Амброз Бирс. Избранные произведения

тесто вспучилось и поднялось над краями сковороды, она ловко проткнула его в
нескольких местах, чтобы не лопнуло, а когда пирог как следует пропекся и
посмуглел, достала его из очага и поставила передо мной, недостойным. Я
пригласил ее разделить со мной трапезу, но она отказалась. И настаивала,
чтобы я непременно всякий раз осенял себя крестным знамением, когда ел то,
что она приготовила или принесла, иначе на меня перейдет зло от лежащего на
ней проклятья. Но я не согласился. Пока я ел, она нарвала цветов среди скал,
сплела венок и повесила на кресте у входа в мою хижину, а когда я насытился,
занялась тем, что перечистила всю посуду и привела все внутри в надлежащий
порядок, так что я, озираясь вокруг, почувствовал непривычное довольство.
Наконец, все дела были переделаны, и совесть не позволяла мне изобретать
новые предлоги, чтобы дольше задерживать ее. Она ушла. И о Боже! Как все
вокруг сразу стало беспросветно и мрачно после ее ухода! Ах, Бенедикта,
Бенедикта, что ты со мной сделала? Служение Господу, единственное мое
предназначение, кажется мне теперь менее радостным и богоугодным, чем жизнь
простого пастуха в горах вместе с тобой!

27

Жить здесь наверху оказалось гораздо приятнее, чем я думал. И мрачное
одиночество уже не представляется мне таким мрачным и беспросветным. Эти
голые горы, поначалу внушавшие холодный ужас, день ото дня открывают мне
свое очарование. Я вижу, как они величественны и прекрасны той красотой, что
очищает и возвышает душу. В их очертаниях, как на страницах книги, можно
читать хвалу Создателю. Каждый день я выкапываю корни желтой горечавки, а
сам прислушиваюсь к голосу тишины, и он изгоняет мелочные треволнения и
дарует мне душевный покой.
Птицы в этих местах не поют. Они только издают резкие, пронзительные
крики. И цветы здесь не имеют аромата, зато удивительно красивы, золотые и
огненные, как звезды. Я видел здесь горные склоны, на которые бесспорно
никогда не ступала нога человека. Святые места, они как вышли из рук
Создателя, так и хранят на себе следы Его прикосновений.
Дичь здесь водится в изобилии. Часто мимо проносятся стада серн, такие
многочисленные, что кажется, движется целый горный склон. Есть здесь и
воинственные каменные козлы, а вот медведей мне до сих пор, благодарение
Богу, видеть не довелось. Сурки резвятся вокруг, будто котята; и орлы,
царственные обитатели здешних поднебесных областей, вьют гнезда на вершинах,
поближе к небу. Устав, я валюсь прямо в альпийскую траву, пахучую, как
драгоценные благовония. С закрытыми глазами я слушаю, как шелестит ветер в
высоких стеблях, и сердце мое преисполняется покоем. Благослови Господь!

28

Каждое утро ко мне поднимаются с Зеленого озера, их веселые голоса
отдаются от скал и разносятся по холмам. Женщины доставляют мне свежее
молоко, масло и сыр, посудачат немножко и уходят. Каждый день я узнаю от них
какую-нибудь новость о том, что случается в горах и какие вести приходят из
деревень в долинах. Они веселы, жизнерадостны и с восторгом ждут
воскресенья, когда у них с утра будет служба, а вечером танцы.
Увы, эти беззаботные селянки не свободны от греха лжесвидетельства
против ближних. Они говорили со мной о Бенедикте и называли ее распутницей,
палачовым отродьем и (мое сердце восстает против этих слов) Рохусовой
милкой! Таким, как она, и место у позорного столба, утверждали они.
Слушая их злые и несправедливые речи о той, кого они так плохо знают, я
еле сдержал негодование. Из сострадания к их невежеству я лишь упрекнул их
очень-очень мягко и снисходительно. Грех, сказал я, осуждать ближнего, не
выслушав его оправданий. И не по-христиански - порочить кого бы то ни было.
Но они не понимают. Как я могу заступаться за такую, как Бенедикта,
удивляются они, ведь она была публично опозорена и никто на свете ее не
любит?

