Амброз Бирс. Избранные произведения

тем более досадных. Потом взялся вытаскивать ноги, но, напрягая мускулы,
сообразил, что если куча придет в движение, винтовка может выстрелить: хоть
он и не представлял себе, каким образом она перенесла все происшедшее, но
помнил ряд сходных случаев из собственного опыта. Однажды, например, будучи
в состоянии некоего рассеяния и ухватив винтовку за ствол, он вышиб
прикладом мозги какому-то господину; впоследствии же выяснилось, что его
оружие, которым он столь увлеченно размахивал, имело в себе заряд, капсюль и
взведенный курок, что, несомненно, воодушевило бы противную сторону к
упорнейшему сопротивлению, узнай она о том вовремя. Этот курьезный эпизод
солдатской юности Сиринга неизменно вызывал у него улыбку, но сейчас ему
было не до смеха. Снова бросив взгляд на срез ствола, он почувствовал, что
тот как будто бы стал ближе.
Теперь он стал смотреть на далекие верхушки деревьев. Прежде ему не
приходилось обращать внимание ни на их ажурную легкость, ни на глубокую
синеву неба: если листва несколько разбавляла ее своею зеленью, то в зените
она прямо-таки доходила до черноты. "Жарковато мне будет, - подумал он, -
когда солнце поднимется повыше. Интересно, где тут у нас север?"
Те немногие тени, которые были ему видны, убедили его, что он лежит
лицом как раз на север. Значит, по крайней мере солнце не будет бить в
глаза, да и кроме того север - это там, где жена и дети.
- Однако! - произнес он вслух, - они-то здесь при чем?
Закрыв глаза, он подумал: "Раз самому мне отсюда не выбраться, не лучше
ли вздремнуть. Мятежники ушли, и кто-нибудь из наших непременно забредет
сюда на фуражировку. Тогда меня и найдут".
Но заснуть ему не пришлось. Мало-помалу он ощутил боль во лбу, тупую
боль, сперва почти незаметную, но досаждавшую ему все более и более. Он
открыл глаза - и боль исчезла, закрыл - вернулась снова. "Сатана", - сказал
он невпопад, и снова стал смотреть в небо. До него доносилось пение птиц,
металлический голос жаворонка, будто звон дрожащего клинка. ( Он погрузился
в сладкие воспоминания детства, играл, как некогда, с братом и сестрою,
носился с криком по полям, вспугивая затаившихся жаворонков, входил в
дальний сумрачный лес, робкими шагами по едва заметной тропе приближался к
Завороженным скалам, и стоял в нерешительности перед таинственной и страшной
Мертвецкой пещерой, слушая удары собственного сердца. Прежде он не замечал
металлического ободка вокруг ее зловещего отверстия. Тут все исчезло, и он
снова очутился один на один со своей винтовкой. Но теперь она уже не
приближалась к нему, а, наоборот, уходила куда-то в бесконечную даль и
смотрела оттуда еще более грозно. Сиринг закричал и, услышав вдруг в
собственном крике ноту страха, солгал самому себе: "Надо ведь подать голос,
а то, глядишь, меня и вправду не найдут".
Он больше уже не пытался уклониться от черного ока винтовки. Стоило ему
отвести на мгновение глаза в надежде увидеть своих, как, подчиняясь властной
тяге, они тотчас возвращались в прежнее положение. Стоило опустить от
усталости веки, как мучительная боль - угроза и предвестница пули - тотчас
заставляла поднять их.
Непереносимое напряжение нервов и сознания ослаблялось периодами
бесчувствия. В какой-то момент его обожгла резкая боль в правой ладони;
потерев палец о палец, он почувствовал на них хорошо знакомую липкую
жидкость - кровь. Очевидно, в беспамятстве он рассадил и занозил руку об
острые обломки досок. Тогда он подумал, что надо бы мужественнее встретить
судьбу. Конечно, он простой солдат, в Бога не верует, философии не знает, и
не способен принять смерть как истинный герой, с последними словами на
память потомкам, даже если бы тут было кому его услышать. Но погибнуть
смертью храбрых - это в его силах. На том он и порешил: только вот узнать
бы, когда она все-таки выстрелит!
