Страница:
У женщин длинные белокурые волосы, они их заплетают и красиво обвивают
вокруг головы, а также любят украшать себя самоцветами. У иных глаза такие,
что всегда затмят темным блеском игру драгоценных рубинов и гранатов,
которые они носят подвешенными вокруг шеи. Говорят, молодые мужчины бьются
друг с другом за женщин, как олени за лань. Увы, какие греховные страсти
кипят в мужских сердцах! Однако сам я ничего такого не знаю и никогда не
буду испытывать подобных безбожных чувств, так что не мне судить и выносить
приговор.
Какое счастье, о Господи, - благодатный покой, коим Ты наполняешь души
посвященных Тебе! Взгляни, у меня в груди не кипят страсти, в ней царит
безмятежность, как у дитяти, зовущего: "Авва, Отче!". И да будет так всегда.
Я снова видел прекрасную дочь палача. На колокольне звонили к обедне, а
она стояла перед папертью монастырской церкви. Я как раз возвращался от
постели умирающего, и мысли мои были мрачны, так что я обрадовался при виде
ее и хотел было подойти и поздороваться, но взор ее был потуплен, и она меня
не заметила. Площадь перед церковью была заполнена народом: мужчины и юноши
- по одну сторону, женщины и девицы - по другую, все в высоких головных
уборах и с золотыми цепочками на шее. Люди стояли плотной толпой, но при
приближении дочери палача расступались и шарахались назад, перешептываясь и
глядя исподлобья, будто она прокаженная, от которой они страшатся подхватить
заразу.
Сострадание наполнило мне грудь, я пошел следом за бедняжкой и, нагнав
ее, сказал громким голосом:
- Здравствуй во Господе, Бенедикта.
Она отшатнулась словно в испуге, но, взглянув, узнала меня, как видно,
удивилась, залилась волнами яркого румянца, а потом снова потупилась и
ничего не ответила.
- Разве ты боишься разговаривать со мною? - спросил я.
Она молчала. Я снова заговорил:
- Делай добро, будь послушна Богу и никого не бойся - тогда ты
спасешься.
Тогда она набрала в грудь воздуха и проговорила еле слышно, почти
шепотом:
- Благодарю тебя, господин мой.
- Я не господин, Бенедикта, - возразил я, - я лишь бедный слуга Господа
нашего, который всем Своим детям любого сословия ласковый и милостивый Отец.
Молись Ему, когда у тебя тяжело на сердце, и Он будет с тобою.
Я говорил ей это, а она, подняв голову, смотрела на меня, словно
печальное дитя, утешаемое матерью. Охваченный жалостью, от которой сжималось
мое сердце, я со словами утешения ввел ее в церковь впереди всех.
Прости мне, Святой Франциск, грех, который я совершил во время
богослужения! Пока отец Андреас произносил возвышенные слова мессы, глаза
мои то и дело устремлялись туда, где бедная девушка, одинокая и всеми
презираемая, отдельно стояла на коленях в темном углу храма, предназначенном
для нее и ее отца. Она молилась самозабвенно и истово, я знаю, ты, Святой
Патрон нашего ордена, осветил ее лучом своего благоволения, ведь ты стал
великим святым через любовь к роду человеческому, сложив у Небесного Трона
свое большое сердце, кровоточащее за грехи всего мира. И разве я,
ничтожнейший из твоих последователей, не должен, подражая тебе, пожалеть
бедную отверженницу, страдающую за грех, не ею содеянный? Я испытываю к ней
особую нежность, которую сам понимаю как веление Небес смотреть за ней,
оберегать ее и в конце концов спасти от погибели ее душу.
Настоятель призвал меня к себе и укорил за то, что я вызвал дурные
чувства у братии и прихожан. Какой бес, спросил он, попутал меня войти в
храм вместе с дочерью палача?
Мог ли я дать ему иной ответ, кроме того, что я пожалел бедную девушку
и не мог поступить иначе?
- За что ты пожалел ее? - спросил настоятель.
- За то, что все люди ее сторонятся, как смертного греха, - ответил я,
- тогда как она ни в чем не виновата. Ведь не ее грех, что отец ее - палач,
да и не его тоже, ибо, увы, люди не могут обойтись без палачей.
Ах, возлюбленный Святой Франциск! Как разбранил отец-настоятель
ничтожного слугу за эти дерзкие слова!
- Раскаиваешься теперь? - вопросил он, излив на мою голову все
укоризны.
Но как я мог раскаяться в своем сострадании, которое, я верил,
ниспослал мне наш Святой Патрон?
Видя, что я упорствую, отец-настоятель очень огорчился. Он прочитал мне
длинное поучение и назначил суровую епитимью. Я принял кару кротко и
безмолвно и теперь сижу под замком в своей келье, очищаясь постом и
бичеванием. При этом я ни в малой мере не щажу себя, ибо мне радостно
страдать за столь неправедно обиженное бедное беззащитное дитя.
Я стою у зарешеченного окошка и смотрю на таинственные высокие горы,
темнеющие на фоне закатного неба. Вечер тихий и погожий. Я распахнул окно
моей клетки, чтобы впустить свежего воздуха и чтобы яснее слышать, как поет
горная речка внизу с таким божественным участием, нежно и утешительно.
Не помню, объяснял ли я уже, что монастырь построен на отвесной скале
высоко над рекой. Прямо под окнами наших келий - крутой каменный обрыв, по
которому взобраться значит рисковать жизнью. Представьте же мое изумление,
когда я разглядел человеческую фигурку, карабкающуюся вверх из зияющей
пропасти. Вот она перелезла через край обрыва и выпрямилась на узком уступе!
В сумерках я не мог разглядеть загадочное существо и предположил, что,
скорее всего, это нечистый дух, явившийся смущать меня соблазном. Потому,
перекрестившись, я прочитал молитву. Но взметнулась рука, и что-то влетело
ко мне в окно, чуть не задев мою голову, и лежит на каменном полу, лучась,
как белая звезда. Я наклонился, поднял - это пучок цветов, каких я не
видывал никогда в жизни, безлистных, белоснежных, мягких, точно бархат, и
лишенных аромата. Возвратившись к окну, чтобы рассмотреть удивительные
цветы, я перевожу взгляд на человеческую фигурку, стоящую над пропастью, и
вдруг слышу негромкий, нежный голос: "Это я, Бенедикта, спасибо тебе!".
О, Боже! Милое дитя, чтобы послать мне привет в моем одиночестве и
заточении, она, пренебрегши смертельной опасностью, взобралась по каменному
обрыву. Стало быть, она знает о моем наказании и что я понес его за нее.
Знает даже, в которой келье я сижу. Святой Патрон! Откуда же ей все это
может быть известно, если не от тебя? Как же я мог, точно язычник,
усомниться в том, что мой внутренний голос передает мне повеление свыше
спасти ее!