29

Нынче с утра я побывал у Черного озера. И вправду ужасное, проклятое
это место, там только и жить что погибшим душам. И это - обиталище бедной,
всеми оставленной невинной девушки!
Подходя к хижине, я увидел, что в очаге горит огонь и над огнем висит
котелок. А Бенедикта сидит на скамеечке и глядит в пламя. Алые отсветы
падают ей на лицо, и видно, как по ее щекам ползут большие, медленные слезы.
Я не хотел подглядывать за ее тайной печалью, поэтому поспешил
оповестить о своем приходе и ласково окликнул ее. Она вздрогнула, но, увидев
меня, улыбнулась и покраснела. Она поднялась со скамеечки и пошла мне
навстречу, а я заговорил с ней невесть о чем, просто так, чтобы только дать
ей время прийти в себя. Я говорил, как брат с сестрой, тепло, но с тревогой,
ибо сердце мое сжималось от сострадания:
- О Бенедикта, я знаю твое сердце, в нем больше любви к молодому гуляке
Рохусу, чем к нашему благословенному Спасителю. Я знаю, ты с легким сердцем
снесла стыд и позор, тебя поддерживало сознание, что ему известна твоя
невиновность. У меня и в мыслях нет осуждать тебя, ибо что на свете может
быть святее и чище, чем любовь юной девы? Я только хочу предостеречь и
защитить тебя, ибо предмет ты избрала недостойный.
Она слушала, понурясь, и молчала, я только слышал ее тяжкие вздохи. И
видел, что она дрожит. Я продолжал:
- Бенедикта, страсть, наполняющая твое сердце, может стать причиной
твоей погибели в этой и в будущей жизни. Молодой Рохус не сделает тебя своей
женой перед Богом и людьми. Почему он не выступил вперед и не заступился за
тебя, когда тебя облыжно обвинили?
- Его там не было, - возразила она, подняв голову. - Они с отцом уехали
в Зальцбург. И он ничего не знал, пока не услышал от людей.
Да простит меня Бог за то, что я не обрадовался оправданию ближнего,
обвиненного мною же в тяжком грехе. Я постоял минуту, понурясь в
нерешительности. Потом продолжал:
- Но, Бенедикта, разве возьмет он в жены ту, чье имя опорочено в глазах
его родных и близких? Нет, не с честными намерениями он преследует тебя. О,
Бенедикта, признайся мне, ведь я прав?
Но она молчала, я не смог вытянуть из нее ни слова. Она как будто
онемела и только вздыхала, охваченная трепетом. Я понял, что она по слабости
своей не способна противостоять соблазну любви к молодому Рохусу; я видел,
что она уже всем сердцем привязана к нему, и душа моя наполнилась жалостью и
печалью - жалостью к ней и печалью о себе самом, ибо я не чувствовал в себе
достаточно сил для выполнения возложенной на меня задачи. Сокрушение мое
было так велико, что я едва не зарыдал.
Я ушел от нее, но к себе в хижину не вернулся, а много часов бесцельно
блуждал по берегу Черного озера.
В горьком сознании своего поражения я взывал ко Господу, моля
благословить меня и укрепить мои силы, и мне открылось: разве я достойный
ученик Спасителя нашего, разве верный сын Его Церкви? Я отчетливо понял
земную природу моей любви к Бенедикте и греховность такого чувства. Нет, я
не отдал все свое сердце Богу, я держался за мимолетное и человеческое. Мне
стало ясно, что я должен преобразить мою любовь к этой милой девушке, чтобы
осталась только духовная привязанность, очищенная от мутных примесей
страсти, иначе мне никогда не получить сан священника и придется до конца
влачить свои дни монахом и грешником. Мысли эти причинили мне невыразимую
муку, и я, в отчаянии бросившись наземь, громко воскликнул, в этот миг
испытания припадая ко Кресту: "Спаси меня, Господи! Я тону, поглощаемый
великой страстью, - спаси, о спаси меня, иначе я навеки погиб!".
Всю ту ночь я молился, боролся, сопротивлялся в душе своей против злых
духов, которые толкали меня на предательство возлюбленной Церкви, чьим сыном
я всегда был.
"У Церкви, - нашептывали мне они, - и без тебя довольно слуг. А ты ведь
еще не давал окончательно обета безбрачия. Ты можешь получить разрешение от
монашеских клятв и остаться жить мирянином в здешних горах. Ты можешь
обучиться пастушескому или охотничьему делу и постоянно находиться при
Бенедикте, оберегать и направлять ее - а со временем, быть может, отвоевать
ее любовь у молодого Рохуса и сделать ее своей женой".
Этому искусу я противопоставлял все мои слабые силы, поддерживаемый в
час испытания блаженным Святым Франциском. Борьба была мучительной и долгой,
и не раз в пустынном мраке, оглашаемом моими воплями, я уже был готов
сдаться. Но на рассвете нового дня буря в душе моей утихла и в нее вновь
снизошел покой - так золото солнечного света заливает горные обрывы, которые
только что одевал ночной туман. Я подумал о Спасителе, принявшем муки и
смерть ради избавления мира, и стал горячо, как еще никогда в жизни,
молиться, чтобы Небеса сподобили и меня великого счастья умереть так же,
хотя и скромнее, ради спасения всего одной страждущей души - ради Бенедикты.
Да услышит Господь мою молитву!