Крысы, населявшие разрушенный сарай, шныряли вокруг него. Вот крыса
взобралась на груду мусора; за ней вторая, третья. Сиринг смотрел на них
сначала с безразличием, потом с дружеским интересом, но когда ему пришло в
голову, что они могут задеть спуск винтовки, стал клясть их и гнать прочь:
- Нечего вам тут делать! - кричал он.
Крысы ушли. Позже они вернутся, станут терзать лицо, отгложут нос,
перегрызут глотку, - он знал об этом, но надеялся умереть до того.
Теперь уже ничто не могло оторвать его взгляда от металлического ободка
с черной сердцевиной. В середине лба непрестанно сверлила боль, глубже и
глубже погружаясь в мозг. Наконец, уперлась в дерево у него под затылком и
вдруг усилилась до такой непередаваемой степени, что израненной рукой своей
он стал судорожно колотить по зазубренным обломкам - только бы найти ей хоть
какое-то противодействие. Боль пульсировала медленно и ритмично, каждый
новый приступ страшней и яростней прежнего, и по временам он вскрикивал, уже
ощущая, казалось ему, смертоносный свинец. Память погасла: дом, жена, дети,
родина, слава, - все это исчезло из сознания. Весь мир пропал: не осталось и
следа. Вся Вселенная - здесь, в куче досок и бревен. Здесь и бессмертие:
каждый приступ боли - бесконечная жизнь, вечность за вечностью.
Джером Сиринг, грозный воин, храбрый боец, сильный и опытный солдат,
стал бледен, как полотно. Челюсть отвисла, глаза выпучены, каждый сустав
дрожит, по всему телу - холодный пот, на устах - бессвязный крик. Нет, он не
в бреду: он в ужасе.
Шаря наугад окровавленной правой рукой, он вдруг нащупал какую-то
рейку, лежавшую вдоль его тела, потянул - она поддалась. Сгибая руку,
насколько хватало места, он вытянул ее из-под груды досок. Родилась надежда:
может быть, удастся завести ее за голову, поднять повыше свободный конец и
оттолкнуть им винтовку. Или, если она зажата слишком крепко, перекрыть
рейкой дуло и отклонить выстрел. С этой целью он начал дюйм за дюймом
отводить рейку назад, стараясь не дышать, чтобы как-нибудь не испортить
дело, а сам, точно завороженный, не сводил глаз с винтовки, словно ожидая,
что она поспешит воспользоваться ускользавшей возможностью. По крайней мере
чего-то он уже достиг: поглощенный своей попыткой самозащиты, он меньше
страдал от боли. Но страх не оставлял его, и зубы стучали, точно кастаньеты.
Между тем рейка, дотоле послушная его руке, застряла и дальше не шла.
Он тянул ее как мог, поворачивал из стороны в сторону, но она уперлась во
что-то у него за головой, а конец ее еще далеко не доставал до дула. Он
доходил как раз до спусковой скобы, торчавшей из мусора и смутно видимой
правым глазом. Сломать рейку тоже не удалось - не было упора. Поражение
вернуло Сиринга в прежнее состояние ужаса, многократно усиленное. Черное
жерло уставилось на него, грозя в наказание за бунт смертью тем более
ужасной и неотвратимой. Голова, прошитая трассой пули, причиняла невыразимую
муку. Он снова начал дрожать.
Внезапно он успокоился. Дрожь прекратилась. Он сжал зубы и нахмурился.