На миг я увидел, как она наклонилась над пропастью, оглянулась, махнула
мне рукой - и исчезла. Я невольно вскрикнул: неужели она сорвалась с уступа?
Вцепившись в прутья решетки, я дернул изо всех сил. Но решетка не поддалась.
Тогда в отчаянии я бросился на пол, плача и моля всех Святых, чтобы они
хранили милое дитя в ее опасном спуске - если она жива, и заступились за ее
не покаявшуюся душу - если упала. Я еще не поднялся с колен, когда Бенедикта
подала мне знак, что благополучно спустилась, - то был звонкий клич, каким
обмениваются в здешних краях жизнелюбивые горцы, но только голос Бенедикты
долетел ко мне снизу, из теснины, сопровождаемый многократным эхом, и
прозвучал так дивно, нездешне, что я заплакал, и слезы мои оросили пучок
диких цветов у меня в руке.
Как последователю Святого Франциска мне запрещено владеть тем, что
дорого моему сердцу, поэтому я отдал свое самое драгоценное сокровище -
подаренный Бенедиктой букетик необыкновенных цветов - возлюбленному нашему
Святому Патрону. Ими теперь убрано его изображение в храме, его обнаженное
кровоточащее сердце - символ страданий за человечество.
Я узнал название этих цветов: за белизну и особую нежность их называют
эдельвейсы - благородно-белые. Растут они в совершенной своей красоте только
на самых высоких и недоступных кручах, над головокружительными обрывами и
глубочайшими пропастями, где один неверный шаг - и ты, не сорвав цветок,
расстался с жизнью.
Эти прекрасные цветы и есть на самом деле злые духи здешнero края, ведь
они манят и губят мертвых. Братья монахи рассказали мне, что год не проходит
без того, чтобы какой-нибудь пастух, охотник или просто отчаянный парень,
карабкаясь за дивным цветком, не погиб, сорвавшись со скалы.
Да смилостивится Бог над их душами!
Наверно, я побелел, как мел, когда один из братьев за вечерней трапезой
рассказал, что под иконой Святого Франциска появился букетик эдельвейсов
необыкновенной красоты, такие растут только на верху одной-единственной
скалы в тысячу футов высотой, которая нависает над мрачным озером. Об этом
озере рассказывают жуткие истории - оно очень бурное и глубокое, и в его
водах обитают чудовищные привидения, их видели скользящими вдоль уреза воды
или встающими из черных глубин.
Так что дар Бенедикты возбудил толки среди братии, ведь даже из
отважнейших охотников мало кто рискнет взобраться на ту скалу над проклятым
озером. И подумать только, что это смогла сделать нежная девушка! Одна,
беззащитная, она поднялась по почти отвесной скале туда, где растут цветы,
которые ей вздумалось нарвать для меня. Не иначе, как само Небо хранило ее
на этом опасном подъеме, чтобы я получил зримый знак того, что мне поручено
спасение ее души.
Ах, бедное безгрешное дитя, проклятое в глазах людей. Бог дал мне
понять, что заботится о тебе, и я уже предчувствую в сердце своем то будущее
поклонение, которое достанется тебе по праву, когда Он в знак твоей чистоты
и святости осенит твои останки Своей милостью и Церковь должна будет
причислить тебя к лику блаженных!
Узнал я и еще одну вещь, о которой напишу здесь. В этих краях
эдельвейсы считаются символом верной любви, парни дарят их своим
возлюбленным, а девицы украшают ими шляпы избранников. Мне ясно, что,
выражая благодарность скромному слуге Церкви, Бенедикта была побуждаема,
быть может, сама того не ведая, любовью к Церкви, хотя пока еще, увы, у нее
мало для того причин.
Теперь я целыми днями брожу по окрестностям, и мне уже знакомы все
тропинки в лесу, и на склонах гор, и на облачных перевалах.
Меня часто посылают в хижины крестьян, охотников и пастухов - передать
лекарство болящим или принести утешение печалующимся. Преподобный настоятель
обещает, что, когда я получу священнический сан, на мою долю выпадет
разносить последнее причастие умирающим, так как я - самый крепкий и молодой
изо всей братии. В здешних горах бывает, что охотник или пастух сорвется с
кручи и его находят по прошествии нескольких дней еще живого. И долг
священника - исполнить над страдальцем святой обряд нашей религии, дабы
Всеблагой Спаситель принял его отлетающую душу.
Ради того, чтобы я был достоин такой благой доли, как обережет
возлюбленный наш Святой Патрон мою душу от всяческих страстей и желаний!
В монастыре справили большой праздник, и я сейчас расскажу, что на нем
произошло.
За много дней до назначенного срока братия занялась приготовлениями.
Ветвями сосен и берез и цветами изукрасили церковь. Некоторые монахи
отправились с деревенскими в горы и нарвали там прекрасных альпийских роз,
которые летом цветут в изобилии. В канун праздника все сидели в монастырском
дворе и плели венки и гирлянды; даже сам преподобный настоятель со святыми
отцами разделили наше веселие - расхаживали под сенью деревьев, предаваясь
приятной беседе и поощряя брата келаря щедрее пускать в дело содержимое
сводчатых погребов.
Утро началось с торжественного шествия. Это было прекрасное зрелище,
умножающее славу Святой Церкви. Впереди шел настоятель под лиловым
балдахином, окруженный отцами-священниками, и держал в руках священный
символ распятия Спасителя нашего. За ним следовали мы, монахи, несли
зажженные свечи и пели псалмы. А сзади многолюдной толпой теснился народ,
разодетый по-праздничному.
Впереди гордо выступали рудокопы и соледобытчики во главе с
зальцмейстером на коне под богато шитой попоной. Был он человек собой
важный, высоколобый, с большим мечом на боку и в широкополой шляпе с пером.
За ним ехал его сын Рохус. Пока мы собирались и строились перед воротами, я
успел внимательно рассмотреть его. По-моему, это дерзкий и своенравный
юноша. Из-под шапки, надетой набекрень, он бросал плотоядные взоры на женщин
и дев. А на нас, монахов, посматривал с презрением. Боюсь, что он плохой
христианин. Но вот красавца такого я еще никогда в жизни не видел: высокий,
стройный, как молодая сосна, глаза светло-карие и золотистые кудри.
Зальцмейстер в здешних краях - лицо такое же влиятельное, как и наш
настоятель. Его назначает сам герцог и облачает властью во всех делах. Ему
принадлежит даже право миловать и казнить тех, кто обвиняется в убийстве или
иных ужасных преступлениях. Но Господь, по счастью, одарил его умеренностью
и здравомыслием.