30

Всю ночь под воскресенье, когда я должен был служить Божественную
требу, на окрестных вершинах жгли костры - знак парням в долине, чтобы
поднимались на гору к молочным хуторам. И парни шли. Их было много. Они
гоготали и перекликались, а работницы встречали их песнями и визгом,
размахивая горящими факелами, бросающими отсветы и огромные тени на скалы и
обрывы. Красивое зрелище. Поистине, они счастливые люди.
Вместе с другими пришел и монастырский служка. Он пробудет здесь весь
воскресный день и, уходя, заберет с собой накопленные мною корни. Он принес
много новостей. Преподобный настоятель проживает в обители Святого
Варфоломея, охотится и удит рыбу. Другое известие, возбудившее у меня
большую тревогу, это что сын зальцмейстера молодой Рохус поселился в горах,
неподалеку от Черного озера. У него тут охотничий домик на вершине скалы над
озером, и оттуда тропа спускается к самой воде. Служка, рассказывая мне это,
не заметил, как я вздрогнул. О, если бы ангел с огненным мечом стоял на той
тропе, преграждая Рохусу путь к озеру и к Бенедикте!
Песни и крики раздавались всю ночь. От этого, а также от волнения я до
утра не мог сомкнуть глаз. Утром со всех сторон стали подходить парни и
девушки. Девушки красиво обвязали головы шелковыми косынками и украсили себя
и своих кавалеров дикими цветами.
Не будучи посвящен в духовный сан, я был не вправе ни служить обедню,
ни читать проповедь, но я просто помолился вместе с ними и говорил с ними
обо всем, о чем болело мое сердце. О нашей греховности и о великом
милосердии Божьем; о том, как мы жестоки друг к другу и как любит нас всех
Спаситель; и о его безмерном сострадании. Я говорил, и слова мои отдавались
эхом от пропастей и вершин, а мне казалось, будто я возношусь над этим миром
греха и боли и на ангельских крыльях поднимаюсь в чертоги света выше
небесных сфер! То была торжественная служба, и немногочисленные мои
слушатели прониклись страхом Божьим и благоговели, как будто стояли в Святая
Святых.
Мы кончили молиться, я благословил их, и они тихо пошли прочь. Правда,
не успев далеко отойти, парни снова принялись зычно и весело гоготать, но
это меня не огорчило. Почему бы им и не веселиться? Разве радость - не самая
чистая хвала, какую способно вознести Творцу человеческое сердце?
Ближе к вечеру я спустился к хижине Бенедикты. Ее я застал у порога,
она плела венок из эдельвейсов для образа Пресвятой
Девы, вплетая в него вместе с белоснежными еще какие-то густо-красные
цветки, которые на расстоянии казались каплями крови.
Я уселся рядом и стал безмолвно любоваться ее работой, хотя в душе у
меня бушевала буря чувств и раздавался тайный голос: "Бенедикта, любовь моя,
сердце мое, я люблю тебя больше жизни! Я люблю тебя больше всего, что ни на
есть на земле и в Небесах!".