Не все еще средства к обороне были исчерпаны; новый план созрел у него в
голове, новый маневр. Поднимая свободный конец рейки, он осторожно двинул ее
вперед, сквозь обломки, пока она не уперлась в спусковую скобу, после чего
стал медленно поворачивать рейку вбок, пока, наконец, не просунул ее за
скобу. Тогда, закрыв глаза, он изо всех сил нажал на спуск. Тишина. Винтовка
выстрелила еще тогда, когда рухнули балки, и она выпала у Сиринга из рук. Но
дело свое она сделала лишь теперь.
Лейтенант Адриан Сиринг, командир боевого охранения, через позиции
которого прошел его брат Джером по пути на задание, сидел в укрытии и
слушал. Ни малейший звук - будь то свист птицы, стрекотанье белки, шум ветра
в вершинах сосен - не ускользал от его напряженного внимания. Вдруг где-то
впереди он услышал неясный грохот, словно приглушенный расстоянием стук
обрушившихся бревен: Лейтенант машинально посмотрел на часы: шесть
восемнадцать. В тот же момент перед ним появился пеший офицер, отдал честь и
доложил:
- Полковник приказывает вам двигаться вперед и по возможности
обнаружить противника. Если противник не будет обнаружен, продолжайте
движение вплоть до получения приказа остановиться. Есть основания
предполагать, что противник отступил.
Лейтенант молча кивнул; офицер ушел. И вот уже сержанты тихими голосами
отдают распоряжение, солдаты выбираются из окопов и со сжатыми зубами и
бьющимися сердцами в боевом порядке двигаются вперед.
По дороге к подножию горы отряд минует заброшенную ферму. Солдаты
обходят развалины сарая, ничего не заметив. Позади идет командир. Он с
любопытством разглядывает груду бревен и видит среди них мертвое тело. Оно
густо присыпано пылью; кажется, что на нем серая форма конфедератской армии.
Лицо изжелта бело, щеки запали, виски провалены, и резкие складки безобразно
сужают лоб. Приподнятая верхняя губа открывает белые, намертво стиснутые
зубы. Волосы и лицо влажные, как покрытая росою трава кругом. Винтовка
лейтенанту не видна: наверное, парня придавил рухнувший сарай.
- С неделю как труп, - кратко подвел итог лейтенант и зашагал вперед,
на ходу доставая часы, будто хотел удостовериться в своем заключении. Часы
показывали шесть сорок.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

I

Парад как форма приветствия
Летней ночью на вершине невысокого холма, перед которым широко
расстилались поля с перелесками, стоял человек. На западе низко над
горизонтом висела полная луна, и только по ее положению он мог понять, что
близится рассвет. По земле, заволакивая низины, стлался легкий туман, но
большие деревья четко вырисовывались на фоне безоблачного неба. Сквозь дымку
виднелись два-три фермерских дома, но ни в одном из окон, конечно, свет не
горел. Ничто во всей округе не подавало признаков жизни, если не считать
отдаленного лая собаки, который своей механической равномерностью еще больше
усиливал ощущение одиночества.
Человек пытливо всматривался в пейзаж, поворачиваясь то туда, то сюда -
он словно что-то узнавал в нем, но не мог понять, где точно находится и как
вписывается в течение событий. Так, наверно, будем выглядеть мы все, когда,
встав из могил, примемся беспомощно озираться в ожидании Страшного Суда.
В ста шагах от него в лунном свете белела прямая дорога. Пытаясь
"определить", как сказал бы мореплаватель или топограф, он медленно
переводил вдоль нее взгляд и в четверти мили к югу от себя вдруг увидел
отряд всадников, которые двигались на север, смутно темнея в предутреннем
тумане. За ними показалась колонна пехоты; за плечами у солдат тускло
поблескивали винтовки. Они перемещались медленно и бесшумно. Потом еще
конница, и еще пехота, и еще, и еще - все ближе к одинокому наблюдателю,
мимо него и вдаль. Проследовала артиллерийская батарея; на передках и
зарядных ящиках, скрестив руки на груди, сидели канониры. Все тянулась и
тянулась нескончаемая вереница, выходя из мрака на юге и растворяясь во
мраке на севере, в полной тишине - ни говора, ни стука подковы, ни скрипа
колеса.