Шествие двинулось через деревню в долину и спустилось ко входу в
большую соляную шахту. Здесь был установлен алтарь, и наш настоятель
отслужил торжественную мессу, а все люди, сколько их собралось, стояли на
коленях. Я заметил, что зальцмейстер и его сын очень неохотно преклонили
колени и головы, и это наблюдение огорчило меня. Когда служба кончилась,
шествие потянулось на гору, которую здесь называют Кальвария, она
возвышается над монастырем, и с нее открывается широкий вид на лежащие внизу
земли. Здесь настоятель воздел кверху святое распятие, дабы изгнать нечистых
духов, таящихся среди круч, а также прочитал молитвы и провозгласил
проклятие демонам, обитающим в долинах. Трезвонили колокола, вознося хвалу
Богу, казалось, небесное пение разносится по округе. И во всем такая
чистота, такое благолепие.
Я поискал взглядом, здесь ли дитя палача? Но ее нигде не было видно, и
я не знал, радоваться ли тому, что она сейчас недоступна для оскорблений от
участвующих в шествии, или же огорчаться, что не могу черпать духовную силу
от лицезрения ее небесной красоты.
После службы был пир. На лугу в тени деревьев стояли столы, и за этими
столами все, духовные лица и миряне, сам преподобный настоятель и великий
зальцмейстер, ели пищу, которую готовили и подносили им юноши. Они развели
большие костры из сосновых и кленовых поленьев, клали на уголья огромные
куски мяса на деревянных вертелах и переворачивали, пока не запекутся, а
тогда раскладывали по столам. Кроме того, варили в больших котлах форель и
карпов. Пшеничные хлеба лежали в громадных корзинах, что же до питья, то уж
в нем-то и подавно не было недостатка, так как зальцмейстер и настоятель,
оба поставили по бочке пива. Пузатые бочки лежали на боку на дощатых
подставках под древним дубом. Молодые прислужники и люди зальцмейстера
наполняли кружки пивом соледобытчиков, а монастырское наливали сам брат
келарь и кое-кто из монахов помоложе. К чести Святого Франциска должен
заметить здесь, что бочка церковников намного превосходила размерами ту,
которую поставил зальцмейстер.
Для настоятеля и святых отцов стол был отдельный, как и для
зальцмейстера с его приближенными. Настоятель и зальцмейстер восседали в
креслах, установленных на красивых коврах, и сверху их заслоняли от солнца
льняные балдахины. На пиру было немало рыцарей, прибывших из своих
отдаленных замков для участия в празднике, и с ними красавицы жены и дочери.
Я помогал прислуживать за столом. Разносил блюда, наполнял кубки и мог
наблюдать, какой прекрасный аппетит у здешней публики и как по вкусу ей
коричневый горький напиток. И еще я видел, как любовно поглядывал на дам сын
зальцмейстера, и это меня очень возмущало, так как не мог же он жениться на
всех, тем более что иные были уже замужем.
Музыка у нас тоже была. Вовсю играли деревенские парни, которые в
свободные от работ минуты навострились в игре на разных инструментах. Как же
гудели и взвизгивали их свирели и дудки, как прыгали по струнам и пиликали
скрипичные смычки! Не сомневаюсь, что музыка была отменно хороша, да только
Небесам угодно было лишить меня музыкального слуха.
Уверен, что наш Святой Патрон радовался, глядя на то, как столь большое
сборище людей напивается и наедается до отвала. Сколько же они поглощали.
Боже правый! Просто нечеловеческие количества пищи! Но это еще что! А
сколько пили! Право, я думаю, если бы каждый житель здешних гор привез с
собой по бочке, и тогда бы они были осушены, все до одной. Но женщинам,
похоже, пиво не нравилось, а девушкам - в особенности. По местному обычаю,
парень, прежде чем выпить, передавал свой кубок одной из девушек, а она,
чуть пригубив, морщилась и отворачивалась. Я плохо знаком с женским нравом и
не могу с уверенностью утверждать на этом основании, что столь же
воздержанны они и в других отношениях.
После пира парни затеяли игры, в которых выказывали свою ловкость и
силу. Святой Франциск! Какие у них мощные руки, ноги, шеи! Как они прыгали,
как боролись между собой! Ну прямо медвежьи бои! От одного этого вида меня
охватывал страх. Мне казалось, что они вот-вот раздавят друг друга. Но
девушки наблюдали за игрищами спокойно, без страха и волнения, то радуясь,
то прыская со смеху. Дивно мне было также слышать, какие голоса у молодых
горцев: запрокинет он голову да как загогочет, и эхо отдастся от горных
склонов и загудит в теснинах, словно вырвалось из глоток тысячи демонов.
Первым изо всех неизменно оказывался сын зальцмейстера. Он прыгал как
олень, дрался как бес и ревел как дикий бык. Он был настоящий король молодых
горцев. Я видел, что многие из них завидуют его силе и красоте и втайне
ненавидят его; но обходились они с ним почтительно. Глаз нельзя было
отвести, когда он изгибал стройный стан в прыжке или в беге, когда, стоя в
окружении других, вскидывал голову, точно настороженный олень, и глаза его
сверкали, щеки рдели, густые кудри золотились. Прискорбно, что гордыня и
страсть нашли приют в таком прекрасном теле, созданном, казалось бы, для
прославления своего Создателя.
К вечеру настоятель, зальцмейстер, преподобные отцы и гости из наиболее
именитых уехали восвояси, оставив молодежь пить и танцевать. Мне долг велел
задержаться и помочь брату келарю разливать из большой бочки пиво для
разгулявшейся публики. Молодой Рохус тоже остался. Не знаю уж, как это
случилось, но вдруг вижу, он стоит передо мной. Вид надменный, взгляд
недобрый.
- Это ты, - спрашивает, - тот самый монах, что оскорбил давеча весь
приход?
Я осведомился кротко - хотя под монашеской рясой и ощутил греховный
гнев:
- О чем это ты?
- Будто не знаешь! - проговорил он высокомерно. - Запомни, что я тебе
скажу. Если ты еще будешь водиться с той девчонкой, я тебя так проучу, что
ты не скоро забудешь мой урок. Вы, монахи, склонны выдавать свою дерзость за
добродетель. Знаю я вас, меня не проведешь. Учти это, молодой рясоносец,
юное лицо и большие глаза под капюшоном не послужат тебе защитой.
И повернувшись ко мне спиной, удалился. Но я слышал в сгустившейся
темноте среди криков и песен его звучный голос. Меня очень встревожило, что
этому наглецу приглянулась миловидная дочь палача. Уж, конечно, его интерес
к ней был бесчестным, иначе бы он не разозлился на меня за то, что я был к
ней добр, а, наоборот, поблагодарил бы. Мне стало страшно за бедное дитя, и
я снова поклялся перед Святым нашим Патроном, что буду неустанно оберегать и
защищать ее, ведь недаром же он совершил для меня чудо, заронив мне в душу
восторженную к ней жалость. Подвигнутый этим дивным чувством, могу ли я не
выполнить возложенного на меня долга и не спасти твою душу и тело, о
Бенедикта?