31

Настоятель прислал за мной, и я со странным дурным предчувствием
последовал за его посланцем. Мы спустились по трудной дороге к озеру и сели
в лодку. Охваченный мрачными мыслями и худыми ожиданиями, я и не заметил,
как мы отчалили, а уж веселые голоса с берега приветствовали наше прибытие к
Святому Варфоломею. На цветущем лугу, посреди которого стоял дом настоятеля,
собралось много народу: священники, монахи, горцы, охотники. Иные прибыли
издалека в сопровождении слуг и приближенных. Внутри дома все было в
движении - толчея, суета, беготня, как на ярмарке. Двери нараспашку, одни
вбегают, другие выбегают, звенят голоса. Громко лают и скулят собаки. Под
старым дубом на дощатом помосте - огромная пивная бочка, вокруг столпились
люди и пили из больших кружек. Пили также и в доме - я видел у окон многих
гостей с кружками в руках. Войдя, я увидел полчища слуг, бегом разносящих на
подносах рыбу и дичь. Я справился у одного, когда я могу увидеть настоятеля.
Он ответил, что его преподобие спустится сразу по окончании трапезы, и я
решил подождать здесь же, внизу. Стены вокруг меня были увешаны картинами,
изображающими наиболее крупных рыб, в разное время выловленных из озера. Под
каждой большими буквами обозначены вес животного, дата его поимки, а также
имя удачливого удильщика. Мне поневоле пришло в голову, быть может,
несправедливо, что эти надписи подобны эпитафиям, призывающим всех добрых
христиан молиться за упокой души названных в них людей.
Прошло более часа, и настоятель спустился по лестнице в залу. Я вышел
вперед и низко, как подобает моему званию, поклонился. Он кивнул, зорко
взглянул на меня и распорядился, чтобы я, отужинав, незамедлительно явился в
его покои, Я так все и исполнил.
- Ну, что твоя душа, сын мой Амброзий? - задал он мне вопрос. -
Сподобился ли ты Божьей благодати? Выдержал ли испытание?
Сокрушенно понурив голову, я ответил:
- Досточтимый отец, там, в пустыне, Бог подарил мне знание.
- Знание чего? Твоей вины?
Я ответил утвердительно.
- Слава Богу! - воскликнул настоятель. - Я знал, сын мой, что
одиночество воззовет к твоей душе ангельским языком. У меня для тебя добрые
вести. Я написал о тебе епископу Зальцбургскому. И он призывает тебя к себе
в епископский дворец. Он сам посвятит тебя и возведет в священнический сан,
и ты останешься у него в городе. Будь же готов через три дня нас покинуть.
И он снова зорко взглянул мне в лицо, но я не дал ему прозреть мое
сердце. Испросив его благословения, я поклонился и ушел. Так вот, значит,
ради чего он меня призвал! Мне предстоит навсегда покинуть эти места.
Оставить здесь самую жизнь мою; отречься от покровительства и бдения над
Бенедиктой. Господь да смилуется над нею и надо мною!

