу. Я уселся на пень и
размышлял о жизни, о старости, о зодиаке, о женской логике и о том, сколько
треволнений выпадает на долю человека.
Я поздравил себя с тем, что я, очевидно, спас моего старого приятеля
Мака от приступа второй молодости. Я знал, что, когда он очнется и бросит
свое сумасбродство и свои лакированные ботинки, он будет мне благодарен.
"Удержать Мака от подобных рецидивов, - думал я, - на это не жалко и больше
тысячи долларов". Но особенно я был рад тому, что я изучил женщин и что ни
одна меня не обманет своими причудами и подвохами. Когда я вернулся домой,
было, наверно, половина шестого, Я вошел и вижу - старикашка Мак сидит
развалившись в качалке, в старом своем костюме, ноги в голубых носках
задраны на подоконник, а на коленях - "История цивилизации".
- Не очень-то похоже, что ты к шести отправляешься на свадьбу, - говорю
я с невинным видом.
- А-а, - говорит Мак и тянется за табаком, - ее передвинули на пять
часов. Известили запиской, что переменили час. Все уже кончено. А ты чего
пропадал так долго, Энди?
- Ты слышал о свадьбе? - спрашиваю я.
- Сам венчал, - говорит он. - Я же говорил тебе, что меня избрали
мировым судьей. Священник где-то на Востоке гостит у родных, а я
единственный в городе, кто имеет право совершать брачные церемонии. Месяц
назад я пообещал Эдди и Ребозе, что обвенчаю их. Он парень толковый и
как-нибудь обзаведется собственной лавочкой.
- Обзаведется, - говорю.
- Уйма женщин была на свадьбе, - говорит Мак, - но ничего нового я в
них как-то не приметил. А хотелось бы знать структуру их вывертов так же
хорошо, как ты... Ведь ты говорил...
- Говорил два месяца назад, - сказал я и потянулся за банджо.
---------------------------------------------------------
1) - От альфы до омеги. Омаха - город в штате Небраска.
Перевод М. Урнова
Вернувшись с охоты, я поджидал в маленьком городке Лос-Пиньос, в
Нью-Мексико, поезд, идущий на юг. Поезд запаздывал на час. Я сидел на
крыльце ресторанчика "Вершина" и беседовал о смысле жизни с Телемаком
Хиксом, его владельцем.
Заметив, что вопросы личного характера не исключаются, я спросил его,
какое, животное, очевидно давным-давно, скрутило и обезобразило его левое
ухо. Как охотника меня интересовали злоключения, которые могут постигнуть
человека, преследующего дичь.
- Это ухо, - сказал Хикс, - реликвия верной дружбы.
- Несчастный случай? - не унимался я.
- Никакая дружба не может быть несчастным случаем, - сказал Телемак, и
я умолк,
- Я знаю один-единственный случай истинной дружбы, - продолжал мой
хозяин, - это случай полюбовного соглашения между человеком из Коннектикута
и обезьяной. Обезьяна взбиралась на пальмы в Барранквилле и сбрасывала
человеку кокосовые орехи. Человек распиливал их пополам, делал из них чашки,
продавал их по два реала за штуку и покупал ром. Обезьяна выпивала кокосовое
молоко. Поскольку каждый был доволен своей долей в добыче, они жили, как
братья. Но у человеческих существ дружба - занятие преходящее: побалуются ею
и забросят.
Был у меня как-то друг, по имени Пейсли Фиш, и я воображал, что он
привязан ко мне на веки вечные. Семь лет мы бок о бок добывали руду,
разводили скот, продавали патентованные маслобойки, пасли овец, щелкали
фотографии и все, что попадалось под руку, ставили проволочные изгороди и
собирали СЛЕИВЫ. И думалось мне что ни человекоубийство, ни лесть, ни
богатство, ни пьянство, никакие ухищрения не посеют раздора между мной и
Пейсли Фишем. Вы и представить себе не можете, как мы были дружны. Мы были
друзьями в деле, но наши дружеские чувства не оставляли нас в часы досуга и
забав. Поистине у нас были дни Дамона и ночи Пифиаса (1).
Как-то летом мы с Пейсли, нарядившись как полагается, скачем в эти
самые горы Сан-Андрес, чтобы на месяц окунуться в безделье и легкомыслие. Мы
попадаем сюда, в Лос-Пиньос, в этот Сад на крыше мира, где текут реки
сгущенного молока и меда. В нем несколько улиц и воздух, и куры, и ресторан.
Чего еще человеку надо!
Приезжаем мы вечером, после ужина, и решаем обследовать, какие съестные
припасы имеются в ресторане у железной дороги. Только мы уселись и отодрали
ножами тарелки от красной клеенки, как вдруг влетает вдова Джессап с
горячими пирожками и жареной печенкой.