Продолжаю мой рассказ.
Парни навалили на костер хвороста, так что пламя взметнулось высоко,
осветив луг и окрасив алым стволы деревьев. Танцоры расхватали девушек и
стали изгибаться и кружиться парами. Святые угодники! Как они топотали, и
вились волчком, подбрасывая шляпы и высоко взбрыкивая ногами, и кружили
своих дам, оторвав от земли, будто это не увесистые деревенские девахи, а
легчайшие перышки! Как гикали и гоготали, словно в них вселились все демоны
здешних мест, я уж подумал, хоть бы появилось стадо свиней, чтобы черти
вышли из двуногих животных и переселились в четвероногих. Все упились темным
пивом, которое по силе и горечи может считаться воистину дьявольским
напитком.
Вскоре их охватило пьяное безумие, завязались драки, парни бросались
один на другого с кулаками, а то и с ножами; в воздухе запахло убийством.
Тогда сын зальцмейстера, стоявший в стороне, вдруг прыгнул в самую гущу
дерущихся, ухватил за волосы двоих и с такой силой ударил друг о друга
головами, что у них хлынула кровь из носа, и я уже решил, не иначе как он
проломил им черепа, будто яичную скорлупу; но, видно, головы у них были
непробиваемые, потому что лишь только он их отпустил, они тут же снова
взялись за старое, и хоть бы что. Но сколько они все ни шумели и ни орали,
Рохус все же в конце концов заставил их утихомириться, и это показалось мне,
жалкому червю, героическим подвигом. Снова грянула музыка, запиликали
скрипки, взвыли свирели, и парни в изодранной одежде с разбитыми в кровь
лицами пустились в пляс как ни в чем не бывало. Ну и народ! Не избежать им
лап Брамарбаса и Олоферна.
Не успел я еще толком прийти в себя от страха, который внушила мне
угроза Рохуса, как мне пришлось испытать страх еще больший. Рохус отплясывал
с высокой красивой девушкой себе подстать - настоящие деревенские король с
королевой. Они выделывали такие прыжки и повороты, и притом с такой грацией,
что все ими любовались и дивились. На смуглом лице его дамы играла
чувственная улыбка, глаза глядели бойко, словно бы говоря: "Видите? Я
покорила его сердце!". И вдруг Рохус оттолкнул ее, словно бы с отвращением,
вышел из круга танцующих и крикнул приятелям:
- Пойду приведу красотку себе по вкусу. Кто со мной?
Оскорбленная партнерша посмотрела на него с бешенством, черные, ее очи
полыхали, как язычки адского пламени. Но ее ярость только рассмешила пьяных
парней, и раздался громкий хохот.
Рохус выхватил из костра горящую ветку и, размахивая ею над головой,
так что искры сыпались дождем, крикнул снова:
- Ну, кто со мной?
И пошел, не оглядываясь, под сень соснового бора. Другие парни тоже
похватали горящие ветки и двинулись вслед за ним. Темный бор поглотил их,
только издалека слышны были их перекликающиеся голоса. Я стоял и смотрел в
ту сторону, куда они скрылись. Вдруг ко мне подошла высокая смуглянка и
зашипела на ухо, так что горячее дыханье обожгло мне щеку:
- Если тебе дорога дочь палача, поторопись и спаси ее от этого пьяного
негодяя. Ни одна женщина перед ним не устоит!
Боже! До чего ужаснули меня ее слова! Я, не колеблясь, поверил ей, но,
страшась за судьбу бедной Бенедикты, только пролепетал:
- Как я могу ее спасти?
- Поспеши и предупреди ее, монах, - ответила та. - Она тебя послушает.
- Но они доберутся до нее раньше меня.
- Они пьяные и пойдут небыстро. К тому же я знаю кратчайшую тропинку,
которая выводит прямо к хижине палача.
- Тогда скорее покажи мне ее! - воскликнул я.
Она скользнула прочь, сделав мне знак следовать за ней. Скоро мы
очутились в лесных зарослях, где было так темно, что я с трудом различал
впереди женскую фигуру. Смуглянка шагала так быстро и уверенно, словно при
свете дня. Где-то выше по склону между стволами мелькали факелы - парни шли
кружной дорогой. Я слышал их гогот, и сердце мое сжималось от страха за
бедное дитя. Когда мы в молчании отошли уже довольно далеко, оставив парней
позади, моя проводница принялась что-то бормотать себе под нос. Сначала я не
разбирал, что она говорит, но очень скоро уже отчетливо слышал каждое ее
страстно выговоренное слово:
- Он ее не получит! Дьявол забери палачово отродье! Ее все презирают и
плюют при виде нее. На него это похоже - не обращать внимания на мнения и
слова других людей. Что все ненавидят, он любит. Личико-то у нее
хорошенькое. Ну, я ей так его разукрашу! Кровью распишу! Да будь она дочкой
хоть самого дьявола, он все равно не успокоится, пока не овладеет ею. Только
ничего у него не выйдет!
Она вскинула руки над головой и дико расхохоталась. Я содрогнулся. И
подумал о темных силах, которые таятся в человеческом сердце. Слава Богу,
что мне самому они ведомы не больше, чем какому-нибудь младенцу.
Наконец мы добрались до горы Гальгенберг, на которой стоит хижина
палача, вскарабкались вверх по склону и очутились прямо у порога.
- Вот здесь она живет, - сказала смуглая девушка, указывая на хижину, в
окнах которой мерцал желтый свет свечи. - Ступай, предупреди ее. Палач
хворает и не сможет защитить свою дочь, даже если бы осмелился. Ты лучше
уведи ее отсюда в Альпфельд на горе Гелль, там у моего отца есть домик. Им
не придет в голову там ее искать.
С этими словами она меня оставила и скрылась во тьме.
Я заглянул в окно хижины и увидел старого палача, сидящего в кресле, и
его дочь, которая стояла рядом, положив ладонь ему на плечо. Мне слышно
было, как он кашляет и стонет, и она, видно, старалась утешить его в
страдании. Целый мир любви и сочувствия жил в ее лице, и оно было еще
прекраснее, чем когда-либо прежде.