32

Я опять в моей горной хижине, но завтра поутру я ее навеки оставлю.
Почему же мне грустно? Ведь меня ожидает великое счастье. Разве я всю свою
жизнь не ждал с замирающим сердцем того мгновения, когда буду посвящен в
духовный сан, не уповал на это как на высший миг моего жизненного служения?
И вот он почти настал. А мне так невыразимо грустно.
Смогу ли я приблизиться к алтарю с ложью на устах? Смогу ли,
притворщик, принять святое причастие? Святое мирро у меня на челе не
обернется ли пламенем, не прожжет мне кость и не оставит ли вечное клеймо?
Может быть, мне лучше упасть перед епископом на колени и сказать:
"Изгоните меня, ибо движет мною не любовь ко Христу и ценностям святым и
небесным, но любовь к сокровищам земным".
Если я так скажу, мне будет назначено наказание, но я безропотно приму
это.
Конечно, будь я безгрешен и прими я посвящение с чистым сердцем, это
могло бы пойти на пользу бедняжке Бенедикте. Сколько благословений и
утешений могла бы она от меня получать! Я мог бы исповедать ее и отпустить
ей грех, а случись мне пережить ее - от чего Боже меня упаси! - своими
молитвами я мог бы даже вызволить ее душу из чистилища. Мог бы молиться за
упокой души ее покойных родителей, горящих в пламени преисподней.
А главное, если бы только удалось уберечь ее от того страшного,
гибельного греха, к которому она втайне склоняется; если бы я мог увезти ее
и поселить под своей защитой, о Пресвятая Дева! То-то было бы счастье!
Но где такое убежище, в котором может укрыться дочь палача? Я слишком
хорошо знаю: как только я уеду, нечистый дух в том обаятельном обличий,
которое он принял, восторжествует, и тогда она погибла ныне и вовек.

33

Я ходил к Бенедикте.
- Бенедикта, - сказал я ей. - Я покидаю эти места, эти горы, покидаю
тебя.
Она побледнела, но не произнесла ни слова. Да и я не сразу справился с
волнением; у меня перехватило дыхание, слова не шли с языка. Но потом я
продолжал:
- Бедное дитя, что станется с тобой? Я знаю силу твоей любви к Рохусу,
ведь любовь - это неостановимый поток. Твое единственное спасение - в Святом
Кресте нашего Спасителя. Обещай мне, что будешь держаться за Него, не дай
мне уйти отсюда в горе, Бенедикта.
- Неужто я такая плохая, - промолвила она, не поднимая глаз, - что мне
нельзя доверять?
- Ах, Бенедикта, ведь враг человеческий силен, и внутри твоей крепости
затаился предатель, готовый открыть ему ворота. Твое сердце, бедная
Бенедикта, рано или поздно предаст тебя.
- Он меня не обидит, - тихо сказала она. - Ты несправедлив к нему,
господин мой, уверяю тебя.
Но я то знал, что сужу справедливо, и только еще больше опасался волка,
оттого что он прибегает к лисьим уловкам. Он до сих пор не дерзнул открыть
перед ее святой невинностью свои низменные страсти. Но я знал, что близок
час, когда ей понадобятся все ее силы, и все равно их не хватит. Я схватил
ее за локоть и потребовал, чтобы она поклялась лучше броситься в воды
Черного озера, чем в объятия Рохуса. Она молчала. Молчала, глядя мне в глаза
с укором и печалью, от которых в голове у меня появились самые безотрадные
мысли. Я повернулся и пошел прочь.