Это была такая женщина, что даже пескаря ввела бы в грех. Она была не
столько маленькая, сколько крупная и, казалось, дух гостеприимства
пронизывал все ее существо. Румянец ее лица говорил о кулинарных склонностях
и пылком темпераменте, а от ее улыбки чертополох мог бы зацвести в декабре
месяце. Вдова Джессап наболтала нам всякую всячину: о климате, об истории, о
Теннисоне, о черносливе, о нехватке баранины и, в конце концов, пожелала
узнать, откуда мы явились.
- Спринг-Вэлли, - говорю я.
- Биг-Спринг-Вэлли, - прожевывает Пейсли вместе с картошкой и ветчиной.
Это был первый замеченный мною признак того, что старая дружба fidus
Diogenes между мною и Пейсли окончилась навсегда. Он знал, что я терпеть не
могу болтунов, и все-таки влез в разговор со своими вставками и
синтаксическими добавлениями. На карте значилось Биг-Спринг-Вэлли, но я сам
слышал, как Пейсли тысячу раз говорил просто Спринг-Вэлли.
Больше мы не сказали ни слова и, поужинав, вышли и уселись на рельсах.
Мы слишком долго были знакомы, чтобы не знать, какие мысли бродили в голове
у соседа.
- Надеюсь, ты понимаешь, - говорит Пейсли, - что я решил присовокупить
эту вдову, как органическую часть, к моему наследству в его домашней,
социальной, юридической и других формах отныне и навеки, пока смерть не
разлучит нас.
- Все ясно, понятно, - отвечаю я. - Я прочел это между строк, хотя ты
обмолвился только одной. Надеюсь, тебе также известно, - говорю я, - что я
предпринял шаг к перемене фамилии вдовы на фамилию Хикс и советую тебе
написать в газету, в отдел светской хроники, я запросить точную информацию,
полагается ли шаферу камелия в петлицу и носки без шва.
- В твоей программе пройдут не все номера, - говорит Пейсли, пожевывая
кусок железнодорожной шпалы. - Будь это дело мирское, я уступил бы тебе в
чем хочешь, но здесь - шалишь! Улыбки женщин, - продолжает Пейсли, - это
водоворот Сциллы и Харибды, в пучину которого часто попадает, разбиваясь в
щепки, крепкий корабль "Дружба". Как и прежде, я готов отбить тебя у
медведя, - говорит Пейсли, - поручиться по твоему векселю или растирать тебе
лопатки оподельдоком. Но на этом мое чувство этикета иссякает. В азартной
игре на миссис Джессап мы играем порознь. Я честно предупредил тебя.
Тогда я совещаюсь сам с собой и предлагаю следующую резолюцию и
поправки:
- Дружба между мужчинами, - говорю я, - есть древняя историческая
добродетель, рожденная в те дни, когда люди должны были защищать друг друга
от летающих черепах и ящерице восьмидесятифутовыми хвостами. Люди сохраняют
эту привычку по сей день и стоят друг за друга до тех пор, пока не приходит
коридорный и не говорит, что все эти звери им только померещились. Я часто
слышал, - говорю я, - что с появлением женщины исчезает дружба между
мужчинами. Разве это необходимо? Видишь ли, Пейсли, первый взгляд и горячий
пирожок миссис Джессап, очевидно, вызвали в наших сердцах вибрацию. Пусть
она достанется лучшему из нас. С тобой я буду играть в открытую, без всяких
закулисных проделок, Я буду за ней ухаживать в твоем присутствии, так что у
тебя будут равные возможности. При таком условии я не вижу оснований, почему
наш пароход "Дружба" должен перевернуться в указанием тобой водовороте, кто
бы из нас ни вышел победителем.
- Вот это друг! - говорит Пейсли, пожимая мне руку. - Я сделаю то же
самое, - говорит он. - Мы будем за ней ухаживать, как близнецы, без всяких
церемоний и кровопролитий, обычных в таких случаях. И победа или поражение -
все равно мы будем друзьями.
У ресторана миссис Джессап стояла под деревьями скамейка, где вдова
имела обыкновение посиживать в холодке, накормив и отправив поезд, идущий на
юг. Там мы с Пейсли обычно и собирались после ужина и производили частичные
выплаты дани уважения даме нашего сердца. И мы были так честны и щепетильны,
что если кто- нибудь приходил первым, он поджидал другого, не предпринимая
никаких действий.
В первый вечер, когда миссис Джессап узнала о нашем условии, я пришел к
скамейке раньше Пейсли. Ужин только что окончился, и миссис Джессап сидела
там в свежем розовом платье, остывшая после кухни уже настолько, что ее
можно было держать в руках.