Не укрылись от моего взгляда и чистота и порядок в горнице. На убогой
лачуге словно покоилось благословение Божие. И этих безвинных людей все
сторонятся как проклятых и ненавидят пуще смертного греха! Меня особенно
порадовал образ Святой Девы на стене насупротив окошка. Рамку украшали
вокруг головы, а также любят украшать себя самоцветами. У иных глаза такие,
что всегда затмят темным блеском игру драгоценных рубинов и гранатов,
которые они носят подвешенными вокруг шеи. Говорят, молодые мужчины бьются
друг с другом за женщин, как олени за лань. Увы, какие греховные страсти
кипят в мужских сердцах! Однако сам я ничего такого не знаю и никогда не
буду испытывать подобных безбожных чувств, так что не мне судить и выносить
приговор.
Какое счастье, о Господи, - благодатный покой, коим Ты наполняешь души
посвященных Тебе! Взгляни, у меня в груди не кипят страсти, в ней царит
безмятежность, как у дитяти, зовущего: "Авва, Отче!". И да будет так всегда.
Я снова видел прекрасную дочь палача. На колокольне звонили к обедне, а
она стояла перед папертью монастырской церкви. Я как раз возвращался от
постели умирающего, и мысли мои были мрачны, так что я обрадовался при виде
ее и хотел было подойти и поздороваться, но взор ее был потуплен, и она меня
не заметила. Площадь перед церковью была заполнена народом: мужчины и юноши
- по одну сторону, женщины и девицы - по другую, все в высоких головных
уборах и с золотыми цепочками на шее. Люди стояли плотной толпой, но при
приближении дочери палача расступались и шарахались назад, перешептываясь и
глядя исподлобья, будто она прокаженная, от которой они страшатся подхватить
заразу.
Сострадание наполнило мне грудь, я пошел следом за бедняжкой и, нагнав
ее, сказал громким голосом:
- Здравствуй во Господе, Бенедикта.
Она отшатнулась словно в испуге, но, взглянув, узнала меня, как видно,
удивилась, залилась волнами яркого румянца, а потом снова потупилась и
ничего не ответила.
- Разве ты боишься разговаривать со мною? - спросил я.
Она молчала. Я снова заговорил:
- Делай добро, будь послушна Богу и никого не бойся - тогда ты
спасешься.
Тогда она набрала в грудь воздуха и проговорила еле слышно, почти
шепотом:
- Благодарю тебя, господин мой.
- Я не господин, Бенедикта, - возразил я, - я лишь бедный слуга Господа
нашего, который всем Своим детям любого сословия ласковый и милостивый Отец.
Молись Ему, когда у тебя тяжело на сердце, и Он будет с тобою.
Я говорил ей это, а она, подняв голову, смотрела на меня, словно
печальное дитя, утешаемое матерью. Охваченный жалостью, от которой сжималось
мое сердце, я со словами утешения ввел ее в церковь впереди всех.
Прости мне, Святой Франциск, грех, который я совершил во время
богослужения! Пока отец Андреас произносил возвышенные слова мессы, глаза
мои то и дело устремлялись туда, где бедная девушка, одинокая и всеми
презираемая, отдельно стояла на коленях в темном углу храма, предназначенном
для нее и ее отца. Она молилась самозабвенно и истово, я знаю, ты, Святой
Патрон нашего ордена, осветил ее лучом своего благоволения, ведь ты стал
великим святым через любовь к роду человеческому, сложив у Небесного Трона
свое большое сердце, кровоточащее за грехи всего мира. И разве я,
ничтожнейший из твоих последователей, не должен, подражая тебе, пожалеть
бедную отверженницу, страдающую за грех, не ею содеянный? Я испытываю к ней
особую нежность, которую сам понимаю как веление Небес смотреть за ней,
оберегать ее и в конце концов спасти от погибели ее душу.
Настоятель призвал меня к себе и укорил за то, что я вызвал дурные
чувства у братии и прихожан. Какой бес, спросил он, попутал меня войти в
храм вместе с дочерью палача?
Мог ли я дать ему иной ответ, кроме того, что я пожалел бедную девушку
и не мог поступить иначе?
- За что ты пожалел ее? - спросил настоятель.
- За то, что все люди ее сторонятся, как смертного греха, - ответил я,
- тогда как она ни в чем не виновата. Ведь не ее грех, что отец ее - палач,
да и не его тоже, ибо, увы, люди не могут обойтись без палачей.
Ах, возлюбленный Святой Франциск! Как разбранил отец-настоятель
ничтожного слугу за эти дерзкие слова!
- Раскаиваешься теперь? - вопросил он, излив на мою голову все
укоризны.
Но как я мог раскаяться в своем сострадании, которое, я верил,
ниспослал мне наш Святой Патрон?
Видя, что я упорствую, отец-настоятель очень огорчился. Он прочитал мне
длинное поучение и назначил суровую епитимью. Я принял кару кротко и
безмолвно и теперь сижу под замком в своей келье, очищаясь постом и
бичеванием. При этом я ни в малой мере не щажу себя, ибо мне радостно
страдать за столь неправедно обиженное бедное беззащитное дитя.
Я стою у зарешеченного окошка и смотрю на таинственные высокие горы,
темнеющие на фоне закатного неба. Вечер тихий и погожий. Я распахнул окно
моей клетки, чтобы впустить свежего воздуха и чтобы яснее слышать, как поет
горная речка внизу с таким божественным участием, нежно и утешительно.
Не помню, объяснял ли я уже, что монастырь построен на отвесной скале
высоко над рекой. Прямо под окнами наших келий - крутой каменный обрыв, по
которому взобраться значит рисковать жизнью. Представьте же мое изумление,
когда я разглядел человеческую фигурку, карабкающуюся вверх из зияющей
пропасти. Вот она перелезла через край обрыва и выпрямилась на узком уступе!
В сумерках я не мог разглядеть загадочное существо и предположил, что,
скорее всего, это нечистый дух, явившийся смущать меня соблазном. Потому,
перекрестившись, я прочитал молитву. Но взметнулась рука, и что-то влетело
ко мне в окно, чуть не задев мою голову, и лежит на каменном полу, лучась,
как белая звезда. Я наклонился, поднял - это пучок цветов, каких я не
видывал никогда в жизни, безлистных, белоснежных, мягких, точно бархат, и
лишенных аромата. Возвратившись к окну, чтобы рассмотреть удивительные
цветы, я перевожу взгляд на человеческую фигурку, стоящую над пропастью, и
вдруг слышу негромкий, нежный голос: "Это я, Бенедикта, спасибо тебе!".
О, Боже! Милое дитя, чтобы послать мне привет в моем одиночестве и
заточении, она, пренебрегши смертельной опасностью, взобралась по каменному
обрыву. Стало быть, она знает о моем наказании и что я понес его за нее.
Знает даже, в которой келье я сижу. Святой Патрон! Откуда же ей все это
может быть известно, если не от тебя? Как же я мог, точно язычник,
усомниться в том, что мой внутренний голос передает мне повеление свыше
спасти ее!