34

Господи, Спаситель мой, куда Ты меня привел? Я заключен в башню как
преступник, совершивший убийство, и завтра на заре меня отведут к виселице и
повесят! Ибо кто убьет человека, и сам должен быть убит, таков закон Божий и
человеческий.
А ныне, в свой последний день, я испросил позволения писать, и оно мне
было дано. Теперь, во имя Господа и в согласии с истиной, я опишу, как было
дело.
Простясь с Бенедиктой, я вернулся в свою хижину, сложил пожитки и стал
ждать служку. Но он все не шел; мне предстояло провести в горах еще одну
ночь. Раздраженный бесплодным ожиданием, я не находил себе места. Стены
тесной хижины давили меня, воздух казался слишком душен и горяч для дыхания.
Я вышел наружу, лег на камень и стал смотреть в небо, такое черное и так
густо осыпанное блестками звезд. Но душа моя не летела к небесам, она
стремилась вниз к избушке на берегу Черного озера.
И вдруг я услышал слабый, отдаленный вскрик, как будто бы человеческий
голос. Я сел, прислушался - все тихо. Наверно то была ночная птица, подумал
я. Хотел было снова улечься, но вскрик повторился, только на этот раз,
почудилось мне, с другой стороны. То был голос Бенедикты! В третий раз
прозвучал он, теперь словно бы из воздуха - словно бы прямо с неба надо мною
- и я отчетливо услышал свое имя. Но, Пресвятая Матерь Божья, какая мука
была в том голосе!
Я вскочил.
- Бенедикта! Бенедикта! - позвал я. Молчание. - Бенедикта! Я иду к
тебе, дитя!
И я бросился во мраке бегом по тропе, спускающейся к Черному озеру. Я
бежал сломя голову, спотыкаясь о камни и корни деревьев. Ссадины от падений
покрыли мое тело, в клочья изодралась одежда, но что мне за дело? С
Бенедиктой беда, и я один могу спасти и защитить ее. Вот наконец и Черное
озеро. Но в избушке все было тихо - ни огня, ни голоса. Кругом мир и тишина,
как в Божьем храме.
Я посидел, подождал и ушел оттуда. Голос, который звал меня, не мог
принадлежать Бенедикте; должно быть, это злые духи решили потешиться надо
мною в несчастии. Я думал подняться обратно в свою хижину, но невидимая рука
направила меня во тьме в другую сторону; и хотя она привела меня туда, где
меня ждет смерть, я верю, то была рука Господа.
Я шел, сам не зная куда, не разбирая дороги, и очутился у подножья
высокого обрыва. По нему, змеясь, поднималась узкая тропинка, и я начал
восхождение. Взойдя до половины, я запрокинул голову, посмотрел наверх и
увидел тенью на звездном небе какой-то дом у самого обрыва. У меня сразу же
блеснула мысль, что это - охотничий домик, принадлежащий сыну зальцмейстера,
и я стою на тропе, по которой он спускается, навещая Бенедикту. Милосердный
Отец Небесный! Ну, конечно же, Рохус ходит этой дорогой, другого-то спуска
туда нет. И здесь я его дождусь.
Я забился под выступ скалы и стал ждать, думая о том, что я ему скажу,
и моля Бога смягчить его сердце и отвратить его от злого дела.
В скором времени я и вправду услышал, как он спускается. Камни, задетые
его ногой, катились по крутому склону и гулко летели вниз, с плеском падая в
озеро. И тогда я стал молить Бога, если мне не удастся смягчить сердце
молодого охотника, пусть он оступится и сам, как эти камни, покатится в
пропасть, ибо лучше ему принять внезапную смерть без покаяния и быть
осужденным на вечные муки, чем остаться в живых и погубить невинную душу.
Вот он вышел из-за скалы и очутился прямо передо мною. Я встал у него
на дороге в слабом свете молодого месяца. Он тотчас же меня узнал и спросил,
чего мне надо.
Я ответил кротко, объяснил ему, зачем преграждаю ему путь, и умолял его
повернуть назад. Но он оскорбительно посмеялся надо мною.
- Ты, жалкий рясоносец, - сказал он. - Перестанешь ты когда-нибудь
совать нос в мои дела? Глупые здешние девчонки раскудахтались, какие-де у
тебя белые зубы и прекрасные черные глаза, а ты возьми и вообрази, будто ты
не монах, а мужчина. Да ты для женщин все равно что козел!