Наблюдатель был явно сбит с толку - оглох он, что ли? Он произнес эти
слова вслух и услышал свой голос, который, правда, показался ему чужим; он
не узнавал ни тона, ни тембра. Но во всяком случае слуха он не лишился - на
сей счет он мог быть спокоен.
Потом он вспомнил, что в природе встречается явление, которое получило
название "акустическая тень". Если ты находишься в такой тени, имеется
направление, откуда до тебя не долетает ни звука. Во время битвы при
Гейнс-Милл, одного из ожесточеннейших сражений гражданской войны, когда
палили из доброй сотни пушек, на другой стороне долины Чикагомини, то есть
на расстоянии всего полутора миль, не было слышно ничего, хотя все ясно
видно. Бомбардировка Порт-Ройала, которую слышали и ощущали в СентОгастине -
в ста пятидесяти милях к югу при полном безветрии совершенно не
чувствовалась в двух милях к северу. За несколько дней до капитуляции под
Аппоматтоксом жаркий бой между частями Шеридана и Пиккетта прошел совершенно
незамеченным для Пиккетта, находившегося всего в миле от передовой.
Эти случаи не были известны нашему герою, хотя от его внимания не
укрылись другие примеры подобного рода, не столь, может быть, впечатляющие.
Он был глубоко встревожен, но по иной причине, нежели невероятная тишина
этого ночного марша.
- Боже правый! - сказал он вслух, и снова ему почудилось, что за него
говорит кто-то другой. - Если я не обознался, то мы проиграли сражение, и
теперь они идут на Нэшвилл!
Потом пришла мысль о себе - опасение, выросшее до острого ощущения
близкой угрозы, которое мы в ином случае назвали бы страхом. Он поспешно
отступил в тень дерева. А безмолвные батальоны все ползли сквозь туман.
Прохладное дуновение в затылок заставило его обернуться, и в восточной
части небосклона он увидел слабый серый свет - первый признак наступающего
дня. Его тревога усилилась.
"Надо уходить, - подумал он, - а то меня заметят и схватят".
Он вышел из тени и быстро зашагал к сереющему востоку. Под надежной
защитой кедровой рощи он оглянулся. Колонна скрылась из виду; белая прямая
дорога была в лунном свете совершенно пуста и безжизненна!
Если раньше он был озадачен, то теперь - ошеломлен. Куда вдруг делась
армия, которая двигалась так медленно? Это было выше его разумения. Минута
шла за минутой, а он все стоял; он потерял ощущение времени. В страшном
напряжении искал он разгадку и не мог найти. Когда наконец он стряхнул с
себя задумчивость, над холмами уже показался краешек солнца; но в ясном
свете дня на душе у него не прояснилось - мысль его была окутана той же
мглой, что и прежде.
Во все стороны от него лежали возделанные поля, и нигде не было видно
следов войны и разорения. На фермах из труб тянулись струйки голубого дыма,
возвещавшие начало нового дня с его мирными трудами. Сторожевая собака,
завершив свой извечный монолог, обращенный к луне, крутилась под ногами у
негра, который, запрягая мулов, в плуг, что-то мурлыкал себе под нос. Наш
герой тупо уставился на эту пасторальную картину, как будто в жизни не
видывал ничего подобного; потом поднял руку, провел ею по волосам и
внимательно рассмотрел ладонь - воистину странное поведение. Словно бы в
чем-то убедившись, он твердо зашагал по направлению к дороге.

II

Лишился жизни - обратись к врачу
Доктор Стиллинг Молсон из Мерфрисборо навещал пациента, жившего в шести
или семи милях от него на Нэшвиллской дороге, и задержался там на всю ночь.