На миг я увидел, как она наклонилась над пропастью, оглянулась, махнула
мне рукой - и исчезла. Я невольно вскрикнул: неужели она сорвалась с уступа?
Вцепившись в прутья решетки, я дернул изо всех сил. Но решетка не поддалась.
Тогда в отчаянии я бросился на пол, плача и моля всех Святых, чтобы они
хранили милое дитя в ее опасном спуске - если она жива, и заступились за ее
не покаявшуюся душу - если упала. Я еще не поднялся с колен, когда Бенедикта
подала мне знак, что благополучно спустилась, - то был звонкий клич, каким
обмениваются в здешних краях жизнелюбивые горцы, но только голос Бенедикты
долетел ко мне снизу, из теснины, сопровождаемый многократным эхом, и
прозвучал так дивно, нездешне, что я заплакал, и слезы мои оросили пучок
диких цветов у меня в руке.
Как последователю Святого Франциска мне запрещено владеть тем, что
дорого моему сердцу, поэтому я отдал свое самое драгоценное сокровище -
подаренный Бенедиктой букетик необыкновенных цветов - возлюбленному нашему
Святому Патрону. Ими теперь убрано его изображение в храме, его обнаженное
кровоточащее сердце - символ страданий за человечество.
Я узнал название этих цветов: за белизну и особую нежность их называют
эдельвейсы - благородно-белые. Растут они в совершенной своей красоте только
на самых высоких и недоступных кручах, над головокружительными обрывами и
глубочайшими пропастями, где один неверный шаг - и ты, не сорвав цветок,
расстался с жизнью.
Эти прекрасные цветы и есть на самом деле злые духи здешнero края, ведь
они манят и губят мертвых. Братья монахи рассказали мне, что год не проходит
без того, чтобы какой-нибудь пастух, охотник или просто отчаянный парень,
карабкаясь за дивным цветком, не погиб, сорвавшись со скалы.
Да смилостивится Бог над их душами!
Наверно, я побелел, как мел, когда один из братьев за вечерней трапезой
рассказал, что под иконой Святого Франциска появился букетик эдельвейсов
необыкновенной красоты, такие растут только на верху одной-единственной
скалы в тысячу футов высотой, которая нависает над мрачным озером. Об этом
озере рассказывают жуткие истории - оно очень бурное и глубокое, и в его
водах обитают чудовищные привидения, их видели скользящими вдоль уреза воды
или встающими из черных глубин.
Так что дар Бенедикты возбудил толки среди братии, ведь даже из
отважнейших охотников мало кто рискнет взобраться на ту скалу над проклятым
озером. И подумать только, что это смогла сделать нежная девушка! Одна,
беззащитная, она поднялась по почти отвесной скале туда, где растут цветы,
которые ей вздумалось нарвать для меня. Не иначе, как само Небо хранило ее
на этом опасном подъеме, чтобы я получил зримый знак того, что мне поручено
спасение ее души.
Ах, бедное безгрешное дитя, проклятое в глазах людей. Бог дал мне
понять, что заботится о тебе, и я уже предчувствую в сердце своем то будущее
поклонение, которое достанется тебе по праву, когда Он в знак твоей чистоты
и святости осенит твои останки Своей милостью и Церковь должна будет
причислить тебя к лику блаженных!
Узнал я и еще одну вещь, о которой напишу здесь. В этих краях
эдельвейсы считаются символом верной любви, парни дарят их своим
возлюбленным, а девицы украшают ими шляпы избранников. Мне ясно, что,
выражая благодарность скромному слуге Церкви, Бенедикта была побуждаема,
быть может, сама того не ведая, любовью к Церкви, хотя пока еще, увы, у нее
мало для того причин.
Теперь я целыми днями брожу по окрестностям, и мне уже знакомы все
тропинки в лесу, и на склонах гор, и на облачных перевалах.
Меня часто посылают в хижины крестьян, охотников и пастухов - передать
лекарство болящим или принести утешение печалующимся. Преподобный настоятель
обещает, что, когда я получу священнический сан, на мою долю выпадет
разносить последнее причастие умирающим, так как я - самый крепкий и молодой
изо всей братии. В здешних горах бывает, что охотник или пастух сорвется с
кручи и его находят по прошествии нескольких дней еще живого. И долг
священника - исполнить над страдальцем святой обряд нашей религии, дабы
Всеблагой Спаситель принял его отлетающую душу.
Ради того, чтобы я был достоин такой благой доли, как обережет
возлюбленный наш Святой Патрон мою душу от всяческих страстей и желаний!
В монастыре справили большой праздник, и я сейчас расскажу, что на нем
произошло.
За много дней до назначенного срока братия занялась приготовлениями.
Ветвями сосен и берез и цветами изукрасили церковь. Некоторые монахи
отправились с деревенскими в горы и нарвали там прекрасных альпийских роз,
которые летом цветут в изобилии. В канун праздника все сидели в монастырском
дворе и плели венки и гирлянды; даже сам преподобный настоятель со святыми
отцами разделили наше веселие - расхаживали под сенью деревьев, предаваясь
приятной беседе и поощряя брата келаря щедрее пускать в дело содержимое
сводчатых погребов.
Утро началось с торжественного шествия. Это было прекрасное зрелище,
умножающее славу Святой Церкви. Впереди шел настоятель под лиловым
балдахином, окруженный отцами-священниками, и держал в руках священный
символ распятия Спасителя нашего. За ним следовали мы, монахи, несли
зажженные свечи и пели псалмы. А сзади многолюдной толпой теснился народ,
разодетый по-праздничному.
Впереди гордо выступали рудокопы и соледобытчики во главе с
зальцмейстером на коне под богато шитой попоной. Был он человек собой
важный, высоколобый, с большим мечом на боку и в широкополой шляпе с пером.
За ним ехал его сын Рохус. Пока мы собирались и строились перед воротами, я
успел внимательно рассмотреть его. По-моему, это дерзкий и своенравный
юноша. Из-под шапки, надетой набекрень, он бросал плотоядные взоры на женщин
и дев. А на нас, монахов, посматривал с презрением. Боюсь, что он плохой
христианин. Но вот красавца такого я еще никогда в жизни не видел: высокий,
стройный, как молодая сосна, глаза светло-карие и золотистые кудри.
Зальцмейстер в здешних краях - лицо такое же влиятельное, как и наш
настоятель. Его назначает сам герцог и облачает властью во всех делах. Ему
принадлежит даже право миловать и казнить тех, кто обвиняется в убийстве или
иных ужасных преступлениях. Но Господь, по счастью, одарил его умеренностью
и здравомыслием.