Я сел с ней рядом и сделал несколько замечаний относительно
одухотворенной внешности природы, расположенной в виде ландшафта и
примыкающей к нему перспективы. Вечер, как говорят, настраивал. Луна
занималась своим делом в отведенном ей участка небосвода, деревья расстилали
по земле свои тени, согласуясь с наукой и природой, а в кустах шла громкая
перекличка между козодоями, иволгами, кроликами и другими пернатыми
насекомыми. А горный ветер распевал, как губная гармошка, в куче жестянок
из-под томата, сложенной у железнодорожного полотна.
Я почувствовал в левом боку какое-то странное ощущение, будто тесто
подымалось в квашне. Это миссис Джессап придвинулась ко мне поближе.
- Ах, мистер Хикс, - говорит она, - когда человек одинок, разве он не
чувствует себя еще более одиноким в такой замечательный вечер?
Я моментально поднялся со скамейки.
- Извините меня, сударыня, - говорю я, - но, пока не придет Пейсли, я
не могу вам дать вразумительный ответ на подобный наводящий вопрос.
И тут я объяснил ей, что мы - друзья, спаянные годами лишений, скитаний
и соучастия, и что, попав в цветник жизни, мы условилась не пользоваться
друг перед другом никаким преимуществом, какое может возникнуть от пылких
чувств и приятного соседства. На минуту миссис Джессап серьезно задумалась,
а потом разразилась таким смехом, что даже лес засмеялся ей в ответ.
Через несколько минут подходит Пейсли, волосы его облиты бергамотовым
маслом, и он садится по другую сторону миссис Джессап и начинает печальную
историю о том, как в девяносто пятом году в долине Санта-Рита во время
девятимесячной засухи, он и Ламли Мякинное рыло заключили пари на седло с
серебряной отделкой, кто больше обдерет издохших коров.
Итак, с самого начала ухаживания я стреножил Пейсли Фиша и привязал к
столбу. У каждого из нас была своя система, как коснуться слабых мест
женского сердца. Пейсли, тот стремился парализовать их рассказами о
необыкновенных событиях, пережитых им лично или известных ему из газет.
Мне кажется, что он заимствовал этот метод покорения сердец из одной
шекспировской пьесы под названием "Отелло", которую я как-то видел. Там один
чернокожий пичкает герцогскую дочку разговорным винегретом из Райдера
Хаггарда, Лью Докстейдера и доктора Паркхерста и таким образом получает то,
что надо. Но подобный способ ухаживания хорош только на сцене.
А вот вам мой собственный рецепт, как довести женщину до такого
состояния, когда про нее можно сказать: "урожденная такая-то". Научитесь
брать и держать ее руку - и она ваша. Это не так легко. Некоторые мужчины
хватают женскую руку таким образом, словно собираются отодрать ее от плеча,
так что чуешь запах арники и слышишь, как разрывают рубашка на бинты.
Некоторые берут руку, как раскаленную подкову, и держат ее далеко перед
собой, как аптекарь, когда наливает в пузырек серную кислоту. А большинство
хватает руку и сует ее прямо под нос даме, как мальчишка бейсбольный мяч,
найденный в траве, все время напоминая ей, что рука у нее торчит из плеча.
Все эти приемы никуда не годятся.
Я укажу вам верный способ.
Видали вы когда-нибудь, как человек крадется на задний двор и поднимает
камень, чтобы запустить им в кота, который сидит на заборе и смотрит на
него? Человек делает вид, что в руках у него ничего нет, и что он не видят
кота, и что кот не видит его. В этом вся суть. Следите, чтобы эта самая рука
не попадалась женщине на глаза. Не давайте ей понять, что вы думаете, что
она знает, будто вы имеете хоть малейшее представление о том, что ей
известно, что вы держите ее за руку. Таково было правило моей тактики. А что
касается пейслевских серенад насчет военных действий и несчастных случаев,
так он с таким же успехом мог читать ей расписание поездов,
останавливающихся в Оушен-Гроув, штат Нью-Джерси.
Однажды вечером, когда я появился у скамейки раньше Пейсли на целую
перекурку, дружба моя на минуту ослабла, и я спрашиваю миссис Джессап, не
думает ли она, что букву Х легче писать, чем букву Д. Через секунду ее
голова раздробила цветок олеандра у меня в петлице, и я наклонился и... и
ничего.
- Если вы не против, - говорю я вставая, - то мы подождем Пейсли и
закончим при нем. Я не сделал еще ничего бесчестного по отношению к нашей
дружбе, а это было бы не совсем добросовестно.