Напрасно я просил его замолчать и выслушать меня, напрасно на коленях
молил, чтобы он, пусть и презирая меня и мое ничтожное, хотя и священное
звание, зато почитал бы Бенедикту и не трогал ее. Он отпихнул меня ногой в
грудь. И тогда, уж более не владея собой, я вскочил и обозвал его убийцей и
негодяем.
Тут он выхватил из-за пояса нож и прорычал:
- Сейчас я отправлю тебя в преисподнюю! Но я быстро, как молния,
перехватил его руку, сдавив запястье, вырвал у него нож и, отбросив себе за
спину, крикнул:
- Нет, безоружные и равные, мы будем бороться на смерть, и Господь нас
рассудит!
Мы бросились друг на друга, как дикие звери, и крепко обхватили один
другого. Мы боролись, то пятясь, то наступая, на узкой горной тропе, справа
отвесно подымалась каменная стена, а слева зияла пропасть, и внизу
плескались воды Черного озера! Я напрягал все силы, но Господь был против
меня. Он позволил моему врагу взять надо мною верх и повалить меня у самого
обрыва. Я был в руках сильнейшего противника, его глаза, точно угли, тлели у
самого моего лица, колено давило мне на грудь. А голова моя висела над
пропастью. Я был в полной его власти. Я ждал, что он спихнет меня вниз. Но
он этого не сделал. Несколько страшных мгновений он продержал меня между
жизнью и смертью, а затем прошипел мне на ухо: "Видишь, монах, мне стоит
только двинуть рукой, и ты камнем полетишь в пропасть. Но я не намерен
лишать тебя жизни, потому что ты мне не помеха. Девушка - моя, и ты
отступишься от нее, понял?
С этими словами он отпустил меня, поднялся и пошел по тропе вниз к
озеру. Шаги его давно смолкли, а я все еще лежал, не в силах шевельнуть ни
ногой, ни рукой. Великий Боже! Разве я заслужил такое унизительное поражение
и всю эту боль? Я же хотел всего лишь спасти человеческую душу, а надо мной,
с попущения Небес, восторжествовал ее погубитель.
Наконец, превозмогая боль, я поднялся на ноги. Все тело мое было
разбито, я еще чувствовал нажим Рохусова колена на груди и его пальцев - на
горле. С трудом пошел я вниз по тропе. Избитый, израненный, я хотел явиться
перед Бенедиктой и своим телом загородить ее от зла. Правда, я шел медленно,
с частыми остановками, но лишь когда занялась заря, а я все еще не достиг
избушки, мне стало ясно, что я опоздал и не смогу оказать бедняжке Бенедикте
последнюю мелкую услугу - отдать, защищая ее, остаток своей жизни.
Вскоре я услышал, что Рохус возвращается, напевая веселую песню. Я
спрятался за скалой, хотя и не из страха, и он прошел мимо, не заметив меня.
Гору в том месте рассекала сверху донизу глубокая трещина, словно
прорубленная мечом титана. На дне ее валялись камни, рос колючий кустарник и
бежал ручеек, питаемый талой водой с высоких горных ледников. В этой
расселине я прятался три дня и две ночи. Слышал, как звал меня
мальчик-служка, разыскивавший меня по всему склону. Но я молчал. За все
время я ни разу не утолил огненной жажды из ручья и не съел даже горстки
ежевики, в изобилии черневшей на кустах. Я умерщвлял таким образом свою
грешную плоть, подавлял бунтующую природу и смирял душу перед Господом,
пока, наконец, не почувствовал, что совершенно очистился от зла, освободился
от пут земной любви и готов отдать жизнь свою и душу одной только женщине -
Тебе, Пресвятая Матерь Божья!
После того как Господь свершил это чудо, на душе у меня стало светло и
легко, словно крылья выросли и влекут меня к небесам. И я стал радостно, во
весь голос восхвалять Господа, так что звенели вокруг высокие скалы. Я
кричал: "Осанна! Осанна!" Теперь я был готов предстать перед алтарем и
принять святое миропомазание. Я уже был не я. Бедный заблудший монах
Амброзий умер; я же был в деснице Божией лишь орудие для свершения Его
святой воли. Я помолился о спасении души прекрасной девы, и когда я
произносил молитву, вдруг перед очами моими в сиянии и славе явился Сам