Шествие двинулось через деревню в долину и спустилось ко входу в
большую соляную шахту. Здесь был установлен алтарь, и наш настоятель
отслужил торжественную мессу, а все люди, сколько их собралось, стояли на
коленях. Я заметил, что зальцмейстер и его сын очень неохотно преклонили
колени и головы, и это наблюдение огорчило меня. Когда служба кончилась,
шествие потянулось на гору, которую здесь называют Кальвария, она
возвышается над монастырем, и с нее открывается широкий вид на лежащие внизу
земли. Здесь настоятель воздел кверху святое распятие, дабы изгнать нечистых
духов, таящихся среди круч, а также прочитал молитвы и провозгласил
проклятие демонам, обитающим в долинах. Трезвонили колокола, вознося хвалу
Богу, казалось, небесное пение разносится по округе. И во всем такая
чистота, такое благолепие.
Я поискал взглядом, здесь ли дитя палача? Но ее нигде не было видно, и
я не знал, радоваться ли тому, что она сейчас недоступна для оскорблений от
участвующих в шествии, или же огорчаться, что не могу черпать духовную силу
от лицезрения ее небесной красоты.
После службы был пир. На лугу в тени деревьев стояли столы, и за этими
столами все, духовные лица и миряне, сам преподобный настоятель и великий
зальцмейстер, ели пищу, которую готовили и подносили им юноши. Они развели
большие костры из сосновых и кленовых поленьев, клали на уголья огромные
куски мяса на деревянных вертелах и переворачивали, пока не запекутся, а
тогда раскладывали по столам. Кроме того, варили в больших котлах форель и
карпов. Пшеничные хлеба лежали в громадных корзинах, что же до питья, то уж
в нем-то и подавно не было недостатка, так как зальцмейстер и настоятель,
оба поставили по бочке пива. Пузатые бочки лежали на боку на дощатых
подставках под древним дубом. Молодые прислужники и люди зальцмейстера
наполняли кружки пивом соледобытчиков, а монастырское наливали сам брат
келарь и кое-кто из монахов помоложе. К чести Святого Франциска должен
заметить здесь, что бочка церковников намного превосходила размерами ту,
которую поставил зальцмейстер.
Для настоятеля и святых отцов стол был отдельный, как и для
зальцмейстера с его приближенными. Настоятель и зальцмейстер восседали в
креслах, установленных на красивых коврах, и сверху их заслоняли от солнца
льняные балдахины. На пиру было немало рыцарей, прибывших из своих
отдаленных замков для участия в празднике, и с ними красавицы жены и дочери.
Я помогал прислуживать за столом. Разносил блюда, наполнял кубки и мог
наблюдать, какой прекрасный аппетит у здешней публики и как по вкусу ей
коричневый горький напиток. И еще я видел, как любовно поглядывал на дам сын
зальцмейстера, и это меня очень возмущало, так как не мог же он жениться на
всех, тем более что иные были уже замужем.
Музыка у нас тоже была. Вовсю играли деревенские парни, которые в
свободные от работ минуты навострились в игре на разных инструментах. Как же
гудели и взвизгивали их свирели и дудки, как прыгали по струнам и пиликали
скрипичные смычки! Не сомневаюсь, что музыка была отменно хороша, да только
Небесам угодно было лишить меня музыкального слуха.
Уверен, что наш Святой Патрон радовался, глядя на то, как столь большое
сборище людей напивается и наедается до отвала. Сколько же они поглощали.
Боже правый! Просто нечеловеческие количества пищи! Но это еще что! А
сколько пили! Право, я думаю, если бы каждый житель здешних гор привез с
собой по бочке, и тогда бы они были осушены, все до одной. Но женщинам,
похоже, пиво не нравилось, а девушкам - в особенности. По местному обычаю,
парень, прежде чем выпить, передавал свой кубок одной из девушек, а она,
чуть пригубив, морщилась и отворачивалась. Я плохо знаком с женским нравом и
не могу с уверенностью утверждать на этом основании, что столь же
воздержанны они и в других отношениях.
После пира парни затеяли игры, в которых выказывали свою ловкость и
силу. Святой Франциск! Какие у них мощные руки, ноги, шеи! Как они прыгали,
как боролись между собой! Ну прямо медвежьи бои! От одного этого вида меня
охватывал страх. Мне казалось, что они вот-вот раздавят друг друга. Но
девушки наблюдали за игрищами спокойно, без страха и волнения, то радуясь,
то прыская со смеху. Дивно мне было также слышать, какие голоса у молодых
горцев: запрокинет он голову да как загогочет, и эхо отдастся от горных
склонов и загудит в теснинах, словно вырвалось из глоток тысячи демонов.
Первым изо всех неизменно оказывался сын зальцмейстера. Он прыгал как
олень, дрался как бес и ревел как дикий бык. Он был настоящий король молодых
горцев. Я видел, что многие из них завидуют его силе и красоте и втайне
ненавидят его; но обходились они с ним почтительно. Глаз нельзя было
отвести, когда он изгибал стройный стан в прыжке или в беге, когда, стоя в
окружении других, вскидывал голову, точно настороженный олень, и глаза его
сверкали, щеки рдели, густые кудри золотились. Прискорбно, что гордыня и
страсть нашли приют в таком прекрасном теле, созданном, казалось бы, для
прославления своего Создателя.
К вечеру настоятель, зальцмейстер, преподобные отцы и гости из наиболее
именитых уехали восвояси, оставив молодежь пить и танцевать. Мне долг велел
задержаться и помочь брату келарю разливать из большой бочки пиво для
разгулявшейся публики. Молодой Рохус тоже остался. Не знаю уж, как это
случилось, но вдруг вижу, он стоит передо мной. Вид надменный, взгляд
недобрый.
- Это ты, - спрашивает, - тот самый монах, что оскорбил давеча весь
приход?
Я осведомился кротко - хотя под монашеской рясой и ощутил греховный
гнев:
- О чем это ты?
- Будто не знаешь! - проговорил он высокомерно. - Запомни, что я тебе
скажу. Если ты еще будешь водиться с той девчонкой, я тебя так проучу, что
ты не скоро забудешь мой урок. Вы, монахи, склонны выдавать свою дерзость за
добродетель. Знаю я вас, меня не проведешь. Учти это, молодой рясоносец,
юное лицо и большие глаза под капюшоном не послужат тебе защитой.
И повернувшись ко мне спиной, удалился. Но я слышал в сгустившейся
темноте среди криков и песен его звучный голос. Меня очень встревожило, что
этому наглецу приглянулась миловидная дочь палача. Уж, конечно, его интерес
к ней был бесчестным, иначе бы он не разозлился на меня за то, что я был к
ней добр, а, наоборот, поблагодарил бы. Мне стало страшно за бедное дитя, и
я снова поклялся перед Святым нашим Патроном, что буду неустанно оберегать и
защищать ее, ведь недаром же он совершил для меня чудо, заронив мне в душу
восторженную к ней жалость. Подвигнутый этим дивным чувством, могу ли я не
выполнить возложенного на меня долга и не спасти твою душу и тело, о
Бенедикта?