- Мистер Хикс, - говорит миссис Джессап, как-то странно поглядывая на
меня в темноте. - Если бы не одно обстоятельство, я попросила бы вас
отчалить и не делать больше визитов в мой дом.
- А что это за обстоятельство, сударыня?
- Вы слишком хороший друг, чтобы стать плохим мужем, - говорят она.
Через пять минут Пейсли уже сидел с положенной ему стороны от миссис
Джессап.
- В Силвер-Сити летом девяносто восьмого года, - начинает он, - мне
привелось видеть в кабаке "Голубой свет", как Джим Бартоломью откусил
китайцу ухо по той причине, что клетчатая сатиновая рубаха, которая... Что
это за шум?
Я возобновил свои занятия с миссис Джессап как раз с того на чем мы
остановились.
- Миссис Джессап, - говорю я, - обещала стать миссис Хикс. Вот еще одно
тому подтверждение.
Пейсли обвил свои ноги вокруг ножки скамейки и вроде как застонал.
- Лем, - говорит он, - семь лет мы были друзьями. Не можешь ли ты
целовать миссис Джессап потише? Я бы сделал это для тебя.
- Ладно, - говорю я, - можно и потише.
- Этот китаец, - продолжает Пейсли, - был тем самым, что убил человека
по фамилии Маллинз весной девяносто седьмого года, и это был...
Пейсли снова прервал себя.
- Лем, - говорит он, - если бы ты был настоящим другом, ты бы не
обнимал миссис Джессап так крепко. Ведь прямо скамья дрожит. Помнишь, ты
говорил, что предоставишь мне равные шансы, пока у меня останется хоть один.
- Послушайте, мистер, - говорит миссис Джессап, повертываясь к Пейсли,
- если бы вы через двадцать пять лет попали на нашу с мистером Хиксом
серебряную свадьбу, как вы думаете, сварили бы вы в своем котелке, который
вы называете головой, что вы в этом деле с боку припека? Я вас долго
терпела, потому что вы друг мистера Хикса, но, по-моему, пора бы вам надеть
траур и убраться подальше.
- Миссис Джессап, - говорю я, не ослабляя своей жениховской хватки, -
мистер Пейсли - мой друг, и я предложил ему играть в открытую и на равных
основаниях, пока останется хоть один шанс.
- Шанс! - говорит она. - Неужели он думает, что у него есть шанс?
Надеюсь, после того, что он видел сегодня, он поймет, что у него есть шиш, а
не, шанс.
Короче говоря, через месяц мы с миссис Джессап сочетались законным
браком в методистской, церкви в Лос-Пиньос, и весь город сбежался поглядеть
на это зрелище.
Когда мы стали плечом к плечу перед проповедником и он начал было
гнусавить свои ритуалы и пожелания, я оглядываюсь и не нахожу Пейсли.
- Стой! - говорю я проповеднику. - Пейсли нет. Надо подождать Пейсли.
Раз дружба, так дружба навсегда, таков Телемак Хикс, - говорю я.
Миссис Джессап так и стрельнула глазами, но проповедник, - согласно
инструкции, прекратил свои заклинания.
Через несколько минут галопом влетает Пейсли, на ходу пристегивая
манжету. Он объясняет, что единственная в городе галантерейная лавочка была
закрыта по случаю свадьбы, и он не мог достать крахмальную сорочку себе по
вкусу, пока не выставил заднее окно лавочки и не обслужил себя сам. Затем он
становится по другую сторону невесты, и венчание продолжается. Мне кажется,
что Пейсли рассчитывал, как на последний шанс, на проповедника - возьмет да
и обвенчает его по ошибке с вдовой.
Окончив все процедуры, мы принялись за чай, вяленую антилопу и
абрикосовые консервы, а затем народишка убрался с миром. Пейсли пожал мне
руку последним и сказал, что я действовал честно и благородно и он гордится,
что может называть меня своим другом.
У проповедника был небольшой домишко фасадом на улицу, оборудованный
для сдачи внаем, и он разрешил нам занять его до утреннего поезда в десять
сорок, с которым мы отбывали в наше свадебное путешествие в Эль-Пасо. Жена
проповедника украсила комнаты мальвами и плющом, и дом стал похож на беседку
и выглядел празднично.
Часов около десяти в тот вечер я сажусь на крыльцо и стаскиваю на
сквознячке сапоги; миссис Хикс прибирает в комнате. Скоро свет в доме погас,
а я все сижу и вспоминаю былые времена и события. И вдруг я слышу, миссис
Хикс кричит:
- Лем, ты скоро?
- Иду, иду, - говорю я, очнувшись. - Ей-же-ей, я дожидался старикашку