На рассвете он отправился домой верхом, что было вполне обычно для врачей
того времени и той местности. Он как раз проезжал мимо поля, где некогда
разыгралось сражение у Стоун-Ривер, когда с обочины к нему приблизился
человек и по-военному отдал честь, приложив правую руку к краю головного
убора. Но головной убор у него был штатский, как и вся одежда, и военной
выправкой он не отличался. Врач доброжелательно кивнул, и у него мелькнула
мысль, что странное приветствие чужака может быть просто знаком уважения к
историческому месту. Так как встречный явно хотел к нему обратиться, врач
вежливо придержал лошадь и стал ждать.
- Сэр, - сказал незнакомец, - вы, хоть и штатский, возможно,
принадлежите к неприятельскому лагерю.
- Я врач, - ответил Молсон уклончиво.
- Благодарю, - отозвался встречный, - Я лейтенант из штаба генерала
Хейзена. - На мгновение он запнулся, посмотрел собеседнику прямо в глаза и
добавил: - Федеральной армии.
Врач ограничился кивком.
- Не могли бы вы сообщить мне, - продолжал встречный, - что здесь
произошло? Где находятся армии? Кто выиграл бой?
Врач, прищурившись, с любопытством рассматривал собеседника. Задержав
на нем цепкий взгляд профессионала, сколько позволяли приличия, он, наконец,
сказал:
- Прошу прощения, но кто задает вопросы, сам должен охотно отвечать. -
И спросил с улыбкой: - Вы ранены?
- Да... но, кажется, не очень серьезно. Незнакомец снял цивильную
шляпу, провел рукой по волосам и принялся внимательно рассматривать ладонь.
- Меня контузило, и я потерял сознание. Но пуля, похоже, только слегка
меня задела. Крови совсем нет, боли никакой.
Так что я не прошу у вас медицинской помощи, только скажите, как мне
добраться до моего полка - или хоть до какой-нибудь из наших частей - не
знаете?
И вновь врач не ответил сразу - он припоминал главы из медицинских
книг, где говорилось о потере памяти и о возвращении ее, когда человек
попадает в знакомые места. Наконец, он взглянул на собеседника, улыбнулся и
произнес:
- Лейтенант, на вас нет ни формы, ни знаков отличия.
Тот опустил голову, оглядел свой штатский костюм, потом поднял глаза и
сказал с недоумением:
- Правда. Я... Я не совсем понимаю...
По-прежнему глядя на него пристально, но не без симпатии, ученый медик
коротко спросил:
- Сколько вам лет?
- Двадцать три - но при чем тут это?
- Выглядите вы гораздо старше. Двадцать три вам никак нельзя дать.
Незнакомец стал терять терпение.
- Сейчас некогда это обсуждать. Меня интересует армия. Двух часов не
прошло, как по этой дороге в северном направлении прошла колонна войск. Вы
должны были их встретить. В темноте я не мог различить цвет их формы, так
что будьте добры сказать, какая она была, и больше мне от вас ничего не
нужно.
- А вы уверены, что видели их?
- Уверен? Да я сосчитать их мог!
- Вот как? - отозвался врач, забавляясь своим сходством с болтливым
цирюльником из "Тысячи и одной ночи". - Очень интересно. Я никаких войск не
встретил.
Собеседник взглянул на него холодно, словно и ему пришло на ум сходство
с цирюльником.
- Я вижу, - сказал он, - что помочь мне вы не хотите. Тогда сделайте
одолжение, проваливайте к черту!
Он повернулся и наобум зашагал по росистому полю, а его мучитель,
ощутивший укол раскаяния, молча наблюдал за ним с высоты седла, пока он не
скрылся за краем рощи.