Продолжаю мой рассказ.
Парни навалили на костер хвороста, так что пламя взметнулось высоко,
осветив луг и окрасив алым стволы деревьев. Танцоры расхватали девушек и
стали изгибаться и кружиться парами. Святые угодники! Как они топотали, и
вились волчком, подбрасывая шляпы и высоко взбрыкивая ногами, и кружили
своих дам, оторвав от земли, будто это не увесистые деревенские девахи, а
легчайшие перышки! Как гикали и гоготали, словно в них вселились все демоны
здешних мест, я уж подумал, хоть бы появилось стадо свиней, чтобы черти
вышли из двуногих животных и переселились в четвероногих. Все упились темным
пивом, которое по силе и горечи может считаться воистину дьявольским
напитком.
Вскоре их охватило пьяное безумие, завязались драки, парни бросались
один на другого с кулаками, а то и с ножами; в воздухе запахло убийством.
Тогда сын зальцмейстера, стоявший в стороне, вдруг прыгнул в самую гущу
дерущихся, ухватил за волосы двоих и с такой силой ударил друг о друга
головами, что у них хлынула кровь из носа, и я уже решил, не иначе как он
проломил им черепа, будто яичную скорлупу; но, видно, головы у них были
непробиваемые, потому что лишь только он их отпустил, они тут же снова
взялись за старое, и хоть бы что. Но сколько они все ни шумели и ни орали,
Рохус все же в конце концов заставил их утихомириться, и это показалось мне,
жалкому червю, героическим подвигом. Снова грянула музыка, запиликали
скрипки, взвыли свирели, и парни в изодранной одежде с разбитыми в кровь
лицами пустились в пляс как ни в чем не бывало. Ну и народ! Не избежать им
лап Брамарбаса и Олоферна.
Не успел я еще толком прийти в себя от страха, который внушила мне
угроза Рохуса, как мне пришлось испытать страх еще больший. Рохус отплясывал
с высокой красивой девушкой себе подстать - настоящие деревенские король с
королевой. Они выделывали такие прыжки и повороты, и притом с такой грацией,
что все ими любовались и дивились. На смуглом лице его дамы играла
чувственная улыбка, глаза глядели бойко, словно бы говоря: "Видите? Я
покорила его сердце!". И вдруг Рохус оттолкнул ее, словно бы с отвращением,
вышел из круга танцующих и крикнул приятелям:
- Пойду приведу красотку себе по вкусу. Кто со мной?
Оскорбленная партнерша посмотрела на него с бешенством, черные, ее очи
полыхали, как язычки адского пламени. Но ее ярость только рассмешила пьяных
парней, и раздался громкий хохот.
Рохус выхватил из костра горящую ветку и, размахивая ею над головой,
так что искры сыпались дождем, крикнул снова:
- Ну, кто со мной?
И пошел, не оглядываясь, под сень соснового бора. Другие парни тоже
похватали горящие ветки и двинулись вслед за ним. Темный бор поглотил их,
только издалека слышны были их перекликающиеся голоса. Я стоял и смотрел в
ту сторону, куда они скрылись. Вдруг ко мне подошла высокая смуглянка и
зашипела на ухо, так что горячее дыханье обожгло мне щеку:
- Если тебе дорога дочь палача, поторопись и спаси ее от этого пьяного
негодяя. Ни одна женщина перед ним не устоит!
Боже! До чего ужаснули меня ее слова! Я, не колеблясь, поверил ей, но,
страшась за судьбу бедной Бенедикты, только пролепетал:
- Как я могу ее спасти?
- Поспеши и предупреди ее, монах, - ответила та. - Она тебя послушает.
- Но они доберутся до нее раньше меня.
- Они пьяные и пойдут небыстро. К тому же я знаю кратчайшую тропинку,
которая выводит прямо к хижине палача.
- Тогда скорее покажи мне ее! - воскликнул я.
Она скользнула прочь, сделав мне знак следовать за ней. Скоро мы
очутились в лесных зарослях, где было так темно, что я с трудом различал
впереди женскую фигуру. Смуглянка шагала так быстро и уверенно, словно при
свете дня. Где-то выше по склону между стволами мелькали факелы - парни шли
кружной дорогой. Я слышал их гогот, и сердце мое сжималось от страха за
бедное дитя. Когда мы в молчании отошли уже довольно далеко, оставив парней
позади, моя проводница принялась что-то бормотать себе под нос. Сначала я не
разбирал, что она говорит, но очень скоро уже отчетливо слышал каждое ее
страстно выговоренное слово:
- Он ее не получит! Дьявол забери палачово отродье! Ее все презирают и
плюют при виде нее. На него это похоже - не обращать внимания на мнения и
слова других людей. Что все ненавидят, он любит. Личико-то у нее
хорошенькое. Ну, я ей так его разукрашу! Кровью распишу! Да будь она дочкой
хоть самого дьявола, он все равно не успокоится, пока не овладеет ею. Только
ничего у него не выйдет!
Она вскинула руки над головой и дико расхохоталась. Я содрогнулся. И
подумал о темных силах, которые таятся в человеческом сердце. Слава Богу,
что мне самому они ведомы не больше, чем какому-нибудь младенцу.
Наконец мы добрались до горы Гальгенберг, на которой стоит хижина
палача, вскарабкались вверх по склону и очутились прямо у порога.
- Вот здесь она живет, - сказала смуглая девушка, указывая на хижину, в
окнах которой мерцал желтый свет свечи. - Ступай, предупреди ее. Палач
хворает и не сможет защитить свою дочь, даже если бы осмелился. Ты лучше
уведи ее отсюда в Альпфельд на горе Гелль, там у моего отца есть домик. Им
не придет в голову там ее искать.
С этими словами она меня оставила и скрылась во тьме.
Я заглянул в окно хижины и увидел старого палача, сидящего в кресле, и
его дочь, которая стояла рядом, положив ладонь ему на плечо. Мне слышно
было, как он кашляет и стонет, и она, видно, старалась утешить его в
страдании. Целый мир любви и сочувствия жил в ее лице, и оно было еще
прекраснее, чем когда-либо прежде.
Не укрылись от моего взгляда и чистота и порядок в горнице. На убогой
лачуге словно покоилось благословение Божие. И этих безвинных людей все
сторонятся как проклятых и ненавидят пуще смертного греха! Меня особенно
порадовал образ Святой Девы на стене насупротив окошка. Рамку украшали