III

Как опасно заглядывать в воду
Когда наш герой сошел с дороги, шаги его замедлились, походка стала
неверной, и он с трудом передвигал ноги, чувствуя сильную усталость. Понять
ее причину он не мог, хотя проще всего было предположить, что его утомила
болтовня сельского эскулапа. Присев отдохнуть на камень, он случайно
взглянул на свою руку, лежащую у него на колене ладонью вниз. Рука была
худая, высохшая. Он принялся ощупывать себе лицо. Оно было изборождено
морщинами - пальцы это ясно чувствовали. Как странно! Не может же простая
контузия с кратковременной потерей сознания превратить человека в такую
развалину.
- Я, наверно, долго пролежал в госпитале, - сказал он вслух. - Ну
конечно, надо же быть таким идиотом! Бой был в декабре, а теперь-то лето! -
Он рассмеялся. - Этот дядя, похоже, подумал, что я сбежал из сумасшедшего
дома. А я всего лишь из госпиталя сбежал.
Поблизости от него виднелся клочок земли, окруженный каменной оградой.
Без видимой причины он встал и подошел к ней. Внутри оказался массивный
прямоугольный монумент из обтесанных, камней. Он потемнел от времени, был
кое-где выщерблен по углам и покрыт пятнами мха и лишайника. Из щелей между
камнями пробивалась трава, и корни ее расшатывали кладку. Приняв вызов этого
гордого сооружения, время наложило на него свою тяжкую длань, и вскоре ему
суждено было стать "тем, чем стали Тир и Ниневия". В надписи, выбитой на
одной из граней монумента, вдруг мелькнуло знакомое нашему герою имя. Дрожа
от волнения, он перегнулся через ограду и прочитал:

БРИГАДА ХЕЙЗЕНА -

воинам, павшим в бою при Стоун-Ривер.
31 декабря 1862 года.

Почувствовав внезапную слабость и головокружение, он осел на землю. В
шаге от себя он увидел небольшое углубление, превратившееся после недавнего
дождя в лужицу с прозрачной водой. Он подполз к ней, чтобы освежиться,
приподнялся на дрожащих руках, вытянул шею и увидел свое лицо, отразившееся
в воде, как в зеркале. Из груди вырвался крик. Руки подломились. Он рухнул в
воду лицом вниз и расстался с жизнью, заключившей в себе другую жизнь.

ХОЗЯИН МОКСОНА

- Неужели вы это серьезно? Вы в самом деле верите, что машина думает?
Я не сразу получил ответ: Моксон, казалось, был всецело поглощен углями
в камине, он ловко орудовал кочергой, пока угли, польщенные его вниманием,
не запылали ярче. Вот уже несколько недель я наблюдал, как развивается в нем
привычка тянуть с ответом на самые несложные, пустячные вопросы. Однако вид
у него был рассеянный, словно он не обдумывает ответ, а погружен в свои
собственные мысли, словно что-то гвоздем засело у него в голове.
Наконец он проговорил:
- Что такое "машина"? Понятие это определяют по-разному. Вот
послушайте, что сказано в одном популярном словаре: "Орудие или устройство
для приложения и увеличения силы или для достижения желаемого результата".
Но в таком случае разве человек не машина? А согласитесь, что человек думает
или же думает, что думает.
- Ну, если вы не желаете ответить на мой вопрос, - возразил я довольно
раздраженно, - так прямо и скажите. Ваши слова попросту увертка. Вы
прекрасно понимаете, что под "машиной" я подразумеваю не человека, а нечто
созданное и управляемое человеком.
- Если только это "нечто" не управляет человеком, - сказал он, внезапно
вставая и подходя к окну, за которым все тонуло в предгрозовой черноте
ненастного вечера. Минуту спустя он повернулся ко мне и, улыбаясь, сказал:
- Прошу извинения, я и не думал увертываться. Я просто счел уместным
привести это определение и сделать создателя словаря как бы участником
нашего спора. Мне легко ответить на ваш вопрос прямо: да, я верю, что машина
думает о той работе, которую она делает.
Ну что ж, это был достаточно прямой ответ. Однако нельзя сказать, что
слова Моксона меня порадовали, они, скорее, укрепили печальное подозрение,
что увлечение, с каким он предавался занятиям в своей механической
мастерской, не принесло ему пользы. Я знал, например, что он страдает
бессонницей, а это недуг не из легких. Неужели Мсксон повредился в рассудке?
Его ответ убеждал тогда, что так оно и есть. Быть может, теперь я отнесся бы
к этому иначе. Но тогда я был молод, а к числу благ, в которых не отказано
юности, принадлежит невежество. Подстрекаемый этим могучим стимулом к
противоречию, я сказал:
- А чем она, позвольте, думает? Мозга-то у нее нет.
Ответ, последовавший с меньшим, чем обычно, запозданием, принял
излюбленную им форму контрвопроса.
- А чем думает растение? У него ведь тоже нет мозга.
- Ах так, растения, значит, тоже принадлежат к разряду мыслителей? Я
был бы счастлив узнать некоторые из их философских выводов - посылки можете
опустить.
- Вероятно, об этих выводах можно судить по их поведению, - ответил он,
ничуть не задетый моей глупой иронией. - Не стану приводить в пример
чувствительную мимозу, некоторые насекомоядные растения и те цветы, чьи
тычинки склоняются и стряхивают пыльцу на забравшуюся в чашечку пчелу, для
того чтобы та могла оплодотворить их далеких супруг, - все это достаточно
известно. Но поразмыслите вот над чем. Я посадил у себя в саду на открытом
месте виноградную лозу. Едва только она проросла, я воткнул в двух шагах от
нее колышек. Лоза тотчас устремилась к нему, но когда через несколько дней
она уже почти дотянулась до колышка, я перенес его немного в сторону. Лоза
немедленно сделала резкий поворот и опять потянулась к колышку. Я
многократно повторял этот маневр, и наконец, лоза, словно потеряв терпение,
бросила погоню и, презрев дальнейшие попытки сбить ее с толку, направилась к
невысокому дереву, росшему немного поодаль, и обвилась вокруг него. А корни
эвкалипта? Вы не поверите, до какой степени они могут вытягиваться в поисках
влаги. Известный садовод рассказывает, что однажды корень проник в
заброшенную дренажную трубу и путешествовал по ней, пока не наткнулся на
каменную стену, которая преграждала трубе путь. Корень покинул трубу и
пополз вверх по стене, в одном месте выпал камень, и образовалась дыра,
корень пролез в дыру и, спустившись по другой стороне стены, отыскал
продолжение трубы и последовал по ней дальше.
- Так к чему вы клоните?
- Разве вы не понимаете значения этого случая? Он говорит о том, что
растения наделены сознанием. Доказывает, что они думают.
- Даже если и так, то что из этого следует? Мы говорили не о растениях,
а о машинах. Они, правда, либо частью изготовлены из металла, а частью из
дерева, но дерева, уже переставшего быть живым, либо целиком из металла. Или
же, по-вашему, неорганическая природа тоже способна мыслить?
- А как же иначе вы объясняете, к примеру, явление кристаллизации?
- Никак не объясняю.
- Да и не сможете объяснить, не признав того, что вам так хочется
отрицать, а именно: разумного сотрудничества между составными элементами
кристаллов. Когда солдаты выстраиваются в шеренгу или каре, вы говорите о
разумном действии. Когда дикие гуси летят треугольником, вы рассуждаете об
инстинкте. А когда однородные атомы минерала, свободно передвигающиеся в
растворе, организуются в математически совершенные фигуры, или когда частицы
замерзшей влаги образуют симметричные и прекрасные снежинки, вам нечего
сказать. Вы даже не сумели придумать никакого ученого слова, чтобы прикрыть
ваше воинствующее невежество.
Моксон говорил с необычным для него воодушевлением и горячностью. В тот
момент, когда он замолчал, из соседней комнаты, именуемой "механической